Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 63 (всего у книги 64 страниц)
Но быстро ехать было невозможно: нога давала о себе знать на ухабах так, что в глазах мутилось. Но Орлов, превозмогая боль, все же добрался до деревушки Берггоф и тут, возле штаба корпуса, застал такую картину: полковник Крымов ходил туда-сюда возле генерала Сиреллиуса, а тот возмущенно говорил:
– …Но я ведь сам видел нашего офицера, который был в охране Мартоса и который сказал, что Мартос убит, штабные чины погибли и корпус пленен и что впереди ожидает ловушка из превосходящих сил противника. Что же прикажете делать: положить последних солдат и офицеров?
Крымов в полном отчаянии продолжал ходить и с болью в голосе, с укором и еле сдерживаемым негодованием говорил:
– Что вы наделали, ваше превосходительство? Что вы наделали? Вы же испортили все, и теперь мы вряд ли сможем прийти на помощь нашим товарищам по оружию, пятнадцатому и тринадцатому корпусам. Как же можно так воевать, если каждый командир позволяет себе поступать так, как ему заблагорассудится?.. Как хотите, ваше превосходительство, а я немедленно доложу командиру корпуса. От себя, как исполняющий обязанности начальника штаба корпуса и представитель командующего армией, настаиваю на том, чтобы вы немедленно, сейчас же, повернули свой отряд на Нейденбург и поддержали действия дивизии генерала Рещикова, направляющейся на Мушакен.
Генерал Сиреллиус разводил руками, пожимал плечами и беспомощно произносил:
– Теперь я уже ничего сделать не могу… Всю ответственность я беру на себя.
Орлов, не сходя с мотора, сказал:
– А что проку в том, ваше превосходительство, что вы берете на себя всю ответственность, коль приказ командующего армией не исполняется и десятки тысяч людей могут попасть в плен? Кому нужна ваша ответственность? Благовещенский оголил правый фланг по собственному почину и взял всю ответственность на себя. Артамонов оголил левый фланг армии и тоже взял всю ответственность на себя. А в итоге – вторая армия поставлена на грань катастрофы.
Сиреллиус выслушал Орлова молча, а потом спросил:
– Капитан, кажется? Быть может, вы соблаговолите сойти с мотора и представиться, а уже затем и говорить всякие благоглупости, если вам позволят это делать старшие по чину и положению?
Крымов жестко ответил за Орлова:
– Ваше превосходительство, благоволите уважать боевого офицера и личного представителя главнокомандующего фронтом, капитана генерального штаба Орлова, к тому же трижды раненного.
Сиреллиус увидел на груди Орлова крест Святого Георгия и извинился:
– Прошу извинить, господа. Темно, не заметил. И голова плохо соображает в суматохе сей…
Крымов поздоровался с Орловым, осведомился о самочувствии и, попросив его подождать немного, скрылся в домике, где был командир корпуса, а через несколько минут вернулся оттуда вместе с заспанным Душкевичем, который, застегивая на ходу гимнастерку, спросил у Сиреллиуса:
– В чем дело, ваше превосходительство? Ведь я приказал без моего письменного распоряжения не отступать ни на пядь? Что случилось?
Генерал Сиреллиус козырнул и повторил то, что говорил Крымову.
Генерал Душкевич уныло покачал головой и произнес в полной безысходности:
– Все действительно испорчено. Все погибло, генерал Сиреллиус. Придется выставлять на ваше место последний корпусной резерв: Нейшлотский и Петровский полки, ибо у противника – паника и Гинденбург принимает все меры помощи Франсуа. А вы преподносите противнику еще один подарок: оставляете Нейденбург. Как Артамонов подарил дорогу Сольдау – Нейденбург. Как Благовещенский подарил район Вилленбург – Пассенгейм. На подобных подарках противник и добивается побед над русским оружием. Ах, генерал, как вы легко поддались россказням какого-то офицера и труса! А ежели этот офицер суть лазутчик врага?
– Ноя же видел, ваше превосходительство: наш, русский, офицер, ранен, выбрался из плена, – оправдывался растерянно генерал Сиреллиус. – Я сказал, что беру всю ответственность на себя и постараюсь исправить дело.
