Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 64 страниц)
И пригладил рыжеватые усы.
– Слушаюсь, ваше величество, – произнес Сазонов почти по-военному и, схватив портфель со стола, который неизвестно когда положил, покинул кабинет с наивозможной быстротой. И все время прислушивался, не догонят ли его слова: «Погодите, Сергей Дмитриевич…», но позади него стояла мертвая тишина.
Он спустился в вестибюль дворца и позвонил в Петербург Янушкевичу, который ждал его звонка, как условились накануне.
Это было тридцатого июля днем, а тридцать первого указ царя стал известен всем военным округам, всей стране.
Граф Пурталес срочно попросил свидания с царем, надел парадный мундир и отправился в Петергофский дворец, уверенный, что уж Николая Второго он уговорит прекратить мобилизацию. Царь принял его немедленно и подчеркнуто любезно и даже спросил, как здоровье императора Вильгельма, и Пурталес подумал: «Начало хорошее. Дай бог, чтобы таким же было продолжение», и ответил:
– Я благодарю ваше величество за ваше столь любезное беспокойство о здоровье императора и смею уверить вас в его совершенно дружеском расположении к вашему величеству и к России, которую мой император всегда и неизменно уважал самым сердечным образом.
И изогнулся аршином в поклоне и в ожидании, что же скажет этот рыжебородый и маленький и никак не похожий на грозного монарха, но самый жестокий из монархов – с бегающими туда-сюда невыразительными глазами, от одного жеста которого может подняться море солдат, как говорит граф Мольтке, и затопить Германию от востока до запада.
– Благодарю вас, господин посол, – сказал Николай, – Так я вас слушаю. Вы что-то хотели мне сообщить экстренное?
Пурталес разогнулся наконец и торопливо, будто ему не дадут сказать всего, что ему приказано, произнес почти патетически, как актер:
– Ваше величество, вы есть последняя надежда справедливости и мира. Германия всегда и неизменно уважала великую Россию и питала к русскому народу искренние чувства дружбы и уважения и, я бы сказал со всей категоричностью, любви. Я клянусь вам, ваше величество, что Германия никогда не имела тайных или явных помыслов, направленных против вас, ваше величество, и не начнет никаких действий против России, если к тому не вынудят обстоятельства крайне тяжкие, а именно: движение ваших войск к границам Восточной Пруссии и нашей союзницы Австрии. От вас, ваше величество, только от вашего монаршего волеизъявления зависит сейчас судьба мира и народов Европы, а быть может, и всего света. Отмените всеобщую мобилизацию, ваше величество, и спокойствие мира будет спасено. Это заверения моего императора, вашего величества друга и брата.
Верил ли Пурталес своему императору и его словам, сказанным в телеграммах Николаю? Нисколько. Более того: он точно знал, что Вильгельм именно того и добивается от русского царя, чтобы дать возможность Австрии покончить с Сербией, а своему генштабу дать возможность покончить с Францией, а уж тогда пусть Россия пеняет на себя: от разгрома ей все равно не уйти.
Так говорили в немецком генеральном штабе, так говорил Вильгельм всегда. Но Пурталес знал и другое мнение о России, мнение Бисмарка, который говорил в свое время: «…Даже самый благоприятный исход войны никогда не приведет к разложению основной силы России, которая зиждется на миллионах собственно русских… Это неразрушимое государство русской нации…»
Знал хорошо Пурталес и мнение Мольтке-младшего: нельзя, никак нельзя ввязываться в войну с Россией прежде, чем будет покончено с ее союзницей Францией, ибо война на западе и на востоке одновременно – смерти подобна. Но кайзер ни с кем и ни с чем не желал считаться, и Пурталес делал все от него зависящее, чтобы потомки не указывали на него пальцем, как на виновника войны. «Я выполняю волю моего монарха, я не повинен перед божественным правосудием», – думал он, ожидая, что же ответит ему русский царь.
