Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 64 страниц)
Ренненкампфу это понравилось, и он с удовольствием заметил:
– А вы начинаете импонировать мне. Эти наши союзнички вот где сидят у меня, – похлопал он по своей жилистой шее, – между тем помочь мне снарядами и самыми обыкновенными винтовками не желают, хотя я и прошу их об этом каждый день. По милости Сухомлинова мне нечем будет стрелять в самом непродолжительном времени. И наступать скоро будет не в чем моим солдатам: сапоги расползаются после десятка верст марша. Не понимаю, как его высочество мирится с подобным положением вещей и почему не разносит военного министра.
Александр отметил: кажется, все пошло на лад, и тигр не намеревается нападать, и готов был спросить: «Так что же мне передать ставке, ваше превосходительство: вы начинаете атаку или не начинаете? Сегодня. Немедленно», но Ренненкампф продолжал, стоя за столом и читая приказ:
– Я – солдат и знаю свой долг воинский, – чего ради Жилинский решил напомнить мне об этом, о помощи соседу? – не называл он имени Самсонова. – Когда я атаковал, вернее, когда меня атаковал Франсуа, я не обращался с просьбой о помощи ни к кому, а разбил его своими силами, так что он теперь не скоро оправится, надо полагать.
И тут Александр оплошал, сказав:
– Корпус Франсуа, ваше превосходительство, мог бы перестать существовать, если бы начальник двадцать девятой дивизии, генерал Розеншильд, решительно атаковал при Сталюпенене левый фланг его первой дивизии и если бы хан Нахичеванский атаковал Инстербург. Первая дивизия Франсуа, атакованная с обоих флангов двадцать седьмой и двадцать девятой вашими дивизиями, была бы уничтожена.
Ренненкампф поднял глаза, и в них вспыхнули огоньки, яснее ясного говорившие: «Вы, щелкопер, приехали на место моего начальника штаба или… меня самого? В таком случае я прикажу сейчас же…» Но огоньки погасли, и Ренненкампф сказал лишь иронически:
– Мне остается пожалеть, капитан, что вас не было под Сталюпененом и Гумбиненом. Быть может, вы пленили бы самого Франсуа, как вы полагаете?
Александр не моргнул глазом и ответил:
– Если бы вы, ваше превосходительство, приказали мне координировать действия двадцать седьмой и двадцать девятой дивизии – пленил бы.
И Ренненкампф развеселился и воскликнул:
– Браво, капитан! Янушкевич знал, кого присылать к Ренненкампфу!
Александр понял свою оплошность и наивно спросил:
– Я не понимаю вас. Вы хотите сказать…
– Я хочу сказать, что яйца курицу еще не учили, молодой человек, – раздраженно прервал его Ренненкампф. – Забирайте конверт, как свидетельство того, что вы исполнили свою миссию и вручили его содержимое мне, и уезжайте в ставку, а уж там рекомендую пройти курс азов устава полевой службы пехоты. Ясно я объяснил вам, что такое есть генерал, а что – капитан-фельдъегерь?
– Но артиллерия, как вам ведомо, ваше превосходительство, – гроза войны, если не ее бог и черт одновременно. А у Гинденбурга ее достаточно, в частности тяжелой, – заметил Александр на свою беду.
– Чушь! – хвастливо возразил Ренненкампф. – Я разгромил Франсуа и Макензена геройством и доблестью моих солдат и офицеров. И я не верю, чтобы эта старая калоша, дважды «фон» Гинденбург, рискнула атаковать Самсонова, имея в тылу мою армию, Людендорф – это действительно авантюрист и солдафон, ему море по колено, я знаю его достаточно, и он может подставить свою армию под наш с Самсоновым двойной удар ради своих эгоистических целей. Но в таком случае восьмая армия перестанет существовать. Повторяю: я не понимаю, чего испугались обе наши ставки, как не понимаю и того, чего ради вас, артиллериста, прислали ко мне для… координации действий пехотных корпусов. Повторяю вам: у Самсонова на левом фланге имеются два корпуса, в центре – еще два. Что ему угрожает?