Крымов с негодованием прервал его:
– О каком исправлении вы говорите, ваше превосходительство? Мы потеряли за двое суток тысячи нижних чинов и офицеров. Чем вы можете это поправить? Напрасными новыми жертвами, кои неизменно будут, так как противник немедленно попытается вновь занять Нейденбург, а мы должны будем не позволять ему это сделать? Чепуха все, ваше превосходительство, – ответственность такая и такое исправление содеянного. Судить нас с вами будут за такое ведение войны. И правильно сделают, – заключил он с бесцеремонностью и добавил раздраженно: – И я стану первым, кто будет настаивать перед командующим армией и фронтом. Перед ставкой, наконец, на устройстве суда над некоторыми нашими командирами.
– Да за что же, помилуйте, ваше превосходительство? – умоляюще произнес Сиреллиус, величая Крымова по исполняемой должности генерала.
И тогда Орлов ответил:
– За то, ваши превосходительства, что мы своими руками делаем врагу победу, а ему только и приходится подхватывать ее, разукрашивать цитатами из сочинений Мольтке и Шлиффена – и размалевывать миф о непобедимости германского оружия во всех газетах и книгах. Для простофиль.
Генерал Сиреллиус хотел что-то возразить и умоляюще посмотрел на Душкевича, как бы говоря: «Да что же такое, ваше превосходительство, что яйца курицу начинают учить?», но не успел сказать: на полном скаку подлетел Тадеуш Щелковский осадил коня и сказал Душкевичу:
– Ваше превосходительство, в Нейденбурге – паника среди наших раненых и отставших от своих полков.
– Как отставших? – спросил Крымов.
– Пятьсот нижних чинов брошены генералом Сиреллиусом, – так поспешно сей генерал отступил, – ответил Тадеуш Щелковский, не зная, что генерал Сиреллиус был перед ним, и возмущенно добавил: – Я никогда подобного не видел даже на плохих маневрах. Занимать такой важный стратегический пункт для того, чтобы через несколько часов покинуть его без всякого давления со стороны противника, – по меньшей мере, странно. Если не преступно, извините.
– Вы, в форме легионера Пилсудского, неведомо, как и зачем попавший сюда, кто вам дал право так оскорбительно говорить о русских и об их командирах? – накинулся на него генерал Сиреллиус. – И как вы, офицер, можете позволять себе такое пренебрежительное отношение к старшим офицерам русской армии?
Тадеуш загорячился:
– Я достаточно воспитан, ваше превосходительство, чтобы не вызвать старшего, если он позволяет себе оскорблять мою честь.
– Как вы смеете? – воскликнул Сиреллиус.
Орлов сказал:
– Поручик Щелковский причислен к штабу второй армии и уже оказал ей немалые боевые услуги, ваше превосходительство. Выразить же он изволил не только свое собственное мнение, а и мнение многих офицеров.
Это было перед рассветом. А утром генерал Душкевич отдал приказ: вернуть с марша на Мушакен и двадцать четвертую дивизию генерала Рещикова.
Последнюю угрозу тылу Франсуа. Последнюю надежду и реальную силу, могшую расстроить противнику всю идею окружения корпусов Мартоса и Клюева. Ибо тыл Франсуа – Нейденбург – охраняли всего три батальона, а Макензен еще не мог выйти из боя под Ортельсбургом с шестым корпусом Благовещенского и не мог сомкнуть с частями Франсуа кольцо окружения, хотя и обезножил пехоту, гнал ее по пятьдесят километров в сутки, а теперь, усадив едва ли не всю. тридцать пятую дивизию на крестьянские телеги, погнал их вскачь по дороге Вилленберг – Нейденбург.
Крымов с обычной бесцеремонностью сказал:
– Ваше превосходительство, я, как представляющий командующего армией, не согласен с вами. Наоборот, я сейчас же поеду к генералу Рещикову, начальнику дивизии, и потребую от него быстрейшего марша на Мушакен. Это – единственная точка, куда могут отойти наши центральные корпуса.
