Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 64 страниц)
Александру надоело слушать подобное, так как это было не впервой, и он сказал довольно грубо:
– Вот что, Надежда: если ты решила так вести себя в семье и подобным образом добиваться эмансипации, ничего хорошего из нашей супружеской жизни не образуется. Эмансипируйтесь, как вам заблагорассудится, но прежде всего и ранее всего будьте нашими женами, любимыми, но никак не думскими цицеронами, в коих у нас нет недостатка.
– То есть ты хочешь сказать, что тебе не нравится такая жена? – спросила Надежда, сузив глаза так, что одни щелки от них остались – маленькие, черные, как две черточки на белом ватмане.
Александр вспылил:
– Я хочу сказать, что об этой твоей программе в кавычках тебе следовало бы сообщить мне тогда, в Смольном.
– И ты, надо полагать, взял бы свое предложение обратно?
И Александр рубанул сплеча:
– Я не женился бы на тебе.
И, сев за стол, погрузился в занятия.
Надежда ушла и пропала. И тогда к Александру на скромную квартиру на Рождественской приехала Мария и тотчас напустилась на него:
– Поручик, как же это вы позволили вашей законной супруге бездомничать и даже не попытались разыскать ее и извиниться? Ай-я-яй, как нехорошо. Вот каковы наши современные молодые офицеры. Езжайте сейчас же со мной, и я вручу вам ваше сокровище из рук в руки.
Она говорила это мягко, шутливо, но Александр ответил вполне серьезно:
– Госпожа…
– Мария.
Александр пристально посмотрел в ее зеленые глаза и подумал: «Час от часу не легче» – и сказал:
– Я не имею возможности поехать с вами, Мария. У меня дела.
Мария улыбнулась, прошлась из угла в угол небольшой комнаты, придирчивым взглядом окинула скромную обстановку, укоризненно посмотрела на стоявшего посреди комнаты Александра, покачала головой с кокетливой норковой шапочкой на макушке, которая держалась там каким-то чудом, и спросила звонким голосом:
– Александр Орлов, вы ко всем женщинам так относитесь?
– То есть?
– То есть грубите, доводите до слез, не беспокоитесь о нас.
– Нет, – машинально ответил Александр и ломал голову: чего от него хочет эта женщина, чего ради она вдруг решилась приехать к нему одна-одинешенька, рискуя навлечь на себя, на него определенные подозрения соседей, знакомых ему и незнакомых?
– Благодарю, поручик Орлов, я иного от вас и не надеялась услышать, – произнесла Мария, а потом взяла шинель Александра, фуражку и, подавая ему, продолжала: – Одевайтесь. Это ни на что не похоже: только что поженились и уже едва не разошлись. Мне жаль Надежду. И вас. Если бы я была вашей женой, вы так легко от меня не отделались бы, сударь.
Александр ответил ей тем же:
– Но если бы я был вашим мужем, вы, я полагаю, не поступали бы со мной так, как то делает Надежда, решившая, изволите видеть, эмансипироваться от супруга с первых же шагов семейной жизни?
– Нет, я так не поступила бы.
– Вот видите, какая несправедливость вышла: я сделал предложение не той женщине, – произнес Александр, улыбнувшись, но тотчас же добавил: – Впрочем, вам я сделать его не мог.
Мария мило улыбнулась и спросила:
– А вы уверены, что я приняла бы его?
Александр надел шинель, фуражку и ответил:
– Нет.
– Напрасно.
Александр качнул головой и заметил:
– А вы отчаянная, оказывается.
Мария поправила на его голове фуражку, провела по его впалой щеке своей мягкой душистой рукой и сказала:
– Вы неразборчивым оказались… Поехали, Надежда скоро будет у меня. Не беспокойтесь, ваше самолюбие не будет задето, я не обещала привезти вас, это моя фантазия.
