Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 64 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Едва Палеолог ушел, как раздался телефонный звонок прямого с Царским Селом провода, и в трубке послышался вялый, будто спросонья, голос царя:
– Здравствуйте, Владимир Александрович… Правда ли, что с нашего восточного театра на запад передислоцируются несколько корпусов восьмой немецкой армии?
Сухомлинов даже привстал с кресла, будто царь был перед ним, потом встал во весь рост и ответил взволнованно:
– Здравия желаю, ваше величество. Передислокация корпусов противника на запад – это чистейшая выдумка или Палеолога, или Жоффра, телеграмму от которого он якобы получил. Он показывал ее мне.
– Сергей Дмитриевич говорил мне в телефон о том же. Но я получил подобную телеграмму от президента Пуанкаре, вернее, телеграмму об очень серьезном положении Жоффра. Вы находите, что это сообщение наших союзников соответствует действительности?
Сухомлинов уже стоял навытяжку и думал: насколько серьезно положение союзников? Но ведь наш военный атташе полковник Игнатьев пишет: очень серьезное. А между строк можно прочитать и так: союзники почти разбиты. Если русские немедленно не отвлекут на себя значительные части немецких войск на восток – положение Жоффра станет безнадежным. И хотел так именно и ответить царю, но побоялся: подумает, что он, военный министр, желает неудачи союзным войскам.
И ответил уклончиво:
– Ваше величество, положение союзников, конечно, трудное, Жоффр все время отступает, но у него имеется около полутора миллионов штыков, что вполне достаточно, чтобы дать решительный отпор немцам.
Царь помолчал немного и продолжал:
– Великий князь Михаил Михайлович писал мне, что в Лондоне необычайный подъем и что лорд Китченер уже завербовал в свою армию четыреста сорок тысяч рекрутов, и вдруг такой пассаж: отступление.
– Я полагаю, ваше величество, что это – маневр Жоффра, – сказал Сухомлинов, чтобы успокоить царя, хотя он не очень и волновался.
– Я говорил с великим князем Николаем Николаевичем. Он сказал, что данное отступление соответствует правилам стратегии, и верит, что генерал Жоффр скоро перейдет в атаку. И еще он сказал, что у него имеются иные сведения, а именно: что противник передислоцирует несколько корпусов с запада на наш фронт. Как вы полагаете, это возможно? – спросил царь.
– Вот это возможно. Вполне, ваше величество, – машинально подтвердил Сухомлинов. – То есть я хочу сказать…
– Благодарю, Владимир Александрович.
– Я послал телеграмму великому князю по просьбе посла.
– А Жилинскому не посылали? Почему он медлит с решительной атакой противника?.. Вы ведь его настоятельно рекомендовали на пост главнокомандующего Северо-Западным фронтом, равно как и Самсонова. Между тем Самсонов шел к границе целую неделю и потерял драгоценное время.
– Осмелюсь заметить, ваше величество, что генерал Самсонов шел в сутки по двадцать верст по пескам и бездорожью. Все дело в том, что действия Самсонова и Ренненкампфа не были согласованы и армии воюют порознь. Но мне не положено вмешиваться в дела верховного, ваше величество, – сказал Сухомлинов и подумал: «Что это государь так разговорился? Из него обычно слова приходится вытаскивать клещами. Встревожен сведениями Палеолога?»
Царь некоторое время помолчал, потом кашлянул и сказал негромко, так что Сухомлинов еле расслышал:
– Жилинскому я приготовил другое место. А что вы думаете о Самсонове? Ренненкампф телеграфирует мне, что он теснит противника, а Самсонов топчется на месте.
– Дерзаю возразить, ваше величество: топчется на месте Ренненкампф, – ответил Сухомлинов и подумал: «Ренненкампф явно вводит в заблуждение государя, ибо именно сам топчется у реки Ангерап, а не преследует противника, как топчется на месте и хан Нахичеванский со своей великолепной конницей. И великий князь об этом хорошо знает. Неужели царь винит Самсонова в медлительности наступления и „приготовил и для него место“, как он говорит всякий раз, когда решил от кого-либо избавиться? Но это же ошибка, ваше величество! Великому князю надо командовать решительнее, особенно Ренненкампфом», – заключил он и готов был так прямо и сказать, зная хорошее к себе отношение царя, но царь в это время спросил:
– У вас Родзянко не был? Он хлопочет о сапогах. И великий князь Николай Николаевич мне говорил, что нижние чины вынуждены едва ли не босыми идти в атаку и снимают сапоги с убиенных. Что за глупости?
