Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 64 страниц)
Бугров с любопытством измерил его с ног до головы и по безукоризненной выправке и чуть-чуть выгнутым ногам понял: перед ним был офицер, причем кавалерийский, и сказал:
– Вы – офицер, а валяете дурака… Если бы моя власть – загнал бы я вас в самое фронтовое пекло, но, – развел он здоровой рукой и смешался с военными.
Владелец бекеши бросил ему вслед:
– Ну, уж там-то мне делать нечего, штабс-капитан. А впрочем, сдам военному министру сей папин презент, и тогда посмотрим. – И, сев в автомобиль и велев механику трогать, достал из кармана горсть серебряных целковых и стал бросать их городовым, едва к ним приблизившись, чтобы не прицепились.
Городовые ловили целковые с ловкостью жонглеров, почтительно козыряли и смотрели, высматривали что-то в небе, будто и оттуда вот-вот могли посыпаться такие же, – не прозевать бы.
А небо смотрело на них равнодушно и высокомерно – белое, разогретое солнцем в меру северных сил и возможностей, однако же скликало поближе робко теснившиеся по его обочинам облака, чтобы передохнуть немного в синей тени их, и они смелее выползали из-за дворцов и парков, раздавались вширь и хмурились все более, словно недовольны были, что им приходится взбираться на такую высь.
И кони на Аничковом мосту куда-то рвались подальше от солнцепека, а один уже вздыбился в протесте, что его не пускает укротитель, и готов был взлететь под облака, но укротитель держал его надежно, как и товарищ его держал другого, натянув поводья так, что и шагу ступить было невозможно.
И кони застыли в грациозном порыве и ждали-выжидали момента, когда будут ослаблены немилосердные уздечки.
Бронзовые кони волшебника Клодта.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мария не просто поссорилась с Надеждой, а разругалась вконец и зареклась встречаться. А все началось с того, что на днях она получила право старшей медицинской сестры и приехала к ней в Серафимовский лазарет поделиться своей радостью и поговорить о том, как лучше поступить: остаться ли в Смольненском лазарете или, быть может, Надежда возьмет ее в Серафимовский лазарет младшей сестрой. И будут они вместе служить, рядом жить и делить радости и горе пополам.
И застала ее за рукоделием необычным и неожиданным: Надежда старательно вышивала шелковой гладью в своей комнатке огромную мужскую сорочку из голубого атласа, такую огромную, что ее хватило бы для двоих дюжих мужиков. Мария подумала было, что она мастерит реквизит для любительского спектакля, но Надежда растерялась и так быстро сунула сорочку под подушку и села на кровать в полном смятении, что Мария удивленно посмотрела на нее, на зардевшееся круглое лицо ее и бегающие туда-сюда испуганные глаза, в один миг выдернула сорочку из-под подушки и, распустив ее едва не до пола, спросила:
– Для медведя, что ли, покроила? Или Сусанина кто из раненых будет изображать в ней в любительском спектакле?
Надежда схватилась с кровати, вырвала у нее сорочку, аккуратно сложила и, спрятав в платяной шкаф, заперла на ключ. Все это она сделала в секунду и застыла у шкафа, словно приклеилась к нему.
И Мария сообразила: для Распутина. Такие, в Смольном говорили, преподносили ему некоторые великосветские дуры, желая получить его благословение и расположение.
– Все понятно, подарок святому черту, как его называет твой земляк, владыка Илиодор, – сказала она, сдерживая негодование. – По случаю благополучного выздоровления после того, как его пырнула ножом какая-то сумасшедшая почитательница, Гусева, что ли? Значит, ты свихнулась окончательно и разговор с тобой в Новочеркасске ни к чему доброму не привел. Ну, тогда уж шей и плисовые штаны, как делают некоторые великосветские идиотки. Какая низость! Какая мерзость! Фи, плеваться хочется, как извозчику, – наливалась она отвращением все более и повелительно заключила: – Выбрось сейчас же в помойную яму, туда, куда выбрасывают грязные бинты. Я приехала навестить подружку, попросить консультацию по медицинской части, как у старшей сестры почти царского лазарета, а ты, оказывается, вот чем здесь занимаешься, дуреха отменная, а не медичка. Вместо того чтобы ухаживать за ранеными…
Она не договорила – Надежда угрожающе повысила голос:
– Замолчи! Ты мне не указ. И Александр твой не указ, – сказала она, зло сделав ударение на слове «твой», как делала всегда, когда была в сердцах, и еще плотнее прижалась спиной к шкафу.