Генерал Душкевич спокойно повторил:
– Полковник Крымов, прошу исполнить мой приказ, как начальник штаба корпуса.
Крымов сбычился и горячо произнес:
– Вы не имеете права, ваше…
И умолк, увидев приближавшихся двух конных, в которых без труда узнал Андрея Листова и Максима Свешникова, израненных и забинтованных чем попало, еле сидевших на лошадях.
Орлов стоял возле автомобиля, опираясь на палку, и удивленно воскликнул:
– Поручик Листов? Андрей? И Максим? Что с вами? Кто это вас так?..
– Потом, Александр. Дайте нам воды. Максим то и дело теряет сознание, – сказал Андрей Листов и хотел встать с коня, да не мог и упал на его шею.
Тадеуш Щелковский помог ему и возмущенно воскликнул:
– Пся крев прусская. Они же изрубили вас, Андрей, мой дорогой друг. Как же это? Почему с вами не был я, идиот несчастный?
– Не надо, Тадеуш. Все обойдется. И ты не смог бы управиться с целым эскадроном, – ответил Андрей Листов, а когда немного отошел, закурил с великим удовольствием и рассказал…
Генерала Самсонова со штабом армии он настиг в лесу, по дороге на Мушакен – Янов, и пристроился к его конвою из сотни казаков. Но когда Самсонов увидел в лесу, на просеке, разбросанные буханки хлеба, мешки с пшеном и патронные ящики, а на дороге – торопившиеся в тыл обозы и нахлестывавших лошадей ездовых, он остановил всех, расспросил, в чем дело, и понял: в тылу корпуса Мартоса случилась паника. И вернулся назад, в Орлау, приказав чинам штаба двигаться на Мушакен.
Постовский и другие чины штаба запротестовали и сказали, что командующий должен беспокоиться обо всей армии, а не только об одном или двух ее корпусах, и уговорили Самсонова продолжать путь…
Андрей Листов покурил с жадностью, торопливо, будто в бой должен был идти, и продолжал, стараясь не подавать вида, что чувствует себя очень плохо:
– …Вскоре разведка сообщила, что Мушакен занят противником. Некоторые офицеры, – не назвал он, кто именно, и Орлов понял, что в числе этих офицеров был и он, Андрей Листов, – некоторые офицеры предложили Самсонову продолжать путь в обход Мушакена, а если противник все же обнаружит их – атаковать его конвоем, но Постовский воспротивился такому предложению, заявив, что атака ничего, кроме напрасных жертв, не даст, и посоветовал идти левее, в направлении деревень Валендорф – Ретковен – Заддек. Но при выезде из этой последней деревни разъезд казаков под командованием Филимонова наткнулся на засаду противника и был обстрелян из пулемета. Конвой Самсонова состоял из казаков второй и третьей очередей и тотчас же свернул в лес.
Самсонов обратился к казакам с краткой речью, призвал к исполнению своего воинского долга и напомнил, что в бытность его донским наказным атаманом он знал иных донцов, доблестных воинов, но казаки все равно не выходили из леса.
– Тогда мы со штабс-капитаном, не знаю его фамилии, выхватили шашки и бросились вперед с возгласами «Ура!», и лишь теперь за нами бросились и казаки под командованием полковника Вялова, с криками «Ура!», с гиканьем и шумом, как научениях, со стрельбой в воздух, как будто им некуда было девать патроны. Немцы открыли огонь из пулеметов, но мы неслись на них во всю мочь. И тут случилось то, что до сих пор никак не укладывается в моей голове: казаки, не доскакав полсотни шагов, не саженей, а именно шагов, – до противника, опять повернули в лес, увидев двоих своих станичников раненых и одного убитого.
Самсонов не стал ждать, пока они вновь соберутся и пойдут в атаку, и вместе со штабом, на лошадях, взятых у конвойной полусотни в Нейденбурге, поехал но дороге на Вилленберг, надеясь встретить здесь шестой корпус Благовещенского, которому накануне отдал приказ форсированно двинуться именно в этом направлении на выручку тринадцатого корпуса Клюева. Но вскоре выяснилось, что и Вилленберг уже занят противником и что никакого шестого корпуса в этом районе не было…
Андрей Листов умолк, закрыл глаза и так просидел несколько секунд, и было похоже, что он уже не сможет продолжать этот тягостный рассказ.
