Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 64 страниц)
– А ты не только солдафон, а еще, оказывается… Не хочу говорить, – сказал Андрей Листов и резко повернулся уходить, но остановился и заключил: – Я уезжаю вместе со своим отрядом. Ты можешь допрашивать сам.
Александр понял свою оплошность и примирительно сказал:
– Извини, я погорячился, – и обратился к лейтенанту: – Лейтенант, вы будете отвечать на мои вопросы?
– Разумеется, господин штабс-капитан. Я вижу в вас порядочного человека и офицера, потому что вы спасли мне голову, – разумеется, если это не заденет моей чести офицера германской армии.
– Где вы научились русскому языку?
– В военном училище, господин штабс-капитан, затем у вас, в Санкт-Петербурге, где я часто бывал по делам со своим отцом – коммерсантом, наконец, в нашем генеральном штабе нас обучали специально.
– Да, вы давно готовились к войне с нами, лейтенант.
– Так точно. То есть не совсем так. Просто наш генеральный штаб не считал вас способными открыть военные действия против нас ранее, как через полтора-два месяца, и поэтому оставил в Восточной Пруссии только одну, хотя и лучшую, восьмую армию фон Притвица. Но вы потрепали ее так, что фон Притвицу пришлось уйти в тень и уступить место фон Гинденбургу фон Бенкендорфу, а начальнику штаба армии фон Вальдерзее – уступить место фон Людендорфу. Но смею вас уверить, господин штабс-капитан, что, теперь в тень придется уходить вашему Жилинскому, ибо Мольтке замыслил такую операцию против ваших армий, в частности против второй, что о победе вам нечего и мечтать будет, и вы побежите так же, как то делают ваши союзники на западном театре: они скоро добегут до Парижа, смею вас уверить.
– Союзники не бегут, а отступают.
– Бегут. И Париж скоро будет наш. И вы побежите через несколько дней, господин штабс-капитан, – хвастливо разболтался лейтенант.
Андрей Листов возмущенно прикрикнул:
– Замолчите! Не то я расстреляю вас немедленно!
Лейтенант лихо покрутил рыжие стрелки своих торчавших усиков и сказал:
– Не имеете права, герр поручик, Женевская конвенция запрещает…
Александр продолжал допрос:
– Это вы убили поляка и двоих своих на дороге за лесом?
Лейтенант опустил голову и ничего не ответил.
– Подлые… Мирных жителей, с такой жестокостью, – сказал Александр и записал в книжке: «Уланы. Убили поляка и двоих немцев». И продолжал: – Откуда вы, из какой части и почему оказались в нашем глубоком тылу?
– Мы есть уланы первого резервного корпуса генерала фон Белова, посланы сюда проверить, насколько плотно занята вами территория между шестым и тринадцатым корпусами генералов Благовещенского и Клюева, какие здесь ваши части, какова их сила и не помышляете ли вы атаковать фон Белова с тыла. Или с фланга. Но мы, кажется, немного увлеклись и заблудились.
– А куда направляется корпус фон Белова?
– Я не знаю об оперативных планах командира корпуса. Корпус пока приостановил отступление, а куда он пойдет – не знаю. Вы ведь не знаете планов своего штаба?
– Отвечайте на мои вопросы и не задавайте своих, – сказал Александр.
– По всей вероятности, корпус фон Белова пойдет на Алленштейн, чтобы преградить вашему тринадцатому корпусу путь к Остероде и далее на север. Возможно, какие-то части повернут сюда, чтобы преградить путь на север и вашему шестому корпусу и не допустить соединения его со вторым корпусом генерала Шейдемана и всей первой армии фон Ренненкампфа.
– Вы отлично знаете фамилии наших генералов, лейтенант.
– О да! Вы их сами называете в ваших телеграммах. А мы их перехватываем.
Андрей Листов записывал, а Александр продолжал допрос:
– Каковы планы вашего командования на правом фланге генерала Шольца, в районе Сольдау – Лаутенбурга?