– Нет уж, подружка, нет уж, блудница, я не только не замолчу, а, наоборот, сообщу обо всем-всем самым подробнейшим образом Александру на фронт, в Новочеркасск, да еще и скажу репортерам газет, а уж они знают, что в таких случаях делать. Это – срам для супруги офицера, позор для всякой уважающей себя порядочной женщины, к тому же медички, к тому же старшей медицинской сестры лазарета! Грязный развратник и хлыст терзает монашек, растлил Вишнякову, развратничает с Лохтиной, загнал на тот свет жену генерала Войцеха, устраивает похабные оргии в московском «Яре» и бросает тень на государыню, о чем писали газеты, делали запросы в Думе, а вы считаете его святым и лижете его мерзкие ручищи, как пророку! Как ты могла? Как на тебя нашло это отвратительное, гадкое наваждение? Это непостижимо, это немыслимо для всякого здравомыслящего человека, тем более для женщины, – возмущалась Мария, все время порываясь открыть шкаф.
Надежда стояла у шкафа, как каменная, заслонив его, и, следя за Марией исподлобья свирепыми до лютости глазами, закричала на всю комнатку:
– Замолчи, нечестивая! Его сам государь назвал Христом, – Анна Александровна говорила. И императрица стояла перед ним на коленях, прося помолиться за наследника, когда тот был тяжело болен, а ты болтаешь такое… Он – святой, святой, и я не желаю тебя слушать. Уходи. Говори, кому хочешь. Кстати, Александру можешь не писать, он скоро будет служить в Петербурге. Не забудь, когда встретишь его, поцеловать в щечку. Ты еще в Смольном пожирала его глазами на балах и даже на квартиру нашу ездила одна, бесстыжая. И в Новочеркасск к нему ездила как бы со мной, а на самом деле, чтобы отвадить его от меня, от семейной жизни, а Николая Бугрова мучишь, кокетничаешь и не принимаешь его предложения. Уходи, я не хочу видеть тебя!
Мария смотрела широко открытыми глазами и не знала, что и сказать. Уж такого она не ожидала. И не заслужила. И такое простить была не в силах.
– Мерзкая хуторская баба, вот ты чем решила защищаться, сплетнями и грязью, – негодующе произнесла она и резко шлепнула Надежду по щеке горячей ладонью. – Опустилась до последней степени и еще смеешь тыкать своими грязными пальцами в других. Я презираю тебя, подлую.
И Надежда сникла, обмякла и терла, терла щеку, горевшую огнем, обессиленно опустила голову от злобы, от стыда, что подруга поступила с ней, как со своей служанкой. И тихо грозилась:
– В монастырь, в келью тебя… За наветы на божьих угодников, за кощунство над святыми чувствами верующих. – И ожесточилась совсем по-деревенски: – Сгинь, нечистая сила!
Мария высокомерно ответила тем же:
– Это тебя туда именно и следовало бы заточить, милая подружка. И всех тебе подобных. За юродство, за издевательство над церковью, за разврат телесный и духо…
И осеклась: на пороге стояла миловидная дама в черном – невысокая и полная, с крутой грудью, выпиравшей из-под гипюровой блузки, с низко посаженной головой, обрамленной громоздкой прической, и смотрела на Марию маленькими холодными глазами.
– Что здесь происходит, господа? Я у вас спрашиваю, сестра Орлова, – обратилась она к Надежде негромко, но достаточно жестко, сделав вид, что Марию не знает, хотя видела ее в лазарете, когда она однажды приезжала к Надежде.