Николай молча показал ему свою последнюю телеграмму Вильгельму и посмотрел на него свирепо и неприязненно.
Пурталес прочитал:
«Мне технически невозможно остановить военные приготовления. Но пока переговоры с Австрией не будут прерваны, мои войска воздержатся от всяких наступательных действий. Я даю тебе в этом мое честное слово».
Прочитал и покраснел до корней гладко причесанных, с пробором, рыжеватых волос. Было совершенно ясно: русский царь не желает идти на компромисс, как то бывало прежде, а желает поставить Австрию на колени и заставить ее пойти на переговоры с Сербией. Но какие могут быть переговоры, коль Австрия бомбардирует Белград, коль никто их не ведет и вести не намерен: ни Франц-Иосиф, ни тем более Вильгельм? Посредничество Англии? Но чего можно ждать от этой торговки, если она только и мечтает о том, чтобы выкурить из Персии и Турции Россию и Германию одновременно – в лучшем случае, а в худшем – столкнуть их лбами, обессилить и стать полноправной хозяйкой на всем Среднем Востоке?
Пурталес отлично знал, что друзья Германии в английском кабинете никогда не допустят, чтобы лорд Грей впутался в войну с Германией из-за Франции, но Пурталес так же знал, что лорд Грей великолепно воспользуется вторжением германских войск в Бельгию и одержит в кабинете и в парламенте верх, ибо Англия являлась гарантом неприкосновенности Бельгии. Значит, предложение о посредничестве – это всего лишь дипломатическая уловка лорда Грея. Но русский царь непоколебимо верит в то, что посредничество Англии принесет свои плоды. «Боже, до чего же эти русские невежественны в политике!» – думал Пурталес, вновь читая телеграмму, и наконец услышал:
– Я ничего нового, граф, сказать вам не могу. Могу лишь подтвердить то, что я телеграфировал моему другу и императору Германии: мои войска не начнут военных действий прежде, чем к тому меня не принудят обстоятельства, то есть если Австрия не примет моих предложений о третейском разбирательстве конфликта с Сербией с участием всех заинтересованных сторон… Я вас более не смею задерживать, господин посол. Прошу передать императору Вильгельму мои самые сердечные чувства уважения и преданности, – заключил Николай и сел за заваленный бумагами, картами и книгами стол.
Пурталес был взбешен, Пурталес был в отчаянии: его выставляют за дверь, как мальчишку!
Это было в три часа дня. Пурталес телеграфировал в Берлин о встрече с царем и просил сообщить немедленно, как действовать дальше. Он не знал, что, когда Бетман доложил Вильгельму об этом, тот сказал:
– Идиот, а не граф и германский дипломат. Прикажите ему вручить России ультиматум. Сегодня же. Срок – двенадцать часов.
Поздно вечером Пурталес приехал к Сазонову, в министерство иностранных дел, крайне взволнованный, красный, с воспаленными глазами и дребезжащим голосом и едва ли не истерически сказал:
– Вот последнее миролюбивое предложение моего правительства. Срок для ответа – двенадцать часов… Согласитесь на демобилизацию, и мир будет сохранен. Согласитесь же, господин министр, прошу, умоляю вас…
Сазонов, смертельно уставший, болезненно бледный, спокойно повторил то, что сказал царь: если будут продолжаться переговоры с Австрией, Россия не начнет военных действий. Об отмене всеобщей мобилизации не может быть и речи.
Пурталес был невменяем, то и дело восклицал:
– Согласитесь на демобилизацию! Согласитесь демобилизоваться, пока еще есть время, пока не наступит срок нашего предложения, – он не назвал «ультиматума». – Завтра в полдень будет уже поздно, господин Сазонов, завтра в полдень будет слишком поздно! Поверьте мне, я не хочу закончить свою службу в вашей столице таким роковым образом. Я хочу вам добра и мира, клянусь вам! Согласитесь демобилизоваться, и мир, желанный для нас всех, будет сохранен.