Лейтенант не хотел говорить всего и ответил как бы неуверенно:
– Я всего лишь – лейтенант и командир отряда, герр штабс-капитан. Откуда мне знать, о чем думает ставка или штаб? Я лишь знаю, что генерал фон Шольц испытывает затруднение…
– Это мы знаем. Отвечайте на мои вопросы и не виляйте. Смею вас уверить, что виляние ничего хорошего вам не сулит.
Лейтенант подумал немного, попросил закурить, а когда Александр дал ему папиросу и зажег спичку, лейтенант не мог прикурить – руки дрожали.
Александр подумал: «Знает, бестия, все, но не хочет говорить. Отправить его в штаб армии? Или к Крымову? Тому он скажет все, что следует», – и сказал теряя терпение:
– Лейтенант, у меня нет времени ждать вашего ответа, и я вынужден буду передать вас поручику, который настиг вас. Или говорите, или…
И лейтенант ответил:
– Хорошо, господин штабс-капитан, но прошу вас, не выдавайте моей фамилии. Иначе меня расстреляют свои. И даже за то, что не расстреляли вы.
– Ваша фамилия будет стоять под протоколом допроса, таков порядок. И вас уже не расстреляют, так как война для вас кончилась и начался плен.
Лейтенант сделал несколько затяжек, помял папиросу, дунул на нее, якобы сбивая пепел, которого еще и не было, и ответил:
– Хорошо, господа офицеры, я скажу вам нечто, чего ваша разведка не добудет никогда…
И начал говорить – негромко, чтобы не слышали уланы.
В это время где-то часто и тревожно застрочила сорока.
Андрей Листов поднял глаза и увидел ее на самой макушке какого-то сухого дерева.
А в небе увидел немецкий аэроплан…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В штаб фронта, в Белосток, Александр Орлов прибыл во второй половине дня.
Белосток был городком небольшим и тесным, с кирпичными домами в один-два этажа, с островерхими костелами и одной русской церковью, и мало чем отличался от уездных городов России, и был такой же пыльный, так что чистить сапоги не было и смысла. Однако Александр начистил свои сапоги до блеска и направился в бывшие полковые казармы, где находился штаб фронта.
Улочки города были забиты подводами, двигались они черепашьим шагом, мешали друг другу, а шум и крики кучеривших солдат, сидевших на них и стоявших на ящиках, на мешках с мукой, был такой, что даже звуков клаксона горластого автомобиля Крымова, на котором Александр приехал по милостивому разрешению его хозяина, и того не было слышно, и приходилось то и дело останавливаться и ждать, пока можно будет проскользнуть среди этого столпотворения на следующую улицу.
При одной из очередных остановок Александр спросил у ближнего ездового – немолодого белявого солдата в лихо сдвинутой набекрень фуражке-бескозырке, стоявшего на бричке с ящиками и бесполезно дергавшего вожжи, так как ехать быстрее было невозможно:
– Что везете, служивый, и куда?
– Снаряды, ваша благородь, да патроны, и еще мучицу. В какую-то Ломжу, только нагрузились и вот еще тащимся по этим пескам, как улитки, эва к концу войны поспеем к Самсонова армии. А вы откель будете, ваша благородь, как не секрет?
Александр подумал: «В Ломжу ехать куда более удобнее и ближе было бы с линии Белосток – Остроленка. Какой дурак придумал везти снаряды отсюда?» И ответил:
– Я – от Самсонова еду.
Солдат обрадовался, будто земляка увидел, придержал лошадей, которые и без того еле плелись, и оживленно спросил:
– От самой Самсонова армии? Как там управляются наши солдатушки с тем антихристом, с пруссаком? Бают, что наши солдатушки весь провиант съели, пока добирались до германца, а мы вишь?
Толчемся тут и уже пылью взялись, да еще эта жарища – не шибко разгонишься.
– Спасибо, родные, что хоть так, да едете. У нас действительно уже до сухарей дошло, так что торопитесь, бога ради, – сказал Александр.