Мария поняла: «Патронесса. Вырубова, – подумала она и почувствовала, как по спине побежал противный холодок и разлился по всему телу. – Если она слышала мои слова – жди объяснений с дядей. Или с Екатериной Викторовной, что еще хуже, – она-то тоже поклонница Распутина», – и, по институтской привычке сделав реверанс, быстро вышла из комнаты, бросив на ходу:
– Извините, Анна Александровна.
Вырубова проводила ее надменным черствым взглядом, покачала головой и произнесла:
– Невоспитанная особа. А еще, насколько я помню, племянница военного министра. Зачем она пожаловала к вам? И уже второй раз?
Надежда стояла, как солдат, и думала: сказать или не сказать?
Если сказать о том, что здесь произошло, – Марии не миновать беды. И молчать не было возможности. И решила свести все к интимным делам, ответив:
– Подружка моя… Жених ее лежит у нас. Штабс-капитан Бугров…
– И вы поссорились из-за штабс-капитана? Ой ли, сестра Орлова? – спросила Вырубова, явно намекая, что она все слышала своими ушами, и Надежда растерялась и с ужасом подумала: «Что же я наболтала? Ведь она сама неравнодушна к Бугрову. Втюрилась в него определенно», – но ничего изменить не могла и молчала.
Вырубова поджала маленькие бледные губы и строго сказала:
– Приведите себя в надлежащий вид и приготовьте кофе. К нам приехал товарищ председателя Государственной думы, – назвала она Протопопова официально.
И ушла.
Надежда села за стол, положила голову на руки и так просидела несколько минут, полная тревог, и обиды, и злости на весь белый свет.
А Мария вышла из лазарета, посмотрела на золотые часики, достав их из карманчика передника. «До поезда еще целых два часа. Что же я буду делать?» – подумала она и медленно направилась к вокзалу.
В парке, на лужайке, на костылях и с палками в руках, прогуливались легко раненные, иные сидели на скамьях возле озера, перевязанные и так, и этак, негромко о чем-то разговаривали, так что голосов их не было слышно, а были слышны голоса птиц, беззаботно щебетавших на деревьях, радовавшихся яркому солнцу, и было так мирно и благоговейно вокруг, что и не верилось, что где-то шла война, лилась кровь, в пепел превращались города и села и в огненном аду гибли, уничтожались люди.
И Мария подумала: «И в Петербурге так, тихо и безмятежно, ходят во французскую комедию и смотрят канканы, кутят в ресторанах и фланируют на Невском, толпятся в приемной Ван дер Лифта, разодетые во фраки, и никаких треволнений даже в микроскоп не увидишь. Только эти раненые и напоминают о войне. Неужели все происходящее никого не волнует, не Тревожит и лишь мастеровой люд один-единственный и переживает тяготы войны и то и дело бунтует? Странно, господа. И страшно…»
Мысли ее прервали офицеры, приветствовавшие ее негромкими возгласами:
– Здравствуйте, сестра.
– Далеко ли путь держите, сестрица?
У Марии на душе кошки скребли, но она улыбалась, отшучивалась и убыстряла шаги, чтобы поскорее пройти мимо раненых и не видеть их изувеченных ног, рук, лиц, перевитых бинтами ослепительной белизны, и думала: «Похоже, что этих несчастных привезли сюда ради того, чтобы скрасить их страдания первозданной белизны повязками, ненароком государь или государыня соблаговолят пожаловать. В петербургских же лазаретах недостает бинтов, няням приходится стирать старые. А дядя писал в газетах, что Россия готова к войне. Как же так, ваше высокопревосходительство, дядя – генерал Сухомлинов? Это – ужасно ведь, тряпками перевязывать раненых. Впрочем, бинтами вы, кажется, не занимаетесь».
И услышала знакомый голос, приятно низкий и радостный:
– Мария?.. Виноват, баронесса Мария, вы на меня не сердитесь? Здравствуйте.
Мария обернулась и обрадовалась: перед ней был Бугров Николай – изящный, рослый, в новенькой форме защитного цвета, подтянутый как юноша, с черной повязкой через плечо, на которой покоилась правая рука.