Сухомлинов растерялся, надул и без того полные щеки, словно обиделся, и ответил:
– Ваше величество, сапог было вполне достаточно, два миллиона – в магазинах питания, да еще находилось в заказах фабрикантам, однако я проверю незамедлительно.
– А как обстоит дело с орудийными патронами? Говорят, что в Восточной Пруссии расстреливали по четыреста патронов в день вместо тридцати, предусмотренных мобилизационным планом. Если это соответствует действительности, чем же мы будем воевать в ближайшее время? – спросил царь.
Сухомлинов хотел ответить: «Слишком много командиры приказывают вести ураганный огонь без нужды и пользы», но это значило сказать о неумелом командовании ставки, что царю не понравится. Но и молчать не мог и решил: «Великого князя буду выгораживать, а себя – топить?» – и ответил:
– Ваше величество, по мобилизационному плану долженствует расходовать сто двадцать – сто пятьдесят патронов на орудие при атаке укреплений, коими Восточная Пруссия именно и изобилует. Однако командиры наши стреляют из орудий по каждому солдату противника, что противоречит всей практике минувших войн.
Трубка молчала, и Сухомлинов уже подумал, что царь прекратил разговор, но в это время он кашлянул и тихо спросил:
– А что еще вынуждает так расточительно тратить патроны?
И Сухомлинов отважился:
– Еще расходуется много потому, что командиры приказывают артиллеристам вести ураганный огонь, в коем-то и нужды не бывает. Начальник Главного артиллерийского управления Кузьмин-Караваев мне докладывал…
Царь недовольно прервал:
– Прикажите генералу Кузьмину-Караваеву составить мне надлежащий доклад. Великого князя Сергея Михайловича я сам спрошу.
– Слушаюсь.
– И напишите в Лондон, великому князю Михаилу Михайловичу, письмо, чтобы он попросил лорда Китченера, военного министра, и короля Георга усилить поставление нам орудийных натронов. Великий князь пишет мне, что английские фабриканты из кожи лезут вон, чтобы исполнить наши заказы, и питают к нам любовь.
– Слушаюсь, ваше величество. Напишу сегодня же, – ответил Сухомлинов и подумал: «Дома называют отринутого великого князя „Миша-дурак“, а теперь – вишь как его величает сам государь? А любовь англичан не дорого стоит: они отказались дать нам оружие».
– Я закончил разговор, Владимир Александрович. До свидания, – произнес царь охрипшим голосом. – Да, доклад привезете вы.
– Ваше величество, – остановил его Сухомлинов, – благоволите повелеть: положение союзников описывать в газетах полностью или…
– Обычно, чтобы не сеять паники среди обывателей. Они и без того говорят бог знает что… Если будут сеять панику – конфисковывать. А паникеров – в Сибирь. Главарей же – расстреливать.
– Слушаюсь…
Телефон умолк, а Сухомлинов все еще стоял за своим длинным столом, крытым зеленым сукном, держал трубку в мясистой правой руке и думал: «Вот что наделал своей паршивой телеграммой этот салонный болтун и любитель развесистой клюквы, Палеолог. Всех поставил на ноги и совсем на голову садится, даже царю. Что же будет дальше, позволительно спросить? И верховный хорош: патронов орудийных ему недостает! А где я возьму их при таком ведении баталий? Воевать надо уметь, ваше высочество, да-с! А не стрелять ураганным огнем по пустому месту, по австрийцам, коих Конрад отвел от места сосредоточения на сто верст, узнав, что Редль продал нам план развертывания. Но Редль покончил с собой, и вы должны были сообразить, что Конрад изменит план развертывания своей армии, что и случилось, и вы ударили в пустоту. Кто же так главнокомандует, ваше высочество? Этак у вас скоро и портков будет недоставать, а виноват будет Сухомлинов? Нет уж, увольте, я вам – не нянька, ибо у вас имеются высочайшие дозволенные права, так что действуйте, ваше высочество, сами, а не ищите козлов отпущения».