Сазонов помолчал немного, посмотрел в его распаленное, красное лицо усталыми глазами и произнес спокойно:
– Граф, я ничего более того, что повелел мне государь, сообщить вам не могу. Ваш император обещал России посредничество и помощь в улаживании конфликта. Да поможет ему бог.
И тогда, первого августа 1914 года, в семь часов вечера, Пурталес явился к Сазонову, взволнованный крайне и нервный, и объявил, что его монарх «принимает вызов и считает себя в состоянии войны с Россией», и вручил ноту, которая даже не была как следует отредактирована чиновниками посольства. Пурталес так спешил, что не удосужился прочитать ее, но, когда Сазонов прочитал ее вслух, был и сам поражен.
Сазонов, полный негодования и возмущения, воскликнул:
– Вы проводите преступную политику! Проклятие народов падет на вас!.. Россия не делала вам никакого вызова. Во всем, что я хотел сделать, чтобы спасти мир, я не встретил с вашей стороны ни малейшего содействия!
Пурталес растерянно и подавленно ответил:
– Мы защищаем нашу честь.
– Ваша честь не была затронута! – гневно воскликнул Сазонов. – Вы могли одним словом предотвратить войну, но вы не хотели этого. Но существует божественная справедливость!
– Это правда. Существует божественная справедливость, – растерянно пробормотал Пурталес и заспешил к выходу, а подойдя к двери, никак не мог открыть ее от волнения. Наконец он открыл ее и еле слышно, совсем охрипшим голосом, сказал: – Прощайте… Прощайте…
Так была начата одна из самых кровавых, самых несправедливых и самых тяжких войн, которые когда-либо знало человечество.
Мольтке мечтал не о таком ее начале, Мольтке даже был удивлен, зачем канцлеру и самому кайзеру так экстренно потребовалось предъявить России ультиматум, когда оба хорошо знали, что по плану генерального штаба следовало как можно более оттянуть начало войны именно с Россией для того единственно, чтобы поскорее начать и закончить нападение на Францию, а уж затем навалиться всеми силами на Россию.
Но канцлеру Бетману, как и Вильгельму, не терпелось: он хотел заполучить в рейхстаге голоса социал-демократов, которые конечно же одобрят войну с «жандармом Европы» – кровавым русским самодержавием, и не ошибся: социал-демократы поддержали его полностью, кроме Либкнехта, Цеткин, Люксембург и их друзей. Бетман даже послал Пурталесу два варианта ноты России: на случай, если она отменит всеобщую мобилизацию, и на случай, если не отменит, которые Пурталес в волнении и вручил Сазонову разом.
Одновременно с Пурталесом подобным же образом действовал посол Германии в Париже Шен и в тот же день вручил ультиматум Франции с требованием ответить в течение восемнадцати часов: будет или нет Франция соблюдать нейтралитет в случае, если Германия начнет войну с Россией? Все в Берлине знали, что Франция отклонит ультиматум, и тогда германским корпусам будет приказано перейти границу, но если и не отклонит и даст удовлетворительный ответ, Шену предложено предъявить Пуанкаре новый ультиматум с требованием передать Германии крепость Туль и Верден якобы как залог того, что нейтралитет будет соблюдаться. И в этом случае все в Берлине хорошо знали, что Франция этого не сделает, и тогда германские корпуса все равно начнут военные действия.
Пуанкаре ответил, что ничего заранее сказать о своих намерениях не может и сохраняет за собой свободу действий, но на следующий день, первого августа, объявил всеобщую мобилизацию.
И тогда Германия объявила войну Франции и вторглась в Бельгию и Люксембург.
