Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 64 страниц)
И в Петербург Мария уехала одна, переполненная благоговением ко всему сущему. Она виделась с государыней, да еще так близко, да еще встретила такой ласковый прием! Это же – событие в жизни человека, которое – как сказать? – может привести к самым благостным результатам, явись необходимость обратиться к царствующим особам с какой-либо просьбой. Однако у Марии просьб к монархам не было и не предвиделось, и вскоре мысль ее обратилась совсем в противоположную сторону: а что, если Надежда донесет Вырубовой? А Вырубова – царице, которая привечает старца и, оказывается, даже стояла перед ним на коленях, умоляя помочь наследнику молитвой?
У Марии мурашки забегали по спине от одной мысли о том, что за сим последует, и она панически подумала: «Монастырь. И ничего более. Николай был прав… И зачем я приехала в Царское, зачем ввязалась в спор с этой дурой Надеждой, зачем мне потребовалось ссориться с ней из-за какой-то мужицкой рубахи? Да пусть хоть штаны шьет ему, – мне-то какое дело? Боже, я с ума сойду», – все более тревожно думала она и не знала, как лучше поступить: обратиться ли к дяде-министру, которого уважает государь и государыня – она это ясно сказала, – или с поезда на поезд и прямым сообщение отправиться к родственнице в Москву?
«Ах, боже мой, я сойду с ума. Я ничего не могу придумать. Голова идет кругом от разных мыслей об этой встрече с государыней. Я почти убеждена, что тут что-то будет, нехорошее будет. А впрочем, почему я так думаю об этом? Что плохого я услышала от царицы?»
Так ничего и не решив, она приехала домой на Литейный, села у телефона, намереваясь звонить дяде-министру, и не позвонила.
И впервые почувствовала: ох, как ей недостает сейчас штабс-капитана Бугрова! Или Александра Орлова! Или какого-нибудь мужчины с сильным характером. И уничижительно подумала: «Бабы мы, ваше величество, самые обыкновенные, и ни под каким каблуком держать мужей не можем. И я не смогу и не буду, какой бы храброй ни пыталась казаться. Это вы о дяде хотели сказать, но он – несчастный, он на тридцать лет старше Екатерины Викторовны, что же ему остается делать? А поеду-ка я к нему на службу без упреждения. Не прогонит же он меня?» – решила Мария, но потом раздумала: не надо торопиться, успеется…
Поехала она в военное министерство на третий день, но сошла с трамвая на Невском, чтобы подышать свежим воздухом после дежурства, а заодно и зайти на телеграф, дать еще одну депешу Александру, коль на первую он не ответил.
И вот попала в историю… В какую еще никогда не попадала. Что теперь будет? А если это идиотское происшествие попадет и в газету? Тогда все, тогда все двери перед ней замкнут на семь замков. Намертво. Навсегда. Всех особняков, куда она могла входить, как к себе домой…
* * *
Оттого сейчас, идя с Михаилом, она и возмущалась:
– Мерзавец! Скотина! Чудовище! Бегемот! Как он смел обратиться ко мне с подобным гнусным предложением – раскатываться по городу? Мне, сестре милосердия!
Михаил улыбнулся. Ну, мерзавец, скотина, а при чем тут бегемот, если владелец бекеши – худощавый да еще и недурной молодой человек, заливший глаза не ко времени? Но говорить так не стал: Мария была невменяема и продолжала поносить купчика и городовых, а еще более – офицеров, которые не заступились за нее и лишь отпускали ей пошлые комплименты, и порядки в империи Российской, в коей все позволительно, и Петербург, в коем делается черт знает что, откуда именно и идет весь разврат, ханжество, прелюбодеяние, который и не думает о войне и пьет, танцует, развлекается, охальничает, особенно – тыловые офицеры, запрудившие его так, что и пройти невозможно…
– …А ведь по этим проспектам ходили Ломоносов, Державин, Пушкин и Лермонтов, Чернышевский и Белинский, Толстой, Достоевский, Гоголь, Тургенев – цвет русской духовной жизни, национальная гордость России. Как же низко пали нравы, пал Петербург, все мы! – вслух заключила Мария.