Александр понял: Мария не очень-то одобряла его супружеский выбор.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Тогда Александр впервые подумал: а кто его, собственно, заставлял жениться? Не провались он под лед да не заболей – никакой Надежды и не видел бы, никаких разговоров, пусть и шуточных, не вел бы, а с них все и началось. «Мария права: неразборчивым оказался и легкомысленным. Но теперь уже говорить было не о чем: женился, значит, надо жить. В нашем роду порядки строгие. А вообще жаль, что мы поздновато встретились с Марией. Мне кажется, что с ней все было бы лучше», – заключил он, а вслух сказал:
– Глупость. Баронессы еще не выходили замуж за простеньких офицеров, поручик Орлов.
Сидевший в двух саженях от него старший брат, Михаил, поправил съехавшие на нос железные очки и спросил:
– С кем ты там разговариваешь и на ком еще собираешься жениться?
Александр увидел на коленях сухую веточку, видимо свалившуюся с грачиного гнезда, и посмотрел вверх: там и теперь было шумно и продолжались грачиные раздоры и драки, и Александр качнул головой и спросил у брата:
– Михаил, а ты вообще что-нибудь можешь услышать в таком гвалте?
Михаил продолжал свое дело и не ответил, а, наставив ухо в сторону речки, что-то писал и писал в своей видавшей виды рыжей коленкоровой тетради.
Александр снял с колен ветку, бросил ее в речку, и она поплыла по ней, кружась и немного покружаясь одним концом в мутную воду, а потом затанцевала, как поплавок при клеве, – в этом месте была глубь и водоворот. И Александр подумал: и он попал в водоворот, только людской, да еще столичный. Зазеваешься – закрутит, как эту былку, и – прощай академия, служба, карьера. И все – по милости Надежды, жены, готовой хоть каждый день и вечер куда-то идти, ехать, бежать, как на пожар, и непременно ввиду особой важности для ее и его, Александра Орлова, судьбы и карьеры. А вот сюда, в родные веси, отказалась ехать даже на несколько дней, хотя родилась и выросла в станице Николаевской.
И Александр спросил себя: «Любопытно, а Мария поехала бы?» – и тут же ответил: «Нет, конечно. Белая косточка, может запачкаться о нашу станичную хлябь».
И отметил раздраженно: «Да что это я все время думаю о Марии? Я, кажется, уже женат», – и, встав с коряги, хотел позвать Михаила поупражняться на турнике, да не стал отвлекать его, отпугивать музу и отошел в сторону.
Михаил Орлов сидел в стороне, на пеньке, и Александр подумал: всю тетрадь, очевидно, уже извел, записывает что-то. Ведь ничего из-за грачиного гама не слышно, ан нет, он все слышит, что там, за речкой, поют девчата, и кладет их голоса на ноты да еще мурлычет что-то, как кот после обеда. Но ничего, братец, из этого не получится, не породнишься ты с музой композиторской. Слишком занесло тебя в пятом году, и вот итог: из Петербургского университета вылетел в Вологду, в ссылку, после оной вернулся ни с чем в родные веси, еле устроился в политехнический, но и тут не повезло. Пришлось уехать за границу и там доучиваться – в Сорбонне, в Париже. Упрямый, молчун, добьется своего. А пока… Пока нет ни службы, ни семьи, ни карьеры…
И Александру стало обидно за старшего брата: ведь толковый, черт побери, Гегеля, Маркса изучал, Пушкина читает наизусть, еще песни на ноты кладет – и вот приехал на святки в гости и опять что-то записывает. Когда же судьба позволит ему определиться более или менее твердо? Ведь не за горами и четвертый десяток… Да, не очень-то ласкова судьба к тебе, брат…
И средний брат, Василий, недалеко ушел от старшего: семинаристом был – отчаюга и горлан, играл и пел «Марсельезу» так, что дом гремел от звуков фортепиано, и отец не раз грозился вышвырнуть инструмент на улицу. Дед же доставал из-за голенища сапога плетку, которую всегда там носил, подходил к Василию незаметно и бил всего один раз, но так, что Василий съеживался в комок, потом крутил головой, потом долго тер ушибленное место и, захлопнув наконец крышку фортепиано, громоподобным голосом затягивал «Боже, царя храни…» или «Спаси, господи, люди твоя!..».
