Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 64 страниц)
– Я знаю. Вы вздумали поволочиться за ней, за баронессой Марией.
– Совершенно правильно. Именно из-за нее я вызвал Бугрова, но промахнулся в подпитии, а он выстрелил в воздух, идиот. Глупость, конечно, времена рыцарей миновали, но Бугров едва не попал в Кушку, а я в Петропавловку, да свет не без добрых людей.
Кулябко легко поднялся, оправил гимнастерку, ремень, портупеи и хотел уходить, да Александр Орлов сказал:
– За Марию я могу вызвать вас в любое время, штаб-ротмистр.
Кулябко усмехнулся, качнул головой и сказал сочувственно:
– Любите. Понимаю. Но не ввязывайтесь в истории из-за женщин. В том числе и со мной… Да, а знаете, штабс-капитан? Отдайте-ка мне телефонограмму Филимонова об этой бестии, Крылове. Неудобно вам, строевому офицеру, заниматься подобной мерзостью, это наша прерогатива, коль контрразведчики спят блаженным сном отроков. А мне она может дать звездочку, черт возьми. Ну, решено?
Орлов подумал: и на самом деле, ему ли заниматься лазутчиками, да еще в штабе ставки? И отдал телефонограмму.
– Берите. Это действительно по вашей части.
– Мерси, штабс-капитан. Вот теперь-то вы – друг мне по гроб, как сказал Родзянко великий князь в Зимнем дворце в день объявления войны.
– Откуда вы все знаете? Поразительная осведомленность.
– От Джунковского.
Он ушел стройный и строгий, затянутый портупеями, без малейшего признака опьянения, и Орлов подумал: «Шельма и бестия отменная. Прикидывается пьяным, лезет в друзья, а сам пронизывает тебя разбойничьим взглядом, будто всю душу вывернуть хочет и узнать, что там в ней спрятано и не пригодится ли? А там – черт его знает, быть может, и это ему полагается изображать по службе, если иначе не подъедешь к предмету наблюдения. Вот и с Марией: не знает ведь она его по-настоящему, лишь встречалась, а он все о ней знает. Поразительный субъект».
И вспомнил о телеграмме Марии. Что случилось, что она отважилась телеграфировать на фронт, да еще главнокомандующему, о таком, в сущности, пустяке: жив ли, здоров он, Орлов? Могла бы и ему самому телеграфировать, а еще лучше – написать подробно в письме, что там стряслось, в Петербурге. Или с Надеждой что приключилось, что она сама не может написать? Но что может случиться в лазарете, за сотни верст от фронта? Холеры, бог дал, нет, тифа – тоже…
И Орлов решил: ничего случиться не может, а просто Марии взбрело в голову напомнить о себе, вот и напомнила, пользуясь тем, что Жилинский знает ее и может приказать найти меня даже под землей. Обиделся Жилинский за такую фамильярную телеграмму? Но у него подобных телеграмм и писем – весь стол завален, ибо так было заведено в министерствах, в генеральном штабе, в ставке верховного. Гм… А вот я ни разу Марии не писал. Даже привета не передал через Надежду, которой послал уже пятое письмо. Безответное. Сердится все еще из-за разговора по поводу Распутина? Глупая, таких проходимцев следует вешать, как великий князь сказал, а не преклоняться перед ними. Мария не преклоняется? А моя медичка и сестра милосердия очарована этим святошей. Чудовищно же!
Он потрогал иву, ее распустившиеся до земли зеленые косы и задумчиво сказал:
– Да. Что-то у нас с тобой, Надежда, не получается. Жизнь не получается. Ты – сама по себе, а я – сам по себе. Очевидно, не очень-то любили мы друг друга. А вернее – не любили вовсе…
Из штаба вышел дежурный офицер, громко позвал:
– Штабс-капитан Орлов, вас просит к прямому проводу генерал Филимонов.
Орлов с облегчением подумал: «Приказ возвращаться в армию? И хорошо, сколько я буду томиться здесь от безделья? Друзья воюют, Андрей Листов странствует где-то по тылам противника, а я всего только докладываю, пакеты развожу, к Ренненкампфу летал, важные сведения добыл – а что толку? Послали авиатора проверить, видите ли, офицеру связи верить нельзя. Хорош офицер ставки, нечего сказать…»
Генерал Филимонов сказал в телефон:
– Получены новые сведения о противнике. Последний накапливается на нашем левом фланге. Незамедлительно передайте командованию фронтом нашу категорическую просьбу: отчислить третью гвардейскую дивизию генерала Сиреллиуса из резерва ставки и передать ее в наше распоряжение для корпуса генерала Кондратовича по назначению. Так же незамедлительно вернуть нам второй корпус, которому мы посылаем наши директивы. Записали?
– Так точно, – ответил Орлов.
– Далее: незамедлительно передать второй армии так же из резерва ставки фронта артиллерийский дивизион, принадлежащий второй армии, кстати… Передайте командованию, чтобы хан Нахичеванский поторопился с маршем своей кавалерии к Алленштейну завтра-послезавтра, дабы упредить уход противника за Вислу. Наконец, передайте нашу просьбу о патронах орудийных и винтовочных, кои уже кончаются или кончились вовсе. Да, еще попросите насчет ножниц для резания проволочных заграждений противника. Штаб армии переехал в Нейденбург вместо Ортельсбурга, как намечалось ранее. У меня все. Филимонов говорит. Доложите сегодня же.
– Слушаюсь, ваше превосходительство. А мне оставаться здесь? Алло!
Трубка молчала, или кто-то мешал разговору, и Орлов подумал: «Штаб-ротмистр Кулябко ловит шпионов в костелах, а они блестяще подслушивают все наши разговоры по телефону тут же, возле нас. Удивительная наша разведка», – и, положив свою трубку полевого телефона, дал отбой и тут же, в аппаратной, сел записывать то, что передал Филимонов.
И почувствовал, что кто-то подошел к нему и остановился за его спиной, и раздался голос Крылова:
– Донос строчите. На кого же, любопытно? Быть может, на штаб-ротмистра за то, что он завел на вас досье?
Александр срезал его:
– Сие досье уже заведено… по вашей протекции. Теперь очередь за вашим, сударь.
Сказал и спохватился: а вот этого говорить и не нужно было. Но Крылов всего только усмехнулся, прикурил сигарету, как будто за этим и приходил в аппаратную, и ушел, бросив уже с порога:
– Ну, ну, посмотрим, штабс-капитан.
В это время телефонист спросил:
– Вы еще не ушли, штабс-капитан? Вас опять вызывает Остроленка.
Филимонов сообщил:
– Нас прервали… Рядом с вами нет посторонних?
– Нет. Говорите.
– Немедленно, сейчас же, передайте главнокомандующему лично: к нам сейчас с поручиком Листовым, который нашел его в лесу совсем обессиленного, вернулся наш офицер, то есть офицер первой армии, попавший в плен под Сталюпененом. Его допрашивал подполковник Гофман, первый офицер генерального штаба восьмой армии, и предложил ему свободу, если он согласится сотрудничать с немцами. После раздумий офицер согласился, дабы вырваться из плена, и тогда Гофман приказал ему связаться с нашим Крыловым и передать ему то-то и то-то. Сейчас же поставьте в известность главнокомандующего, дабы Крылов не ускользнул. Надлежащий пакет с рапортом привезет сам офицер. Все. Филимонов был у аппарата. До свидания.
– Принял Орлов, ваше превосходительство. До свидания.
Кулябко уже был тут как тут, ожидая, пока Орлов закончит разговор, и тотчас же спросил:
– За вами по пятам ходит Крылов. У вас серьезные разговоры были со штабом второй армии?
– Очень.
– Быть может, вы позволите мне узнать, о чем именно шла речь?
– Не могу, штаб-ротмистр, – ответил Орлов и пошел во флигель, где ночевал, будучи под арестом, расположился там поудобней, граммофон убрал подальше и принялся записывать все, что ему сообщил Филимонов.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Великий князь с Жилинским и свитой прибыл в штаб фронта с шумом и треском, сопровождаемый казаками и гурьбой подростков, выражавших свой восторг до самого двора, но тут их остановил часовой-казак, дал несколько подзатыльников и, по всем правилам стратегии, отрезал им путь во двор. Однако великий князь, сойдя с роскошного «роллс-ройса» и отмахиваясь от тучи пыли, достал из кармана серебряный целковый и, подойдя к воротам, бросил его чумазым своим почитателям, гулко сказав:
– Только без мошенства, господа: поделите поровну.
И подростки с ликованием исчезли в туче пыли, оставленной за воротами штаба «роллс-ройсом» и автомобилем Орановского, не рискнувшего въехать во двор, так как мотор стрелял на весь город, как на позициях. А когда Орановский вошел во двор, там уже гудел низкий голос великого князя:
– …безобразие, генерал! Я не буду повторять своего повеления…
Генерал и лейб-медик Евдокимов, начальник санитарно-эвакуациониой части, оправдывался:
– Это – сущее недоразумение, ваше высочество, печальное недоразумение, если не сказать больше. Лазареты Красного Креста, как и госпитали, не имеют оснований сетовать на военно-санитарную часть, ибо им надлежит в первую очередь…
Великий князь с привычной бесцеремонностью оборвал его, не обращая внимания на то, что его разговор слышат все генералы, стоявшие поодаль:
– …Я не стал об этом говорить вам в лазаретах и госпиталях, ибо награждал раненых знаками отличия, но здесь благоволите выслушать следующее… Я не потерплю более сей вопиющей беззаботности и расхлябанности вверенного вам ведомства. Раненых нижних чинов отправляют в товарных вагонах, на голом полу, без матрацев; их по нескольку дней не перевязывают из-за отсутствия бинтов, не моют из-за отсутствия бань, не одевают в чистое из-за отсутствия белья… И врачей не хватает, и медицинских сестер недостаточно. Для чего существует ваша санитарная служба, генерал? И чем вы занимаетесь, коль не можете надлежаще условиться с Красным Крестом и действовать сообща для пользы дела? Безобразие! Делаю вам порицание. Предупреждаю: я сниму с вас погоны генерала и отправлю братом милосердия на передовые позиции, если вы должным образом не укомплектуете полевые госпитали всем потребным и если впредь будете препираться с Красным Крестом и отвергать его помощь, равно как и помощь земских деятелей.
Евдокимов стоял, как кол, вытянувшись и опустив руки, и часто моргал красными глазами, будто запорошил их, а быть может, и запорошил, так как пыли было достаточно всюду. Нет, он, лейб-медик двора, не особенно зависел от великого князя, так как назначен был царем, поддерживаем был царицей, да еще военным министром, да еще коллегами при дворе, но великий князь был сейчас безраздельным диктатором, с которым не считаться было бы весьма рискованно.
И все же попытался вывернуться:
– Ваше высочество, вероятно, хорошо знает, что убыль в войсках достигает пятнадцати – двадцати процентов вместо ожидавшихся трех, что явилось причиной перегрузки санитарной части. Красный Крест же занимает странную позицию: имеет медицинский персонал, но не отпускает его в госпитали, имеет белье, бинты, матрацы, но не хочет поделиться с госпиталями…
И великий князь повысил и без того громоподобный голос:
– Генерал Евдокимов, я повелеваю вам делать то, что я сказал, и не желаю слушать ваших объяснений… Вы свободны.
– Слушаюсь, – покорно произнес Евдокимов, покраснев до корней волос от стыда, от обиды, что с ним так бесцеремонно обращается верховный главнокомандующий, коему он и не подчинен формально, но более возражать не стал и отступил подальше от греха, за спины Янушкевича и Данилова-черного.
Великий князь направился в здание штаба, и тут случилось то, чего Жилинский никак не предвидел: у ворот поднялся шум голосов, крики: «Куда прешь? Осади!», и великий князь обернулся и зычно повелел:
– Что там происходит? Пропустить!
И тотчас во двор хлынула толпа разодетых, как для парадного приема, мужчин в сюртуках и дам в легких и даже декольтированных платьях и в таких шляпах, что на них могли бы моститься аисты, и, окружив великого князя, разноголосо, перебивая друг друга, загалдела:
– Ваше императорское высочество, позвольте выразить вам, верховному вождю православного воинства…
– …Мы так счастливы августейшим вниманием вашего императорского…
– …повергаем к стопам вашего императорского…
Великий князь, вытянувшись едва не до облаков, повелел:
– Хорошо, господа, я выслушаю вас. Станьте как подобает и благоволите не мешать друг другу.
Толпа засуетилась, построилась в шеренгу и затихла, как перед самим монархом, вцепившись в него покорным взглядом.
Орлов был во флигеле, переписывал начисто сообщение Филимонова и не особенно прислушивался к тому, о чем и кто просил великого князя, как в раскрытое окно ворвался его рокочущий гневный голос:
– …Что-о-о? Что вы несете мне подобную ахинею? Какие валенки, какие шапки в августе, коль на дворе стоит август? Или вы полагаете, что я буду зимовать здесь со своими армиями до второго пришествия? Мне нужны сапоги, обыкновенные сапоги-вытяжки или с вшитыми головками, вы это можете понять? – возмущенно говорил он в лицо крупному, краснощекому человеку в черном сюртуке и раздраженно заключил: – Пятьдесят тысяч пар сапог поставьте мне незамедлительно – вот что я повелеваю вам, коммерсантам. И без воровства, без мошенства и ухищрений, как бы хапнуть побольше и продать похуже. За это буду карать нещадно.
Коммерсант растерянно моргал глазами, тянулся, как бы стараясь дотянуться до этого августейшего громовержца, но никак не мог сравняться с ним и смотрел, смотрел на него снизу вверх, как гном – на великана, и лепетал:
– Постараемся, само собой… Честь по чести, ваше императорское…
И постарался спрятаться за спины других, а потом исчез тихо и неприметно.
Следующей оказалась дама в декольте. Закатив глаза и молитвенно скрестив руки на груди, она затараторила:
– Ах, ваше высочество, у меня такое горе, такое горе!.. Возымейте милосердие, ваше императорское… Сын, Николя, кормилец и опора семейства…
– Освободить от исполнения верноподданнического долга перед престолом и отечеством? – мрачнея все более, спросил великий князь.
– Да. То есть не совсем так, ваше…
– Сие может повелеть только государь, – отрезал великий князь, не дослушав, и обратился к рядом стоящему с дамой: – Чем могу служить, сударь?
Сударем был жирный толстоносый купец в черном суконном сюртуке, с окладистой рыжей бородой и крупным кольцом с бриллиантом, еле-еле, видимо, надетым на мясистый указательный палец правой руки так, что оно впилось в него, а на виду остался лишь бриллиант и играл на солнечном свету всеми цветами радуги.
Великий князь пренебрежительно посмотрел на бриллиант, перевел мрачный взгляд на его владельца, и купец сообразил: снял кольцо удивительно легко и произнес слегка осипшим вдруг голосом:
– На нужды раненых, ваше императорское высочество. Жертвую. Три карата. Десять тысяч рублей. Бельгийское.
Великий князь повертел кольцо туда-сюда, вопросительно посмотрел на генералов, но те смотрели на кольцо, как немые, и ничего не говорили.
И вернул кольцо его владельцу, отрезав:
– У меня – не ювелирный магазин, а фронт. И мне нужны не кольца, а ухнали, обыкновенные ухнали для ковки лошадей. Сто пудов ухналей, запомните. – И недовольно сказал остальным просителям: – Господа, прием окончен…
Шеренга просителей расстроилась, одни повернулись уходить, другие топтались в нерешительности, и лишь один чернобородый маленький человек в черной суконной поддевке забежал вперед и с отчаянием в голосе выкрикнул:
– А сено, зеленое, сухое сено не требуется, ваше высочество? Десять вагонов… Себе в убыток, ваше…
Великий князь басом ответил:
– Сто вагонов, не меньше.
– Постараемся, ваше высочество, если сторгуемся.
– Торговаться будешь в Нижегородской ярмарке, а здесь я покупаю.
– Согласен, согласен, ваше…
– И пятьдесят вагонов овса.
– Десять. По сорок копеечек за пудик…
– Что-о-о?
– Пятьдесят, пятьдесят вагончиков, ваше высочество. И пятачок сбросим.
Орлов все видел и слышал и качал головой. «Экий народец! Даже на войне старается лишнюю копейку заработать. И как у верховного хватает терпения разговаривать с подобными субъектами?» – подумал ой и закрыл окно, чтобы сосредоточиться. И не увидел, как офицер с гвардейской выправкой, с черной повязкой через плечо, на которой покоилась раненая рука, и миловидная, тонкая, как лозинка, сестра милосердия, с ярким красным крестиком на белоснежной косынке и с большим – на переднике, вошли во двор походным шагом, приблизились к великому князю, и тут, протиснувшись сквозь шеренгу, офицер сказал:
– Ваше высочество, позвольте представить вам сестру милосердия и воспитанницу Смольного, патриотическому порыву коей положительно не везет. Она дерзнула обратиться к вашему высочеству лично в надежде, что ее просьба будет по вашему повелению удовлетворена без промедления. Докладывает штабс-капитан Бугров.
Сестра милосердия сделала глубокий реверанс и хотела назвать себя, да великий князь, бегло глянув на нее, заметил офицеру:
– Штабс-капитан, я могу наказать вас за обращение через голову главнокомандующего, но не хочу делать этого перед хорошенькой воспитанницей княгини Голицыной.
– Виноват, ваше высочество, но обстоятельства сложились не по уставу.
Жилинский что-то тихо сказал великому князю, и он спросил у офицера:
– Вы где ранены, капитан, и почему находитесь вне госпиталя?
– В сражении при Гумбинене. Командовал батареей двадцать седьмой дивизии и, совместно с батарейцами сороковой дивизии, расстрелял пехоту тридцать пятой германской дивизии у деревни Юнасталь, за что награжден по повелению вашего высочества Ранен легко, но медики боялись заражения крови и отправили в Петербург, в лазарет Вырубовой, откуда и сбежал, – отрапортовал Бугров.
– Удрали от мадам Вырубовой? – удивился великий князь и добавил с неприязнью: – Одобряю. В том распутинском гнезде моему офицеру делать нечего… А теперь я слушаю вас, сестра Мария, – обратился он к сестре милосердия, узнав ее имя от Жилинского.
Мария смело сказала:
– Я возмущена, ваше высочество, поведением чиновников от медицины. К кому ни обращалась – никто не берет на службу: молода, неопытна, белоручка и прочее. Решила обратиться к вашему высочеству с покорнейшей просьбой: повелите принять меня хотя бы сиделкой возле раненых, в любой госпиталь или лазарет.
– А княгиня Вера Васильевна на меня не обидится? У нее ведь есть свой лазарет.
– Не обидится, ваше высочество.
– А военный министр, – не назвал он Сухомлинова по имени-отчеству, – дядя ваш, неужели разрешил вам ехать на фронт?
– Разрешил.
– Это делает ему честь, – одобрительно заметил великий князь и легко попенял Марии: – А вот приседать в реверансе вам не положено, сестрица. Вы – солдат.
– Но на мне косынка, ваше высочество, а не фуражка, как же я могу отдавать честь? – с искренним сожалением спросила Мария.
Великий князь улыбнулся, и все генералы улыбнулись и были рады, что эта миловидная сестричка сняла гнев с чела верховного, но это было лишь миг, а в следующий миг великий князь нашел взглядом Евдокимова и вновь насел на него:
– Слышали, генерал, какие порядки во вверенном вам ведомстве? У вас недостает медицинского персонала, а ваши чиновники от медицины, – повторил он слова Марии, – не соблаговолили принять на службу воспитанницу Смольного института, сестру милосердия. Возмутительно! Повелеваю вам незамедлительно определить баронессу Корф сестрой милосердия в госпиталь и донести мне об исполнении. И капитана подлечите, чтобы его рука могла стрелять.
– Слушаюсь, – ответил Евдокимов.
А Бугров снял руку с подвязки, сжал кулак и сказал:
– Как видите, ваше высочество, действует отменно. Разрешите вернуться в строй.
Великий князь посмотрел на его кулак и сказал просителям:
Вот с какими просьбами надлежит обращаться ко мне, господа, а не загромождать меня всякими благоглупостями. Вам говорю, мадам, – уколол он просительницу в декольтированном платье и отрезал: – Если у кого будут прошения, направленные на благоустроение действующей армии, прошу в Барановичи, в мой штаб, – а Бугрову ответил: – Разрешаю. Ваш главнокомандующий найдет вам применение и объявит о производстве вас в капитаны.
– Слушаюсь. И благодарю от всей души, – расчувствовался Бугров, но великий князь недовольно заметил:
– Капитан, службу не благодарят, ее ревностно исполняют.
– Виноват, – смутился Бугров и, козырнув и стукнув каблуками сапог, гвардейски повернулся и отошел в сторону, а потом направился к Марии, возмущенно что-то рассказывавшей в стороне Евдокимову.
У входа в здание великого князя приветствовали офицеры штаба, выстроившиеся по обеим сторонам парадными шеренгами:
– …ваше императорское высочество!
– …И желаем от имени офицерского корпуса штаба наискорейших успехов на вашем великом поприще верховного вождя доблестной русской армии!
Последнюю фразу сказал Орановский, выведший всю свою штабную гвардию для встречи верховного, но великий князь, почувствовав запах духов, брезгливо поморщился и ответил:
– Благодарю, господа, за трогательную встречу начальства, но я предпочитал бы видеть вас на своих служебных местах, занятых исправлением своих служебных обязанностей. Предпочитал бы также, чтобы от моих офицеров исходил ратный солдатский дух, а не дешевые запахи куртизанок. Повторится подобное – разжалую в брадобреи. Всех!
Офицеров как ветром сдуло вместе с Орановским, но один остался стоять на месте, штаб-ротмистр Кулябко, и великий князь недовольно спросил у него:
– Штаб-ротмистр, разве мои слова вас не касаются? Или вы приставлены ко мне Джунковским?
– Никак нет, ваше высочество. Имею срочно доложить об из ряда вон выходящем…
– Докладывайте, – задержался возле него великий князь.
Кулябко достал из кармана рапорт, который составил по телефонограмме Филимонова, и ответил:
– Не могу, ваше высочество, вслух. Служба такая…
Великий князь нахмурился, но бумагу взял, прочитал и раскрыл глаза от удивления.
– Что-о-о? – возмущенно произнес он, но Кулябко сказал убежденно:
– Я давно имел основания подозревать то, что оказалось, ваше высочество, и могу, кроме сего, представить вам еще некоторые факты на словах.
Никто ничего не понимал, но спрашивать было не положено, и все ждали, что последует дальше. Один Жилинский ясно почувствовал, вспомнив вчерашний разговор с Орловым: Кулябко что-то раскопал более достоверное, чем говорил Орлов, и решил выслужиться перед верховным, в обход его, главнокомандующего, но тоже ждал, что будет дальше.
Но дальше ничего наглядного не было: великий князь достал из наружного кармана кителя карандаш, прислонил бумагу к раскрытой половине двери и размашисто написал на уголке: «Повесить. Николай» – и отдал ее Жилинскому, сказав:
– Исполняйте. И накажите виновных в ротозействе примерно.
– Слушаюсь, – произнес Жилинский, а прочитав сначала резолюцию великого князя, а потом рапорт, оглянулся, нет ли поблизости Орановского, но не нашел его и упавшим голосом промолвил, как перед казнью: – Этого и следовало ожидать. Мерзавец… – потом вернул рапорт Кулябко и приказал: – Действуйте без промедления, пока… Вы понимаете…
– Так точно, – козырнув, ответил Кулябко и отступил назад, пропуская великого князя и генералов в здание.
Все уже поняли: случилось нечто сверхординарное, но расспрашивать у Жилинского не было времени, так как великий князь ушел вперед и каждый заторопился вслед за ним. Однако на пороге приемной, затененной от солнца, он остановился, прищурился, рассматривая ее обстановку – большой зеленый ковер на полу, красные бархатные портьеры на окнах и на двери, пощупал бархат своими сухожильными длинными пальцами, словно хотел убедиться, дорогой ли. И заметил Орлова, стоявшего вдали, рядом с адъютантом Жилинского, гостеприимно распахнувшим перед знатным гостем дверь в кабинет.
– Штабс-капитан, вы и здесь намерены поддержать меня, если я споткнусь о ковры? – спросил он иронически. – Не утруждайте себя, здесь не тихий Дон, куда можно свалиться, а тихая заводь, – зло поддел он Жилинского, имея в виду роскошь и штабную тишь.
Жилинский нахмурился и подумал: «Начинается. Допинг при всей свите», а Орлов выступил вперед и ответил:
– Никак нет, ваше высочество. Имею незамедлительно доложить главнокомандующему о только что переданной мне в телефон телеграмме генерал-квартирмейстера Филимонова о сосредоточении противника на левом фланге второй армии.
– Что за вздор, штабс-капитан? Помешались вы все во второй армии на… сосредоточениях немцев?
Жилинский мрачнее мрачного заметил:
– Поистине, генерал Самсонов решил перехитрить всех: сам молчит, как воды в рот набрал, а подчиненных заставляет строчить донесения во всех направлениях.
Великий князь направился в кабинет и на ходу бросил Орлову:
– Докладывайте мне.
Но на пороге кабинета опять остановился, опять прищурил черные глаза и, окинув неприязненным взглядом еще более роскошную обстановку, качнул головой и ничего не сказал, но Жилинский все понял и попытался объяснить, в чем дело:
– Из Варшавы привезли… чтобы не тратиться понапрасну.
Великий князь и не слушал его, а подождал, пока все генералы войдут в кабинет, и зло воскликнул:
– Посмотрите, господа, не правда ли, что из подобного дворца куда легче командовать, нежели из моего железнодорожного вагона? – И резко повысил голос: – Убрать! И перенести все аппараты сюда! – и пошел в кабинет, а уж оттуда нетерпеливо сказал Орлову: – Докладывайте же, штабс-капитан.
Орлов приготовил бумаги, которые делал во флигеле, вошел в кабинет и доложил:
– На левом фланге второй армии достоверно установлено присутствие первого армейского корпуса генерала Франсуа и несколько частей ландвера. Генерал Филимонов предполагает, что и Макензен направляется туда же, что маловероятно.
– Что-о-о? – досадливо повысил голос великий князь. – Разве Франсуа и Макензен по воздуху передислоцировались с востока на запад? Фигаро – здесь, Фигаро – там? Что за вздор вы докладываете мне, штабс-капитан? Вы что, решили устроить мне со штаб-ротмистром день неприятных сюрпризов?
– Никак нет, ваше высочество. Эти данные сообщил офицер Листов, который был в разведке. Он хорошо знает немецкий язык, и я вполне допускаю, что он разведал все не только своими глазами, но и своими ушами.
– Что еще за Листов?
– Донской офицер и инженер, командир пулеметной роты шестой кавалерийской дивизии генерала Роопа.
– Офицер и инженер? Гм, похвально, – смягчился великий князь и сказал: – Дайте мне телефонограмму, – а взяв ее у Орлова, подошел к окну, чтобы прочитать на более ярком свету, и вдруг поднял руку едва не до потолка, сдернул штору на пол и стал читать.
В кабинете настала тишина, и вновь послышалось:
– Бублички-и-и! Свежие бублички-и-и! Хрустящие! Говорящие! Покупайте, господа офицеры! Пятачок за штуку!
Торговка теперь кричала на улице, а было похоже, что ходила возле окон штаба и словно бы дразнила генералов и высокого гостя своими соблазнительными изделиями, но Жилинский подошел к одному окну и затворил его, потом то же сделал со вторым, но третьего закрыть не успел: великий князь шагнул к вис вшей на стене огромной карте, посмотрел на нее несколько секунд и раздраженно произнес:
– Ренненкампф доносит государю и мне, что противник разбит и поспешно отступает к Висле, на запад. Филимонов доносит, что противник передислоцируется на левый фланг второй армии. Вы утверждаете, что противник спешно идет навстречу правому флангу Самсонова, корпусу Благовещенского… Так где же он, загадочный сей противник, позволительно спросить? – обернувшись, вперил он жесткий взгляд в Жилинского и повысил голос: – Где, я спрашиваю? Где ваши авиаторы, ваши разведчики, ваша осведомленность?.
Жилинский был не из робких и ответил спокойно:
– Я верил Ренненкампфу, ваше высочество, а он, по всем вероятиям, врал с самого начала войны. Всем, врал самым беспардонным образом и дезориентировал штаб фронту в результате – никто точно не знает, где находится противник. А что касается нашего авиатора, то его, надо полагать, подстрелили. Если вы позволите, я доложу вашу директиву, посланную вчера армиям…
Великий князь, все более раздражаясь, прервал его грубо, резко:
– Вы доложите мне, когда вы исполните мое повеление об освобождении Восточной Пруссии и расчистите путь на Берлин моим варшавским армиям. Наши доблестные союзники геройски сражаются на западе, но вынуждены временно отступать, теснимые полчищами немцев, рвущихся к Парижу, а ваши армии все еще топчутся, в районе Сольдау – вторая, а в районе реки Ангерап – первая. Безобразие, генерал. Генерал Иванов одерживает непрестанные победы, теснит австрийцев ко Львову, который вот-вот падет, а вы со своими двумя армиями не можете справиться с одной немецкой. Срам! – шумел он на весь кабинет, бурно шагая туда-сюда по непомерно огромному персидскому ковру, красному, как кровь.
Жилинский знал: варшавских армий еще не существует и там есть всего лишь восемнадцатый гвардейский корпус и один гвардейский полк, как знал и то, что повеление верховного об очищении нижней Вислы и всей Восточной Пруссии – плод больной фантазии, но не скажешь же об этом верховному, который вряд ли и понимает бессмыслицу, мягко говоря, такой директивы? И Данилову не скажешь, автору директивы, подсидит потом, и посмотрел на Янушкевича, стоявшего возле стола, будто говорил: «Скажите же вы, что мы с вами предупреждали о несвоевременности начала активных действий ранее конца полной мобилизации. Ведь нельзя же воевать так, по одному наитию души», но Янушкевич не видел его взгляда, или делал вид, что не видел, и молчал.
Вмешался в разговор Данилов и убежденно сказал:
– Я нахожу, ваше высочество, что ничего особенного не произошло. Армии находятся на марше, у Самсонова на левом фланге – три корпуса и две кавдивизии. Что касается его правого фланга, то я предупреждал: берегите линию Бишофсбург – Алленштейн и не растягивайте фронт, однако Самсонов растянул его здесь до сорока верст.
Орлов, вопреки всем правилам устава, возразил:
– Ваше превосходительство, генерал Самсонов исходил из того, что первая армия со всей энергией преследует отступающего противника, и избрал марш западнее меридиана Ортельсбург – Кенигсберг, в видах перехвата главных коммуникаций немцев в их тылу.
– Это было бы правильно, если бы противник пересек этот меридиан и устремился на запад, но, как вы сами установили, этого не случилось, и он устремился, по всей видимости, на юг, в лоб Благовещенскому, – в свою очередь возразил Данилов на удивление всем, ибо мог просто остановить Орлова на полуслове, как старший.
Но Орлов не унимался и продолжал:
– Но генерал Самсонов повинен в этом менее всего. Противник никогда не отважился бы направиться в лоб корпусу генерала Благовещенского, если бы чувствовал, что первая армия висит у него на хвосте и может с часу на час атаковать его с тыла. Этого, к удовольствию противника, не случилось, и у Гинденбурга оказались развязанными руки.
Данилов помолчал немного и произнес, как бы рассуждая вслух:
– Да, этого не случилось, и у Гинденбурга оказались развязанными руки – вы правы.
Это было беспрецедентно, чтобы младший офицер мог так вольно вести себя, да еще в присутствии верховного, но Данилова знали: он не очень-то беспокоился о соблюдении субординации и вот, изволите видеть, согласился со штабс-капитаном. И верховный поэтому молчит, не обрывает штабс-капитана и, кажется, даже прислушивается к спору. И ходит по кабинету, меряет его своими саженьими шагами.