– Николай Бугров, вы когда-нибудь будете серьезны? Ведь вам характера не занимать, а вы всегда шутите… Не сержусь, конечно… Как ваша рука?
– До свадьбы заживет. Сестра Надежда пожалела, не отпилила, что было, оказывается, вполне реальной опасностью. А теперь ничего, можно возвращаться на фронт.
– Фронт от вас никуда не денется, а о том, что вашей руке угрожала ампутация, Надежда мне говорила.
– Вы у нее сейчас были?
– У нее. Поссорились. Из-за некоторых святых невежд и авантюристов.
– Понимаю. Любовницы коих, пардон, пыряют их кухонными ножами, – сказал Бугров. – Офицеры, да и нижние чины, все знают и ненавидят его и удивляются, как государь терпит святого черта этого, но, – развел он здоровой левой рукой, – но ему покровительствуют августейшие персоны. Наследника, изволите видеть, лечит, хотя при цесаревиче состоит профессор Боткин. Чудеса далеко не святые.
– Тише, ради бога, – шепнула Мария. – Узнает ваша патронесса, выпишет прежде времени и прямым сообщением – на театр военных действий.
– Вот и отлично: возвращусь на круги своя, или в штаб Самсонова, и передам сердечный поклон от вас Александру. Но прежде с горя кутнем в «Астории», куда, полагайте, вы уже приглашены, – говорил Бугров не то шутя, не то серьезно.
Мария недовольно заметила:
– Нас в Смольном не приучали к ресторациям, начальница наша, княгиня Вера Васильевна Голицына, на сей счет держится строгих правил. И при знаках внимания не кутят с горя, тем более что сии знаки принадлежат вашей лазаретной Дульцинее.
Бугров достал левой рукой папиросы, но не закуривал, а сказал:
– Если вы имеете в виду Надежду – это не столь страшно. Если нашу патронессу – это посерьезней. Впрочем, могу сообщить по секрету: к нам зачастил поклонник куда более именитый: товарищ председателя Государственной думы. И, как я заметил, делает успехи сразу на двух театрах: распивая кофе с нашей патронессой для проложения путей-дорог во дворец и амурничает с сестрой Надеждой для дипломатических потреб, – заключил он и, достав спички, попросил: – Зажгите мне спичку, пожалуйста.
Мария удивленно посмотрела на него, зажгла спичку и подумала:
«А Надежда зря времени не теряет. Какая гадость! Узнает Александр – скандал», однако сделала вид, что не придала словам Бугрова серьезного значения, и спросила более чем легкомысленно:
– Только и всего? Протопопов вздумал поволочиться за хорошенькой сестрой милосердия? Эка важность! Стоит ли вам из-за этого кутить в ресторации и входить в расход?
Бугров мрачно ответил:
– Стоит. Знаки-то внимания мне оказывает не сестра Надежда, а сама фрейлина государыни.
– Госпожа Вырубова? – удивленно пропела Мария, но в следующую секунду сказала явно иронически: – В таком случае полагайте, что вы уже представлены государыне, а там – чин полковника, а то и генерала, и забудете вы про свою Кушку на веки вечные. Так что кутить вам придется на радостях, а не с горя.
Бугров молчал, и было видно, что он начинал сердиться, так как смуглое, худощавое лицо его помрачнело, темные глаза уставились на Марию осуждающе-резко, словно хлестнуть ее хотели взглядом жестким и больным, но раздумали и смягчились и стали печальными.
И тогда он сказал:
– Радостей не будет, Мария. И чинов не будет. Ибо я могу на ухаживание патронессы ответить такими словами, которых она не простит и за которые она будет преследовать меня всю жизнь. Мой одно-сум сказал нечто подобное царице, но она ничего не поняла. Поняла Вырубова и сестра Надежда, которая едва не упала в обморок.
– А именно? – настороженно спросила Мария.
– Он спросил у царицы: почему ее так ненавидят офицеры на фронте?
– Вы – сумасшедший, штабс-капитан! – приглушенно воскликнула Мария. – За такие… вопросы вас разжалуют! Ах, несчастные, что вы натворили?