Солдат крикнул своим дружкам, что были на соседних подводах:
– Фрол, Афанасий, Митрий, шумните там, какие попереди, чтоб шибчей погоняли! У Самсоновых солдатушек и сухарей уже нетути! – И, хлестнув лошадей куцым кнутом, крикнул: – Но-о, родимые, поднатужьтесь, сивки-бурки, поспешать надоть. Одними штыками германца к земле не пришьешь, милаи…
Александр пропустил мимо себя подводы и подумал: «Отсюда до нас – четыре перехода. Когда же они доберутся до корпусов, не говоря уже о дивизиях, о полках или об артиллерийских дивизионах? Эх, дела тыловые! Одно несчастье, если не больше».
Штаб-квартира главнокомандующего фронтом находилась в казармах стоявшего здесь до войны пехотного полка, в глубине просторного двора и в стороне от забитых сейчас повозками улиц, песчаных и истерзанных до крайности. В дальнем левом углу двора был рубленый домик, а у коновязи стояло несколько лошадей с торбами на мордах да санитарная двуколка. Из раскрытых окон рубленого домика неслись бравурные звуки граммофона и голоса не то пьяных, не то развеселых любителей такой музыки. Граммофон наигрывал марш: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам», а голоса пели:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным тевтонам…
Во дворе было много офицеров, видимо связных, некоторые из них хлопотали возле лошадей у коновязи, что-то наказывали денщикам, другие – стояли группками, о чем-то говорили и то и дело громко смеялись.
Александр мало кого знал и, козырнув, направился в здание штаба, перечитал едва ли не все таблички на дверях и, открыв дверь в приемную главнокомандующего, остановился на пороге.
В просторной комнате за столами сидело трое незнакомых офицеров – молчаливых и важных или сосредоточенных до предела, одетых с иголочки, с подчерненными усиками, и не обращали внимания, кажется, на весь белый свет, а не только на вошедшего незнакомого офицера.
В комнате слышался мерный, тихий шелест бумаг, скрипели перья и была прямо-таки торжественная тишина, и лишь звуки граммофона неслись со двора и голоса резвые, хмельные, нарушавшие эту величавую тишину, однако офицеры не обращали на это никакого внимания и делали свое дело, словно священнодействовали.
Александр подошел к самому большому столу, стоявшему невдалеке от массивной дубовой двери, окаймленной со всех сторон тяжелой бархатной портьерой, и отрекомендовался:
– Штабс-капитан Орлов, прибыл от командующего второй армией при пакете на имя главнокомандующего. Прошу доложить его высокопревосходительству.
И только теперь все подняли головы, удивленно посмотрели на гостя, вопросительно – на адъютанта главнокомандующего, капитана с черными усами и блестевшей, приглаженной, словно утюгом, русой головой.
– Их высокопревосходительство изволит пребывать в отлучке, – наконец ответил адъютант.
И все опустили головы и погрузились в занятия, почесывая за ухом концами ученических ручек в глубокой задумчивости.
– Как скоро главнокомандующий возвратится в штаб? – спросил Александр.
Адъютант недовольно поднял на него хмурые глаза, как будто увидел нечто из ряда вон выходящее, и сказал назидательно:
– Штабс-капитан, извольте подождать, а не задавать неуместных вопросов. Здесь – штаб фронта, а не офицерское собрание.
Это было чересчур, и Александр оборвал его:
– Я прошу со мной подобным образом и тоном не разговаривать, капитан. Я являюсь представителем второй армии и прибыл с пакетом на имя верховного главнокомандующего, а не пререкаться с вами.
И адъютант подобрел и перешел на дружеский тон:
– Так чего же вы молчали, гордый штабс-капитан? Главнокомандующий уже дважды интересовался, нет ли от вас донесений… Прошу извинить и садиться, главнокомандующий вот-вот приедет.
Но Александр повернулся и ушел, а адъютант смотрел ему вслед, с недоумением или смущением переглянулся с офицерами, своими помощниками, и наконец произнес неопределенное:
– Н-да-а. Вот что значит святой Георгий на груди, – и уткнулся в бумаги, но потом вновь посмотрел на дверь, встал, поправил портьеру и сел за стол.
Офицеры переглянулись, покачали головами и спросили по очереди:
– Это и есть штабс-капитан Орлов, поразивший цеппелин?