И наконец сел в кресло, вытер большим клетчатым платком вспотевшее полное лицо с крупным носом и задумался: с чего начинать? Вызвать Кузьмина-Караваева и учинить ему разнос? Или поехать к Горемыкину, доложить о разговоре с государем и назначить экстренное заседание кабинета министров? Но Горемыкина не прошибешь, он, как обычно, махнет рукой и скажет: «Чепуха, почему я должен заниматься сапогами и снарядами? Увольте, это – по вашей части». Или пригласить промышленников? А-а, бестия этот Палеолог, наделал хлопот из-за какой-то паршивой телеграммы. И решил: позвонить и пригласить Протопопова, этот знает, кого взять за рога. Но что скажет Родзянко, проведай он о посещении военного министра товарищем председателя Думы? Впрочем, Дума-то прекратила занятия, так что Александр Дмитриевич вполне может и сам прийти ко мне. Кстати, он, кажется, мечтает о министерском портфеле, а сближение с министром как нельзя более и импонирует его мечтам.
Но пригласить Протопопова не успел: позвонила жена и сказала, что у нее сейчас находится князь Андронников и говорит такие вещи, что с ума можно сойти.
Сухомлинов знал: коль князь Андронников перепуган, значит, жди новых сплетен, и спросил:
– Какие еще вещи?
– Азорчик, милый, я не могу в телефон. Приезжай домой немедленно. Говорят, что Гучков и Родзянко из-за безделья после закрытия Думы опять затевают травлю Мясоедова и тебя. Ужас!
Сухомлинов был взвинчен, ибо видел, что царь им недоволен, и ответил не очень ласково:
– Мне звонил государь, и я должен готовить для него доклад. А что может болтать князь Андронников, мне заведомо известно. Гони его в три шеи, или я выдворю его из Петербурга, если он будет продолжать свое.
– Но он говорит, что Сергея Николаевича все равно повесят и что его может спасти только Вырубова или старец, коего в Петербурге еще нет. Пошли ему вызов – или на нашу голову обрушится несчастье. Сегодня же пошли телеграмму! Слышишь? Нет, я сама напишу ему в Покровское. Ты – трус. Ты не можешь…
Сухомлинов побагровел от злости и едва не крикнул в свою очередь: «Ты с ума сошла, Екатерина! Разве о таких вещах болтают в телефон?», но спросил сдержанно:
– Что-о-о? Что я не могу, дорогая?
Но трубка уже молчала, и Сухомлинов в сердцах швырнул ее на рычаг так, что она не легла, а повисла, и он поправил ее.
«Ох, уж эти любимые наши… В могилу загонят прежде времени. Мясоедов!.. Распутин!.. Помешались все на этом… – хотел он назвать Распутина нехорошим словом, но не назвал: он тоже был с ним в знакомстве, а жена – и вовсе „украла его сердце“, как сказал этот развратник и хлыст. Боже праведный, ты видишь, что я не хочу ему зла, но оное его уже настигло: эта дура Гусева пырнула его ножом, императрица едва в обморок не упала, когда узнала, а Вырубова, говорят, голосила, как рязанская баба».
Он встал из-за стола, постоял немного и медленно прошелся взад-вперед по кабинету. Ну, Распутин – это не его, военного министра, печаль, очухается и приедет вновь ублажать светских дам. Но Мясоедов, Мясоедов? Неужели действительно – шпион, как о том болтали и, кажется, потихоньку и поныне болтают? Или это – выдумки все того же Гучкова, Родзянко и компании, устроивших в прошлом году позорный спектакль в Думе единственно ради того, чтобы опозорить его, Сухомлинова, и его супругу и свалить его с поста военного министра?