Дед плевался, прятал плетку за сапог и уходил молча, как и появлялся. И вдруг Василий постригся и стал дьяконом. На радость деду, что ли, или фантазия какая-то подхватила его, но стал петь в церкви, даже не посоветовавшись прежде с отцом, который вовсе и не думал делать из него священнослужителя, а надеялся отдать в военное училище. Но – чудеса! Дед тоже не выказал особенного восторга и даже сказал:
– Значит, мало я тебе плетей давал, паршивец, что в длинногривые подался.
Одна мать только и одобрила выбор Василия и все советовала, наказывала беречь голос и не сразу давать ему волю. Но Василий не берег ни себя, ни голос и жил, как ухарь-купец: гремел под сводами церквей, выводя псалмы, даже в соборе пробовал голос – и тот содрогался от его псалмов, а однажды забрел к цыганам и, сняв серебряный крест на серебряной цепи, плясал и пел романсы, а когда собрался уходить – креста с цепью не нашел. Потом был вызван архиереем и предупрежден: еще раз повторит сие неподобающее занятие, будет отрешен от сана. Это, конечно, было сделано для проформы, ибо сам архиерей прочил Василию карьеру главного соборного дьякона, однако Василий притих.
Сегодня его вдруг прорвало на радостях, что приехал Александр, и он даже хлебнул где-то и запел было «Варшавянку» под собственный аккомпанемент, да Верочка отчитала его и замкнула фортепиано на ключ.
– Р-революционер в рясе. Гапон новоявленный. Срам. Двоих детей уже нажил, а ума не набрался, – корила она его, но Василий расцеловал ее и ничего не ответил.
Александр улыбнулся. Молодец Верочка, не церемонится и с дьяконом. С такой супругой этот мешок, Алексей, не пропадет, – подумал он и, посмотрев на грачей, достал револьвер – подарок наказного атамана – и выстрелил вверх.
Грачи подняли истошный гвалт, схватились с гнезд, с деревьев и взмыли в поднебесье.
Михаил не пошевелился, и Александр спросил у него:
– Михаил, неужели ты что-то там слышишь, что сидишь, как каменный идол, и изводишь очередную тетрадь? Пойдем лучше вспомним старину, повертимся на турнике, – сказал он, но Михаил не ответил и писал, писал что-то в тетради, будто потерять боялся какую-то самую важную ноту.
Александр безнадежно махнул рукой и направился к гроту, что был врезан в крутой обрыв сада, чтобы не портить аллею тополей, длинную и прямую, как шнурок, протянувшуюся вдоль берега речки едва ли не на полверсты. Александр не знал, кто и когда посадил эти тополя и так вытянул аллею, что хоть скачки на ней устраивай, но слышал от деда, что тополя и аллея были еще в его молодость, как и грот, что когда-то здесь действительно скакали на лошадях офицеры и барыньки в черном, но потом все было брошено, запустело, и дед купил у общества всю усадьбу – дом деревянный, сад, аллею с тополями и гротом.
Молодые Орловы любили здесь упражняться на турнике, на брусьях, на коне, спорили о разных разностях и курили буркун, что расселился под обрывом целым лесом, а в кустах шиповника и жасмина собирали ежевику матери на пироги. Иногда сюда приходил и отец, учил сыновей упражнениям, сам делал умопомрачительное сальто, а когда постарел, просто приходил посмотреть, что и как делают повзрослевшие сыновья: постоит, посмотрит молча и уходит, и тогда все Орловы усиленно сосали цигарки или папиросы четвертого сорта, тонкие, как соломинки, – при отце никто не курил.
И еще зрели здесь, в гроте, все разбойные замыслы набегов на чужие сады, когда поспевали яблоки и груши, и делились трофеи, и производилась расплата жестокая и короткая: дед незаметно появлялся со своей плеткой за сапогом, доставал ее из-за голенища и крестил ею всех, кто попадался под руку, – молча, без назиданий и укоров, да в этом и не было нужды. Разумеется, все трофеи неизменно оказывались в речке, и разбойники потом вылавливали их ночью, прибитые к берегу течением или запутавшиеся в кустах краснотала, и одаривали ими станичных девчат на улице.