– Мой друг умер на другой день, от ранения головы. А царица пусть знает, как к ней относится русский человек. На фронте об этом говорят все громче. Маразм, разложение идут именно от нее, ибо именно она покровительствует Распутину и позорит Россию. И царь мирволит ему…
Мария повелительно оборвала разговор:
– Перестаньте, штабс-капитан, и поухаживайте лучше за своей патронессой или за сестрой Надеждой, пока Протопопов не сделал ей предложения. Быть может, они и вам сошьют атласную рубаху, как шьют Гришке Распутину, – зло добавила она. – Я сейчас так поссорилась с Надеждой, что не знаю, чем это и кончится. Вырубова все слышала.
Бугров даже приостановился от удивления и спросил:
– Сестра Надежда? И сама… Этому конокраду и проходимцу? Невероятно. Узнают раненые офицеры – быть афронту невиданному. До государя дойдет. Мы сами доведем до его сведения об этом маразме, рядом с его дворцом.
– И досрочно отправитесь на передовые линии, под пули немцев, – заметила Мария.
– Вместе с вами, вы хотите сказать? С превеликим удовольствием. Впрочем, – задумался Бугров и горько покачал головой: – Нет, вам уготована будет Оптина пустынь, вместе с самым яростным врагом Распутина Митей Колюбой, или Козельским, юродивым вещуном их величества. Впрочем, это – мужская обитель, и мадам Вырубова изберет для вас женскую. Она-то – самая ревностная поклонница Распутина, чаи с ним распивала на Гороховой или дома у себя принимала, в Царском.
– Какая гадость! – воскликнула Мария с отвращением и попеняла: – И вы хорош: циник, – и изменила разговор, спросив: – Так вы намерены покинуть лазарет раньше времени? Во избежание роковых последствий ухаживания госпожи Вырубовой?
Бугров, не задумываясь, весело ответил:
– А что? Мудрый совет. Эти знаки внимания мадам Вырубовой мне не нравятся. И знаете что? Я сейчас возьму документы у сестры Надежды, и мы вместе укатим в столицу, прямо под венец, скажем, в Казанский собор или под сень Исаакия. У вас до поезда есть два часа, так что подождите меня, умоляю.
И оттаяла Мария, и проводила его улыбчивым взглядом.
* * *
Так Мария встретилась со своим несостоявшимся женихом, Николаем Бугровым. Давно это было, их первое знакомство, несколько лет тому назад, когда Николай Бугров впервые был представлен ей на балу в Смольном институте, куда его затащила Надежда, сказавшая тогда как бы шутливо:
– Знакомься, подружка, и полагай, что у тебя уже есть супруг.
Мария не придала ее словам никакого значения, но вскоре Бугров вдруг сделал ей предложение, не дождавшись, пока она закончит институт. Мария отказала, но через месяц он повторил предложение и получил новый отказ, а после поездки на Дон исчез, как сквозь землю провалился. Из-за какой-то дуэли, говорят, пришлось исчезнуть. Или из-за старой студенческой крамолы.
А потом началась война, и вот Бугров объявился уже раненным.
И Мария подумала: быть может, она зря отказала Бугрову, да еще дважды? Красивый, с характером – на двоих достанет, в науках, говорят, преуспевал с отличием и поклонниц мог бы иметь в достатке, если бы захотел, а вот же не захотел и избрал ее, Марию, бесприданницу, без гроша в кармане. Впрочем, он и сам такой: скромное жалованье и ничего более, а между тем папаша – харьковский заводчик, миллионами ворочает, в наследники прочил. Но Мария замуж тогда не собиралась, хотя пора и приспела, шел третий десяток, да, по чести говоря, Бугров не очень-то нравился ей своей бесцеремонностью, если не сказать, резкостью в обращении с друзьями и даже женщинами, и самомнением, и гордыней, коих хватило бы на десятерых.