Александр мягко заметил:
– Вам, надо полагать, ведомо, ваше превосходительство, каков командир первого корпуса, генерал Артамонов: ему лишь бы иконок было побольше у солдат, а более он ничего знать не желает. А у генерала Кондратовича имеется в наличии всего одна дивизия. Если Франсуа, усилив корпус ландверами и тяжелыми пушками Кенигсберга, атакует Артамонова – последний не устоит и может случиться то, что случилось с Благовещенским.
– Гм. Артамонов такой, ему лишь бы солдаты богу умели молиться, – согласился Ренненкампф и добавил: – Но Мартос, Мартос, кавалер георгиевского оружия, он-то знает свое дело? Знает отменно… Нет, нет, господа, все вы в ставках явно потеряли голову, узнав, что Гинденбург что-то замыслил. Ничего он замыслить не может, он находится меж двух русских армий. Да, некогда это был боевой генерал и даже обставил кайзера на штабных учениях, командуя корпусом, за что и оказался в отставке, но это было так давно.
– Все же, ваше превосходительство, это так: Гинденбург замыслил напасть на вторую нашу армию и уже добился первого успеха: разбил дивизию Комарова и оттеснил таким образом правый фланг Самсонова. Следующим может быть оттеснение левого фланга, а это – смертельная угроза Мартосу и Клюеву. Если ваша армия устремится на тылы Макензена и Белова – смертельная угроза нависнет над ними и Гинденбургу будет не до нападения на левый фланг Самсонова. Вот почему я позволил себе предупредить второй корпус о возможной скорой перемене в его дислокации. Кстати, Шейдеману давно следовало бы оставить Летцен в покое, а, блокировав его, обойти и войти в соприкосновение с шестым корпусом Самсонова, что не позволило бы противнику атаковать Благовещенского. Но только вчера великий князь повелел вернуть корпус на вторую армию.
Ренненкампф возмущенно воскликнул:
– Не дам! Это вам, молодым школярам, все кажется проще простого: блокировать крепость и идти по узкому дефиле целым корпусом. А Летцен с успехом расстреляет сей корпус из крепостных орудий. Не моя вина в том, что противник располагает отличными железными и шоссейными дорогами и удирает от меня с прытью и рвением, достойным лучшего применения. Или ставки хотят, чтобы я посадил войска на аэропланы и упредил противника за сто верст впереди его головных колонн? – уставился он в Александра большими, злыми глазами, окаймленными темными кругами и от этого казавшимися слишком глубокими.
Александр обратил внимание на его большую родинку на левой щеке и подумал: «А эту дрянь следовало бы вырезать, ваше превосходительство, на всякий случай», и ответил спокойно:
– Ставка все знает, ваше превосходительство, – намеренно преувеличил он осведомленность ставки фронта, – и именно поэтому требует от вашей доблестной армии, – подсластил он, – через два дня выйти в район Бишофсбурга – Алленштейна, чтобы отрезать корпуса Макензена и Белова от западной группы корпусов Шольца и Франсуа. Пока к этим последним не подошли свежие два-три корпуса и кавалерийская Дивизия с запада.
Ренненкампф выпучил глаза и, кажется, не знал, что и говорить, и спросил, понизив голос:
– Мольтке снял три корпуса и кавалерийскую дивизию с западного театра? Он сошел с ума. Генерал Жоффр этим воспользуется без промедления. И Мольтке может расстаться с мечтой о взятии Парижа…
Черт, неужели кайзер так уверен в победе на западе? Как вы полагаете? Это может дорого обойтись бошам.