Василия же дед однажды так жиганул плеткой по ягодицам, что штаны лопнули. Василий – огромный, как столб, – пошел на праотца, хотя и был тщедушный, и получил еще удар, теперь по спине, и, спасаясь, кинулся в речку. Давно то было, еще в семинарские годы, и Василий уже сам стал папашей, а дед все равно нет-нет да и благословлял той же плеткой, когда находил это нужным.
Сейчас Василий, длинный и черный в своем церковном облачении, играл в шашки с Андреем Листовым, проигрывал самым печальным образом, так как Андрей Листов загнал его шашку в пагубный угол, и гудел своим густым, красивейшим басом, как псалм начал петь:
– Андрюшка, божий ты человек, тебе бы яблоки воровать в райских кущах, разумеется, в чужих, аки Адаму и Еве или для нее, а ты богохульствуешь: загоняешь духовное лицо в это самое богопротивное место, как его…
– А ты не играй в плебейские игры, а иди петь Сусанина, – сколько раз тебе говорить? – подковыривал Андрей Листов и забрал сразу три шашки Василия.
Ан нет, Василий не терял самообладания, а смотрел на шашки, на угол доски и чесал жидковатую бороденку и наконец взмолился:
– Отпусти грехи, бога ради, подставь мне парочку, и я пропою тебе «Аллилуйя». А может, кончим вничью, отрок?
Андрей Листов не унимался:
– Не доходят мои добрые слова до твоей божьей башки: иди, говорю, петь! С таким голосом Шаляпин даже не начинал. – И сказал Александру: – Поручик, вразуми ты, бога ради, сию святую детину, что в нем пропадает Сусанин.
Александр подошел к турнику, ногой сгреб в сторону прошлогодние листья под ним, потоптался немного и, ухватившись за перекладину, подтянулся, покачался немного и осторожно опустился на землю.
– Хороша старушка, выдержит старого знакомого, – произнес он с удовлетворением, а потом снял с себя портупею, оружие и китель, повесил все на сук и остался в белоснежной сорочке, убранной в брюки.
– Ты мелок еще не весь израсходовал, отче? – спросил он Василия, войдя в грот.
– Не называйте меня «отче», терпеть не могу, – недовольно произнес отец Василий, – И тебе нельзя на турник, отвык, поди, еще сломаешься и великого князя не встретишь, а он – обидчивый, может разжаловать.
– А ты хотел бы, чтобы он приехал произвести меня в следующий чин?
– Я хотел бы, чтобы эсеры произвели его в покойники, вместе с венценосным племянником.
Александр улыбнулся и блеснул мелкими белыми зубами. Нет, не расстался брат с семинарскими привычками – щегольнуть вольнодумством, – а ведь его пригласили петь в соборе в торжественном молебне, когда приедет великий князь. «Не выкинет ли какое-нибудь дурацкое коленце? От него всего можно ожидать», – подумал он и сказал:
– А ты все такой же… Не понимаю, каким образом ты стал дьяконом? Ведь намеревался идти по агрономической части вслед за Алексеем – и вдруг. Был бы я под рукой, уверен, что ты не постригся бы.
– Я беспокоюсь о твоем чине, а не о своем дьяконстве. Расшибешься – и заляжешь в лазарет, как байбак – в норе.
– Не в лазарете, а госпитале. Провинция, – пошутил Александр и стал натирать ладони мелом.