– Нахал и выскочка, говорят?
– А о вас говорят, что вы сплетники, – оборвал их адъютант.
А Александр шел по коридору, пропускал мимо себя куда-то спешивших офицеров, любопытства ради заглядывал то в одну комнату, то в другую, такие же тихие, как и приемная, и думал горькую думу: «Штаб фронта. Мозг двух армий, где решаются судьбы тысяч людей… Штаб войны. А на самом деле – министерские апартаменты и порядки, недостает лишь парадных мундиров. Для чего все это здесь – трудно понять».
Он был недалек от истины: обстановка в штабе фронта была действительно мало похожа на фронтовую: пышность убранства кабинетов, чопорность и надменность офицеров, таинственность и подчеркнутая министерская важность их действий, похожая на действия магов, и тишина торжественно-важная – все это создавало впечатление величия и помпезности, словно доставленных сюда из самого Петербурга.
И даже обычной для такого учреждения сутолоки в коридорах не было, и даже обычного мелодичного перезвона шнор не было слышно, будто их сняли разом со всех.
И только за двором штаба и уже во дворе слышались голоса торговцев всякой всячиной, невесть как попавших сюда и что-то продававших офицерам и солдатам или покупавших.
Александр подумал: а ведь этак и лазутчики могут пробраться в штаб – вход-то никем не охраняется, неприятелю нет и нужды перехватывать наши телеграммы, – все можно раздобыть в этом огромном дворе, в этих длиннейших коридорах.
И вспомнил: а любопытно, получена ли телеграмма Самсонова и читал ли ее главнокомандующий?
И, вернувшись к адъютанту, спросил об этом, но адъютант лишь пожал плечами и сказал: такой телеграммы он не получал и главнокомандующему не передавал.
– Пройдите в приемную начальника штаба, генерала Орановского, быть может, его секретарь Крылов знает что.
Крылова Александр застал таким же сосредоточенным, даже мрачно-деловым, как и офицеров приемной Жилинского, и, войдя без разрешения, увидел: Крылов, также одетый с иголочки в военную форму, из дорогого сукна, но без знаков отличия, с блестящей от репейного масла головой, от которой шел приторный запах цирюльни, посмотрел на него недоумевающими строгими глазами и, захлопнув папку с бумагами, как будто там были секретнейшие документы, недовольно спросил:
– Что вам угодно, штабс-капитан? И почему вы зашли без разрешения? Вы же наш, штабной, служащий и знаете порядки…
Александр обратил внимание: из раскрытой папки, в которую Крылов смотрел только что и писал что-то на отдельном листке, выглядывала телеграмма. «Переписывает. Телеграмму какую-то. Для чего, позволительно спросить? Странно, очень странно, сударь», – подумал и спросил твердо, в упор:
– Я ищу телеграмму командующего второй армией, генерала Самсонова, которая послана вчера, а она, оказывается, находится у вас. Я прибыл к главнокомандующему.
Крылов посмотрел на него, на папку, что-то вспоминал и никак не мог вспомнить и бормотал:
– Телеграмма… Самсонова… Не помню, штабс-капитан. – И, перебрав лежавшие на столе бумаги, заключил уверенно: – Нет. Нигде. Хотя позвольте… Что-то подобное было, да, было, вспомнил… Но где же она?
И копался в бумагах, и искал, но Александр ясно видел: ищет, а сам о чем-то думает, суетится. И тоном почти приказным настаивал:
– Посмотрите в папке, которую вы сейчас закрыли, телеграмма там.
Крылов стрельнул в него исподлобья лютейшим взглядом, но тут же потушил его и сказал строго:
– Штабс-капитан, вы вынуждаете меня напомнить вам о том, что долженствует быть вам хорошо ведомо, как нашему офицеру связи: не совать нос в штабные бумаги, за коими и без того установлено надлежащее наблюдение жандармского корпуса, – подчеркнул он, – Вы понимаете, что подобное любопытство может означать для постороннего?
Александр взорвался:
– Я – не посторонний, а именно тот, кто писал эту телеграмму, и требую от вас хорошенько осмотреть ваши бесчисленные папки. Телеграмма у вас, адъютант главнокомандующего говорил, – рискнул сказать он лишнее.