И вот сейчас что-то екнуло под сердцем. А быть может, принять то давнее предложение, теперь уже штабс-капитана, и делу конец? Идет война, и когда она кончится – про то и богу неведомо, – не оставаться же из-за нее старой девой? И Надежда успокоится и не будет болтать глупостей. А впрочем, Надежда права: Александр Орлов нравился ей, Марии, еще с первого появления на балу в Смольном. Нет, никаких видов она на него не имела ни тогда, ни теперь, тем более что он женат, но, если бы надо было выбирать между Бугровым и Орловым, она, Мария, предпочла бы Орлова. «Влюбилась бы и выскочила за него. Нет хорошего приданого? Чепуха, это в пьесах Островского бесприданниц не брали замуж, но те годы канули, бог дал, в Лету. А впрочем, ни за кого я не пойду, все это – глупости, блажь старых дев. Не до этого сейчас. Война…» – рассуждала Мария, медленно идя по тропинке, и, не заметив, что идет в противоположную от вокзала сторону, увидела скамью, села на нее и задумалась о своем житье-бытье.
Да, шла война – жестокая, кровавая, уже принесшая людям неисчислимые страдания, оборвавшая жизнь тысячам и тысячам самых здоровых и дюжих и обрекшая на муки адовы раненых и искалеченных. Нет, в Петербурге этого не видно, в Петербурге все идет, как шло и до войны, но здесь, в лазарете, война видна во всей своей омерзительности, жестокости и бессмыслице: только что люди ходили, что-то делали, о чем-то думали – и вот уже лежат без рук, без ног, с изуродованными головами, живые мертвецы в белоснежных бинтах. Кому они будут нужны теперь и какой толк от них будет семьям, обществу, калек полных или неполных, бывших кормильцев своих детей, коим останется лишь брать суму и идти по миру за куском хлеба? Чтобы кормить не только себя, но и их, искалеченных отцов, братьев, дядьев?
Да, это, конечно, хорошо, что фрейлина государыни, что сама государыня и ее дочери создали лазареты и ухаживают за ранеными, а сестра царя, Ольга, даже находится со своим лазаретом вблизи театра военных действий. Но куда лучше было бы, если бы этих лазаретов вовсе не существовало, если бы их патронессы употребили свои усилия прежде на то, чтобы не было войны, не было бы смерти. Но они ничего не предприняли. Боже, куда же мы идем?
Так думала Мария и сама удивилась своим мыслям. Не этому ее учили в Смольном институте, не о таких мыслях своих воспитанниц заботилась княгиня Голицына – наставница, но…
– Сестра, а вы поделываете здесь что? Вы – из лазарета Ани… Анны Александровны? – услышала вдруг Мария металлически жесткий, хотя и не резкий, голос, и все мысли ее улетучились в мгновение ока, и всю ее пронзил страх: по плохому языку и по жесткому голосу она узнала императрицу.
Мария подняла глаза, сама поднялась, а вернее, вскочила, как автомат, и онемела: перед ней, в одежде сестры милосердия, высокая и прямая, как доска, стояла царица и осматривала, щупала ее с ног до головы серыми, немигающими, словно стеклянными глазами.
– Нет, ваше величество. То есть я была там, подружка моя служит… Здравствуйте, ваше величество, – поздоровалась Мария и механически сделала реверанс, не понимая, каким же образом она оказалась на ногах.
Царице это понравилось, и она покровительственно заметила:
– Мечтаете. И в другую пошли сторону от станции. И не представились.
– Простите, ваше величество… Мария, племянница Владимира Александровича Сухомлинова. По его первой супруге, баронессе Корф, – ответила Мария и вся напряглась предельно, чувствуя, что на этом расспросы не кончатся, и думая, думая, о чем еще будет спрашивать царица.
Царица не стала расспрашивать и пошла по тропинке, в противоположную сторону от Серафимовского лазарета Вырубовой, бросив Марии:
– Проводите меня.
Мария с готовностью последовала за ней и все время думала: «Одна гуляет по парку… В платье сестры милосердия… Не хочет, чтобы ее узнали раненые? Или из своего лазарета идет куда-то? А быть может, к Вырубовой намеревалась, да я помешала? И хорошо: Вырубова не донесет о моем отношении к Гришке Распутину», – заключила она и ждала, ждала, что будет дальше, и дрожала всем телом, хотя и старалась держаться мужественно, даже гордо, но как ты будешь держаться мужественно, а тем более гордо, если тебе годами вдалбливали раболепие перед царствующими особами?
