Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 64 страниц)
И Жилинский стал Жилинским и грубо прервал его:
– Перестаньте самоутешаться, капитан. Я вынужден буду приказать Самсонову отвести центральные корпуса – вот что с уверенностью могу сделать. Если не опоздал сделать. А вы об орешке говорите. Не орешек Артамонов! И не корпус у Кондратовича, а одна дивизия. И Клюев гнилой орешек, ибо более всего думает о своей красавице супруге и о том, чтобы сохраниться, а не воюет. Если Александр Васильевич не устоит и не даст Франсуа и Шольцу генерального сражения, мы проиграем кампанию. Во всей Восточной Пруссии. И великий князь сделает со всеми нами то, что повелел сделать с Комаровым.
Он помолчал и неожиданно заключил:
– Вы едете, сколь возможно скорее, к Самсонову с моим приказом продолжать атаковать противника на левом фланге второй армии. Первая армия через два дня настигнет противника в районе Алленштейна – Бишофштейна. Генералу Рихтеру я прикажу занять кавалерийской дивизией Толпыго Пассенгейм, упредив подход сюда противника, а всем корпусом прикажу отогнать Макензена на север, навстречу Ренненкампфу. Если положение осложнится – вторую армию придется отвести к Нейденбургу. Эта директива будет передана Самсонову и по телеграфу, если удастся. Прямая связь со штабом второй армии потеряна. Вы представляете лично главнокомандующего фронтом.
– Слушаюсь.
– Передайте Александру Васильевичу, чтобы держался. Два дня. Через два дня положение изменится к лучшему для нас. Поедете на моем моторе. Меня будете информировать через Млаву-Остроленку телеграфом.
– Слушаюсь. Но генерал Артамонов…
– Должен стоять как скала, – это его слова, сказанные штабу фронта. Ему разрешено выдвинуться выше Сольдау. К тому же я приказал генералу Сиреллиусу, начальнику третьей гвардейской дивизии, немедленно покинуть Ново-Георгиевск и эшелонами прибыть завтра в Млаву и далее – к Нейденбургу – Сольдау. В дело сами не ввязывайтесь.
– Слушаюсь. Но, ваше превосходительство…
– Никаких «но». Не исполните сего приказа – накажу примерно.
Вошел дежурный офицер и сказал:
– Ваше превосходительство, на проводе – генерал Янушкевич.
И Жилинский вышел в аппаратную..
…Во дворе Александра встретил штаб-ротмистр Кулябко и по-простецки спросил:
– Ну, капитан., как дела-успехи? По лицу вижу: очередной разнос.
– Не было. Но…
– Что еще за «но»? Опять на передовые?
– К Самсонову.
Кулябко даже просиял от удовольствия и воскликнул:
– Так это же отменно хорошо! Значит, едем вместе.
– А вам-то что там делать? Там немцы близко, могут и того…
– Ничего, мы за себя постоим, капитан. И мне нужны не немцы, а мои соотечественники: пораженцы, левые цицероны и прочие личности. Самсонову сейчас – трудно, а там, где командующему трудно, непременно найдутся и те, кто мне нужен: Вы понимаете. Служба моя такая, мой друг. А посему зайдем в корчму и выпьем на дорожку но кружечке пивка. Да, а когда ехать-то?
– Когда прикажет главнокомандующий. Полагаю, что через час, не ранее.
– В таком случае вполне успеем. А впрочем, не стоит. Служба есть служба. Вы на моторе, разумеется, покатите?
– На моторе.
– Отлично! Да, – как бы вспомнил Кулябко. – А что я не вижу вашего приятеля, капитана Бугрова? В лазаретах нет, в штабе – тоже. Не к Самсонову ли укатил?
«Скотина. Вот зачем тебе потребовалось ехать к Самсонову. Поохотиться за Николаем», – подумал Александр Орлов и ответил:
– Если капитан Бугров узнает, что вы им интересуетесь, вызовет и ухлопает.
– Раненой рукой? Не попадет.
– Он стреляет левой еще лучше, чем правой.