Крылов механически открыл папку, которую закрыл только что, и хлопнул себя ладонью по невысокому лбу, и как бы обрадованно произнес:
– Память, где моя память? Вот же она, бестия, лежит в папке преспокойно. И я уже докладывал о ней начальнику штаба, его превосходительству генералу Орановскому.
– Но телеграмма послана на имя главнокомандующего, а покоится все еще в вашей папке. Что сие означает, позвольте спросить? – возмущался Александр.
– Об этом вы сможете узнать у начальника штаба, милостивый государь, который мне приказал вручить ее генерал-квартирмейстеру, его превосходительству генералу Леонтьеву.
– И вы еще не изволили передать ее! Со вчерашнего вечера! Это – преступление! – запальчиво воскликнул Александр и прошелся взад-вперед по мягкому текинскому ковру, думая о том, как поступить: забрать телеграмму или немедленно, сию секунду доложить в телефон Самсонову об этом вопиющем безобразии.
Крылов побелел от негодования, однако сказал не резко, а даже как бы виновато:
– Успокойтесь, штабс-капитан. Ничего страшного не случилось. Все едино план, предложенный его превосходительством генералом Самсоновым, не будет нами одобрен, ибо верховный главнокомандующий повелел ему незамедлительно атаковать противника на всем фронте в соответствии с ранее данными директивами, кои вам положено исполнять со всем прилежанием и усердием, соответствующими военному времени…
Он сказал это своим монотонным, как у пономаря, голосом, не переводя дыхания, не обращая на Александра никакого внимания, будто и не говорил ему, и одновременно перебирал бумаги, перекладывая их с места на место, из одной папки – в другую.
– Это – преступление! И я доложу главнокомандующему и генералу Самсонову, – повторил Александр и стремительно вышел, захлопнув дверь так, что она прищемила роскошную портьеру и не закрылась.
Крылов встал из-за стола – длинный, надушенный, – поправил портьеру, закрыл дверь и уселся на свое место как ни в чем не бывало.
Александр сунулся в аппаратную, к искровикам, чтобы тотчас же передать радиограмму Самсонову, но не тут-то было: его не пустили. Он не растерялся, пошел в оперативный отдел и оттуда позвонил по телефону Самсонову и все рассказал.
Потом вышел во двор и пожалел о содеянном: «Орановский сотрет меня в порошок, уж Крылов постарается, – подумал он, но потом успокоился. – А пусть их. Здесь – война, а не гостиная, и я не обязан разговаривать салонным штилем. От этой телеграммы зависит судьба тысяч людей, всей армии, и мне нечего церемониться с этой тыловой крысой, Крыловым, и несть им здесь числа».
И вздохнул с облегчением, будто гору с плеч свалил, и тут только услышал заполнившую весь двор перебранку:
– …Я у вас русским языком спрашиваю, на каком основании и по какой необходимости вы, гражданский человек, оказались во дворе штаба фронта и что здесь делаете?
– Матерь бозка, я коммерсант, продаю табак, спички, разве это плохо, господин офицер?
– Арестовать! – раздался знакомый Александру голос. – И увести в контрразведку!
– Иезус-Мария, коммерсанту надо кормить детей, коммерсанту надо иметь деньги, а мне не разрешают иметь деньги и кормить детей. Что есть бог?
Торговца увели, потом увели второго, третьего, десятого. Александр смотрел на разгонявшего гражданских лиц офицера – тощего и длинноногого, – узнал его и громко сказал:
– Молодец, поручик, хоть одна умная душа сообразила разогнать этот базар.
Это был Максим Свешников. Обернувшись, он несколько секунд смотрел на Орлова непонимающими светлыми глазами и во весь двор крикнул:
– Александр, друг сердечный, какими судьбами?
И, подойдя к нему, обнял его и сказал:
– Шантрапа всякая бродит тут, ну, я и решил навести должный порядок. Наверняка половина из них – лазутчики, видит бог… Черт знает за чем смотрит наша контрразведка. Ну, дай же посмотреть на тебя… О! Да ты уже Георгия завоевал? И чин штабс-капитана? Эка, брат! За что? Когда успел? – сыпал он вопросы и затряс его руку. – Поздравляю от всего сердца, Саша, от всей души.