Василий промолчал, не хотел ссориться. Всем вышел старший от него брат: стройный, как молодой тополь, с глазами как васильки, с такими вьющимися волосами, что фуражка еле накрывает их, и умен, образован – чего еще надо сравнительно молодому человеку, к тому же офицеру, скажем, генерального штаба? Вполне достаточно, чтобы сделать блестящую карьеру. Но какую? Василию хотелось, чтобы Александр стал инженером, пусть и военным, а он явно намерен идти выше по родительской линии, что Василий никак не мог одобрить, ибо ненавидел офицеров всей своей огненной душой. И отца за это не любил. Любил самого старшего брата, Михаила. «Чистейшая башка, умнее всего Новочеркасска, – не раз говорил он отцу. – Да, не гвардейской выправки, грузноват, молчун, но о чем ему было разговаривать с себе подобными, если они смотрели на него, как на опального, и вынудили его покинуть родные пенаты и искать по свету, где… можно было бы закончить образование. Благо, великий Париж приютил. А ведь он, Михаил Орлов, делал революцию пятого года. За одно это перед ним надо шапки скидать, господа хорошие. И еще он может песни записывать, романсы сочиняет, а вы и не станете их печатать. Мерзость ведь сие!» – выговаривал он мысленно неведомым чиновникам и власть имущим и заключил: «В общем, Мишель, родились мы рановато, брат, маху дали. Что, например, есть я? Чучело гороховое в длиннополом облачении, да еще с этой косичкой, над которой все новочеркасские гимназистки и епархиалки смеются при встречах, а в святом храме все старушки сочувственно вздыхают, мол, отец дьякон, а гривой не вышел. Грива-то, положим, у меня ничего, а вот косичка на самом деле не шибко того, анафеме бы ее предать».
Так думал о братьях и о себе отец Василий и немного взгрустнул. Нет, он не завидовал братьям, а просто ему было досадно, что он пошел не той жизненной дорогой, какой мог бы пойти, но теперь уже поздно было говорить об этом: сам решил стать дьяконом, хотя отец и советовал не торопиться после окончания семинарии. Но архиерей вбил в голову: «С таким голосом надобно петь в храме Спасителя, сын мой; и я помогу тебе стать дьяконом первопрестольной столицы нашей белокаменной». «А я хотел просто петь для людей, для души человеческой и попался на архиерейский крючок. Глотка подвела, а теперь надобно драть ее, аки козу-врунью. А что, если в соборе нашем я того, маленько вспомню семинарию и дам великому князю нашего семинарского „петуха“ вроде: „Отречемся от старого мира“ вместо „Многая лета“ царствующему дому? Вот был бы пассаж! Владыку хватил бы сердечный удар, а его высочество повернул бы восвояси, как то было с его дядей в Персиановке в японскую кампанию».
И Василий развеселился и потер крупные руки с таким удовольствием, будто сейчас именно намеревался выкинуть такой кунштюк.
Александр посмотрел на него – высокого, тощего, с розовым холеным лицом, с длинным острым носом и черной бородкой и усами – и настороженно спросил:
– Что с тобой, отче?
– Не называйте меня «отче», наконец, – вдруг ожесточился Василий и достал пачку папирос, но не закурил, а подумал немного, положил пачку на древний стол и произнес решительно и твердо: – Да. Именно так: дать «петуха». И кончится моя божественная карьера.
Александр догадался: выкинет, определенно выкинет дурацкий номер в соборе. И строго сказал:
– Дьяконство, конечно, кончится, но начнется… тюрьма или заточение в монастырь, в лучшем случае.
– Наплевать мне на тюрьмы. Всех не пересажаете. Надень китель, пока не простудился.
– Обо мне не беспокойся, я – солдат. А тебе следует поразмыслить вот о чем: если ты вздумаешь дурака валять в соборе – тогда лучше откажись петь в нем. Это – не ваша разнузданная семинария, а храм божий. Уверяю тебя: одной тюрьмой ты не отделаешься, а семья наша не отделается только легким скандалом… В общем – давай попробуем, на что мы еще годны, отче, а об остальном поговорим после, – заключил он и направился к турнику, но, подойдя к нему, посмотрел на грачей, что горланили на тополях, и подумал: «Убьет отца, уложит в гроб раньше времени, обормот. Нет, отче, этого я тебе не позволю», – и, подпрыгнув, ухватился за перекладину и повис на ней, не решаясь делать то, что когда-то любил делать.
Василий вышел из грота, на всякий случай, и не успел приблизиться к турнику, как Александр, легко подтянувшись, сделал стойку, потом раскачался и начал вращаться, делая «солнышко» так, что стальная перекладина турника ходуном заходила под ним и заскрипела не то от страха, что не удержит своего старого любимца, не то от удивления, что он не забыл свое дело, но удерживала его надежно и лишь прогибалась под тяжестью его тела, вращавшегося свободно, без напряжения и рывков.