«Нет, господа, более я этого вам не спущу. С меня довольно того, что вы устроили в Думе, этом разбойничьем гнезде революции, и распечатали в газетах. Я буду докладывать государю! И вы дождетесь, что одного из вас, бог даст, повесят прежде, чем вы повесите Мясоедова, за коим вы конечно же видите в петле и меня только потому, что Мясоедов – друг моего дома, и ничего более. Да-с, судари, и ничего более», – рассуждал он, мягко ступая по цветному паркету.
И решил позвонить Вырубовой, в лазарет, – не вернулся ли Распутин? Но ее не оказалось на месте, и к телефону подошла Надежда Орлова.
– Анна Александровна во дворце, – ответила она. – Что ей передать?
– А вы кто такая? – недовольно спросил Сухомлинов.
– Старшая сестра лазарета.
– В таком случае, сестрица, передайте нашей благороднейшей Анне Александровне, что я позвоню позже. Сухомлинов у аппарата.
– Хорошо, ваше превосходительство, я передам тотчас же, как только Анна Александровна появится. Более ничего передать не надо?
– Нет. Впрочем, скажите почтеннейшей Анне Александровне, что я звонил ей по весьма экстренному поводу. По поводу одного нашего общего друга, если хотите.
– Он скоро возвращается в Петербург, – неожиданно услышал Сухомлинов в телефонной трубке так просто, как будто у телефона и была Вырубова.
– Я не понимаю вас, сестрица, – сказал Сухомлинов. – Вы-то откуда знаете, о ком я хотел говорить с Анной Александровной?
– Знаю, ваше превосходительство: вы хотели узнать о здоровье уважаемого святого старца, – ответила Надежда, нисколько не рисуясь.
Сухомлинов качнул головой. «Однако, милая Анна Александровна, вы знаете, кого брать к себе на службу», – подумал он и подтвердил:
– Пусть будет по-вашему, сестрица. Именно об этом я и хотел узнать. Благодарю за любезность и желаю вам всего доброго на вашем благородном поприще. Да, сестрица: у вас там лежит один раненый офицер, – Анна Александровна мне говорила. Штабс-капитан и инженер. Как его самочувствие?
– Хорошее, ваше превосходительство. Он даже ухаживает за дамами.
– В таком случае будет жить. Благодарю вас, сестра…
– Но его у нас уже нет, переведен в Петербург.
Тут что-то зашипело – и разговор оборвался.
Сухомлинов положил трубку на рычаг, дал отбой и медленно прошелся по кабинету, грузный и черный в своем мундире, и думал: царь недоволен Главным артиллерийским управлением и конечно же его министерством, а быть может, и им самим и требует представить ему доклад, что случается не очень часто. Наоборот, часто бывает так, что готовые доклады министров лежат у него неделями, нечитаные. Значит, верховный главнокомандующий нажаловался на него, военного министра. А что он-то, военный министр, может сделать, коль Главным артиллерийским управлением командует фактически великий князь Сергей Михайлович? Двоюродный дядя царя…
И этот злосчастный полковник Мясоедов кому-то наступил на мозоль – и вот о нем вновь вспомнили родзянки, гучковы и прочие. Так что же все-таки случилось?
– А-а, бестии, опять в поход собрались против Сухомлинова, мальбруки несчастные, – произнес он раздосадованно и сел за стол писать проект доклада царю…
* * *
И услышал, как кто-то шумно вошел в кабинет и громко закрыл высокую, массивную дверь, а когда поднял глаза – увидел самого главного и самого недоступного врага своего, не признававшего никаких министерских субординаций и вот, извольте видеть, пожаловавшего личной персоной сверх всякого обыкновения и вопреки своей гордыне, даже без предварительного телефонного звонка: могут ли его принять?
Увидел действительного статского советника и камергера двора, помещика крупнейшего и председателя Государственной думы Родзянко, которого рад бы не видеть вечность. Однако о нем только что говорил царь, и надо было встречать, как и положено.
– А-а, любезный всякому русскому сердцу глас народа оказал нам, чиновникам правительства, столь высокую честь собственной персоной. Рад весьма и очень и предуведомлен государем, достопочтеннейший Михаил Владимирович, – сказал он сладким голоском, встав из-за стола и направляясь к гостю.