Но Мольтке прямо-таки был вне себя от поспешности рейхсканцлера Бетмана, лезшего на рожон с Россией, и сказал статс-секретарю – министру иностранных дел Ягову:
– Вы с его превосходительством Бетманом заставите меня воевать сразу с Францией и Россией, что Германии явно не по силам. Куда вы спешите? Кто вас гонит в шею? Россию надо удержать от вступления в войну возможно дольше, по крайней мере хотя бы месяц-два, пока я разделаюсь с Жоффром. Вы погубите Германию!
Ягов только развел руками и ответил:
– Рейхсканцлер сказал, что война против русского царизма, жандарма Европы, будет войной народной и что ее конечно же поддержат все германские социал-демократы и все европейские социалисты, а это – не последнее обстоятельство, которое требуется германскому правительству. Кайзер тоже так полагает.
Мольтке пришел в ярость: эка выдумали причину! Социал-демократов можно загнать в тюрьму, всех до единого, если они вздумают протестовать, и сказал об этом Бетману, но ничего уже изменить было невозможно, да изменять никто и не хотел: ни кайзер, ни рейхсканцлер.
Война на два театра стала фактом. Мольтке пришлось приготовиться к худшему: к наступлению русских и к укреплению восьмой армии Притвица, которая одна, без подкреплений, ничего на востоке не сделает. Но не успел он еще сделать этого, как Италия объявила о нейтралитете. Угроза Сан Джулиано, что… Италия не обязана принять участия в войне против Сербии, если эта война вызвана агрессивными действиями Австрии и осуждается всем цивилизованным миром, как заявил посол Италии в Берлине Боллати германскому министру иностранных дел Ягову несколько дней тому назад, стала реальностью.
Вильгельм пришел в ярость: Италия, союзник, нанесла удар в спину в такой момент. И потребовал от короля Виктора-Эмануила объяснений, но Виктор-Эмануил дипломатничал и отвечал, что Италия и впредь будет поддерживать сердечные и дружественные отношения со своими союзниками и приложит все дипломатические усилия для защиты законных интересов наших союзников.
Дипломатические, не больше. Вильгельм метал громы и молнии:
– Жалкая проститутка намерилась урвать хоть что-нибудь, чтобы было что жевать! Она выбрала время, чтобы отдаться нашим врагам как раз тогда, когда мы этого не ожидали. – И приказал Мольтке: – Мольтке, как только покончим с Францией и Россией – уничтожить Италию! Союзника на место Италии мы найдем, – намекал он на Турцию, с которой готовил договор о военном союзе и куда уже отплыли в путь «Гебен» и «Бреслау».
Четвертого августа Англия вдруг предъявила Германии ультиматум и потребовала соблюдать нейтралитет Бельгии. Да, Вильгельм знал от посла в Лондоне князя Лихновского о том, что английский министр иностранных дел Грей только что говорил ему, что Англия не останется равнодушной к судьбе своей союзницы Франции в случае нападения на нее германских войск, но Вильгельм так же хорошо знал, что прогерманское большинство английского кабинета, в частности Морлей и его группа, настроено против того, чтобы ввязаться в войну с Германией, и был спокоен.
Вильгельм не знал, что новый французский посол в Лондоне Камбон, бывший только что послом в Берлине, пригрозил Грею: если Англия не поддержит своих союзников, Францию и Россию, пусть пеняет на себя, ибо после окончания войны она останется одна независимо от того, кто бы ни предстал перед ней в роли победителя: Германия или Россия и Франция.
В Петербурге почти то же самое говорил английскому послу Бьюкенену Сазонов и потребовал ясного ответа: готова или нет Великобритания выполнить свой союзнический долг?
Грей знал: готова, как никогда раньше, как сказал сэр Черчилль, но боялся прогерманской группы Морлея, которая уже пригрозила ему выходом из кабинета. И Грей не мог более вилять и сказал князю Лихновскому: Англия выполнит свой долг перед Францией и Россией.