Царица помолчала немного, обошла какой-то камешек на дорожке, посыпанной желтым песком, еще свежим, не затоптанным, и спросила:
– Вы французский знаете или английский?
– Французский, немецкий, греческий и латынь, ваше величество, – тотчас ответила Мария.
– Будем по-французски говорить, – о немецком царица предпочла умолчать. – Значит, вы – родственница Владимира Александровича по первой жене, баронессе Корф?
– Да, ваше величество.
– Она так вдруг скончалась, бедняжка, – сердобольно промолвила царица.
– Внезапно, ваше величество, – машинально подтвердила Мария и едва не сказала: «Прошел слух, что баронесса в чем-то была замешана и решила умереть», но не сказала – зачем навлекать подозрения на дядю-министра, бывшего в то время киевским генерал-губернатором!
Царица неожиданно спросила:
– В таком случае, вы – родственница и барону Скалону, женатому тоже на баронессе Корф? И шталмейстеру Семену Николаевичу Корфу?
– Не знаю, ваше величество. Это дальнее родство, и я барона никогда не видела.
– Я скажу барону Семену Николаевичу Корфу, что нехорошо забывать племянниц, – властно произнесла царица и мягче добавила: – Тем более красивой племянницы.
– Что вы, что вы, ваше величество! – простодушно воскликнула Мария. – Я бесконечно благодарю вас за высочайшее благоволение ко мне, ваше величество, но, право, я не хотела бы обременять…
– Это для меня не обременительно. А вы где служите, баронесса?
И Мария вдруг сорвалась и едва ли не с отчаянием воскликнула:
– Да не баронесса я, ваше величество! Я всего только воспитанница баронессы Корф, как мне говорили…
– Баронесса Корф, я не ожидала от вас подобного, – строго прервала ее, а вернее, оборвала царица. – Вы есть баронесса.
И Мария благодарно сделала реверанс и виновато промолвила:
– Простите, ваше величество, я совсем потеряла голову.
Царица промолчала, а Мария шла почти рядом с ней и мучительно решала, что такое случилось с ней на этом свете и что за ним последует: добро или зло? «Искренне говорит царица или делает вид, что запросто разговаривает с себе подобной, с сестрой милосердия? А если Надежда… Если Вырубова донесет? И зачем я ввязалась в спор, в ссору с этой психопаткой, с Надеждой, из-за конокрада и развратника».
Царица прервала ее невеселые мысли, спросив ревниво, неприязненно:
– Говорят, у Владимира Александровича красивая молодая жена, не так ли?
– Да, ваше величество.
– И много тратит на приемы.
– Я у них бываю редко, ваше величество. Там всегда толпятся, как в пассаже: банкиры, нефтепромышленники, чиновники да еще бесчисленные родственники Екатерины Викторовны, которые меня не очень любят как племянницу покойной жены Владимира Александровича.
– Но они – простолюдины, – пренебрежительно заметила царица, – а вы – баронесса, – и добавила: – Широко живет госпожа Сухомлинова и бросает тень на супруга. Господа Милюковы и компания думских могут воспользоваться этим и устроить Владимиру Александровичу новый скандал. А государь ценит его, и ему будет больно, если сей крамольный муравейник, Дума, опять поднимет шум.
Она недовольно поджала и без того бледные губы и умолкла, а Мария с сожалением подумала: «Напрасно я сказала это. Узнает Екатерина Викторовна и совсем не станет пускать меня в дом. Ах, когда я перестану говорить лишнее? Надежде – наговорила, теперь государыне наговорила, и государь может обидеться на дядю, что он не приструнит супругу-расточительницу».
– А где вы так блестяще научились французскому? – спросила царица. – В Смольном институте, конечно?
– Так точно, ваше величество, – почему-то по-военному ответила Мария и, спохватившись, поправилась: – То есть я хотела сказать…
– Ничего. Племянница военного министра имеет основания отвечать по-военному, – успокоила ее царица.
Она говорила медленно, и шла медленно и величественно, голову держала высоко, и смотрела куда-то в даль парка пронзительно и осторожно, и ни разу не глянула по сторонам, в том числе и на нее, Марию, шедшую сбоку от нее и чуть поотстав, – по всем правилам, которые ей каждый день вдалбливали в голову в Смольном институте. Одно правило нарушила Мария: голову держала слишком гордо и независимо, а не склоняла ее как полагалось, но царица как бы этого не замечала и ничего не говорила, однако было видно, что она старалась казаться выше Марии и поднимала, задирала свою голову, покрытую накрахмаленной белоснежной косынкой, все выше, так что уже и некуда было.
Наконец она заметила:
– А вы прекрасно сложены, баронесса.
– Благодарю, ваше величество, – сделала Мария реверанс.
– Замужем или еще не успели?
– Нет, ваше величество, – ответила Мария и еще более насторожилась: боже, о чем еще будет спрашивать императрица? Неужели что-то знает о Бугрове? А, собственно, что о нем плохого можно сказать?
Но царица ничего о Бугрове не знала и сказала мягко, с укором в адрес безвестных женихов:
– Легкомысленные наши молодые люди стали, – сделала она ударение на слове «наши» и фамильярно посоветовала: – Не торопитесь влюбляться, баронесса. Я говорю вам это как женщина и мать.
Мария удивилась: «Как так не торопиться влюбляться? А почему Ольге, старшей дочери своей, позволяет влюбляться? Да еще в какого-то безвестного офицера. Весь Петербург говорит об этом и гадает, будет ли новый морганатический брак. Вон родной брат царя, Михаил, женился на разведенной супруге офицера кирасирского полка – тайно обвенчался в Австрии, – а что получилось? Отторгли от двора и лишили всех чинов и званий. Но Ольга – ваша, царская, дочь, тогда как я – самая обыкновенная дворянка, вольная, как птица, – кто мне может возбранить делать то, что мне нравится? Никто. Даже вы, ваше величество».
Так думала Мария, но не скажешь же так государыне? Она и не сказала, а скромно ответила:
– Я и не тороплюсь, ваше величество. И отказываю. Одному офицеру отказала уже дважды.
– Вот как! – развеселилась царица и пристально и как бы оценивающе посмотрела на Марию затяжным, пронизывающим взглядом. И одобрительно продолжала: – У вас супруг будет ходить под каблучком. Не правда ли?
Мария едва не выпалила: «Неправда, ваше величество. Если любишь – о каблучке не думаешь и думать будет некогда», но опять какая-то неподвластная сила привычки и раболепия удержала ее от этих слов, и она вновь, с институтской скромностью, ответила:
– Правда, ваше величество.
– Это мне нравится, баронесса Мария, – впервые назвала царица Марию по имени и, бросив взгляд куда-то вверх, на деревья, сказала набожно, как монашка: – Словно благовест льется над парком. Птицы поют. Хорошее предзнаменование.
Мария тоже бросила взгляд на деревья, услышала заливистые голоса птиц, щебетавших на макушках деревьев, под ярким солнцем, и согласно промолвила:
– Да, ваше величество. Птичий благовест. День-то прекрасный стоит.
Царица немного помолчала и произнесла механически:
– Чудесный, – а потом выпрямилась, подняла голову как можно выше, будто не хотела, чтобы выше была Мария, и сказала: – Благодарю вас, баронесса, за приятную прогулку. Я подумаю о вас и более не задерживаю. До свидания.
– До свидания, ваше величество. Я бесконечно счастлива вашей монаршей благосклонностью ко мне, – ответила Мария, вновь сделав реверанс, и склонила голову в почтительности. А когда царица отдалилась на несколько шагов, подняла голову, распрямилась и вздохнула, как после тяжкой работы. «Нет, что ни говорите, а быть сопровождающей царствующей оеобы – тоже работа. И довольно трудная», – подвела она итог прогулке с царицей и смотрела, высматривала, не ожидает ли ее Бугров, чтобы поделиться с ним радостью встречи с государыней, но его не было видно нигде.