Михаил Орлов незаметно посмотрел по сторонам – уж больно Мария разъярилась, не подслушало бы какое-нибудь фискальное ухо, но по сторонам шли прохожие и не обращали на них никакого внимания. И он в тон Марии сказал:
– И расстрелял тысячи безвинных людей в пятом году. – Да. – И гонят под расстрел немецкими пушками десятки тысяч солдат сейчас…
– Да, да, да!
Михаил Орлов помолчал немного и негромко подвел итог:
– Мария, милостивая государыня, вам не сносить головы.
Мария как бы очнулась, посмотрела на него удивленно и опасливо, по сторонам глянула и ответила:
– Простите, я совсем сошла с ума.
– Я так и подумал. А теперь давайте порассуждаем о чем-нибудь другом. Например, куда вы так спешили, и что намерены были делать, и куда мы пойдем сейчас, и не помешаю ли я вам? – спросил Михаил Орлов.
Мария раздраженно подколола:
– А вам страшно идти со мной? Вы, студенты, десять лет тому назад говорили вещи куда более серьезные и требовали ниспровержения существующего правопорядка… И тем не менее благополучно избежали Сибири. А теперь вы такой «денди» и боитесь.
– Вы не ответили на мой вопрос.
Мария помолчала немного, видимо поняв, что хватила через край, но поправляться не стала и, вздохнув, печально ответила:
– На телеграф спешила. Намеревалась сообщить вашему брату о том, как и чем занимается его любимая.
– Надежда?
Мария рассказала о ссоре с Надеждой в Серафимовском лазарете и заключила совсем сердобольно:
– Несчастный ваш брат. Он явно поторопился с предложением Надежде, а теперь что ж говорить? Поздно. Я не буду ему писать, пусть сам, придет время, разберется. По-моему, не станет он жить более с такой истеричкой и дурой набитой. Мне жаль его. И себя жаль. Я тоже становлюсь истеричкой.
– Из-за Надежды? Не много ли вы ей приписываете?
– Из-за своего воспитания. Слишком усиленно нас отгораживали от жизни, слишком многого мы не знали и не знаем, оттого так нервически и реагируем на все происходящее вокруг нас, бывших воспитанниц княгини Веры Васильевны, – грустно и тихо говорила Мария и вздохнула горько. – Да. Слишком я мало знаю, мало умею и, если бы не прослушала почти тайком от княгини Веры Васильевны медицинские курсы, – что бы я сейчас умела делать?
Михаилу Орлову стало жаль ее: пропадет Мария раньше времени, не приспособится к жизни и будет шарахаться из стороны в сторону, пока не попадет в руки к какому-нибудь живоглоту, вроде владельца белой бекеши. Или попадет в разряд неблагонадежных из-за своего больно вспыльчивого характера и необузданности. Если уже не попала. В Серафимовском лазарете Вырубовой. Одна надежда на дядю-министра: не даст в обиду, выручит в случае чего. Но говорить об этом не стал, а сказал об Александре:
– Вы правильно решили: ничего Александру не писать. Не до этого им сейчас, офицерам второй армии, – газеты вон пишут что-то Тревожное.
Но Мария запротестовала:
– Нет, я непременно напишу.
Михаил удивился:
– Но вы только что сказали…
– Я хотела проверить себя на вас, а вы… Все вы такие. С человеком, с вашим братом Александром, поступают нечестно, а вы предпочитаете молчать. Это – преступление.
Михаил подумал: «Мария, Мария, разнесчастная головушка, вы любите Александра. А как же быть с Николаем?», но сказал иначе:
– Вы любите моего брата, коль так беспокоитесь о его супружеской жизни? Я сегодня поеду к Надежде и потолкую с ней по-семейному. Впрочем, – достал он из карманчика жилета чугунные часы и посмотрел на них, – впрочем, сегодня уже опоздал.
Мария властно сказала:
– Сегодня я вас не отпущу. Сегодня у меня состоится свидание с дядей. Его секретарь разыскивал меня. Полагаю, не для пустого времяпрепровождения, так что мне следует приготовиться. Вы будете моим духовником.