«Академик. Опора престола и отечества… Дурак ты, братец, и больше ничего. Война вот-вот грянет – и ты пойдешь на нее, а вернешься ли домой – про то и бог не знает. А кому служить пойдешь, поручик? Этой чингисхановской камарилье, как Лев Толстой говорил, палачам Романовым? Ну и дурак», – корил брата Василий и едва не прозевал: Александр закончил упражнение и спрыгнул не совсем удачно, и мог бы упасть, но Василий поддержал его.
– Спасибо, отче, кстати поддержал. Есть еще порох в наших пороховницах! – с гордостью произнес Александр и пошел к дереву, на котором висел китель.
Василий снял с себя серебряный крест, подрясник и стал обычным семинаристом: в сапогах и брюках, в косоворотке, вот только косичка…
– Э-эх, матерь божия, подсоби! – раздался бархатистый бас его, и не успел Александр надеть китель, как Василий взметнулся едва не под самые тополя и пошел, пошел вращаться так, что длинные ноги его замелькали в воздухе, как оглобли, и распугали сидевших на деревьях грачей.
Андрей Листов пришел в восторг:
– Святой отец, ты ли это? Ах, чертушка, ах, молодец какой отец дьякон! – восхищался он и крикнул Михаилу Орлову: – Молчун несчастный, ты посмотри, что бывший семинарист делает! Все святые в обморок упадут, честное слово.
Михаил наконец поднялся с пенька, спрятал тетрадь в карман серой куртки с игравшими на солнце в зайчики пуговицами, снял ее в гроте и, подойдя к турнику, сказал:
– Все, отец дьякон, слазь.
– Ты не сделаешь, отвык.
Когда Василий освободил турник, Михаил легко ухватился за перекладину, подтянулся и, раскачавшись, стал вращаться, а потом сделал стойку и как бы застыл в вертикальном положении, опираясь о перекладину мощными волосатыми руками. Сделав в воздухе умопомрачительное сальто, он спрыгнул на землю и стал, как столб, даже не пошатнувшись, и пошел в грот одеваться как ни в чем не бывало.
Братья посмотрели ему вслед и только покачали головами, а Андрей Листов сказал:
– И тут талант пропадает. Офицерский, разумеется, – шутливо подколол он Александра. – А попробую-ка я, раб божий. Отец Василий, в случае чего, придержи меня за ноги. – И, уцепившись, как клещ, за перекладину, несколько раз тоже сделал «солнце» и удовлетворенно произнес: – Хорошо, Андрей Листов, можешь полагать, что тебе …надцать лет. Жаль, что Николая Бугрова нет, тот показал бы вам где раки зимуют. Да и Алексей дал бы очко вперед.
При упоминании имени брата Александр и Василий переглянулись и задумались. Алексей уехал в Харьков на операцию по поводу базедовой болезни, уехал вдруг, никому не оставив даже адреса, и никто толком ничего о нем не знал.
– Ты что-нибудь знаешь, Андрей, к кому он подался? – спросил Василий. – Отпевать не придется, избави бог?
– Типун тебе на язык, отче. Тебе бы только отпевать, – недовольно заметил Андрей Листов. – Говорил он мне, куда и зачем едет, а где именно намерен оперироваться, не знаю.
Некоторое время молчали. Александр почему-то подумал: «Останется Верочка с двумя малютками, упаси бог. Надежда говорила, что у нас не делают подобных операций», – и мрачно спросил у Василия:
– А Верочка знает что-нибудь?
– Нет. То есть знает, что он поехал к врачам, но к кому именно и по какому поводу, не знает. Алешка боится, что, узнай она о его болезни и об ожидающем его лупоглазии, будет скандал, Верочка разлюбит, мол, его, – так он сказал мне, – рассказывал Андрей Листов.
И все молча пошли в грот, вытащили древнюю скамью на солнышко, но никто не садился, будто ожидал приглашения. И каждый думал о чем-то своем.
Василий взял пачку папирос, что лежала на таком же древнем позеленевшем столике, закурил и бросил ее на прежнее место, никого не угостив.