– Совершенно с вами согласен, ваше превосходительство, – согласился Александр и продолжал гнуть свое: – Тем более, если мы нажмем как следует, что мне и приказано передать вашему превосходительству. Атака и только атака вашей армией противника немедленная – и планы Гинденбурга останутся на бумаге…
И затаил дыхание: ну, сейчас зверь станет на задние лапы, раскроет пасть – и нет его, Орлова, живьем проглотит. Но Ренненкампф бурно заходил по кабинету, опустив голову и отбросив руки назад, и молчал. Секунду, две… пять и десять молчал, а может, и полминуты и наконец остановился возле огромнейших кабинетных часов, в самом дальнем углу кабинета, и загремел на весь кабинет:
– Это – полнейший идиотизм! Я не могу идти по лесам и болотам и губить армию только потому, что Самсонов до сих пор не соединился с моим левым крылом, да еще подставил дивизию Комарова под удар отступающих от меня корпусов, хотя я доносил, что Белов ушел из Растенбурга, да еще два дня тому назад! Что от меня хотят? Я разбил два корпуса, я блокирую Кенигсберг и Летцен, я преследую врага неотступно, и государь соблаговолил выразить мне свою высочайшую признательность за это, а меня ставка намерена сделать козлом отпущения за неудачи Самсонова, не умеющего добить противника. Да и какое мне дело до Самсонова? Нет уж, увольте, милостивые государи, я не брандмайор пожарной части, чтобы тушить пожар у нерасторопного соседа.
Он заложил правую руку за полу мундира, отошел от часов и вновь обрел прежний рост. Потом подошел к Александру, посмотрел в его бронзовое, обветренное лицо своими большими, темными глазами и хотел что-то сказать, видимо доверительно, но раздумал, сел за стол, расписался на конверте и сказал более примирительно:
– Вот моя расписка в получении директивы. Об остальном я позабочусь сам.
Александр взял конверт, посмотрел на размашистую подпись на нем: «Иренибе!..», с какими-то острыми закорючками на конце и жирной чертой с хвостиком, уходившей под подпись, и хотел сказать: «Это – не ваша фамилия, ваше превосходительство», но не сказал, а спросил как бы о само собой разумеющемся:
– Летцен, надо полагать, вы обойдете, оставив против него бригаду? Равно как и Кенигсберг, оставив против него двадцатый корпус, коего будет вполне достаточно для блокады?
И Ренненкампф закипел:
– Да кто вы такой, что позволяете себе диктовать мне, что и как я должен делать? Вам ведомо, что у меня есть директива Жилинского: блокировать Кенигсберг двумя правофланговыми моими корпусами?
Александр тоже дал волю своей настойчивости:
– Но в той директиве сказано, чтобы остальными двумя левофланговыми корпусами вы продолжали наступление, ваше превосходительство. Оные же корпуса стоят на месте и постреливают по аэропланам противника.
Ренненкампф словно бы поперхнулся и не мог ничего возразить, а только водил туда-сюда лютейшими глазами, рассматривая его и так и этак, и наконец гаркнул:
– Как вы смеете, молодой человек, так вести себя с командующим армией?
И Александр пошел на крайность: не повышая тона, он сказал:
– Ваше превосходительство, мне приказано именем ставки верховного потребовать от вас незамедлительной помощи второй армии. Позволю себе предупредить вас: вы можете навлечь на себя такой гнев высшего начальства за нежелание или медлительность в своих действиях в этот критический момент для всего фронта, что последствия его трудно и предвидеть…
– Вы смеете стращать меня, генерал-адъютанта, командующего вверенной мне лично государем армией? – гремел Ренненкампф и хлопнул ладонью по столу так, что все на нем заходило ходуном, как от землетрясения.
Александра передернуло от негодования. Да что он, в самом деле, слепо кланяется уставным порядкам, вместо того чтобы сказать этому вельможе: или вы делаете то, что должно делать соседу, или ясно и членораздельно скажите: «Самсонову я помогать не буду. Не желаю. Не хочу. Ибо я ненавижу этого человека еще со времен японской кампании».
И сказал решительно и требовательно:
– Ваше превосходительство, мы напрасно теряем время. Мне надобно знать, что ваша армия будет делать сегодня, сейчас, немедленно в целях атаки немцев в районе Алленштейна – Бишофсбурга с тыла вторым и четвертым корпусами и атаки в районе Алленштейн – Гутштадт – кавалерией хана Нахичеванского. Пока этого не будет сделано, я не покину ваш штаб. Именем ставки верховного – рекомендую вам: исполнить свой воинский долг перед престолом и отечеством, перед тысячами солдат и офицеров, кои в эту минуту грудью принимают на себя атаку неприятеля…
– Что вы еще… рекомендуете мне сделать? – грозно спросил Ренненкампф.
И Александр бухнул во все колокола:
– Рекомендую вам не повторять своей ошибки при Ентайских копях в Маньчжурии, повлекшей за собой потерю копей и… ваш инцидент с Самсоновым на Мукденском вокзале.
– Вон! – раздался на весь кабинет неистовый рык. – Адъютант, Удалить сего мальчишку и под конвоем отправить в ставку фронта! И не разрешать ему заходить в аппаратную! И выдать ему на дорогу полфунта хлеба, не более…
В это время вошел Милеант и, не понимая, что происходит, спросил:
– Что случилось? Вы что-либо сказали недостойное, капитан?
Ренненкампф раздраженно ответил:
– Сей новоиспеченный капитан сказал, что я потому не помогаю Самсонову, что между нами был мукденский инцидент. Глупость же невероятная! Пусть Самсонов благодарит бога, что я не вызвал его тогда и не продырявил голову. О, какие падкие до сенсаций наши господа офицеры…
Александр как бы доверительно сказал Милеанту:
– У нас, на Дону, об этом все говорят.
Ренненкампф сделал вид, что ничего не слышит, и спросил:
– Откуда вы такой появились на нашем фронте, капитан? Я не понимаю, почему я слушаю вас, а не арестовываю. Поразительно!
– Очевидно, потому, ваше превосходительство, что в этом нет нужды и правомерности, – ответил Александр и добавил, зная, что его слова, сказанные Милеанту, Ренненкампф хорошо слышал: – Из Новочеркасска я…
– Вот как! Не сын ли полковника Орлова? Героя японской кампании?
– Так точно.
– Так вы почти земляк моей сестры! Она служит в Таганроге классной наставницей, кажется. Вот неожиданность! – разом изменил тон Ренненкампф, будто именно близость его сестры к Новочеркасску и решала сейчас все дело, и мягко спросил: – Вы, конечно, бывали в Таганроге? Говорят, чудный городок. Я непременно посещу его в свое время.
– Бывал. Хороший, зеленый городок, однако грязный и заброшенный порядком, хотя входил в звучную губернию – Екатеринославскую.
– Губерния звучная, а вся ее начинка – крамольная, сплошные бунтовщики и социалисты, по коим еще с пятого года плачет виселица, – бросил Ренненкампф и сказал Милеанту: – Принесите все данные о местонахождении частей четвертого и второго корпусов и кавалерии хана Нахичеванского. Посмотрим, что можно сделать и как помочь соседям, – не назвал он Самсонова, но добавил: – А вы мне нравитесь, капитан, – беспокоитесь о своем бывшем атамане. Похвально.
И Александр облегченно вздохнул. Невероятно, но Ренненкампф асе же кое-что понял. Или сделал вид, что понял? И подумал: «Свои виселицы пятого года вспомнил. Значит, не зря вас называют палачом сибирских рабочих, ваше превосходительство. И мстительны – вплоть до предательства. По отношению к Самсонову…»
И спросил:
– Я могу подождать в приемной, ваше превосходительство?
– Можете подождать. И еще можете сообщить Самсонову по телеграфу, чтобы он лучше воевал. Я не смогу гнаться за немцами прежде, чем не блокирую полностью Кенигсберг, и не оставлю от Летцена камня на камне за обстрел и пленение парламентеров.
У Александра дух перехватило от таких его слов, и он едва не крикнул: «Вы – предатель, генерал Ренненкампф!», но Милеант успокоил его:
– Мы примем все зависящие от нас меры, капитан, чтобы помочь второй армии. Я полагаю… – остановился он на полуслове и вопросительно посмотрел на Ренненкампфа.
Ренненкампф сел в кресло и сделал вид, что не замечает его взгляда, углубившись в рассмотрение директивы ставки.