– На кой черт он мне нужен, обормот этот. Пусть им интересуется родитель-миллионщик, а у меня и своих дел предостаточно. Я не успеваю собирать листовки левых, сыплют ими, как из рога изобилия, и клеят на всех заборах, канальи.
– А вы переходите в армию, получите роту и – с богом, – сказал Александр Орлов, что пришло на ум.
Кулябко вздохнул и произнес с сожалением и обидой:
– Не дадут. Репутация у меня не очень… Пристрастие имею, сами знаете. По жандармской части только и осталось… А быть может, попытаться бросить пить, как вы полагаете? Право, мне куда удобнее было бы гонять солдат, нежели гоняться за всякой дрянью и доносить по инстанции. Попросите за меня, капитан. Я еще не совсем пропащий, право, и могу водить солдат в бой, как и положено настоящему офицеру.
– Но настоящие офицеры погибают вместе с солдатами, – сказал Александр Орлов. – Вон в дивизии генерала Комарова за один день пали на поле брани семьдесят три офицера.
– Я знаю. За это Комарова надлежало бы отдать под военно-полевой суд. Вместе с Благовещенским, ан нет, генералов отдавать не положено. И Ренненкампфа надлежало бы судить по всей строгости военного времени. За бездеятельность и нежелание помочь Самсонову.
– Но о таких вещах, штаб-ротмистр, вам лучше помалкивать, – наставительно заметил Александр Орлов и постарался отделаться от Кулябко, бросив уже на ходу: – Пока, штаб-ротмистр. Мне надо собраться в дорогу.
И ушел так неожиданно, что Кулябко остался в полном недоумении: осуждает его слова этот новоиспеченный капитан или полагает за лучшее вообще держаться от него подальше, жандарма и выпивохи?
А Александр Орлов пошел в лазарет навестить Марию и тут узнал: она внезапно покинула Белосток.
* * *
Орлов и Кулябко не сразу попали в Нейденбург. Шофер и механик штаба фронта не были в этих местах, дорог не знали, долго плутали по песчаным проселкам и перелескам и взяли много западнее того, куда указывал Орлов. А тут еще прошедший накануне дождь расквасил все колдобины и залил их желтой водой так, что автомобиль то и дело застревал, буксовал, сдавал назад да еще перегревался, и Орлов уже пожалел, что не поехал с кавалерийским нарядом.
И все время недовольно ворчал:
– Заблудились. Потеряем время. То-то лошадка: медленнее мотора, зато надежнее.
Кулябко был, очевидно, занят своими мыслями и ни на что не обращал внимания, преспокойно подремывая в углу сиденья, и лишь чертыхался, если приходилось вставать и подталкивать автомобиль, когда он по ступицу забирался в грязь.
– Черт знает что за механики пошли: им непременно надо угодить в грязь… Господа хорошие, вы поедете наконец так, как положено механикам штаба главнокомандующего? – в который раз напускался он на шофера и механика, но подталкивал автомобиль честно, со всем усердием, и так заляпал свои щегольские сапоги, что их и не узнать было.
Орлов уже махнул на все рукой: что проку от ругани? И толкал автомобиль молча, и тоже был весь заляпан желтой грязью.
Наконец, перед вечером, в туманной дымке показался город, но – увы! – это была всего лишь приграничная Млава.
– Вот так мы и ездим по фронту: потеряно время, истрачен бензин, а до Нейденбурга надо еще тащиться верст тридцать пять – сорок. Если не найдем бензин, придется ехать с какой-нибудь оказией. Или шагать своим ходом с солдатами, которых почему-то многовато здесь, – говорил он, когда автомобиль вдруг остановился и шофер виновато объявил:
– Бензин кончился, ваше благородие.
Солдат в городе, вернее, на его северной окраине, где Орлов и Кулябко вынуждены были сделать привал, было не так много, и вид у них был далеко не такой, как положено свежим частям: изможденные, запыленные и молчаливые, они сидели на чем попало – на земле, на бревнах, в тени под деревьями, опустив головы в непонятной задумчивости, а некоторые тут же орудовали шилом и дратвой, починяя сапоги, и лишь одна небольшая группка о чем-то судачила, покуривая одну и ту же длинную самокрутку, передавая ее из рук в руки.