Родзянко шел к нему как борец или как замоскворецкий купчина времен Островского – огромный в своем длиннополом черном сюртуке, набитый жиром сверх всякой меры, и смотрел на него, как с минарета, словно хотел насквозь рассмотреть, да это было невозможно трудно: Сухомлинов все учел тотчас же и был верх любезности.
И подумал Родзянко: «Нафабренный старый петух. Счастливый супруг и несчастье России. И ничтожество. И царедворец и льстец. Удастся ли нам дать тебе под зад вместе со всей твоей распутинской камарильей, равно как и вместе с красавицей Катериной, которая стоит нефтепромышленнику Манташеву не одну сотню тысяч? И еще вместе с самим Манташевым, и еще Мясоедовым, а также Андронниковым? Я много дал бы, если бы знать это наперед, ваше превосходительство, но для этого мне придется приложить много сил, чтобы сломить упрямство государя и загнать всю вашу распутинскую камарилью подальше от Петербурга. Два года назад мне это почти удалось, но царица немедленно известила Распутина, вскоре он приехал в Петербург…»
Этим все и кончилось.
Сухомлинов обо всем этом хорошо знал и в душе потешался сейчас: «Говорите, говорите, любезнейший глас народный. О старце, конечно, – сапоги всего лишь предлог. Но старец был и будет, ибо за его спиной стоит государыня. Вы в этом уже убедились. И еще убедитесь не раз. Старец вот-вот возвратится в Петербург. И во дворец», – грозился он своему нежданному клятому гостю, но Родзянко все понимал отлично, потому что, пожав его толстую руку своей борцовской рукой, зарокотал на весь кабинет грубоватым голосом:
– Ну, положим, радоваться-то вам особенно нечего от моего присутствия, Владимир Александрович, не гневите бога. И я пришел к вам не для объяснения в любви, коей особенно и не питал, как сие вам ведомо, а для разговора крайне важного и имеющего государственный характер и значение: разговора о сапогах. С «вашей» енотовой шубой, извлеченной из сундука и пахнущей нафталином, как он сам о себе сказал, с Горемыкиным, говорить не желаю. И Маклаковым тоже.
– Потому что вы всем министрам предлагаете уходить со своих постов, а они вас не слушаются? – подковырнул Сухомлинов как бы шуточно.
– Это другой вопрос. И Горемыкин, например, сказал мне: «А мне здесь хорошо», то есть на посту председателя кабинета министров. Маклаков ничего не говорил, только покосился на меня.
– Вы советовали государю и меня уволить в отставку, не так ли? – продолжал Сухомлинов в том же шутливом тоне.
– Да, советовал. И вам могу посоветовать: уходите, пока не поздно, – не моргнув глазом, ответил Родзянко и продолжал: – Но я пришел к вам не по поводу отставки, а по поводу сапог для армии.
– Да откуда вы знаете, Михаил Владимирович, что в армии недостает сапог? Удивительный председатель Государственной думы: все знает.
– Сорока на хвосте приносит, отсюда и знаю. Итак, я пришел к вам, вернее, приехал на моторе, движимый желанием быть в этот грозный для отечества и престола час полезным России и армии. Месяц тому назад вы приглашали меня помочь вам убедить государя не отменять мобилизации. Теперь я прошу вас помочь избранникам народа занять достойное место в наших общих усилиях, направленных на достижение победы над врагом.
Сухомлинов не забыл тех тревожных дней, когда решалась судьба мобилизации: да, тогда он сам приглашал к себе Родзянко на помощь, чтобы он воздействовал на царя, поверившего в сладкие песнопения Вильгельма и отменившего мобилизацию. Родзянко пришел и помог, вместе с Сазоновым.
Сейчас Сухомлинов думал: «А быть может, с этого начнется наше примирение, общая для отчизны беда сблизит нас? Вряд ли, но попытаться следует», – решил он и ответил с видимой готовностью:
– Я весь – к вашим услугам, Михаил Владимирович, – и пригласил гостя садиться, ибо стоять рядом с этой громадой было явно не в его пользу.