– Надо ехать в Харьков. Зарежут эскулапы, и придется действительно отпевать, – произнес он задумчиво, низким басом.
Александр оборвал его:
– Перестань каркать, отче. Это – безобразие: брат жив-здоров, а ты уже кадило готовишь. Что ты за человек? Какой идиот постриг тебя в дьяконы?
Василий смолчал. Разозлился, покраснел и сделал несколько затяжек подряд, но смолчал. Александр начинал его раздражать. «Совсем отвык от дома, от семьи и смотрит на все сущее с высоты своей академии. Обласканный великим князем поручик. Ну, ваша скородь, вы дождетесь от меня, бог видит, я вам все скажу, если вы будете так вести себя, сударь», – думал Василий и наконец сел на скамью, опустил голову и забыл даже о папиросе.
* * *
В гроте было сыро, ракушечник, которым он был выложен, слезился подпочвенными водами, крючки на его стенах, на которые когда-то Орловы вешали одежду перед упражнениями, поржавели, боковые скамьи для отдыха были мокрые и позеленели, на полу, на земле, валялись прошлогодние листья, черные и распластанные, – все казалось древним-древним, будто здесь люди не были век. А ведь когда-то здесь было, как на студенческом собрании, многолюдно, шумно певались песни дозволенные и недозволенные, правда, вполголоса, чтобы отец не услышал, но отец все равно слышал; придет вдруг, станет наверху, на кромке обрыва, постоит с минуту и скажет:
– Господа семинаристы, не пора ли прекратить ваши разговоры?
Он так и говорил: «разговоры», а не песни, а «семинаристами» называл всех, кто бывал в гроте, хотя учился в семинарии лишь Василий. А когда Михаила исключили из университета и когда он вернулся в родные края, отец стал называть завсегдатаев грота «студентами». И никогда не корил, не стращал, не запрещал делать то, что молодые Орловы и их друзья делали здесь – читали, спорили, ссорились. Один лишь дед и был грозой для всех и разгонял сборища при помощи своей неизменной спутницы – плетки. Но старый Орлов не очень-то силен был в грамоте и не знал, что к чему, тогда как отец молодых Орловых знал точно: нашел однажды у Михаила сочинения К. Маркса, Плеханова, Либкнехта, Ленина, перелистал их и положил на место, в его сундучок, а Михаилу сказал:
– Сундучок надобно запирать, студент.
Дед выговаривал ему не раз:
– Сделай им укорот, тебе говорю, не то дойду к станичному атаману и выведу всех на чистую воду, обормотов и цареотступников, какие все сады обрывают у добрых людей.
Но никогда никому не говорил. Бил всех плеткой и молчал. Но когда отец Орловых заболел и едва не умер – дед посмирнел, замкнулся в себе и целыми днями колдовал на пасеке, в саду, примыкавшем к подворью, как лес.
Сейчас была пасха, отец еще не приехал из Новочеркасска, а дед спал после всенощной, но все равно молодые Орловы настороженно посматривали по сторонам – не появился ли? По привычке посматривали.
Василий так и сказал:
– Здоровые уже, сами стали отцами, кроме молчуна Михаила, ан все едино глаза так и пялятся на обрыв – не покажется ли дед со своей плеткой за голенищем? Впрочем, он что-то совсем изменился, аки ягненок стал после смерти родительницы нашей, некому стало ухаживать за ним. Женить бы его – невесту не сыщешь. – И неожиданно обратился к Михаилу: – Слушай, брат-молчун, а давай-ка женим тебя на красную горку? Сколько ты будешь куковать один-одинешенек? Или ты ждешь, пока тебя женит на себе некая медичка, как то случилось с неким поручиком, пардон.
Александр вспыхнул кумачом от стыда, от обиды, но сдержался и сказал примирительно:
– Отче, ты сегодня в ударе. Быть может, лучше бы псалмы выучил на случай, если тебе окажут честь петь в соборе по приезде великого князя?
Василий резко ответил:
– Я буду петь «Марсельезу».
– Нет, не будешь, отче, – жестче сказал Александр.