Михаил Орлов пожал плечами и равнодушно согласился:
– Коль надо, значит, надо. Но вы не ответили на мой вопрос об Александре, хотя можете не отвечать. Я все знаю… Скажите лучше, почему вы так напустились на штабс-капитана Бугрова? Ведь он заставил купчика извиниться, но этот последний перестарался. Бугров едва не дал ему еще одну затрещину, дополнительно к вашей. Он-то действительно любит вас.
– Если бы он поступил так раньше моего, я не впуталась бы в эту мерзкую историю, о которой непременно узнает дядя: на Невском было много офицеров, и ему непременно донесут. А потом донесут генералу Евдокимову, нашему главноначальствующему санитарного дела, княгине Голицыной – нашей патронессе по Смольному лазарету, и мне откажут в службе.
– Ну, это вы преувеличиваете, – заметил Михаил Орлов.
– Ах, боже, какой же вы бестолковый! – досадливо произнесла Мария. – Ко мне приставал какой-то субъект, как к публичной девке, – этого вполне достаточно, чтобы передо мной закрылись все двери. Кому и что я буду доказывать? Меня и слушать не станут.
– Но вам аплодировали все офицеры, – чего ради вы наговариваете на себя бог знает что? – пытался успокоить ее Михаил Орлов, но на Марию это произвело обратное впечатление, и она возмущенно оборвала его:
– Перестаньте уговаривать меня, Мишель. Вы не знаете этого общества, его правил, этикета и прочей шелухи света. Вон Екатерина Викторовна – супруга военного министра, а ее свет не признает и не принимает только потому, что она когда-то служила машинисткой у родственника генерала Рузского, и, хотя потом вышла замуж за помещика, это ничего к ее родословной не прибавило. Пять лет тому назад она вышла за военного министра, предварительно разведясь с первым мужем, но даже и такое супружество ничего не изменило. И красота ее ничего не изменила. Сама государыня ее не любит. Вот какое наше общество, мой друг, – зло заключила Мария. – Больное наше общество. Скальпель требуется ему. Решительная операция всех его пороков.
Михаил улыбнулся. Однако Мария что-то быстро стала прозревать, как бы беды не накликала на свою горячую головушку. Он и предупредил ее:
– Если вы еще кому-нибудь скажете это, перед вами действительно встанет стена. В вашем обществе, разумеется, ибо такие слова – это более серьезно, чем печальный случай на Невском, поверьте мне, сестра и баронесса Мария.
И Марию будто шилом кто поддел.
– Ах, перестаньте хотя бы вы оказывать мне честь, на которую мне рок не дал права претендовать, – сердито возразила она. – Не баронесса я, запомните это. Я даже государыне так сказала, но она почему-то обиделась, и мне пришлось прикусить язык. Это тетя моя оставила мне этот титул, но тетя – не государь, который имеет право присвоить этот титул, кому ему вздумается. Я всего-навсего дворянка, причем бесприданница, причем не помнящая родства, – разоткровенничалась она зло, ядовито и поправила и без того строго сидевшую на ней белоснежную косынку с красным крестиком.
– То есть как это – «не помнящая родства»? Отец-мать, чай, родили вас, а не куст капусты, как у нас говорят любопытным детям.
Мария опустила голову и молчала. Не хотела отвечать. Знала, что ответить, а не хотела, стыдно было, и она, чтобы изменить разговор, вдруг спросила:
– Мишель, как вы расцениваете мои отношения с Александром, вашим братом? Надежда уверена, что я люблю его, и готова на стенку лезть – от ревности.
– А вам это доставляет удовольствие?
– Нет, конечно, но я злюсь, когда она устраивает мне концерты из-за этого.
– Вы любите Александра и злитесь оттого, что он женат на Надежде.
– Я преклоняюсь перед такими, как Александр. Не больше того.
– Больше, Мария, куда больше, – настаивал Михаил Орлов. – Мы это заметили, когда вы приезжали в Новочеркасск.
Мария улыбнулась и неожиданно спросила, словно хотела доказать правоту своих слов:
– Мишель, если бы я сейчас сказала вам: «Мишель, а ведь вы мне нравитесь», – этого было бы вполне достаточно для того, чтобы мы с вами отправились под венец?
Михаил Орлов не смутился, не запротестовал, а ответил вполне серьезно:
– Вполне достаточно.
Мария раскрыла глаза от удивления. Вот так пошутила… Никогда бы но подумала, что такой замкнутый человек скажет подобное. И еще веселее спросила:
– И вы говорите это серьезно?
– Серьезно.
– В таком случае вам остается пожалеть, что на вашем пути встал ваш брат Александр, не так ли? Вы могли бы иметь надежду…
И тут Михаил Орлов вздохнул и ответил с нескрываемым сожалением:
– Решительно никакой.
– Почему же?! – обидчиво воскликнула Мария, будто всю жизнь только и ждала его предложения.
– Потому, что вы – красивая, знатного рода-племени, а я – плебей, изгой, удаленный из столичного университета и вынужденный проходить курс в Сорбонне, за тридевять земель от родины.
Более того: вот вы идете рядом со мной, а того не знаете, что я все время держу ушки на макушке, готовый нырнуть в первую же подворотню в случае чего и покинуть вас самым беспардонным образом.
– Даже если бы я была дамой вашего сердца?
– Даже если бы вы были моей невестой.
Мария грустно улыбнулась и не нашлась что сказать. Да, Орлов – старший из братьев – именно и был такой, Верочка говорила: невест не искал и пока не интересовался ими, весь отдаваясь книгам, книгам и только книгам. Не получилось с образованием в Петербургском университете – устроился вольнослушателем в Новочеркасский политехнический институт, потом определился в Сорбонне, где и заканчивает курс. Не оттого ли вы такой замкнутый и как бы нелюдимый или застенчивый?
И Мария с грустью, с болью и обидой сказала:
– Меня нельзя любить, Мишель.
– Это почему же? – удивился Михаил Орлов. И тут нелегкая дернула его сболтнуть: – Потому что вы – внебрачная дочь? Какая чепуха!
Сказал и спохватился: Александр категорически запретил напоминать Марии об этом. До гроба. А он вот проболтался. И он поспешно хотел исправить свою оплошность и виновато сказал:
– То есть я хотел сказать… Что я смотрю на эти вещи в высшей степени… А, да что теперь толковать, – махнул он рукой в безнадежности и отчаянии и замкнулся в себе, опустив голову.
Мария, закрыв лицо руками, остановилась и застыла, как неживая, белая и тонкая, как березка, и было похоже, что она вот-вот упадет, рухнет – и тогда все будет кончено: раздавят, уничтожат. Но она стояла из последних сил и молчала. И думала: «Все знают. Весь Петербург. Даже за тысячу верст от него, на Дону. И поэтому не любят, а всего лишь терпят. Уважают мое несчастье. Супруга дяди, сам дядя, княгиня Голицына, Надежда и Бугров, даже купчик в бекеше. Боже, как же жить? Как жить?..»
Михаил хотел как-то утешить ее, хотел извиниться, но не умел он этого делать, не находил слов и топтался возле нее, как провинившийся мальчишка, и не мог сказать ни слова. Наконец одна фраза подвернулась ему на язык:
– Мария, голубушка, не придавайте этому значения, этим моим дурацким словам, умоляю вас.
– Уезжайте, Мишель, милый. Мне никто не нужен. И я никому не нужна, – тихо и скорбно произнесла Мария.
И пошла в противоположную сторону, все еще не открывая лица, но потом отняла от него руки и побежала, так что прохожие едва успевали уступать ей путь и недоуменно пожимали плечами.
А Михаил Орлов честил себя в полном отчаянии:
– Идиот… Недоумок, что ты наделал? Что ты наделал, черт тебя подери навовсе? Ты убил ее. Эх!
Подошел штабс-капитан Бугров, хмуро спросил:
– Что ты ей сказал? Она на себя стала не похожа, я все видел…
– Глупость. Сболтнул, что она – незаконная дочь.