Родзянко откинул в стороны полы черного сюртука, сел в кресло, и оно со свистом вздохнуло под его тяжестью и скрылось под ним и полами сюртука его, как под крыльями, и лишь одна макушка спинки робко выглядывала из-за его головы.
Сухомлинов хотел сесть в кресло напротив, но и это было ему невыгодно, так как сравнительно с Родзянко он выглядел бы коротышкой, и сел за стол, вытянулся, сколько можно было, незаметно поправил Георгиевский крест.
– Ну-с, с чего же мы начнем, милейший Михаил Владимирович? – спросил он с улыбкой.
Родзянко смотрел на него – холеного и мрачного в мундире, с крупным лицом, с утолщенным носом и кокетливой бородкой-козликом – и молчал, словно изучал противника.
И Сухомлинов смотрел в его слегка заросшее бородой жирное лицо и серые, нетерпеливые глаза, сверлившие его усердно, зло, и с жестких белых губ его не сходила приветливая улыбка, как будто он до смерти был рад гостю. «За душу тянет. Сапоги – это всего лишь предлог. Ну, ну, глас народный, посмотрим, что у вас получится. У государя-то я буду прежде вас, а сие кое-что означает», – думал он.
Родзянко наконец сказал:
– С сапог. Обыкновенных сапог русских недостает в русской армии. Абсурд же! Воруют, скоты, ваши интенданты, а фабриканты саботируют поделку или придерживают в лабазах в видах взвинчивания цен. Все – разбойники и воры, – рокочущим басом возмущался он и, посмотрев на висевший за спиной Сухомлинова портрет царя, продолжал: – Государь соблаговолил согласиться привлечь к сему делу общественные силы в лице думских депутатов и всероссийских Союза городов и Союза земств. Но прежде я решил прийти к вам, ибо интендантскими делами ведает ваш Шуваев.
Сухомлинов позвонил по телефону генералу Шуваеву и спросил:
– Дмитрий Савельевич, как у нас обстоит дело с сапогами? У меня сидит председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко… Забастовщики мешают? Это – компетенция Джунковского, пусть он их и усмиряет. Нам потребны сапоги… Однако Михаил Владимирович говорит, что сапог уже недостает… Что-о? – неодобрительно спросил Сухомлинов и строго попенял: – Генерал Шуваев, председатель Государственной думы, гласа народного, не может заниматься не своим делом, – и посмотрел на Родзянко, как бы говоря: «Слышите, как я его отчитал? За вас».
– Остолоп, – заметил Родзянко. – Скажите ему, что я внесу запрос на заседании Думы, как только она начнет свои занятия, и просвещу его с трибуны, кто и чем должен заниматься.
Сухомлинов сказал в трубку:
– Михаил Владимирович намеревается внести запрос правительству на заседании Думы, и тогда вам несдобровать… Миллиона два еще наберется в лабазах? Так бы и говорили… Нет, представьте мне соответствующий доклад, я буду на днях на высочайшем приеме у государя и доложу ему. Я закончил разговор, – заключил он, как царь, и, повесив трубку, дал отбой и спросил у Родзянко: – Слышали? Сапог вполне достаточно, так что ваша миссия значительно облегчается. Но забастовщики тормозят.
– На забастовщиков есть полиция и казаки, так что неча на зеркало пенять. И тем не менее я прошу вас помочь мне. Шуваев ничего толком не знает и верит своим чиновникам больше, чем следует, – настаивал Родзянко и продолжал: – Прикажите воинским присутствиям или кому там положено по вашей части, поставьте сей предмет в совете министров, а я поговорю с Горемыкиным, чтобы мне разрешили созвать съезд земских управ, на коем мы все и решим. Надо поднять на ноги все губернии, ибо в одной губернии есть кожа, в другой – дратва, в третьей шпильки и гвозди. Надо все это соединить в одно целое, а без сил общественных здесь ничего сделать не удастся. От Думы я привлеку Протопопова.
– Ну, это не по моей части, земские управы, это по ведомству Маклакова, министра внутренних дел, – заметил Сухомлинов, но пообещал: – Однако я помогу вам и внесу представление в совет министров от имени военного министерства… Полагайте, что этот вопрос мы решили.