– Буду! Или я вовсе не буду петь. Никому: ни великому князю, ни его венценосному племяннику. Довольно с меня! Надоело лицемерить перед людьми и своей совестью! – уже кричал Василий, встав со скамьи и топчась возле нее.
– Вы, юноши, а ну, умерьте ваш пыл, не то придется вам сделать укорот, как дед говаривал, – подал голос Михаил, что-то писавший в тетради, и сказал: – Послушайте лучше, какую я песню записал. Диво дивное, честное слово, – и хотел спеть то, что положил на ноты, да Александр в это время явно угрожающе сказал Василию:
– Вот что, отче: ты все еще полагаешь, что твои семинарские вольности, мягко говоря, не надоели порядочным людям, а между тем по тебе давно уже плачет по меньшей мере – плетка деда, а по большей – кара епархии и властей.
– Сибирью стращаешь, поручик?
– Не стращаю, а предупреждаю. Я не намерен терпеть позор, который ты можешь навлечь на нашу семью, на имя отца своей идиотской бравадой. Ты – священнослужитель или думский паяц из левых, позволь поинтересоваться? – спросил Александр.
– Перестаньте, петухи, – сказал Михаил и, закрыв тетрадь, свернул ее в трубочку.
Василий разъярился, сделал несколько крупных шагов по гроту, о чем-то думая. И вдруг сказал Александру, остановившись против него:
– Александр, я знал всегда, что ты – верноподданный власть имущих и готов отправить в околоток всякого, кто с тобой не согласен. И мы с тобой уже схватывались, когда ты был кадетом, а я – семинаристом. Но с тех пор много утекло воды в нашей речке, которая, кстати, так хотела тебя проглотить в свое время, да не управилась. Однако жизнь – не речка, ее течение посильнее, и тебе рано или поздно придется расплачиваться за свои солдафонские, а точнее – жандармские привычки и образ мышления. Но имей в виду: горькая то будет расплата, безутешная, и тогда всяк порядочный человек, как ты говоришь, протянет тебе руку, в которой будет камень.
Александр вспылил:
– Ты, длинногривый пророк, я требую прекратить болтовню! Или я вынужден буду предпринять такие меры, после которых ты забудешь и мать родную, – повысил он голос и схватил папиросы Василия, да тотчас же бросил их на стол, будто обжегся.
Василий побагровел от ярости, в глазах его зажглись такие огоньки, что вот-вот, казалось, они брызнут раскаленным металлом, и сгреб Александра за грудь своей медвежьей лапой и прогудел в лицо басом:
– Ваша благородь, я не солдат, над которым вы привыкли издеваться, и могу постоять за себя. Ясно я излагаю свои мысли?
– Господа, милостивые государи, вы не сошли с ума? – спросил Андрей Листов и хотел разнять братьев, да Александр изловчился и дал Василию пощечину.
– Чтобы впредь знал, как положено вести себя в порядочном обществе, – сказал он и закурил свои папиросы.
Василий сначала смотрел на него непонимающими, широко раскрытыми глазами, хотел что-то сделать с ним, но раздумал и, закрыв лицо руками, внятно произнес:
– Подлец. Я никогда тебе этого не прощу.
И тихо стало в гроте, и отчетливо прозвучал голос Михаила:
– Александр, извинись.
Александр провел рукой по одной щеке, по другой, как будто его ударили, потом достал белоснежный платок, вытер высокий повлажневший лоб и извинился:
– Прости, Вася, я погорячился.
Василий ничего не ответил, а снял с себя большой серебряный крест и положил его на стол, затем снял подрясник, свернул его и тоже положил на стол и стал семинаристом – в сапогах и в серых суконных брюках, в черной косоворотке с медными пуговицами, высокий и стройный и даже элегантный, и лишь небольшая черная бородка его и негустые усы да еще грива выдавали в нем священнослужителя.
– Вот так, поручик. С твоей помощью я не буду теперь петь «Боже, царя храни», – произнес он дрогнувшим голосом и саженними шагами вышел из грота.
Все случилось так вдруг, что никто не нашелся, что и сказать ему. Уж такого даже Михаил от него не ожидал и удивленно покачал головой.
Андрей Листов попытался вернуть Василия и крикнул:
