Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 64 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Это было словно вчера…
Степь пламенела от огоньков. Их было – видимо-невидимо: вишнево-красных, как зори, золотисто-желтых, как солнце, ослепительно белых, как снег, и даже лилово-синих, как васильки, и казалось, что они вот-вот вспыхнут фантастически-красочными жаркими сполохами, и они разольются из края в край до самого неба, как море, и испепелят и степь, и синие балки ее, и задумчивые дубовые рощи в низинах, и останутся людям одни огнища, черные, как сажа. Но огоньки не вспыхивали, а тихо и безмятежно мерцали холодным разноцветьем и игриво кланялись и так и сяк на легком ветре, будто солнечными своими нарядами похвалялись и не могли нахвалиться, и исподволь глазели, вглядывались в небесную синь, словно в зеркало, и все прихорашивались, приосанивались в упругой стати и девственно юной нежности, как бы к смотринам всех цветов готовились и боялись остаться в безутешном унынии и ненужности.
То пламенели тюльпаны, лазоревые цветки, краса и гордость и благоуханная свежесть неохватных глазу степей русских, воспетых в песнях и былинах, вселявшие богатырскую силу в отважных, пробуждавшие жизнь в падших духом, вызволявшие бедовавших. Сколько их тут расселилось, и где они начинались, а где кончались, и откуда пришли в эти бескрайние знойные шири – про то и в книгах не вычитать, и лишь дремучие старожилы с гордостью поведают: таких нет более нигде, даже за морями-океанами, потому что нет более нигде таких степей, такого раздолья, такого солнца, таких медовых запахов, от которых радостно кружится голова, которые наполняют сердце чувством светлым и дерзновенно-возвышенным и поднимают человека на деяния во имя прекрасного, как могучие крылья поднимают орла навстречу солнцу.
Еще жаворонки поднебесные, что парят здесь от утра до вечера, поведают в своих хрустально-звонких песнях об этих чудо-цветках, и непоседа ветер разнесет их по всему свету – песни лучезарной земли русской.
Гимн жизни.
Александр Орлов и сейчас еще, казалось, видел, как эти чудо-цветки собирала Мария – девически тонкая и грациозная в своем белом как снег платье с бесчисленными оборками-воланами, в кокетливой соломенной шляпке, из-под которой во всю спину спускались две золотые косы, в лаковых туфельках, таких нежных, что им впору было ступать по сцене театра, а не здесь, в степи, меж суслиных нор и байбачьих курганчиков, – и непрестанно восторгалась:
– Боже, что за прелесть! Какое раздолье, какие цветы! А воздух, воздух! Голова кружится, честное слово, и глаза разбегаются от этого дива. Я никогда ничего подобного не видела и не представляла, что степь может быть такой многоцветной и ароматной… Вы слышите меня, Александр? Что вы там сидите, словно половецкий хан, и все курите, курите? – звенел ее, как флейта, высокий голос.
– Я слышу, все слышу и рад безмерно, что вам понравилось в наших краях. Надеюсь, в следующий раз вы не заставите себя упрашивать приехать сюда вновь, – ответил Орлов.
Он сидел на древнем пне бывшей некогда груши, на пологом склоне размашистой, как розвальни, балки, усеянной цветами, курил тонкую папиросу и все время улыбался. Ему было приятно, что Мария согласилась посетить его родные края, – не хотела и отговаривалась всячески, когда ее приглашала Надежда, но согласилась в последнюю минуту, когда он пригласил ее, и вот сейчас была совсем рядом с ним, рукой подать, и он был счастлив смотреть на нее и любоваться ею сколько душе угодно.
Лишь однажды он так смотрел на нее и так любовался ею: на первом балу в Смольном, куда он, вместе с другими молодыми офицерами, был приглашен и приведен под командой на великую радость обитателей этого сверхаристократического заведения, мимо которого молодым людям только и дано было ходить на почтительном расстоянии и сладко посматривать, – не видно ли там, за решеткой-оградой, красавиц схимниц, заточенных в его бесчисленных теремах-кельях, как в пустынной обители?