Орлов сидел рядом с ним на ступеньке автомобиля и не хотел спрашивать: было ясно, что рассказывать далее было не легко. И предложил:
– Андрей, отдохни немного, а уж потом и закончишь. Да, собственно, тебе надо сказать лишь одно слово: жив ли генерал Самсонов?
Андрей Листов открыл голубые глаза, посмотрел на него убийственно печально и тихо ответил:
– Генерала Самсонова… Александра Васильевича более с нами нет. Они бросили его. Шли ночью, ему стало плохо, он присел отдохнуть, а они не заметили и ушли. Потом вернулись искать, но не нашли и опять ушли. И он покончил с собой – вестовой нашел его, но было поздно… Я хотел вывезти его, но немецкие уланы… Нескольких человек мы с Максимом, который искал Самсонова по приказанию штаба фронта, сшибли, но немцев было слишком много, и они осмелели. Мы разогнали их, потом захватили пять орудий, но напоролись на немецкие пулеметы…
Он вновь закрыл глаза, помолчал немного и заключил тихо:
– Предали. Трусы и бездарности. Все. И даже Мартос, герой японской кампании, бросил корпус и пытался пробиться на свою территорию, но потерял две лошади и попал в плен. А Клюев сел под сосной, достал белый платочек и стал махать им немцам. А казаку приказал прикрепить к пике сорочку и показать немцам. Офицерам же сказал: «Кто не хочет сдаваться в плен – пусть спасается, как может». Вот так они воюют, их превосходительства… И обе ставки: фронта и верховного. А у Клюева ведь было одиннадцать тысяч свежих войск, можно было легко пробиться, ибо у немцев – лишь пулеметные заслоны на просеках. Наши солдаты и некоторые офицеры бились головами о сосны от отчаяния и негодования, что их предали. Некоторые стрелялись тут же.
Крымов, ни слова не говоря, подошел к нему вплотную, сорвал с груди его Георгиевский солдатский крест и грозно сказал:
– За наветы на старших и командование и за противоуставные разговоры.
Орлов резко прервал его:
– Полковник Крымов, вы оскорбляете дорогую нам память генерала Самсонова, ибо это он наградил поручика Листова.
– Капитан Орлов, я могу… – хотел было что-то сказать Крымов и не закончил фразы: Тадеуш Щелковский выхватил шашку и взволнованным голосом сказал генералу Душкевичу:
– Извините, ваше превосходительство, но у нас, поляков, друга защищают кровью, – и тоном приказа – Крымову: – Защищайтесь, полковник…
– Не надо, Тадеуш. Это же жандарм и доносчик, подлец и карьерист к тому же, – слабеющим голосом сказал Андрей Листов, но Тадеуш Щелковский настаивал:
– Защищайтесь, полковник Крымов, или я снесу вашу жандармскую голову немедленно!
– Перестаньте, господа, – приказал Душкевич.
Крымов молчал. И тогда Душкевич взял у него Георгиевский крест, прикрепил его на груди Андрея Листова и торжественно сказал:
– Я благодарю вас, поручик Листов, и вашего друга, поручика Свешникова, за доблестное исполнение своего воинского долга и представляю вас к награждению…
Он не успел закончить фразу, как прискакал нарочный казак из Млавы, из штаба корпуса Кондратовича, и вручил телеграфный приказ главнокомандующего фронтом генерала Жилинского: прекратить сражение и отвести корпус и все приданные ему части к Млаве, независимо от достигнутых результатов.
Операция по оказанию помощи второй армии, окруженные корпуса которой находились в одном хорошем переходе, была закончена. Вернее – она и не начиналась. Обеими ставками…
…А на рассвете, когда колонны солдат, артиллерия, санитарные двуколки и обозы находились на марше к Млаве, – в небе, среди туч, показалась темная громада – дирижабль, и не успели солдаты и командиры заметить его, как с него начали поливать свинцом всех и вся.