– Это тебе очень надо было говорить?
– Она сказала, что ее нельзя любить, ну, а я и спросил: потому что… И так далее. В общем, век живи и век учись, чертово дело.
– Ничего. Я улажу. Ты ведь не хотел обидеть ее, она должна понять… Ну, оставим пока это. Расскажи, с чем приехал в Питер, какие имеешь виды на местожительство и прочее, – попросил Бугров.
Михаил подумал, как бы что-то решая, и ответил:
– Пойдешь вечером со мной, все узнаешь: я буду говорить о том, чем ты интересуешься.
Штабс-капитан Бугров благодарно пожал его руку и сказал:
– Слушаюсь.
И посмотрел на небо, – что-то оно разом стало мрачным, и прохладным, и неуютным.
И действительно, небо нахмурилось, спрятало солнце за синими тучами, невесть когда появившимися и нависшими над городом, над домами-громадами и скверами холодной серой хмарью, и она вот-вот, казалось, намеревалась брызнуть мелким и колким, как иголки, дождем.
Осенним, бесконечно нудным и долгим.
ГЛАВА ПЯТАЯ
А Вырубова с беспокойством ходила по своему кабинету, поджидала царицу, предупрежденная ею по телефону, и все время думала: старец вот-вот приедет в Петербург – и царица наверное же спросит у нее, все ли сделано, чтобы о его появлении в столице никто не знал и не устроил ему какую-нибудь новую пакость, сопроводив это гадкими предположениями о причинах его появления. В последнее время о нем почти забыли: пошумели, когда эта идиотка Гусева пырнула его кухонным ножом, посмаковали и так и этак и успокоились, убежденные, что он не выживет, «околеет», как утверждал Гучков устно и печатно, – ужас, какое мерзкое слово! А он выжил, как и телеграфировал ей, Вырубовой: «Выживу, выживу все равно». «Какая сила самообладания! И я верила в то, что он будет жить, и молилась за него. И царица верила и молилась. Как же можно болтать всякое о таком человеке, как болтала только что баронесса Мария? Уже не подослали ли ее, чтобы выведать что-нибудь через Надежду о приезде Григория Ефимовича и затем растрезвонить по всему Петербургу? Сухомлинова уже два раза спрашивала об этом в телефон. Я чувствую, что гадины – родзянки и гучковы – уже пронюхали о скором возвращении старца безусловно».
Вот какие треволнения доставил скромный визит безвестной Марии – всемогущей Вырубовой, и вот почему она ходила по кабинету, не зная, куда деть белые, слегка полноватые, нежные руки, и то сжимала их до хруста в суставах, то потирала, как онемевшие, то подходила к столу и, стоя в глубокой задумчивости, скребла пальцами по его краешку, как мышь. И наконец убежденно произнесла:
– Нет, не может быть, чтобы Мария могла пойти на шпионаж, гадкий и недостойный. Таинственная родственница, а скорее всего – незаконная дочь баронессы Корф, супруги Сухомлинова, почившей в бозе, и конечно же родственница баронессы Корф, супруги бывшего министра финансов Набокова, да еще, возможно, и баронессы Корф – супруги барона Скалона, и конечно же и самого барона Корфа, шталмейстера двора, – словом, тайная родственница всех Корфов, близких фамилий царице и самому царю. Не сошла же она с ума, чтобы так болтать, забыв о том, какие последствия это может вызвать и какой гнев царицы накликать? Ужас, безусловно. Да и ее, Вырубову, так подвести, – царица наверняка спросит, если ей сказать о Марии:
– А что это у тебя за порядки такие, Аннет, что всякой девчонке ведомо, что творится в лазарете? Вот так рождаются грязные сплетни о нашем друге и злостные наветы на нас. Прекрати принимать подобных посетителей. Или я позабочусь об этом сама.