На них обратили внимание, некоторые подошли к Орлову, поздравили, а он неловко бормотал:
– Благодарю, Максим. И вас благодарю, господа. Получил и сам не знаю, за какие такие подвиги. Просто подшиб цеппелин вместе с Андреем Листовым. Он – из пулеметов, а я – из орудия. Под Млавой.
– С Андреем? И он, таким образом, получил Георгия? – радостно спросил Свешников.
– Получил… Ну, а ты что здесь поделываешь, тоже штабс-капитан, оказывается? Начальником контрразведки служишь, что гоняешься за лазутчиками?
– Кой черт! От Ренненкампфа прибыл с донесением, а начальство кошки съели… Отойдем в сторону, поговорим малость.
Они отошли в сторону, к развесистой ветле, в тень, и тут Александр спросил:
– И ты повышение получил? Поздравляю, Максим.
– За Гумбинен. Батарею противника захватил, в конном строю налетел с тыла. Говорит, что следующим георгиевским кавалером за Козьмой Крючковым буду я, но Ренненкампф что-то не торопится…
– За батарею полагается Георгий, никуда Ренненкампф не денется. Ну, рассказывай, как вы там воюете и почему нас не поддерживаете…
Свешников безнадежно махнул рукой и рассказал:
– Ренненкампф принимает газетчиков, упивается победой и опивается трофейными винами. Еще шлет депеши во все концы света о своей доблести на ноле брани, хотя его решительно никто на сем поле не видел… А-а, не стоит об этом. Офицеры и солдаты победили, а не генералы, исключая генерала Адариди, начальника легендарной двадцать седьмой дивизии. Сам вел ее в бой, лежал в окопах, бывал почти в каждой роте. И устоял, а потом погнал противника так, что оный исчез: ищут, ищут, а его нет, как в воду канул… В общем, ни черта не поймешь, что и где творится на самом деле. А у вас как? Как там ваш бывший наказный? Поносит, видимо, своего давнего друга в кавычках, Ренненкампфа? И правильно делает. Но у него такие связи при дворе, что ему и черт не брат, у нашего Ренненкампфа.
Александр кратко рассказал о положении во второй армии, о своей миссии к главнокомандующему и спросил:
– А куда запропастился Жилинский и вся его свита? Ни души из начальства, одни чиновники с погонами офицеров – скрипят перьями да пишут что-то или переписывают – я сейчас наблюдал за одним таким, за Крыловым, хотя он – гражданский. Не нравится он мне, мы с ним еще с Варшавы не сошлись характерами, как говорят.
– О, ты его обходи подальше, это личный секретарь Орановского еще со времен службы в Варшаве… А Жилинский поехал смотреть новое пополнение, сибирские части прибывают. Ты не знаешь здешних порядков: слышишь граммофон? Это значит, что начальства нет. Покажись оное – граммофон замолчит немедленно. Штаб-ротмистр Кулябко развлекается и офицеров развлекает. А ты лично к главнокомандующему?
– Я же сказал: от Самсонова, при пакете. На имя верховного.
– Будь осторожен. Я здесь два дня, жду распоряжения о снарядах, мы их почти все расстреляли. Жилинский лютует, что вы топчетесь возле Нейденбурга и Сольдау, а дело за вас делает первая армия. Это, конечно, чепуха, ничего наша первая армия сейчас не делает. Но не вздумай жаловаться на Ренненкампфа.
Александр улыбнулся и сказал:
– Ты так беспокоишься обо мне, как будто я и есть Самсонов.
– Я знаю, что ты – не Самсонов, но я так же знаю твой дурацкий характер – лезть на рожон в обращении с начальством. Здесь – война, Друг мой сердешный, сразу – на передовые линии, и вся недолга.
– Я и сам туда отправляюсь. Не нравятся мне штабные порядки ни здесь, ни у нас, во второй…
– Ну, довольно о делах. Из Питера ничего не пишут? Надежда, Мария… Как они там?
– Надежда не пишет. А Мария почему должна мне писать? – спросил Александр и пошутил: – Это тебе она должна писать. За то, что ты всегда держал ее в курсе всего, что относилось к моей персоне.
– Не я держал ее, а она сама интересовалась всегда и неизменно твоей персоной. А сие может означать только одно: она к тебе весьма неравнодушной была всегда.
Александр зарделся, как красна девица, и попенял:
– Ну, ну, перестань. Я человек – семейный, и Марии нет никакого смысла интересоваться мной. Тем более что у нее есть, как тебе известно, прекрасный жених и наш друг, Бугров Николай. Он собирался в Кушку, за дуэль посылали. Любопытно, где он теперь?
– Он командовал артиллерийским дивизионом и ранен под Гумбиненом. Теперь лежит в госпитале где-то. Мы вместе громили пушками семнадцатый корпус Макензена, – я в сороковой дивизии.
Александр удивился:
– Бугров попал на ваш фронт? И уже ранен? Как же так?
– Хорошо, что только ранен. Война, всяко случается.
В это время музыка во флигеле умолкла, и из него вывалилась целая ватага офицеров, среди которых были и слишком веселые, под хмельком.
– Связные, ожидают начальство, как и ты. А этот первый – штаб-ротмистр Кулябко, тот самый бретер, из-за которого Николай едва не оказался в Кушке, если бы не Сухомлинов, считающий его почти зятем. Знаком едва ли не со всем белым светом.
В это время штаб-ротмистр увидел его и весело спросил, изящно грассируя:
– Поручик… Пардон, штабс-капитан, вы скоро освободитесь? Быть может, составите нам компанию посидеть за рюмкой смирновской?
– Видал такого друга? – негромко произнес Свешников и ответил: – Благодарю, штаб-ротмистр, мы сто лет не видались с моим однокашником.
– Пардон, я не имею чести…
Александр посмотрел на солнце, садившееся за городком и уже покрасневшее и будто раздавшееся, и с беспокойством произнес:
– Что-то главнокомандующий задержался, может и не принять.
– Примет. Самсонова он уважает, хоть и зол на него. Ибо верховный главнокомандующий мечет громы и молнии, что вы топчетесь возле Нейденбурга, а не идете прямехонько на Берлин. Немцам-то осталось лишь перешагнуть Марну, чтобы взять Париж. Говорят, французский представитель при ставке верховного, маркиз де Лягиш, каждый день требует от великого князя более решительных наших действий, чтобы принудить Мольтке передислоцировать с западного театра несколько дивизий на помощь Гинденбургу и тем ослабить позицию немцев на французском театре. Стратегия нехитрая: пусть русские умирают в лесах и болотах во славу Жоффра. Странная кампания, странная война.
Орлов усмехнулся и пошутил:
– Ты так говоришь, что тебя можно сопричислить к нашим думским левым.
– Я не левый и не правый. Я – русский офицер и рассуждаю, как русский человек. Прими во внимание, что мы воюем всего только две недели. А что будет через два месяца, через два года? Немцы одолеют нас одной тяжелой артиллерией, коей у нас – с гулькин нос, а в первой армии и вовсе нет.
– Ты находишь, что мы протолчемся в Восточной Пруссии два года? И за это время не получим тяжелой артиллерии?
– Я не стратег и планы кампаний не расписывал, но дело идет к тому. Война быстро не кончится – это уже видно и у нас, и на Юго-Западном, ибо наступление в Галиции потерпело неудачу при Краснике… Да что мы это все о войне? Она никуда от нас не денется. Поговорим лучше о своих делах… Да, могу тебе сообщить: я, кажется, женюсь. Такую хорошенькую сестричку милосердия приметил – с ума сойдешь.
– А она тебя приметила?
– Пока нет, но не может не заметить. Я-то здесь длиннее всех.
В эту минуту, оставив за воротами тучу рыжей пыли, на открытом автомобиле во двор шумно въехал Жилинский.
– Ну, вот и поговорили, – сказал Александр, – главнокомандующий приехал, так что молись за меня, Максим.