Колонны войск шарахнулись в стороны и расстроились, а некоторые бросились бежать куда глаза глядят, артиллеристы последовали за ними, а обозные брички понеслись на всех парах кто куда, мешая артиллеристам и солдатам, и лишь санитарные двуколки замерли на месте, зажатые со всех сторон, и возле них суетились сестры милосердия и санитары, на руках перенося раненых в безопасное место.
Александр Орлов во весь голос кричал:
– Пулеметами!.. Пулеметами, Андрей, Тадеуш! – но ни Андрея Листова, ни Тадеуша Щелковского уже на месте не было, а Крымова и след простыл, и лишь генерал Душкевич метался на коне среди солдат и повозок, что-то кричал, подняв руки, приказывал, видимо, и кое-как рассредоточил скопище людей и повозок.
А с дирижабля все поливали свинцом из пулеметов…
И вдруг раздался неистовый рокот двух или трех пулеметов откуда-то из толпы и винтовочные залпы со всех сторон, и тотчас под дирижаблем, в хвосте его, где была гондола и двигатель, вспыхнул огонь, а следом раздался взрыв.
– Ура! Так его, падлу клятую!
– Молодцы пулеметчики!
– Так это же поручик Листов! – кричали со всех сторон, так как стрельба с дирижабля прекратилась.
Александр увидел генерала Душкевича и сказал:
– Это – поручик Листов, ваше превосходительство. Второй уже…
– Видел. Но поздно, капитан: они расстреляли раненых, негодяи…
И в эту минуту раздался голос, полный мольбы и отчаяния:
– Мария!.. О боже…
Голос принадлежал Барбаре, и Александр растерянно посмотрел вокруг, ища ее и не находя. Он был уверен, что Мария, как и Барбара, ушли вперед другой дорогой вместе с доктором – начальником госпиталя, и не хотел верить, что крик отчаяния относится к Барбаре.
И тут Барбара – как с неба упала и сквозь слезы безутешно произнесла:
– Александр, Александр, нашей Марии… А она так любила вас…
Александр бросился к санитарным двуколкам, вернее, запрыгал на здоровой ноге и на костыле и тут увидел: Мария сидела рядом с санитаром-возницей и словно бы дремала, а санитар поддерживал ее левой рукой, чтобы она не повалилась, и правой вытирал кровь, выступавшую у нее из уголка рта.
Александр бросил костыль, схватил ее на руки и смотрел, всматривался в ее как бы спящее лицо, белое и нежное в своей девственной чистоте, обрамленное косынкой с красным крестиком, и ничего не видел более в целом свете, и со стоном, с отчаянием и болью говорил:
– Машенька… Родная моя… Жизнь моя… Как же так? Этого не может быть… не имеет права быть… Это же бесчеловечно, боже…
И целовал ее, и прижимал к груди, и плакал.
Пришел Тадеуш Щелковский, взял Марию на руки, а Барбара, всхлипывавшая все время, подала Александру костыль и проводила до автомобиля и тут лишь сказала:
– Мария, Мария, ты ведь так хотела жить и жить, подружка моя милая.
На подножке автомобиля уже сидел Андрей Листов и курил затяжками частыми, короткими, и вздыхал тяжело:
– Не могу поверить… Невероятно же! Ах, как же я не дал очереди раньше…
А рядом с автомобилем, на золотистом коне, лежал Максим Свешников, и было похоже, что он как бы склонился на своем дончаке и целовал его шелковистую гриву за доблесть и бесстрашие, что принесли его к своим, друзьям-товарищам.
– Сними его с коня и положи на мотор. Похорони на отчей земле. Как героя, – сказал Александр Андрею Листову.
Вернулся Тадеуш Щелковский, торопливо закурил у Андрея Листова и дрогнувшим голосом сообщил:
– На операционном столе она. Быть может…
Так они, пропуская войска, и встретили утро – яркое, зоревое, а потом встретили солнце – огромное, огненно-красное, как кровь, залившее багряными сполохами полнеба.