Вильгельм разъярился:
– Англия открывает свои карты в момент, когда она сочла, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении. Низкая торгашеская сволочь! – загремел он на весь кабинет. – Грей мог произнести в Париже и в Петербурге только одно предостерегающее серьезное слово и порекомендовать им нейтралитет – и там тотчас же притихли бы. Но он остерегается вымолвить это слово и вместо этого угрожает нам. Мерзкий сукин сын! И король Георг хорош: он ясно сказал моему брату Генриху: мы останемся нейтральными и постараемся держаться в стороне сколь возможно дольше. Более того: он сказал Генриху, что Англия приложит все усилия, чтобы не быть вовлеченной в войну… Подлецы, все подлецы и мошенники. Никому нельзя верить! – гремел он, бурно расхаживая по кабинету в Потсдамском дворце.
Но он все еще надеялся на разногласия в английском кабинете, в парламенте и действовал с открытым забралом: второго августа велел вручить Бельгии ультиматум с требованием пропустить германские войска якобы для защиты Намюра, который якобы хотят атаковать французы, – мотив, выдуманный Мольтке пятью днями раньше по требованию Вильгельма. Бельгия отказалась дать удовлетворительный ответ и обратилась к Англии за помощью.
Четвертого августа Англия предъявила Германии ультиматум: безоговорочно соблюдать нейтралитет Бельгии. Срок ответа – одиннадцать часов вечера по лондонскому времени.
Английский кабинет собрался на Даунинг-стрит и прождал до одиннадцати часов, но ответа не получил.
И тогда Грей послал послу Лихновскому письмо очень короткое и выразительное: «Правительство его величества считает, что между обеими странами с 11 часов вечера 4 августа существует состояние войны». И приложил паспорта.
Вильгельма едва не хватил удар: он все же надеялся, что прогерманская часть английского кабинета помешает Грею одержать верх в парламенте, но этого не случилось, и прогерманским членам кабинета пришлось уйти в отставку.
Вильгельм тогда насел на канцлера Бетмана и начальника генерального штаба Мольтке:
– Вот итоги вашей милой разведки, вот итоги ваших шашней с социалистами: английский обыватель оказался не таким твердолобым, как неизменно о том твердила ваша агентура, граф. Русские же оказались не такими уж медлительными, как вы о том неизменно болтали. Социалисты Европы оказались не такими уж патриотами, как вы утверждали, канцлер Бетман, и бунтуют против нас везде и всюду. В итоге мы вынуждены воевать черт знает на сколько театров. Бездельники ваши разведчики, граф! Разогнать всех до единого и послать новых офицеров во Францию, в Россию, особенно в Англию. Ибо сия торговка может запереть наш флот в немецком море, и Тирпицу придется уехать на воды от безделья.
Мольтке еще не знал, что почти в это же время германская разведка на Британских островах перестала существовать, ибо английская Интеллидженс Сервис знала всю ее сеть, перлюстрировала всю ее почту систематически и, с объявлением войны Германии, всю арестовала, в один день, по всей Великобритании, так что до конца войны Германия не будет иметь в Англии ни одного разведчика.
Но Мольтке уверил Вильгельма:
– Тирпиц найдет себе дело, ваше величество, тут можно быть спокойным.
Через несколько дней Тирпиц потеряет три крейсера у Гельголандской бухты, едва выведя из нее германский флот. Англичане буквально изобьют германскую эскадру в считанные часы и загонят ее обратно в бухту.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
И грянули все громы войны, и разверзся ад…
Тысячи и тысячи пушек всех калибров вздымали землю до небес и сокрушали все сущее от Бельгии до Швейцарии, от Балтики до Карпат, унося в небытие неисчислимые человеческие жизни, повергая целые страны в хаос разрушений, невиданных со времен нашествия гуннов.
Казалось, что генералы и правительства сошли с ума и со звериной жестокостью делали все, чтобы побольше истребить рода людского, превратить чужие жилища в прах, снести с лица земли все, что человечество создавало тысячелетиями, и погнали на поле боя миллионы самых здоровых мужчин, вооружив их с ног до головы всеми средствами уничтожения себе подобных.