– До решения еще далеко, но я рад, что мы нашли с вами общий язык, и сегодня же напишу об этом в ставку великому князю… Далее: моя жена, которая попечительствует над делами санитарными, сообщила мне, что Евдокимов не разрешает добровольцам-медикам прилагать свои силы и способности к делу ухода за ранеными, а своих сил у него недостает. В результате неразберихи в его управлении раненые по многу дней лежат неперевязанными, вовремя не эвакуируются, прибывают в тыловые лазареты и госпитали в товарных вагонах, на голом полу, даже без матрацев.
– Что вы рекомендуете мне сделать, Михаил Владимирович?
– Уволить Евдокимова от должности начальника Главного военносанитарного управления и поставить на его место государственного человека. Незамедлительно уволить, пока о такой его распорядительности не узнало общество.
– То есть не узнала Дума, вы хотите сказать? – настороженно спросил Сухомлинов.
Родзянко недовольно ответил:
– Я сказал то, что сказал. Или я обращусь к великому князю в ставку, или к государю, или государыне. Впрочем, она меня терпеть не может и, говорят, покровительствует этому господину. Я обращусь к Марии Федоровне, старой императрице.
Сухомлинов был в затруднительном положении. На Евдокимова уже были жалобы, но ему действительно покровительствует царица. И Родзянко она терпеть не может, впрочем, как и сам царь, считая его главным среди думских смутьянов. И еще не любят из-за Распутина, которого Родзянко поносит неустанно.
И ответил уклончиво:
– Я обещаю вам, Михаил Владимирович, доложить государю. Более пока, извините, ничего обещать не могу.
– Трусите? Государю я и сам доложу, бес посредников, – грубо произнес Родзянко и подумал: «Стоило ли продолжать дальнейший разговор? Этот лукавый царедворец ничего не хочет решать сам. Зря я приехал к нему». И наконец, спрятав свой огромный платок, который все время держал в крупных руках, сказал: – Ну-с, и последний вопрос – о снарядах. С фронтов поступают сведения, что снарядов не хватает…
Сухомлинов незаметно посмотрел на дверь – плотно ли закрыта – и сказал:
– А здесь вы должны помочь мне, глубокоуважаемый Михаил Владимирович. Государь говорил мне в телефон об этом, но сей вопрос весьма щекотлив, ибо он входит в прерогативу его высочества…
– Великого князя Сергея Михайловича, коего следует давно уволить от этого тяжкого бремени? – продолжил его мысль Родзянко так просто, как будто речь шла о каком-то ординарном чиновнике, и добавил: – Поскорее уволить надо потому, что может разгореться скандал. На вашу голову притом. Великие князья еще никогда ни за что не отвечали.
Сухомлинов вздохнул с облегчением. «А с этим несговорчивым думским патриархом, кажется, можно сговориться, свалить великого князя мне не под силу», – подумал он, но решил все же удостовериться хорошенько, как далеко пойти может Родзянко:
– Не положено мне, министру правительства, действия коего Дума критикует на каждом своем заседании, но так и быть, рискну, – сказал он, явно играя в дружбу. – Вы намерены серьезно поставить сей вопрос…
С Родзянко играть было ни к чему, он все видел отлично и ответил запросто:
– Поставлю перед его величеством незамедлительно, пока оный великий князь не промотал все деньги, утвержденные Думой по смете военного министерства, на подарки не промотал Кшесинской. И вашего Кузьму-Караваева тоже надо гнать в шею.
– Кузьмина-Караваева, вы хотите сказать? – весело спросил Сухомлинов. – Его зовут Дмитрием Дмитриевичем.
– Это меня мало занимает… Итак, могу ли я полагать, что вы мне посодействуете? – спросил Родзянко и встал, показывая, что более у него ничего к военному министру нет.