Мучительно тяжкое и горькое, как полынь, утро…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
…И опять над Новочеркасском стоял звон колоколов. Нет, не тихий и печальный, похоронный звон августа, от которого муторно было на душе. Сейчас Новочеркасск содрогался от набатного грома главного соборного колокола, наполнявшего гулом все окрест на многие версты так, что всполошилось все медное войско хуторских, и станичных, и городских церквей, и они тоже старались, гремели и куражились с раннего утра, и земля уже стонала стоном от их суматошного медного благовеста, а грачи уже и не знали, куда деться и где можно было присесть и согреться от непогоды, и кружились под самым солнцем в истошном гаме, как перед метелью, а уж о людях и говорить было нечего: вблизи собора они кричали друг другу, как тугоухие, размахивали руками, дополняя слова, и можно было подумать, что это – кулачные заправилы, подгоняющие подростков начинать задираться.
Один станционный колоколишко скромно молчал, поблескивая ослепительно своей бронзой, и словно ожидал своего часа, более значительного и торжественного, и не шевелился, и на него с томлением, и надеждой, и волнением великим то и дело посматривала вся расфранченная, надушенная знать всей области – военная и гражданская, чинно стоявшая в стороне от почетного караула из юнкеров, и с замиранием сердца все смотрела, смотрела в даль перрона. Но там ничего особенного не было, а были видны лишь торчавшие, как суслики возле норок, казаки-охранники и блестевшая на солнце железнодорожная колея. И тогда взоры всех перемещались вновь в сторону гордеца колоколишка: да зазвонит, заговорит наконец этот медный паршивец или так и будет висеть у белоснежной вокзальной стены, набеленной, как к святкам, и вытягивать из человека жилу за жилой? За чем смотрит начальство? А если, упаси бог, опять не заговорит, как десять лет тому назад, не забьется в радостной дрожи, не осчастливит столицу тихого Дона? Это же – ужасно. Это был бы конец света…
Но колоколишко заговорил, внял томлению человеческому: начищенный до зеркального блеска и сиявший всеми солнечными бликами-зайчиками, он вдруг залился такой чудесной медной трелью и взял такую высокую лирическую ноту, что соловьи ахнули бы, услышь такое, но соловьи сейчас были далеко в теплых странах, и ахнули дамы в огромных шляпах с пуховыми гнездами на них для любого птичьего вкуса.
Так длилось несколько секунд. Но вот, теперь уже настоящий, знающий себе цену, звонкоголосый, и гордый, и даже величественный, станционный колокол оборвал свою очаровательную медную трель, пошептал что-то своему хозяину – бородатому сторожу в золотых галунах – по такому случаю, подумал, как бы прикидывая, стоит ли этой праздношатающейся, разномастной публике звонить дальше и стараться выводить замысловатые медные рулады, но решил: не стоит и, резко пробив один раз, умолк в своей медной гордыне и более не удостоил чести самого господа бога.
Но никто на него больше в обиде и не был: как волшебник сделав свое дело, он возвестил, что с юга, с кавказского театра, откуда возвращался царь, идет долгожданный, желанный, высочайший голубой экспресс августейшего…
Александр Орлов стоял в стороне от публики, опираясь о палку, на тыловой стороне вокзала, наблюдал за конным эскортом для царя, за юнкерами, и думал: вот такой же, как эти юнцы, погиб у него на руках на батарее дивизии генерала Мингина, а сам генерал оказался в плену, как и Мартос, и Клюев, и многие другие… Что ждет этих мальчиков, которые конечно же будут призваны в действующую армию, как только царь покинет Дон? Ведь не ради же прекрасных дам, заполнивших вокзал сверх всякой меры и необходимости, не говоря уже о том, что они же заполнили всю вокзальную площадь, сквер, Крещенский бульвар так, что, вздумай царь идти в город пешком, он и не протиснулся бы, хотя конные юнкера могли расчистить ему путь силой, но, судя по количеству приготовленных автомобилей, царя намеревались везти в город, а не тащить его в гору пешим ходом.