Орлов и сам так думал и был приятно удивлен, увидев в Смольном обыкновенных девиц, похожих на курсисток, – жизнерадостных, и общительных, и суетливых, приветливо окружавших веселыми стайками едва ли не каждого офицера и неподдельно выражавших свой восторг, что молодые люди не забывают их и вот доставили им радость великую своим посещением, и считали этот час едва ли не самым важным событием в их утомительно однообразной закрытой жизни.
Орлов был заметней других – высокий, с отличной выправкой и мягкими манерами, с лицом смуглым от летнего загара, державшегося вплоть до весны, да еще с аккуратными темными усиками, обрамлявшими всегда розовые, со сдержанной улыбкой губы, да еще с глазами чуть-чуть задумчивыми и робкими – и был нарасхват: только пройдет в вальсе с одной дамой, как распорядительница бала, старшая классная дама, этак вкрадчиво подойдет к нему и многозначительно шепнет: «Вон ту пригласите, подпоручик, что скучает в гордом одиночестве возле второй колонны, баронессу. Или вон ту, возле третьей, графиню. Или…»
И Орлов приглашал, едва музыка начинала новый вальс, и кружился в его вихре почти механически, даже толком не рассмотрев даму и не спросив, приличия ради, о чем она задумалась, а как бы поддерживал, чтобы она не упала, и старался не приближаться к ней больше положенного. Когда же вальс кончался – чинно отводил ее на место, почтительно кланялся и, стукнув каблуками хромовых сапог, отправлялся на прежнее место, в угол зала, к друзьям.
И вдруг невесть откуда появившаяся Надежда подошла к нему, отвела в сторону и укоризненно напустилась:
– Ты невозможный бука и слепец, Александр. Пригласи же Марию, что стоит в окружении ваших офицеров, в самом лучшем бальном платье, не то ее Бугров замучит, – указала она в сторону, где в окружении офицеров и Бугрова стояла и улыбалась Мария.
– Но ее и без меня замучили, все время приглашают. Позволь мне лучше уж с тобой танцевать все время, как-никак мы земляки.
– Ах, ты, оказывается, не такой уж слепец! Тем лучше. Но смотри, ревновать стану, – погрозилась Надежда деланно сердито и, схватив его за руку, подвела к Марии и сказала: – Мария, вручаю тебе моего земляка, будущего генерала от артиллерии, Александра Орлова, который приглашает тебя на тур вальса, – сказала она наигранно весело и громко, так что все, кто был возле Марии, недоуменно переглянулись.
Орлов поклонился Марии, пригласил на тур и подал руку. И заметил: Бугров насупился, отошел в сторону и исчез за белыми мраморными колоннами.
Мария улыбчиво приняла руку Орлова и сделала кому-то знак.
– Маэстро, вальс! – кто-то приказал.
И по залу разлился чудесный вальс Штрауса.
Мария Глянула в лицо Орлову, и в зеленых глазах ее сверкнули озорные искорки.
– Это нам оркестр играет Штрауса – так условлено с маэстро. Пошли? Не то мои подруги-схимницы умыкнут вас в считанные секунды, – я видела, как они охотятся за вами с помощью патронессы-распорядительницы и не дают вам никакой передышки, – сказала она запросто, как давнему знакомому.
– Вас тоже терзают без сожаления, в частности Бугров и еще этот долговязый, – сочувственно произнес Орлов.
– Бугров говорил мне о вас и обещал представить, но… как видите, это сделала Надежда. Вы что-нибудь заметили, когда она представляла вас?
– Я никого, кроме вас, весь вечер не замечал, – ответил Орлов и ввел ее в круг.
И надо ли говорить, на каком верху блаженства был он, кружась на зеркальном паркете с первой красавицей бала, как он назвал Марию, и был недалек от истины, ибо все они были похожи одна на другую как две капли воды, хотя бы тем, что одеты были в одинаковые бальные платья, милостью княгини Голицыной разрешенные для такого случая, – обычно танцевали в форменных серых платьях.
Орлов светился всеми огнями от радости, что танцует с Марией, о которой наслышан был со слов Бугрова и Надежды, знавшей ее по медицинским курсам, и узнал ее тотчас же, едва вошел в зал, но никак не ожидал, что она такая обыкновенная, земная, как все в зале, ибо Надежда говорила такое, что к ней и подойти было боязно, – надменная и недоступная, родственница всех Корфов – баронов и баронесс, да еще военного министра, да еще любимица самой княгини Голицыной, – ему ли, ординарному офицеру, думать и фантазировать о ней?