Максим Свешников выпучил свои светлые глаза и шикнул:
– Ты всего только офицер связи, не более того. И боже тебя упаси…
Александр, видя, что Жилинский остановил автомобиль и намерился сходить, направился к нему и доложил:
– Штабс-капитан Орлов докладывает. Прибыл при пакете от командующего второй армией на ваше имя, ваше превосходительство.
Жилинский легко встал с автомобиля, достал белоснежный платочек и, вытирая высокий лоб, спросил:
– Что у вас там произошло? Гинденбург садится на шею? Или уже сел? Или вы служите не в моем штабе, а у Самсонова и тоже сошли с ума, что сочинили такую нелепицу в своей депеше? – насел он на Александра сразу, без предисловий, и спешившиеся с коней офицеры сопровождения с ехидцей заулыбались: мол, попал штабс-капитан, как кур в ощип. Лишь Максим Свешников мрачно смотрел на происходящее и всем видом как бы говорил: «Эх, Александр, и надо же было тебе соваться со своим пакетом именно в такую минуту?!»
Александр не ожидал такого приема и такого к себе отношения Жилинского, который сам же назначил его офицером для связи еще в Варшавском округе, но не растерялся и сказал твердо и без тени замешательства:
– Ваше превосходительство, командующий второй армией генерал Самсонов просил вас принять меня незамедлительно и выслушать с глазу на глаз. Здесь я лишен возможности докладывать.
Офицеры из свиты командующего готовы были ахнуть от возмущения: эка наглец! Ну, главнокомандующий сейчас тебя научит уму-разуму. – говорили их взгляды.
Но Жилинский стрельнул в него суровым взглядом, опять вытер платочком лоб, поправил фуражку на голове и наконец, на удивление всем, сказал:
– Прошу ко мне, штабс-капитан, я давно жду вас, – и еще спросил: – Штабс-капитана и Георгия за цеппелин получили? Вижу, получили. Поздравляю и благодарю за ревностное исполнение своего воинского долга перед престолом и отечеством.
– Благодарю вас, ваше превосходительство, но, право, сразу две награды… – сказал Александр и оборвал фразу: глупо же вышло.
– Коль получили, значит, так положено, – ответил Жилинский и пошел в здание. И все почтительно расступились перед ним, кто был поблизости, вытянувшись в струну и в одни голос приветствуя:
– Здравия желаем, ваше превосходительство.
Жилинский козырнул небрежно и скрылся в здании, а Александр шел следом за ним и думал: выстроились, как на Марсовом поле в Петербурге. То-то бывший начальник генерального штаба.
То же было и в коридорах штаба: офицеры еще издали выстраивались в линейку, специально высыпав из комнат, и приветствовали, правда, не так громко, как во дворе, но Жилинский отвечал мрачно, будто думал о чем-то тяжком и горьком.
* * *
Кабинет Александр знал еще по Варшаве: тяжелые, из красного бархата, портьеры на дверях, шелковые сборчатые шторы на окнах, канделябры, блестевшие в лучах солнца, как золотые, роскошный огромный стол, черные кожаные кресла с высокими спинками, а за столом – огромный портрет царя, и под ним карты: большая – всего фронта и две небольшие – фронта первой и второй армий, размеченные цветными линиями вкривь и вкось.
Жилинский зашел за стол, снял фуражку с белой кокардой и положил ее на бумагу, потом пригладил негустые светлые волосы с пробором с левой стороны. И молчал, опустив голову и опершись о стол обеими руками.
Худощавый, вступивший в седьмой десяток, с суровым лицом и длинными жидковатыми усами, он казался сейчас Александру человеком нелюдимым и замкнутым, и вовсе был не похож на того Жилинского, которого Александр знал по Петербургу и по Варшаве, и всем своим видом как бы подчеркивал всю тяжесть и важность своей нелегкой службы и неимоверную ответственность, возложенную на него царем, и всем своим видом подавлял присутствующего. А тут еще помпезная обстановка давила и едва не кричала: смотри, куда ты попал и какая тебе оказана честь!