Сухомлинов был почти в восторге: такого чертолома заполучить к себе в помощники – можно ли мечтать о большем? И не важно, что поделка сапог прямого отношения к нему, военному министру, не имела, кое-что тут конечно же можно сделать доброе для армии и, кстати, показать всем шептунам и недоброжелателям, что он, Сухомлинов, не чурается и сапог, черт с ними, и лишь бы солдатушки-братушки могли ходить в атаку чин чином, как все солдаты. Важно что устранение от должности главного бездельника в артиллерии, генерал-инспектора великого князя, поможет людям понять, где зарыта собака. Верховный, Николай Николаевич, не будет валить все шишки на военное министерство.
И Сухомлинов уже готов был задержать своего нежданного союзника и пригласить его отобедать с ним:
– Михаил Владимирович, а быть может, отобедаем у меня и там обсудим все в подробностях? Час уже подходящий, – посмотрел он на башенные часы, показывающие начало второго часа пополудни. Родзянко видел его насквозь и подумал: «Шельма генеральская.
Он полагает, что меня можно заманить в крайне сомнительный салон его Катеньки». И ответил с обычной грубостью:
– Вы генерала Джунковского пригласите, чтобы он хорошенько понаблюдал, как жандарм, кто околачивается всегда в вашем салоне. – И, достав из кармана золотые часы, открыл крышку, посмотрел на них и заключил: – К тому же ваши отстают на десять минут. А мне как раз десяти минут уже не хватает, у меня разговор с Протопоповым и Гучковым.
У Сухомлинова при упоминании имени Гучкова дыхание перехватило от закипевшей злобы, а тут еще намек на неблаговидность его знакомых. Но перед ним был Родзянко, гроза министров, и надо было сделать вид, что ничего особенного он не сказал.
– Не смею настаивать, Михаил Владимирович. Хотя и сожалею крайне, – произнес он с деланной искренностью и тоже, выбравшись из кресла, вышел к Родзянко, измерил его любопытным взглядом с ног до головы и заметил как бы дружески: – Мощный вы человек и грозный глас народный, Михаил Владимирович. Завидно, честное слово.
– Самый большой и самый толстый в России – как я говорил наследнику, когда был представлен его величеством, – сказал Родзянко-и спросил без всяких околичностей: – А вам-то, с вашего позволения, к чему такая мощь? Впрочем, говорят, что у вас очень красивая, к тому же молодая жена, так что я вас понимаю. Но коль взялся за гуж, не говори, что не дюж, мой дорогой.
Сухомлинова передернуло: эка мужлан и нахал! Но ответил:
– На все воля божья, Михаил Владимирович.
– Вот так-то лучше, – произнес Родзянко и, попрощавшись, торопливо покинул кабинет.
Сухомлинов проводил его до двери, потом закрыл ее поплотнее и вслух сказал с яростью:
– Чтоб ты подох, жирный боров!
В это время зазвонил телефон прямого провода в Царское Село. Сухомлинов приосанился, поправил Георгиевский крест и торопливо подошел к столу. Покрутив ручку аппарата, он взял трубку и произнес торжественно и официально:
– Военный министр у аппарата.
И услышал мелодичный голос Вырубовой:
– Здравствуйте, Владимир Александрович. Вы мне звонили?
Сухомлинов расплылся в улыбке и ответил:
– Здравствуйте, дорогая Анна Александровна. Звонил, но вас… Да, я знаю… Обо мне?.. Спрашивала? Что именно интересовало ее величество? Так, так… Я рад безмерно, дорогая Анна Александровна, и полагаю за великое счастье коленопреклоненно предстать перед их величествами в любое благоугодное для их величеств время… Благодарю вас от всего сердца, дорогая Анна Александровна. Да, я знаю и весьма счастлив, что старец благополучно возвращается к нам… С превеликим удовольствием. Сегодня. Слушаюсь, Анна Александровна! Буду ровно в шесть, Анна Александровна… До свидания, милейшая Анна Александровна, – говорил он в трубку и все время кланялся и расшаркивался, а когда трубка умолкла, он положил ее на место, покрутил несколько раз ручку и, сев в кресло, вздохнул с великим облегчением. – Вот так, господа родзянки, гучковы и прочие думские смутьяны. Вы можете витийствовать, сколь душе угодно, а Сухомлинов был и будет. И возможно, не только здесь, в сем кабинете…