Милеант вышел из кабинета, и тогда Александр сказал:
– Значит, вы все же решили, ваше превосходительство, повторить случай при Ентайских копях в Маньчжурии, то есть не хотите помочь товарищу по оружию и исполнить свой элементарный воинский долг… Полагаю, что вы догадываетесь, как это называется на простом и ясном русском языке?
– Что-о-о? – вскочив с кресла, вновь загремел Ренненкампф и уставился на него уничтожающим взглядом. – Вы отдаете себе отчет, на что намекаете?
– Я не намекаю, ваше превосходительство. Я говорю по-русски: Россия не простит вам этого и именем тысяч солдат и офицеров, павших по вашей вине, покарает вас самой страшной карой – проклятием. Запомните это. А теперь я требую: незамедлительно отдайте приказ начать марш четвертого корпуса на Бишофштейн – Зеебург, второго корпуса – на Бишофсбург – Вартенсбург и кавалерии хана Нахичеванского – на Гутштадт – Алленштейн. Завтра ваше наступление уже ничего не даст. Только сегодня. Никаких рассуждений и объяснений я слушать не имею времени. Я подожду в приемной, – отчеканил Александр.
– Вон, я сказал! Арестовать! Доставить под конвоем в ставку фронта! За нарушение устава! За несоответственное нижнему чину поведение с командующим армией! – неистовствовал Ренненкампф.
Но Александр уже был вне кабинета.
Спустя немного времени Ренненкампф отдал директиву четвертому и второму корпусам и хану Нахичеванскому о наступлении.
Потому что получил и телеграмму от Жилинского.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
И опять Александр Орлов попал под горячую руку Жилинского и, едва переступив порог кабинета, услышал его раздраженный голос:
– Капитан, сколько раз прикажете напоминать вам об элементарных вещах устава? Это же бесподобно: так говорить с командующим армией, генерал-адъютантом, и даже стращать его! Вас что, верховный уполномочил вести себя таким образом в армии? Ренненкампфа едва не хватил сердечный удар, когда он кричал мне в телефон о вашем поведении.
Александр Орлов только и подумал: «Ну вот и опять придется сидеть под домашним арестом. Черт знает что такое», и ответил:
– Никак нет, ваше превосходительство, я не стращал Ренненкампфа. Я всего только напомнил ему, что армия, Россия спросят с него за такое поведение и нежелание помочь соседу по оружию.
Жилинский, мрачный, как всегда, сидел за столом, насупив светлые брови и не поднимая глаз, листал бумаги, что-то ища в них и не находя, и выглядел грознее темной тучи… Нет, он был зол не на капитана Орлова. Он был зол на Данилова, звонившего ему из Барановичей и советовавшего не особенно увлекаться допингом в отношении Ренненкампфа, ибо есть данные о том, что Ренненкампф вот-вот может получить «Владимира с мечами» за победу при Гумбинене.
Жилинский возмутился и сказал в телефон:
– Я такого представления не делал и нахожу, что никто, кроме меня, непосредственного начальника, делать этого не может. Если Барановичи полагают…
Данилов мягко прервал его:
– Петербург полагает, Яков Григорьевич.
Этот разговор был только что, полчаса тому назад, и Жилинский еще не успел успокоиться. Ведь великий князь лишь вчера грозился вынести Ренненкампфу порицание за медлительность в продвижении в глубь Восточной Пруссии, а он, Жилинский, был настроен и того решительнее: предупредить Ренненкампфа, что, если он незамедлительно не двинется в преследование противника, он будет отрешен от командования первой армией.
Сейчас Жилинский искал в бумагах донесение штаб-ротмистра Кулябко, в котором было полное описание бездействия Ренненкампфа во время боев при Сталюпенене, и особенно – при Гумбинене. «Я тебя представлю, бестия ты этакая, я тебе помогу получить всех „Владимиров“, какие существуют в империи Российской, фон-фанфарон прибалтийский. Я знаю, кто в Петербурге хлопочет о тебе, скоте этаком, и я не буду Жилинским, если тебя не выставят из армии. Штаб-ротмистр Кулябко знает свое дело: привез пакет на мое имя от Ренненкампфа и одновременно донесение на него же. Опытный жандарм. Жаль, что Крылова прозевал, под носом ведь был».
И сказал:
– Ох, капитан, натворите вы когда-нибудь дел, и наберусь я с вами горя. Садитесь и докладывайте, что у вас там произошло с этим фоном-фанфароном. Он намерен исполнять директивы штаба фронта? Или ждет, пока его высочество выйдет из терпения и отрешит его от командования?
Александр был удивлен: Жилинский просит его садиться. Значит, жалоба Ренненкампфа не достигла цели. Однако сказал, стоя поодаль от стола:
– Разрешите, ваше превосходительство, прежде доложить.
Жилинский поднял наконец глаза – суровые, слегка прищуренные, измерил его темным взглядом с ног до головы и увидел, что тулья фуражки его была прострелена в двух местах.
– Вы что, были под обстрелом противника? – спросил он сочувственно и даже обеспокоенно.
– Так точно. В районе действий, а вернее – бездействий шестого корпуса встретили автомобиль немцев. Они приняли нас за своих и остановились, потом сообразили и успели сделать несколько выстрелов. Но со мной был наряд казаков, и мы быстро управились. Одного убили, второго взяли в плен. Офицеры штаба Макензена заблудились. Вот их бумаги, – ответил Александр и положил на стол два планшета.
Жилинский прочитал их содержимое, удивленно посмотрел на него, как бы спрашивая – вы знаете, что это означает? Но ни о чем не спросил, а лишь посуровел пуще прежнего.
Макензен приказал своим подчиненным, командирам частей, преследующих корпус Благовещенского, отогнать русских за Ортельсбург и не допускать их на линию Пассенгейм – Едвабно – Вилленберг, ибо сюда устремляются основные силы семнадцатого корпуса, чтобы преградить путь отступления русского тринадцатого корпуса, против которого с севера начинает атаку первый резервный корпус фон Белова и ландверная дивизия фон дер Гольца.
Было ясно: противник намерен охватить центральные корпуса второй армии одновременно с запада и с востока.
И Жилинский разразился гневной тирадой:
– Сукин сын ваш Ренненкампф! О чем он думает? Что делает? Ему дана категорическая директива идти на помощь Самсонову и двумя левофланговыми корпусами Алиева и Шейдемана атаковать Макензена и Белова, и он мог бы сегодня быть в районе Бишофштейна – Зеебурга. Где же он, если Макензен атакует Благовещенского уже в районе Ортельсбурга? Враль первостатейный и бесчестный человек, до сих пор не могущий забыть мукденскую пощечину Самсонова! Вы не все сказали, что ему надлежало сказать. Ему надлежало сказать, что он будет предан суду, если не исполнит директивы штаба фронта!
– Я почти это и сделал, ваше превосходительство. Ренненкампф кастрировал вашу директиву, извините, и я от вашего имени сказал ему, чтобы он незамедлительно двинул Шейдемана и Алиева на помощь Самсонову, – ответил Александр и заключил: – Но он приказал двинуться Шейдеману и Алиеву на запад, где и противника может уже не оказаться, а не на юго-запад, к Благовещенскому. То есть он вновь ничего путного для второй армии Самсонова не сделает, ваше превосходительство.
Жилинский побледнел. Ренненкампф держит всю армию в бездействий! В видах обложения Кенигсберга! Не подчиняется приказам! Безумец или подлец? Или… Или откровенный изменник и предатель?
И ничего не сказал: не мог даже произнести своего грозного «Что-о».
Он, главнокомандующий фронтом, бессилен заставить Ренненкампфа делать то, что следовало. И не может устранить его без ведома великого князя. А великий князь мечет громы и молнии против него же, Жилинского. Что будет, если Самсонова постигнет катастрофа? Жилинский знал точно: уволят с должности главнокомандующего, а Ренненкампфу великий князь сделает… порицание. Ибо за спиной этого зазнавшегося вельможи стоит царь, царица и вся «немецкая партия» при дворе. Она-то и готовит ему орден. Что предпринять? Ведь дело может обернуться весьма круто и для генерала Самсонова, и для него, генерала Жилинского, уже оборачивается, – и ни одна душа на свете не станет защищать их и оправдывать перед царем и великим князем.
И, вызвав дежурного офицера, приказал:
– Ставку верховного, Янушкевича, к прямому проводу. И Самсонова тоже. Но прежде – Ренненкампфа. Прошу соединиться возможно быстрее. Незамедлительно.
– Слушаюсь, – отчеканил офицер, удивленный мягкостью тона главнокомандующего, не привыкшего просить даже самого господа бога.
Жилинский проводил его жестким взглядом и произнес:
– Привыкли к допингу, обыкновенного слова не понимают, – и сказал: – Докладывайте, капитан, что узнали в шестом корпусе. И почему Благовещенский откатился даже за Ортельсбург, всем корпусом, без разрешения главнокомандующего фронтом.
И Александр доложил:
– …Генерал Благовещенский, направив шестнадцатую дивизию генерала Рихтера в сторону Алленштейна, согласно с директивой Самсонова, приказал генералу Комарову идти со своей дивизией на Бишофсбург, будучи уверенным, что противник отступает от Растенбурга, и намереваясь атаковать его во фланг. Комаров дошел до Бишофсбурга без сопротивления, затем поднялся выше, до Гросс-Бес-сау, но не принял никаких мер предосторожности и даже не выслал разведку, чтобы точно узнать, что было впереди. Начальник штаба корпуса, полковник Сербинович, сказал: не было никаких директив. От кого требовались Сербиновичу директивы, коль он сам мог дать их, – неизвестно. Лишь утром тринадцатого августа было обнаружено, что со стороны Лаутерна появились какие-то части противника, в районе озера Тейштимен. Генерал Комаров, приняв силы противника за две бригады, приказал пятнадцатому Шлиссельбургскому полку атаковать противника в левый фланг в направлении Краузен, тринадцатому Белозерскому полку атаковать в лоб, на Лаутерн, четырнадцатому Олонецкому полку перехватить путь отхода противника по западному берегу озера Тейштимен. Полки окопались и встретили немцев прицельным огнем из всех родов оружия, расстреливая их почти в упор, потом перешли в наступление и продвинулись вперед на пять-шесть верст. Противник понес столь существенные потери, что Комаров считал свое дело сделанным. Он не знал, что сражался со всей тридцать шестой дивизией семнадцатого корпуса фон Макензена и что Макензен готов был уже ретироваться, так как дивизия не могла более держаться, но умоляюще попросил фон Белова, командира первого резервного корпуса, прийти на помощь, что тот с не очень большой охотой и сделал.
В полдень дивизия Комарова была жесточайше атакована с трех сторон соединенными силами двух корпусов противника, да еще ландверной бригадой Крамера, да еще обстреляна десятью батареями тяжелых и легких орудий.
Генерал Благовещенский, приехав на место боевых действий и убедившись в том, что против дивизии Комарова действуют сильные части, послал приказание генералу Рихтеру повернуть одну бригаду на восток и ударить во фланг немцев с запада, но потом послал распоряжение направить часть сил дивизии южнее, потом третье, в результате чего дивизия Рихтера, находившаяся всего в двенадцати верстах от места событий, не смогла принять в них участия, хотя и подошла к месту боев на расстояние пяти верст.
Вялые, нерешительные попытки генерала Благовещенского и Комарова помочь передним полкам вводом в действие Ладожского полка, бригады генерала Нечволодова с тяжелой артиллерией ничего не дали: противник атаковал прибывающие пакетами войска шестого корпуса по частям, осыпая их тяжелыми снарядами, и к вечеру добился успеха. Благовещенский отдал приказ об общем отступлении всего корпуса, хотя в этом не было необходимости, ибо бригада генерала Нечволодова была готова к действию, но так и не вступила в него. И рядом с дивизией Комарова была свежая дивизия генерала Рихтера, а в районе Зенсбурга, в пятнадцати верстах, – кавалерийская дивизия генерала Толпыго. Если бы генерал Толпыго атаковал противника в левый фланг с запада да еще бригада генерала Нечволодова вступила бы в бой, немцам пришлось бы отойти. Однако этого Благовещенский не сделал и отвел корпус сразу на тридцать верст от места сражения, к Гейслингену.
Путь Макензену на Пассенгейм – Едвабно был открыт. Путь в тыл второй армии с востока.
– …Остальное вам известно, ваше превосходительство, – заключил Александр. – Если первая армия, в частности корпус генерала Шейде-мана, завтра, форсированным маршем, не настигнет тылы корпуса Макензена, а кавалерийская дивизия генерала Гурко – тыла корпуса Белова, – положение второй армии станет критическим…
Жилинский не проронил ни слова. Если Макензен возьмет Пассенгейм – Вилленберг, корпус Клюева окажется в критическом положении, капитан прав. И прав был третьего дня, когда докладывал о движении Макензена на юг. Потеряно два полных дня. Что можно предпринять теперь? Немедленно, сегодня же? Перебросить хотя бы одну дивизию из второго корпуса Шейдемана по железной дороге Растенбург – Рессель – Гросс-Бессау? Но это было невозможно, так как противник наверное же угнал весь подвижной состав. Пройти сорок верст своим ходом корпус Шейдемана за один день не сможет, дай бог, чтобы прошел за два дня по лесистым местам, между озерами. А резервов не было. И путей подвоза их к линии фронта не было. Генерал Жоффр был прав, когда настаивал: строить железные дороги вблизи границы с Германией как можно скорее, ибо надеяться на одни ноги солдат нельзя. Впрочем, Жоффра что-то не очень выручают свои собственные железные дороги, и он продолжает отходить к Парижу. Очевидно, дело не только в дорогах. Благовещенский продемонстрировал это достаточно наглядно: сначала думал шапками закидать противника и выставлял отдельные пакеты войск, а не все силы корпуса. Потом струсил, не разобравшись в обстановке, потом отступил в спешке и панике, без нужды и необходимости. Теперь он вряд ли сможет контратаковать Макензена и отбросить его на север. А контратаковать более некому.
И Жилинский произнес тихо и грустно:
– Положение осложнилось, капитан, очень осложнилось. Вы правильно определили третьего дня замысел противника, и я напрасно нашумел на вас, – совсем неожиданно сказал он. – Если бы мы приняли надлежащие меры предосторожности и готовности два дня тому назад, Макензен вкупе с Бюловым ничего бы не сделал, а мог бы попасть между двух огней: шестым корпусом второй армии и вторым – первой. А в общем, мы с Янушкевичем и Сухомлиновым были правы: нельзя было торопиться с наступлением в Восточной Пруссии до полного сосредоточения всех сил фронта, но к нашему совету никто не прислушался. Союзников надо было вызволять.
Александр готов был не поверить своим ушам: Жилинский, самоуверенный и деспотичный, как и великий князь, называвший Самсонова трусом и истрепавшим его нервы, и гнавший его в шею все вперед и дальше в глубь Восточной Пруссии, – этого Жилинского как подменили. Сейчас перед ним сидел обыкновенный человек, потерявший все свое величие главнокомандующего, весь державно-грозный вид и административный пыл, и на него было непривычно смотреть. Понял наконец просчеты свои собственные и своего штаба и то, что этого ему не простят в случае осложнений на фронте? И вспомнил судьбу Куропаткина, которой он, бывший начальник его полевого штаба, избежал по счастливой случайности?
И Александру стало жалко его, хоть и в малой мере, но помогавшему ему в пору учения в академии. Но Александр не терял надежды на лучшее и поэтому сказал возможно уверенней:
– Я полагаю, ваше превосходительство, что не все еще потеряно. У генерала Самсонова – крепкий орешек на его левом фланге, и противник не так просто справится с тремя находящимися там корпусами, если попытается атаковать. Положение же правого фланга…