Орлов обратил внимание: раненые офицеры, а особенно – нижние чины, хотя их здесь были считанные единицы, стояли в стороне, опираясь на костыли и палки, и не проявляли особенного интереса ко всему происходящему, будто все это шумевшее на все лады возбужденное человеческое море, заполнившее все, что можно было, и даже крыши ближних особняков, и даже деревья в сквере и бульваре, нисколько их не занимало и не волновало и будто оно было само по себе, а они, фронтовики, – сами по себе, чужие ему, брошенные на произвол судьбы, ибо ни одна душа из всех присутствовавших на вокзале и возле него ими не интересовалась и, кажется, вряд ли и замечала. Всех их, защитников отечества, и престола, и веры православной. Все они, кричащие, орущие, толкающие друг друга всеми силами и способами, лишь бы пробиться ближе к тому месту, где будет царь.
Коннозаводчик Королев так и сказал Орлову:
– А и скоты, право слово. Готовы на голову взобраться друг другу. Давайте, капитан, отойдем в сторону, на всякий случай, пока волна этих идиотов не подхватила вас так, что вы и ногу тут оставите, а не только палку. А еще лучше, давайте сядем на мой «роллс-ройс» и подъедем к собору, куда царь направится первым делом.
– Потерпим. Не раздавят же нас с вами, надо полагать? А я – военный человек, могу и напомнить о себе.
Королев горько усмехнулся и сказал с нескрываемой грустью:
– Кому напоминать-то, капитан? Этим нафуфыренным, надушенным ничтожествам обоего пола? – кивнул он по сторонам… – Я предпочитаю снять шляпу вон перед теми ординарными казаками и офицерами на костылях, вашими однокашниками, нежели напоминать о себе всей этой человеческой мишуре, которая и не видит этих героев, и готова пластаться, лишь бы монарх удостоил чести бросить благосклонный взгляд…
– Вы что-то сегодня не в духе, Алексей Иванович, – заметил Орлов. – Слышала бы это Мария, она была бы очарована вами.
Королев оживился и сказал:
– Не видно. Не приехал с фронта. Не случилось бы чего еще, упаси бог. Я ни одну женщину на свете так не уважал, как уважаю сестру Марию. Столько перенести, перестрадать… Полагайте, что вы получили ее с того света. Пардон, торгашеские привычки… Но по чести скажу: я никогда не предполагал, что есть на самом деле такая любовь, которая поднимает даже со смертного одра. Завидую вам, капитан, что судьбе было угодно, чтобы вы встретились.
Орлов был тронут. И вспомнил те тяжкие часы перед рассветом, и вражеский дирижабль, и пулеметные очереди с него, и панический голос Барбары: Мария! И последующие дни, когда Мария боролась в лазарете, в Млаве, со смертью, а он дни и ночи сидел возле нее – беспомощный, с переломленной ногой, – и подбадривал ее, уверяя, что все будет хорошо, и умолял ее потерпеть еще немного. И целовал, целовал ее руки.
А она улыбалась, хотя была почти обречена.
У него и сейчас ледяные мурашки забегали по спине при воспоминании об этом: действительно, со смертного одра поднялась Мария, ибо пуля прошла всего в двух миллиметрах от сердца и контузила его, и могла остановить. Да, конечно, опытная рука старого доктора, начальника лазарета, сделала все, даже невозможное, но и Мария проявила такую волю к жизни и неистребимую веру в доброе, счастливое, что старый доктор сказал по-отечески, когда самое страшное осталось позади:
– Вы доставили мне много радости и счастья, сестра Мария, своей верой в жизнь, в людей, в себя, наконец, и в меня в какой-то степени. Вы стали для меня родной дочерью, с вашего позволения, и разрешите мне…
Он не смог закончить фразы и смахнул слезу, а Мария поцеловала его и сказала тихо и проникновенно-благодарно:
– Я буду счастлива, если стану вашей дочерью, мой дорогой, мой милый доктор-спаситель…
– Вы сами себя спасли, Мария, – ответил старый доктор. – Один я ничего сделать бы не смог.