Орлов заметил: среди солдат были раненые, и еще заметил вдали санитарные двуколки с ранеными, обозные телеги, а в стороне, под развесистой ивой, – орудия с зарядными ящиками.
– Что-то не так, – сказал он Кулябко. – Не похоже, чтобы солдаты направлялись на фронт, а скорее похоже на то, что они – с фронта.
И, подойдя к группке солдат, что стояла, опустив руки и пряча глаза, спросил:
– Что за часть? Откуда идете и куда, братцы? И почему среди вас есть раненые? Вы ведь должны ехать из Ново-Георгиевска на фронт, насколько мне ведомо? Из третьей гвардейской дивизии… Здравствуйте.
Солдаты все так же виновато и недружно ответили: «Здравия желаем, ваше скородие», – и более ничего не говорили, а переглядывались между собой, будто понуждали сказать соседа.
И Орлов понял: с фронта, что-то случилось.
– Что же вы молчите, братцы-солдаты? Где ваши командиры? – спросил он.
И тогда, видать, старый служака выступил немного вперед, оправил чернявую бороду и мрачно ответил:
– С фронта мы, ваше благородие. Артамоновские. В отступлении находимся, а куда правимся – про то и бог не знает, как он есть там, – посмотрел он на облачное небо.
– Как – в отступлении? Ваш корпус находится выше Уздау! Почему же вы расселись здесь, в тридцати верстах от фронта, как у тещи на именинах? Непостижимо!
И тогда заговорили все разом, как будто их прорвало:
– А потому, ваше скородь, что нам велено отступать!
– У нас все шло как след, мы даже шуганули германца так, что он бросился наутек, и тут прошел слушок: командир корпуса приказал идти в отступ.
– Это измена, ваше благородие! Мы воевали германца и клали головы заради веры православной, а нам велено не замать его! Что же это такое, ваш благородь?
– Кака измена, дурень, когда германец, сказывают, засыпал наших ребят тяжкими бомбами так, что куды головы, а куды земля летела – и не разобрать, чать. Не приведи господь узреть такое.
– А ты думал, на твою голову манную с небес будут сыпать? Тоже сказал. Война – она война и есть. Не надо было кланяться каждому снаряду.
Это сказал тот же бородач, что первым начал говорить, но Орлов Уже никого не слушал. Было очевидно, что случилось нечто, что и в голове не укладывается: корпус покинул позиции в районе Уздау, где Жилинский приказал Самсонову держаться во что бы то ни стало и о чем он, Орлов, вез приказ. Если это так, значит, путь противнику в тыл второй армии открыт. Или будет открыт в любое время, в любой час.
И взволнованно сказал:
– На ваш корпус возложена задача стоять в Уздау насмерть. Если он покинул позиции и отошел – это значит, что вы бросили своих товарищей по оружию, соседние пятнадцатый и двадцать третий корпуса, на произвол судьбы. Вы понимаете, что вы наделали, братцы? Вы обнажили весь левый фланг армии! – с болью, с негодованием и горечью горькой произнес Орлов и бурно заходил взад-вперед, не зная, что лучше сделать: мчаться ли прямо к Самсонову или в Сольдау, к Артамонову.
В это время раздался властный голос:
– Встать! Приказываю встать и привести себя в надлежащий вид, не то перестреляю всех до единого, бестии вы этакие, а не солдаты доблестной русской армии!
Орлов обернулся и увидел молодого поручика, верхом на коне, с револьвером в руке, с перекошенным от злобы лицом и перевязанной белой головой, и хотел подозвать его, как он сам подъехал и строго спросил:
– В чем дело, господа? И кто вы такие? И почему разговариваете с нижними чинами, а не с офицерами?
Орлов сурово спросил его:
– Вы почему отступили, поручик? Я генерального штаба капитан Орлов, везу приказ главнокомандующего фронтом, чтобы вы держались до прихода подкреплений, а у вас здесь черт знает что творится. Объясните, что произошло.
Поручик спрыгнул с коня и сбавил тон:
– Виноват, капитан, не заметил… А отступили по какому-то приказу генерала Артамонова, которого никто…
– Не имел права генерал Артамонов отдавать подобного приказа! – прервал его Орлов. – Ибо в штабе фронта есть донесение генерала Самсонова о том, что ваш корпус держится, как скала, – так ему доложил генерал Артамонов… Где штаб корпуса?
– Не знаю, капитан, честно говоря. Я вообще ничего не знаю и не понимаю, что происходит.
И тут все время молчавший штаб-ротмистр Кулябко убежденно сказал:
– Происходит, поручик, провокация. Врага. Его лазутчиков. Вам дан ложный приказ от имени командира корпуса.
Поручик лишился дара речи, а Орлов обернулся и крайне удивленно спросил:
– Что вы сказали, штаб-ротмистр?
– Я сказал то, что сказал, капитан. Поехали. Возможно быстрее. В штаб корпуса. Или к Самсонову прямым сообщением… На лошадях… – И сказал поручику: – Дайте нам пару лошадей, поручик. Немедленно.
– Слушаюсь, господа, – с готовностью ответил поручик. – Одна, полагайте, у вас уже есть, вторую я найду. У батарейцев возьму.
– Артиллеристов не трогайте, пусть едут на позиции, – приказал Александр. – Всех нижних чинов немедленно верните на фронт. Только не строю приказывайте, поручик, объясните положение…
– Слушаюсь.
И тут случилось неожиданное: пожилой солдат, тот, что первым начал говорить с Александром, остановил его и сказал:
– Ничего не надо объяснять, ваше благородие, все уже объяснилось: обмишулились мы трошки, сбил же германец клятый с толку всех, оттого и неразбериха вышла. – И, повысив голос, повелительно крикнул своим однокашникам: – А ну, подымайся, честной народ, хватит в холодке прохлаждаться! Будем поспешать в свой полк!
И – диво: солдаты хотя и нехотя, однако стали подниматься, собирать амуницию, проверять винтовки, а кое-кто примкнул штыки.
– Вот видите, поручик, нижние чины-солдаты все сами понимают. Постройте их и – с богом. Да, а как ваша фамилия? – спросил Александр.
– Крамарский. Командир батареи.
– Значит, коллега. Ну, в добрый час, поручик Крамарский. Будем надеяться, что еще встретимся, – сказал Александр и, подойдя к солдату, который велел всем подниматься, спросил: – Простите, отец, как ваша фамилия? Знакомое что-то видится, а не вспомню, где встречались.
– На мельнице нашего богатея Силантия, ваше благородие. Соловьев я, мирошником у него был, а вы с братцами приезжали молоть пшеницу когда-то, – давно было. Дед Кузьма ваш приезжал, а вас брал в помощники.
Александр порывисто обнял его, как будто близкого родича нашел, и виновато произнес:
– Дядя Пахомыч, как же не знать. У вас всегда было завозно многолюдно. Мы приезжали с дедушкой, чтобы искупаться в ставу. А у вас ведь всегда борода была белая от муки… Ну, здравствуйте и простите, ради бога, если не так говорил с нижними чинами.
– Ничего, с нами не очень наговоришься, простота. А что не признал – так тут мать родную не приметишь. Война. А что братцы ваши? Воюют? На Дону все подчистую генерал Покотило подобрал, даже нас из третьей очереди забрил. Страсть какой разор идет по Руси!
– Алексей – на Юго-Западном, у Брусилова, Василий псалмы поет, а Михаил учится за границей, – ответил Александр.
– Да, я тут вашего дружка, Андрея Листова, видел, по папироске раскурили. В разведку поехал, – сообщил Соловьев и стал прощаться: – Давайте прощаться. Может, более и не приведется повстречаться, потому как на позициях такое сотворилось, что упаси и помилуй, сказывают.
– Немцы наступают?
– Тяжелую артиллерию привезли из крепостей, сказывают, ну и крушат солдатушек-братушек прямо в окопах. Наш корпус – свежий, а и тот приказано отвести в Млаву, командир велел, слыхать, так что мы и До позиций не дошли. Да солдатушки-братушки не шибко туда торопятся: бают, за какую провинность головы класть будем?
Александр удивился – таких разговоров он еще не слышал – и спросил:
– Как это – не шибко торопятся? А присяга? Россию ведь надо защищать от противника, землю русскую, дядя Пахомыч.
– И я так толкую им, так куда там. Ты, говорят, что делал до войны? Мирошником у богатея Силантия был. А где он, богатей? Дома сидит. И ты должон за него голову свою класть? С какой стати? Вот тебе и Россия, сынок. Розная она, Россия наша, и не за всю след держаться… Ну, прощевайте, и дай вам бог здоровья, ваше благородие, – заключил Пахомыч и потерялся среди солдат.
Александр сделал вид, что пропустил его слова мимо ушей, а сказал: вот куда дошли уже речи моего братца и Андрея. А ведь война только началась…
…До Нейденбурга Орлов и Кулябко ехали на лошадях и еще по дороге увидели картину совсем безотрадную и печальную: из Сольдау шли и ехали войска, обозы, санитарные двуколки с ранеными, рядом с ними ковыляли легко раненные, иных вели сестры милосердия и санитары, и не было ничего похожего на то, что это была армия, шла толпа с пулеметами на спине, с винтовками за плечами, а то и в руках, как с кольями, или держа их под мышками, или просто волоча за ремни, а иные несли по две, видимо помогая раненым.
И никто не останавливал эту многоликую, многотысячную толпу, и никто не приказывал ей построиться, как положено, и повернуть назад, к фронту, дыхание которого слышалось по отдаленному грому орудий, и лишь одинокий аэроплан, словно резвясь на радостях, то и дело низко пролетал над всей этой хорошо вооруженной толпой и даже качал крыльями, приветливо и ухарски, – немецкий аэроплан, и по нему никто не хотел стрелять.
– Все, штаб-ротмистр. И первый корпус отступает. Значит, и левый фланг второй армии открыт. Или будет открыт в самое ближайшее время, – безнадежным тоном произнес Орлов.
– Возмутительно! Ни одного офицера, не говоря уже о генералах. Как в воду канули. Трусы! Изменники престолу и отечеству! Под военно-полевой суд всех! – возмущался Кулябко и вдруг ринулся в толпу и выхватил револьвер.
– Штаб-ротмистр, остановитесь! – крикнул ему Орлов, но Кулябко, наезжая своим буланым конем на людей и повозки, уже кричал во весь дух:
– Что делаете, бестии вы этакие? Куда бежите, скоты вы этакие! Вы предаете престол и отечество! Вы изменяете присяге государю и своему воинскому долгу! Предатели и мерзкие трусы, остановитесь, пока я не перестрелял всех до единого!
И разрядил револьвер в воздух.
Но на него никто не обращал внимания, будто никто и не слышал его угроз, и он продолжал гарцевать на коне, и кричать, и размахивать револьвером, пока его коня не схватили под уздцы и грозно закричали и замахали винтовками.
Орлов расслышал:
– …зачем велели отступать, когда у нас все шло как след?
– …мы были в самом пекле, а вы где были, ваша скородь?
– …с генеральев спрашивай, ваша благородь, а солдата не замай!
– …Убирайся в свой штаб от греха, ваша благородь! Не мы командуем, не мы повинные в отступе!
И Кулябко вернулся к Орлову, подавленный, с перекошенным лицом, и, спрятав револьвер, сказал упавшим голосом:
– Анархия. Полная. Подполковник штаба Гинденбурга Гофман может торжествовать: они… победили. Как и сказал предатель Крылов: мы – победим. По нашим радиограммам, по перехваченным нашим дислокациям корпусов и дивизий. По открытым картам. Гениально! Мой денщик этаким способом смог бы разбить самого Наполеона… – и с ожесточением заключил: – Я арестую всех паникеров! И первого – Артамонова! И под военно-полевой суд! Всех, каналий! Они приняли провокационный приказ за настоящий! Это – все проделки Гофмана, мне кое-что о нем сказал Крылов.
И, пришпорив коня, поскакал вдоль дороги.
Орлов крикнул ему:
– Кулябко, не делайте глупостей!
Но Кулябко не остановился.
И тогда Орлов направил своего коня в толпу и крикнул что было мочи:
– Братцы, солдаты русские! Именем главнокомандующего фронтом приказываю… Умоляю во имя отечества нашего: прекратите это позорное, похоронное шествие! Вы есть армия России – великой земли русской и должны остаться ею до конца своей жизни! – И скомандовал: – Ста-а-нови-и-ись! По-ро-о-отно-о-о! Кру-у-го-о-ом!
И диво: ближние солдаты, слышавшие его команду, заторопились становиться в шеренги, искать своих, называли части и разом преображались, превращаясь в войско суровое и грозное, но части перепутались, перемешались, и построиться было не так легко. Однако дальше от Орлова продолжали идти к Млаве.
Откуда-то на отступавших вихрем налетели казаки-бородачи, преградили путь передним, потом обложили колонну отступавших по сторонам и ее остановили, а ездовых обозов принялись награждать плетками и поворачивать назад.
Поднялся шум голосов, крики «Уланы!», и тут же послышались выстрелы, так как дальние от казаков солдаты приняли их за немецкую кавалерию.
Орлов и тому был рад. Да, конечно, налет казаков был похож на налет гуртоправов, когда они гнали непокорный скот в Москву, – такое Орлов видел не раз на московском шляху в молодости, но сейчас подумал: «Что поделаешь? Война. Не до эстетики».
И тут показались офицеры и заторопились к своим частям, выкрикивая названия полков и номера рот.
Орлов облегченно вздохнул и погнал коня в Нейденбург по мощенной серым камнем мостовой.
И вскоре встретил черный открытый автомобиль и подумал, что это Самсонов возвращается в Остроленку или едет в Млаву, как увидел: в автомобиле сидел майор Нокс со своим помощником, лейтенантом и вестовым, и что-то возмущенно говорил, жестикулируя.
– Майор Нокс! – крикнул ему вдогонку Орлов, а когда он остановился, подъехал к нему и тревожно спросил: – И вы уезжаете, майор? Что здесь происходит? Я сейчас видел черт знает что такое.
Майор Нокс выбросил негоревшую сигару и раздраженно ответил:
– Вы видели то, что происходит… Корпус Артамонова покинул позиции при Уздау и открыл противнику путь в тыл Мартосу, Кондратовичу и Клюеву. Какой-то саперный поручик Струзер из штаба двадцать второй дивизии первого корпуса принял неведомо от кого телефонограмму: «Начальнику дивизии. Командир корпуса приказал немедленно отступать на Сольдау» – и передал ее начальнику дивизии Душкевичу, у которого дела шли отменно хорошо. И этого оказалось достаточным, чтобы корпус покинул позиции, хотя Артамонов такой директивы не отдавал. Самсонов устранил его от командования и назначил на его место Душкевича, приказав ему держаться во что бы то ни стало в районе Сольдау… Провокация это! Невиданная, неслыханная – приказ якобы Артамонова об отступлении. Кулябко, которого я сейчас встретил, прав; у него нос – истинно жандармский.
У Орлова все в груди надломилось, и он тяжко сказал:
– А я везу от Жилинского приказ Самсонову: держаться до прихода Ренненкампфа… Неужели фон Гинденбург и фон Бенкендорф он же так может вести войну? Это же позор неслыханный!
– Гинденбург – не знаю, а Гофман и Людендорф могут. Людендорф таким же обманным путем заставил бельгийцев открыть ему ворота главной цитадели Льежа и взял крепость. Что касается Ренненкампфа, то он не будет помогать Самсонову. По личным мотивам. Предал он Самсонова! Все предали. О, и зачем вы слушали Жоффра… Он все равно останется неблагодарным России за то, что вы оттянули на себя два-три корпуса бошей с запада. Ибо не будь нас с вами, Англии и России, боши перестреляли бы французов, как вальдшнепов, – это сказал сэр Китченер. Вы спасаете Жоффра ужасной ценой.
– Вы так говорите, майор, будто наступил конец света, – недовольно заметил Орлов.
Нокс раздраженно возразил:
– Не конец света наступил, капитан. Конец корпусам Мартоса и Клюева наступает, и Самсонов понимает это, коль решил отводить центральные корпуса и коль сказал мне, когда получил донесение, что Благовещенский отошел уже за Ортельсбург: «Положение армии стало критическим. Мое место сейчас при войсках, но вам я советую вернуться, пока не поздно, и передать моему правительству правдивые сведения. Я не могу предвидеть, что принесут ближайшие часы!»
Орлов возмущенно спросил:
– Но почему же вы согласились покинуть его в такую минуту, вместо того чтобы настоять не уезжать из Нейденбурга, а принять все меры его защиты? На случай, если Мартосу и Клюеву придется отступать именно на Нейденбург? – И добавил: – Вы ведь так энергично умели настаивать, чтобы Самсонов только наступал, невзирая на опасность этого, ибо первая армия Ренненкампфа топчется на месте и не может действовать вместе со второй. Вот какие вы союзники, майор Нокс. Только о себе, о своих интересах печетесь, извините.
Нокс горячо воскликнул:
– Вы не имеете права так оскорблять меня, капитан! Я честно исполняю свой долг, и не моя вина, что генерал Самсонов не слушает меня!
– Наоборот, майор: вина генерала Самсонова в том и заключается, что он слишком много прислушивался к «советам» союзников, а не к голосу собственного сердца и делал то, что вы и обе наши ставки велели ему, – дерзко заметил Орлов, да еще и добавил: – Вы и только вы, союзники, виноваты в том, что происходит.
Нокс обдал его лютым взглядом, но сказал более спокойно:
– Капитан, если вы скажете вашему начальству подобное, вы будете жестоко наказаны, – и упавшим голосом заключил: – Жоффра надо было поменьше слушать вашему великому князю, – вот где ищите причину случившегося, мой друг. А теперь – прощайте. Быть может, я еще успею с генералом Вильямсом что-либо сделать.
Он небрежно козырнул и уехал, а Орлов остался стоять на дороге, среди подстриженных ив, и тупо смотрел на серый, отполированный годами булыжник мостовой. И ничего не видел.
И погнал коня в Млаву, в штаб корпуса Кондратовича, чтобы дать телеграмму в Белосток.
В штабе Кондратовича были лишь низшие офицерские чины, так как Кондратович уехал на автомобиле на фронт с высшими чинами, и Орлов без проволочек тут же продиктовал телеграмму генералу Бобровскому в Остроленку с просьбой немедленно сообщить ее в штаб фронта лично главнокомандующему.
«Положение армии критическое. И левый фланг открыт. Противник может атаковать Нейденбург в любой час. Самсонов едет к Мартосу, сейчас направляюсь к нему. Не уверен, что ваш приказ что-либо изменит. Требуется незамедлительная атака противника со стороны первой армии. Или Мартос и Клюев могут подвергнуться смертельной опасности. Орлов».
Но потом подумал и велел телеграфисту вычеркнуть фразу: «Не уверен, что ваш приказ что-либо изменит».
– Поздно ведь, ваше благородие, текст уже пошел по проводам, – сказал телеграфист и несмело спросил: – Что, плохи дела?
– Повторите телеграмму прямо в Белосток, быть может, дойдет, – сказал Орлов.
– Слушаюсь. Но на это потребуется много времени.
– Передавайте, – сказал Орлов, потом по памяти сделал копию телеграммы на листке блокнота, спрятал его в боковой карман новой, зеленого цвета, гимнастерки и, поправив портупею, вышел на улицу.
По Млаве громыхали орудия, зарядные ящики к ним, и ездовые торопили шестерки коней и то и дело покрикивали: «Шибчей, милаи, шибчей, вам сказано, клячи-неторопыги», хотя «клячи» выглядели упитанными, но орудия были тяжеловаты, и их на рысях не потащишь.
То был тяжелый артиллерийский дивизион, который передислоцировался из Ново-Георгиевска на фронт, и Орлов с горечью подумал: «Опоздали, „милаи“, слишком опоздали», но командирам орудий ничего не сказал, а решил в Нейденбург ехать. И тут вдруг увидел: возле штаба стоял автомобиль, брошенный им из-за отсутствия бензина, и шофер с механиком обрадованно крикнули:
– Есть бензин, ваше благородие! Куда прикажете ехать: домой или в Нейденбург?
И только Орлов уселся ехать, как его окликнул знакомый женский голос:
– Штабс-капитан, вы ли это?
И Орлов увидел Марию. Вся в белом, с загорелым лицом, окаймленным белоснежной косынкой, улыбающаяся мягко и радостно, она стояла возле штаба ни дать ни взять как видение, а он смотрел на нее и не знал, верить ли своим глазам или это всего лишь призрак добрый и желанный.
И наконец произнес неуверенно и удивленно:
– Боже мой, Мария? Вы же отбыли в Петербург, мне сказали.
– Должна была отбыть, но меня попросили прежде помочь увезти раненых, так как не хватает сестер, – ответила Мария, подойдя к автомобилю, и продолжала: – И не раскаиваюсь, так как увидела вас вновь, и поздравляю с новыми погонами, – заметила она новые погоны на Орлове. – Ну, здравствуйте, и поздравляю. Теперь у меня два ангела-хранителя, два капитана: вы и Бугров. Кстати, он тоже где-то здесь, во второй армии.
Орлов готов был схватить ее на руки и унестись с ней куда-нибудь за тридевять земель, но всего только поцеловал ее руку и сказал взволнованно и беспокойно:
– В такое тревожное время… В такой близости к фронту увидеть вас – это счастье. Жаль, что оно скоро кончится, ибо я еду к Самсонову, и когда теперь мы встретимся – неизвестно… А почему вас направляют в Петербург? Не прижились? Кому-то дорогу перешли? – спросил он, робко глянув в ее искристые глаза.
– Патронесса моя, княгиня Голицына, пришла в ярость, что я уехала без ее благословения, и дала такую депешу великому князю, что он повелел доставить меня в Петербург едва ли не на аэроплане. Поразительно! Великий князь занимается такими мелочами… Ну, а вы как? Почему вы здесь, в Млаве?
Орлов рассказал, что и как, и неожиданно строго добавил:
– Мария, мне очень приятно было встретить вас, но было бы еще приятнее, если бы вы поскорее уехали отсюда подальше. Не исключено, что Млава станет прифронтовым городом, и всякое может случиться.
Мария улыбнулась, сверкнув мелкими и белыми, как сахар, зубами, и ответила:
– А мне хорошо там, где будете вы, Александр. Виновата: капитан. А если бы вы взяли меня с собой на фронт, я только была бы весьма благодарна судьбе.
– Я чувствовал бы себя преступником, если бы подверг вашу жизнь опасности встретиться с немецкой пулей. Банально, но иначе сказать не могу, – ответил Орлов и предложил: – Отойдем на минуту.
Мария покорно отошла с ним в сторону, а когда он остановился – услышала:
– Я люблю вас, Мария. Давно люблю, много лет. Еще с того времени, когда увидел вас в Смольном. Когда танцевал с вами. Но я не мог надеяться и не мог сказать вам об этом. «Не моя судьба», – думал я. Теперь решился…
Кто-то властно крикнул грубым неженским голосом:
– Сестра Мария, кончайте свиданничать! Мы едем на вокзал принимать раненых!
Мария вдруг поцеловала Орлова в щеку, как тогда, в степи за Новочеркасском, и побежала к стоявшей у входа в штаб сестре милосердия – чопорно-белой и надменно-важной, как монастырская мать-игуменья, и оттуда крикнула Орлову:
– Я буду ждать вас, капитан! Очень буду ждать. И молиться за вас!
И исчезла так же вдруг, как и появилась.
Орлов посмотрел ей вслед, поискал ее взглядом и не нашел в толпе солдат и в скопище повозок.
И сказал шоферу и механику:
– В Нейденбург. Постарайтесь, чтобы через час были там.
– Слушаемся, ваше благородие!