По какому праву? Прав не было. Было вероломство, было варварство, разбой сильных мира.
Во имя?..
Тут у каждого было свое: у кайзера Германии Вильгельма Второго – во имя сокрушения Франции и Англии на суше и на море, ибо именно они мешали ему поставить мир на колени перед рейхом и связали по рукам на Алжирсирасской конференции, лишив Марокко и развеяв мечту об африканских колониях Антанты.
И во имя обуздания России и ее притязаний на Босфор и Дарданеллы, равно как и на Персию и на Ближний Восток, и еще за предательство германо-русского Биоркского договора, положенного под сукно Николаем Вторым под диктовку Франции, против которой он и был направлен. И еще во имя отторжения Польши, Прибалтики, Украины.
У Николая Второго же – именно во имя вековой фамильной мечты о Босфоре и Дарданеллах, путях выхода русских товаров на ближневосточные рынки, и пресечения притязаний Берлина на Турцию, где генерал Сандерс называется уже Шлиман-пашой и все более прибирает к рукам турецкую армию, и пресечения кайзеровского проникновения в Болгарию и Румынию, монархи коих Фердинанд и Карол уже в рот смотрят немецкому генеральному штабу и банкирам рейха.
И еще во имя искоренения австрийского влияния и притязаний Франца-Иосифа на Балканах и устранения Австрии из Сербии.
У Франца-Иосифа, наоборот, во имя искоренения Сербии и недопущения России к Балканам. И еще во имя новой аннексии, на этот раз Польши, состав австрийского губернаторства которой в Варшаве уже был Веной подготовлен и согласован с Берлином.
У Англии – конечно же во имя совершенной нетерпимости к германскому военно-морскому потенциалу, первенство коего на море не может быть совместимо с существованием Британской империи, как говорили английские дипломаты, в частности Эйр Кроу, с которым вполне был согласен не только сэр Грей, но и король Эдуард Седьмой. И еще во имя обуздания германских аппетитов на немецкую Индию в Малой Азии, равно как и на Константинополь и проливы, на всю Турцию и на всю Персию.
Наконец, у Франции, – прежде всего, во имя Эльзаса и Лотарингии, отторгнутых Германией по Франкфуртскому договору после франкопрусской войны семидесятых годов прошлого столетия. А также во имя пресечения заморских аппетитов рейха в Африке, особенно – и Марокко и Алжире. И еще во имя Саарского бассейна, так необходимого французской промышленности. Ну, конечно, и отмщения за Седан.
Однако об этом правительство и газеты не говорили, а, наоборот, с усердием устно и печатно кричали на всех перекрестках о своем миролюбии, и порядочности, и бескорыстии, и человеколюбии, и обвиняли противную сторону во всех дьявольских замыслах и коварных действиях, и призывали своих граждан грудью преградить путь врагу и повергнуть его в прах.
Ленин был потрясен.
Случилось невероятное: те, кто только что на всех конгрессах Интернационала клеймил войну и призывал народы не допустить ее, а если она уж возникнет – выступить против нее и повернуть против правительств, ее начавших, – все вдруг встали на сторону своих правительств и голосовали за военные кредиты, а некоторые даже вошли в правительства своих стран, как Вандервельде – в Бельгии, Гед, Тома и Самба – во Франции, Гендерсон – в Англии, которым верили, по которым равнялись рабочие движения.
И только русские социал-демократы – депутаты Государственной думы – выступили против войны решительно и бескомпромиссно, и призвали народы России еще решительнее бороться против самодержавия, главного виновника всех бед и страданий простых людей, и объявили войне импералистической – войну народов против своих угнетателей.
Социал-демократы – большевики.