Орлов знал обо всем этом, но откуда об этом знал Королев, непонятно было, и это тем более тронуло его, Орлова, и он признательно сказал:
– Я искренне благодарю вас, Алексей Иванович. Вы взволновали меня до глубины души вашим отношением к Марии, и я рад быть полезен вам в чем-либо всегда, если моя помощь что-то может значить в вашей жизни.
Королев вздохнул, помолчал немного и ответил:
– В жизни человека любая помощь другого человека будет достойна благодарности, мой друг. Однако в нашей жизни это бывает так редко. Но обо мне не беспокойтесь. Мне оказывают помощь дела рук моих: поставка лошадей, и скота, и хлеба войску, шерсти – казенным фабрикам, ну, и маленькое участие в процветании нашего стольного града Платова. Вы знаете, сколько Василий Иванович Покотило посоветовал мне выложить на алтарь этого града, на потребы храмов господних, на санитарию и еще на благо лазаретного дела, в фонд коего монарху будет преподнесено пожертвование пастырями духовными нашими двадцать тысяч целковых? Впрочем, что такое мои тысячи в сравнении с кровью наших донцов, пролитой на поле брани? Стыдно считать. Так что не вы должны быть полезны нам, а мы – вам, русским офицерам и солдатам. За то, что вы живы-здоровы суть… и что святая Русь наша матушка жива-здорова есть и вечно будет. Так-то, милый капитан…
Орлов знал: действительно, две недели Новочеркасск не ведал покоя, две недели, наперекор погоде, назло ветрам и дождям, готовился к приему августейшего гостя: чистился, мылся, красился и белился, подметался и вымащивался булыжником, шил новые мундиры и новые костюмы по последней парижской моде, закатывал в подвалы бочки с вином донским и французским, заполнял ящики со смирновской белоголовой, с коньяками лучших марок Европы, украшал витрины магазинов, как для всемирной выставки. Квартальные-околоточные к концу дня с ног сбивались и хрипли начисто, ибо если будешь сидеть в околотке и беречь голос, много ли высидишь, коль даже святых отцов церкви приходилось подгонять и строго-настрого приказывать, чтобы паства была в эти великие дни – тише воды ниже травы и незамедлительно очистилась от скверны, чтоб к приезду его величества была аки агнец непорочный. А, паче чаяния, сего не случится, а вернее, если что-нибудь содеется пакостное и противное господу, – пусть святые отцы пеняют на себя…
И все эти две недели Новочеркасск волновался ужасно: а не передумает ли царь, не повернет ли прямо из Ростову – на Харьков, где, говорят, ему при проезде на Кавказ промышленники отвалили целый миллион на потребы лазаретов, тогда как верноподданные Ростова наскребли всего лишь двадцать пять тысяч? Любопытно, а сколько наскребет Новочеркасск?
Александр Орлов смотрел на безусых юнкеров, выстроившихся для парада в ожидании монарха. Кто из них уцелеет, попади на войну? И знают ли они, что такое современная война?
И сам себе ответил:
– Нет. Не знают…
Королев удивленно спросил:
– Вы с кем это разговариваете, капитан? Царский поезд подходит, приготовьтесь лучше к встрече его величества.
Царский поезд уже шумел на станции, но – диво! Прошмыгнул мимо вокзала так, что все встречавшие ахнули от неожиданности: увез монарха, подлец, в Персиановку, увез по старой памяти! Но тревога была напрасной, вслед за первым подошел второй поезд – медленно, еле-еле, будто пробирался сквозь минное поле или волчьи ямы и боялся взлететь на воздух, а когда подошел, скрипнул тормозами, лязгнул тарелками буферов и застыл в истинно царском величии и торжественности.
Тут наказный атаман Покотило спрыгнул с подножки вагона, на которой уже стоял от самой Цыкуновки, наказывая что-то стоявшим конным и пешим казакам – охране, подал сигнал оркестрами, и, едва царь показался в тамбуре, грянул гимн, и хор запел «Боже, царя храни», не дождавшись, пока помощник наказного атамана отдаст самодержцу надлежащий рапорт.