Вырубова хорошо знала, что такое значат слова царицы: «Или я позабочусь об этом сама»… Епископа Гермогена отправила на покой в Жировицкий монастырь? Иеромонаха Илиодора заточила во Флорищеву пустынь? Своего духовника Феофана сослала в Крым епископом Симферопольским и Таврическим? А о княгине Софье Васильчиковой что говорила царю? «Выслать ее, подлую, в родовое имение, в Новгородскую губернию». И все только за то, что они ненавидели старца… А к старой императрице как относится? А к Родзянко? Но старая императрица – мать царя, и тут ничего не сделаешь. А Родзянко – председатель Думы, и тут сам царь ничего сделать не может. Одного князя Андронникова едва не сослала, но этот вхож во все салоны и кабинеты Петербурга и где-то успел зацепиться, не вылетел из столицы и продолжает мельтешить перед министрами, и думскими столпами, великими князьями, и самой старой императрицей при посредстве управляющего ее двором, князя Ширвашидзе. О, этот маленький толстяк в неряшливом мундире и с замызганным портфелем под мышкой, набитым старыми газетами, мог пролезть в игольное ушко, а что может сделать вчерашняя институтка, если самому Родзянко после случая в ресторане «Яр», в Москве, царь сказал:
– Григорий – из простых крестьян и может повеселиться с цыганами, но он – служитель бога, и мы должны его уважать, а не обращать внимания на сплетни.
Столыпин тоже пробовал внушить царю мысль об удалении старца из Петербурга, а что вышло? Царь посоветовал познакомиться с ним и уж тогда судить, чего он стоит. Столыпин пригласил, посмотрел и сказал, что располагает неопровержимыми данными, которые позволяют загнать его, Распутина, – какое мерзкое слово! – на край света и стереть в порошок.
– Мерзость. Скотина. Гадина, – так он говорил потом своим друзьям.
Царица спросила тогда у царя:
– Ты долго будешь еще терпеть Столыпина?
– Я приготовил для него другое место, – ответил царь.
Вскоре Столыпин был убит.
Вырубова знала, что гнев царицы не имел границ, и она даже любимого Вилли, кайзера Германии, готова была растерзать, когда получила от него письмо, в котором Вильгельм писал, что до него… «дошли ужасы о твоем и Ники увлечении „старцем“, и взывал: „Берегись!“»
Царица тогда пришла в ярость:
– Кто дал право навязывать мне свои правила? Как посмели?
И Вырубова мысленно говорила Марии: «Так что, милая баронесса, прикусите язычок по собственной воле, не то я и не знаю, что вас ждет. Не будь вы племянницей Владимира Александровича, супругу коего уважает Григорий Ефимович, и не будь вы родственницей почти всех баронов и баронесс Корф – смею уверить вас, что я сама нашла бы способ заткнуть вам ротик, безусловно. Но…»
Но Вырубова боялась портить отношения с Сухомлиновым, бывшим учителем царя. Впрочем, Сухомлинов и сам не лыком шит и всегда готов к контратаке, как военные говорят. Пробовали Родзянко и Гучков подсунуть ему пилюли, писали в газетах, выступали в Думе, даже полковника Мясоедова прилепили к его имени, обвинив в шпионстве в пользу Германии, а Сухомлинова – в потворстве шпионам, а чем кончилось? А ничем. А Мясоедов даже вызвал Гучкова на дуэль, жаль – промахнулся.
Царица так и сказала, когда во дворце, за чашкой чая, обсуждали выступление Гучкова в печати:
– Жаль, что Мясоедов промахнулся. Его повесить надо, Гучкова, вместе с Родзянко, а не стреляться с подлым. Мясоедов всего только охотился с Вилли на кабанов, когда до войны служил на границе, а его уже в шпионы записали. Грязные пасквилянты и клеветники, которых пора стереть в порошок и разогнать всю их собачью свадьбу. А заодно и накинуть узду на великого князя Николашу, – это он все мутит и копает под тебя и трон.
Царю не нравилось, когда царица называла его дядю «Николашей», но он сделал вид, что не слышал, и вяло спросил о дуэли, хотя знал все подробности:
– А они – стрелялись разве?
Царица ответила зло, нервно:
– Царю следовало бы знать об этом прежде, чем узнает царица.
Царь тогда промолчал и лишь недовольно задымил папиросой, однако Сухомлинова не тронул, как того добивались Родзянко и Гучков. Правда, после доклада Родзянко он все же повелел не брать старца в Крым, а когда она, Вырубова, все же тайно усадила старца в вагон князя Туманова, – царь, узнав об этом, повелел высадить его на первой же станции Тосно и отправить в Покровское с полицией, что и было сделано. А недавно царь говорил ей, Вырубовой, что сожалеет о том крымском инциденте, чувствует себя виновным в том, что произошло в Покровском, и повелел наказать Гусеву по всей строгости.
Вырубова и тому была рада: значит, царица передала царю телеграмму старца, в которой он писал: «Скажите строжее Гусева жила в Царицыне», и значит, Григорий Ефимович может вернуться в Петербург, так что ему не нужно будет впредь молиться за наследника в Покровском и успокаивать царицу по телеграфу, как то было, когда он писал: «Дарагая мама мались маленький здаров. Григорий».
«Маленький» – наследник – в то время был на грани жизни и смерти, и царица едва рассудка не лишилась при мысли, что его может не стать в любую минуту, и уже пять дней была без сна и отдыха, равно как и сам царь, но какова же была их радость, когда, получив эту телеграмму и войдя с тревогой в спальню наследника, они нашли его улыбающимся и здоровым?!
У наследника тогда уже пять дней шла кровь, его день и ночь лечили лейб-медик, профессор Федоров, профессор Боткин, доктор Бадмаев и еще лионский врачеватель и спирит Филипп, которого царь и царица привезли из Франции, лечил доктор медицины Деревенько, а юродивый Митя Колюба – Козельский давал изо рта причастие царице и ее детям, от которого одну из великих княжен стошнило и после которого она покрылась сыпью, но получилось так, что наследник выздоровел после молитвы старца в Покровском, который и заменил собой и профессоров Федорова и Боткина, и доктора Бадмаева, и Деревенько, и Филиппа вместе с Митей Козельским.
Старая императрица Мария Федоровна говорила:
– А почему выздоровление наследника произошло после того, как доктор Бадмаев дал ему свои лекарства накануне, а не раньше? Они находятся в сговоре: тибетский врач Бадмаев и Распутин.
Царица, узнав об этих словах, пришла в негодование. Как так можно говорить о ясновидце-старце? Да, Бадмаев, этот старикашка противный, действительно прислал Вырубовой лекарства и просил непременно дать их наследнику под вечер, и Вырубова уговорила ее, царицу, сделать это, но Бадмаев и раньше давал лекарства, как и Федоров и Боткин, а тем не менее выздоровел наследник именно в ночь, когда старец молился за него в далеком Покровском, и именно он телеграфировал то, что ему послано провидением: что наследник уже здоров.
Вырубова тогда подумала: все идет от великого князя Николая Николаевича, ибо он, и никто больше, мог так настроить старую императрицу, и она проникалась все большей ненавистью к старцу и уже не раз советовала сыну-царю выпроводить его из Царского и из Петербурга подальше. А ведь Николай Николаевич сам некогда ввел старца во дворец, тогда еще не известного никому, и Вырубова хорошо помнила, как было дело: у великого князя заболела собака, обыкновенная охотничья легавая, и вот-вот могла околеть. Ветеринарный врач так и сказал: околеет. Но великий князь повелел: собака должна выздороветь! Врач развел руками, как бы расписываясь в бессилии, и порекомендовал выписать из Сибири некоего Григория Новых, обладавшего якобы даром чудодейственного заговора. Григория выписали, он что-то там шептал и делал с собакой, и – чудеса! – она не околела. А когда заболела герцогиня Стана Лейхтенбергская, дочь короля Черногории Николая, старец и ее отходил, и тогда Стана, вместе с сестрой Милицей и будущим вторым мужем, великим князем Николаем Николаевичем, порекомендовали царствующим особам пригласить старца во дворец, авось он поможет и наследнику в его страданиях от гемофилии.
И духовник царицы, епископ и викарий Петербурга Феофан, рекомендовал, но, видя, что Распутин оттесняет его, сказал царице:
– Отрекись от старца, ибо он – не от бога, а от дьявола.
Царица отреклась от Феофана, и он оказался в Симферополе, а когда царская чета собиралась в Крым на отдых, был услан епископом в Астрахань.
И иеромонах Илиодор рекомендовал, однако по той же причине вскоре потребовал от старца прекратить сношения с царской семьей и даже бил его крестом святым за шарлатанство и хлыстовщину, но потом был вызван царем и предупрежден:
– Слушайся во всем Григория Ефимовича. Его бог послал нам в советники, умудрил его.
Но Илиодор, донской казак, был с норовом, ослушался высочайшего повеления и был сослан в тульский монастырь, но сбежал в Царицын, однако был пойман и водворен в свою обитель, а кончил тем, что отрекся от сана, поселился на родине, на Дону, стал проповедовать новую религию – «Разум и солнце» и был привлечен к следствию за поношение царствующих особ, да вновь сбежал, на этот раз в Швецию, а потом перебрался в Норвегию.
И саратовский епископ Гермоген был разжалован и сослан в Жировицкий монастырь, в Гродно, за то, что вместе с Илиодором устно и печатно поносил старца.
Вырубова не раз думала с великой горечью: святые отцы возненавидели старца просто из зависти, что он превзошел их в слове божьем и оттеснил от монархов, сам став и духовником, и советчином их, и другом самым близким, но великий князь Николай Николаевич и великая княгиня, теперь уже Анастасия, ставшая женой Николая Николаевича, который сам же, кстати говоря, и развел ее с герцогом Лейхтенбергским, почему они-то отвернулись от Григория Ефимовича и поносят теперь его на чем свет стоит? Не Стана-Анастасия ли говорила о старце, когда он помог ей встать на ноги: «Это – исключительной святости человек»? И вот теперь она вкупе с супругом Николаем Николаевичем и сестрой Милицей шипят и распространяют о нас со старцем всякие гадости. И старую императрицу настроили на свой лад.
И если бы он был в то время в Петербурге, когда царица получила последнюю телеграмму от Вильгельма, войны не было бы, безусловно. Он верил Вильгельму…
Вырубова читала эту телеграмму, царица показывала: «Сделай невозможное, спаси два родственных тебе народа от войны. Войны не нужно. И только ты можешь в том убедить своего мужа и царя», – писал Вильгельм, и царица пыталась внушить царю, что это написано искренне и дружески и что ее «маленькой родине», как она называла Германию, война с Россией действительно не нужна. Она не знала или делала вид, что не знает, что ее любимый Вилли хитрил, и лгал, и играл роль миротворца, как провинциальный актер, но у царя достало ума негодующе воскликнуть:
– Кто это, безумец или подлец пишет?!
И царица прикусила язык. Но Вырубовой после сказала разъяренно, коверкая русскую грамматику:
– Я не сумела заставить себя любить, так заставлю трепетать перед царицей!
У Вырубовой ледяные мурашки тогда забегали по спине от этих слов, – она знала жестокость и мстительность царицы и помнила, что она говорила в пору первой революции:
– В России никогда не может быть революции, а может быть только бунт. А бунт надо усмирять нагайками, так как меченый холоп – лучший работник.
А когда не смогла помешать появлению «Манифеста», ее хватил припадок, а после она сказала:
– Я заставлю Россию проклясть этот день и смыть это пятно кровью.
Россия была утоплена в крови. Но царица прокляла тогда еще и великого князя Николая Николаевича за то, что в те критические для трона дни он не только отказался вывести свою гвардию, которой командовал, на улицы Петербурга, чтобы усмирить восставший русский народ, а еще и принудил царя издать «Манифест». Она, царица России и доктор философских наук, не понимала, что великий князь сделал это не ради народа восставшего, а единственно ради спасения престола, а значит, и ее супруга-царя, а значит, и ее самое.
Сейчас она ненавидела его еще и за то, что он ненавидел старца и готов был вздернуть его на первом фонарном столбе, появись он только перед его августейшими очами, – так говорили военные.