Еще английская независимая рабочая партия и итальянские социалисты выпустили манифесты против войны да сербские социал-демократы – парламентарии – проголосовали против военных кредитов. За ними последовали болгарские «тесняки», польские и левые румынские социалисты.
Это было все, что осталось верным идеалам социалистического движения Европы.
…Ленин был возмущен. Войну он предвидел задолго до ее начала, еще в пору аннексии Австрией Боснии и Герцеговины.
И вот трагедия нагрянула и охватила разом все европейские государства. И так же вдруг разрушила все то, что социализм создавал в Европе десятилетиями, во что каждый революционер верил, чему поклонялся, на что надеялся как на идеал, неподвластный времени и превратностям судьбы: интернациональную солидарность и интернациональные действия социалистов и революционного пролетариата против войны. Все забыто и похоронено в националистическом угаре.
Ленин хорошо помнил, как он и Роза Люксембург бились на Штутгартском конгрессе Интернационала за каждую поправку к резолюции о милитаризме и действиях против возможной войны.
Август Бебель, лидер Интернационала, самый чтимый и уважаемый человек в среде европейских социалистов, как он разъярился, когда Ленин и Роза Люксембург внесли в его проект предложение: записать черным по белому, что, если войну не удастся предотвратить, конгресс рекомендует всем социалистическим партиям сделать все возможное, чтобы превратить войну империалистическую в войну народов против своих правительств.
Бебель разъярился и набросился на Ленина и Розу Люксембург:
– Вы сошли с ума! Вы – в частности, Роза! Вы выворачиваете наизнанку все наши представления о способах взятия власти, мирных способах, без взаимного побоища. А вы требуете превратить войну капиталистов – в войну гражданскую, требуете жертв и жертв. А во имя чего, я спрашиваю вас? Да, конечно, революция не делается в белых перчатках, тут Маркс прав. Но все же…
Ленин со всем пылом ответил:
– Именно: революция не делается в белых перчатках, если она встретит сопротивление со стороны правящих классов общества. Но поймите же, товарищ Август Бебель, многоопытный революционер и теоретик революции, что превращение войны империалистической в гражданскую – а возникнуть может только империалистическая война – революционный пролетариат и беднейшие слои крестьянства должны поставить в порядок дня и не могут ждать, пока капиталисты перебьют их наиболее закаленных в борьбе революционеров и отодвинут новую революцию на десятилетия.
Бебель нетерпеливо прервал его:
– Ленин, перестаньте морочить мне голову и помолчите лучше о р-р-революционности крестьянства. До сих пор оно было наилучшей опорой для крепостников и реакции. А что касается ваших с Розой предложений, – увольте, я не имею желания их обсуждать.
Роза Люксембург горячилась:
– Август, вы поражаете меня своим неслыханным консерватизмом, если не сказать хуже…
– Говорите уж: хвостизмом. Отстал Август Бебель, не понимает нового веяния истории…
– Если вам угодно – извольте: вы, уважаемый всеми нами Август Бебель, не видите нового времени революции… Итак, принимаете ли вы наши с товарищем Лениным поправки? – в упор допрашивала Роза Люксембург бывшего кумира.
Бебель чесал серебристую бородку-козлик, хмурил густые брови и читал, читал поправки Ленина и Люксембург и наконец примирительно спросил:
– Что вы еще предлагаете поправить в моем проекте? Все равно эти наши резолюции не являются обязательными для каждой социалистической партии той или иной страны, кои живут и действуют соответственно своим национальным условиям и практике революционного движения.
Ленин мягко возразил, все же перед ним был Бебель:
– Дорогой Август Бебель, но у каждого истинного социалиста есть совесть марксиста, которая не позволит ему не считаться с мнением Интернационала, когда придется решать судьбу своего, сиречь национального, революционного движения в той или иной стране Европы, и не только Европы.
– Да, конечно, я себе и не представляю, чтобы социалист не принимал во внимание наших решений по тому или иному вопросу социалистического развития, – согласился Бебель, – Но я не понимаю, что лучше: ваше с Розой предложение или французов? Ведь Эрве в своем проекте по вопросу о милитаризме предлагает то же, что и вы: ответить на какую бы ни было войну всеобщей стачкой и всеобщим восстанием.
Ленин переглянулся с Розой Люксембург, с Мартовым, стоявшим рядом тут же, и по их лицам прочитал: «Вредный старик, мы его не переубедим». Но ответил со всей настойчивостью:
– Уважаемый товарищ Август Бебель, Эрве из-за своего анархизма совершенно не понимает простых вещей, а именно: выбора конкретных средств борьбы революционного пролетариата в тот или иной исторический момент, который нельзя заранее предрешить никакими постановлениями. Эти средства зависят от политических, экономических, военных условий, которые могут возникнуть в результате империалистической войны. Эрве увлекается эффектными фразами.
Бебель вновь сказал:
– Да, конечно, но это ведь говорит Эрве, а не я. А от меня чего вы добиваетесь? Чтобы я вовсе бросил в корзину свой проект?
Ленин развел руками, как бы говоря: как чугунный засов, с места не сдвинешь, но возможно мягче, сдерживаясь сколько можно было, ответил:
– Мы предлагаем записать в проекте решений конгресса, что рабочие должны стремиться всеми силами и средствами использовать вызванный войной политический и экономический кризис и ускорить падение капитализма. Неужели это не ясно?
Роза Люксембург пригрозила:
– Если не ясно, товарищ Август, – мы с Лениным вновь… разъясним это с трибуны.
И так от начала и до конца: споры, споры против оппортунизма в резолюциях конгресса, в речах его ораторов, в прессе социалистических партий Европы. Это было в Штутгарте, семь лет тому назад. А незадолго до войны, в Базеле, на следующем конгрессе Интернационала, споры продолжились, и вновь под давлением левой его части, особенно Ленина и Розы Люксембург, конгресс записал черным по белому: назревающая война не может быть оправдана ни самомалейшим предлогом какого бы то ни было народного интереса.
Это был Базельский манифест Второго Интернационала. И вот не успела война разразиться, как все было тотчас предано забвению. Манифест перестал существовать. Его как бы и не было в природе, и те, кто два года тому назад голосовал за него единогласно, ныне голосуют за военные кредиты своим правительствам, каждый для своей страны называя войну народной, оборонительной. Позволительно спросить: а для кого же она является нападательной? Империалистической? Захватнической? Такие слова вовсе исчезли со страниц социалистической прессы.
Вот о чем думал сейчас Ленин и вот почему был подавлен. Сколько потрачено сил, и средств, и времени, наконец, чтобы преодолеть сопротивление центристской верхушки Интернационала и закрыть лазейки для оппортунизма во всем социалистическом движении! И вот все пошло прахом, и даже Каутский, тот самый, по ранним книгам которого учились марксизму молодые революционеры, который восторгался первой русской революцией, правда, под влиянием Розы Люксембург, – теперь этот Каутский, один из лидеров Интернационала, встал в один ряд с бауэрами, гильфердингами, гедами, вандервельде и прочими отступниками от марксизма и прямо сказал, как передают: на мой дом напали разбойники и хотят взять меня за горло, поэтому я должен защищаться. Посмотрели бы Маркс и Энгельс на сих защитников своего угла, и своей кухни, и еще кирхи, сиречь альфы и омеги немецкого филистерства. Надо же докатиться до такого скандального позора!
И остались верными идеалам социализма лишь русские социал-демократы, итальянские социалисты и горстка сербских, болгарских, польских и румынских товарищей.
И благо, что и в германской социал-демократической партии, самой старейшей и многочисленной, остались верными идеалам Маркса Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Клара Цеткин, Франц Меринг и еще несколько человек, депутатов рейхстага, отказавшихся голосовать за военные кредиты.