И вот она, едва ли не в его объятиях, танцует с ним, смотрит на него и улыбается и только что не говорит: «А я давно ждала, что вы меня пригласите. И хотела этого. И очень рада, что это случилось. А вы, Александр?», но не говорила.
И он молчал и лишь смотрел на будто высеченное из бело-розового мрамора лицо ее с классическим римским небольшим носом с еле заметной горбинкой, на ее слегка расслабленные неяркие губы и сверкавшие от яркого света мелкие белые зубы, но более всего смотрел в ее зеленые, как малахит, глаза и не мог насмотреться. Он никогда не видел таких глаз, мягких и искристых и, кажется, счастливых безмерно, и готов был немедленно сказать: «Я люблю вас, Мария», но сказал иначе:
– Я счастлив, баронесса…
– Просто – Мария, – поправила она. – Баронессой была моя тетка Корф, супруга Владимира Александровича Сухомлинова, ныне покойная. Она воспитывала меня. Это – чтобы вы не заблуждались. И только для вас, – подчеркнула она.
– Я понимаю вас и благодарю за доверие, – почему-то разволновался Орлов.
…Они не знали, сколько танцевали и кто был рядом с ними, ибо были увлечены и не видели ничего и никого вокруг, а видели лишь друг друга, чувствовали дыхание друг друга и, казалось, самое биение разгоряченных сердец, и наслаждались в полное удовольствие, как будто были одни во всем зале, огромном, залитом ярким светом хрустальных люстр, торжественном и полном великолепия, а когда наконец заметили, что танцуют действительно одни и что все отошли в стороны и наблюдают за ними, – чуть было не растерялись и не остановились, хотя вальс все еще лился и лился захватывающими, певучими волнами и Уносил куда-то в сияющую вечность, возвышенную и неповторимо прекрасную.
И Орлов сказал:
– На нас все обратили внимание и оставили одних. Продолжим?
Мария не ответила, Марию точно подхлестнула невидимая сила и закружила неистово, будто только этой секунды и ждала, и она тоже засияла, переполненная радостью, и то откидывала слегка назад, то наклоняла ближе к Орлову голову, и улыбалась счастливо, и смотрела на него неотрывно, будто в самое сердце хотела глянуть и оставить там свой след.
Навечно.
А Орлов держал ее правой рукой, спрятав левую за спину, и боялся, что она вот-вот выскользнет из его руки, порхнет, как птица, и улетит, и он уже никогда более не увидит ее и не будет возле нее волнующе близко – сердце в сердце. Но она не улетала, не хотела расставаться с ним, и они продолжали танцевать.
Одни во всем этом чудесном зале, средь величественных белых колонн и ослепительно сверкавших хрустальных люстр – одни во всем свете, ибо они не видели ни колонн, ни люстр, ни подруг и друзей, расступившихся по сторонам и наблюдавших за ними с искренним восхищением.
Это было – как сказка, как чудесный сон, и хотелось, чтобы он длился вечно и не прервался, но сказка вдруг кончилась, сон оборвался: оркестр умолк.
И тут раздались аплодисменты и возгласы:
– Браво!
– Брависсимо!
– Бис!
Орлов и Мария, возбужденные и румяные, благодарно поклонились, и не успели покинуть центр зала, как их окружили все, кто в нем был, и принялись поздравлять, обнимать, а подружки Марии зацеловали и ее, и Орлова в порыве восторга, и даже сама старая княгиня Голицына поцеловала Марию в обе щеки и сказала растроганно:
– Какая вы милая. Вы доставили мне удовольствие, какого я не испытывала со времен своей молодости. Спасибо, дитя мое. И вам спасибо, молодой человек, – обратилась она к Орлову и тоже похвалила: – Вы были в ударе. Похвально в высшей степени. Я непременно сообщу о вас начальству.
Мария сделала реверанс и признательно склонила голову, а Орлов поклонился легким кивком и по-гусарски стукнул каблуками и тут увидел: Надежда и Бугров стояли поодаль и смотрели на них с Марией ревниво и угрюмо, но потом все же подошли, поздравили.
На втором туре Николай Бугров тут же сделал Марии предложение. И тут же получил отказ: Мария сослалась на то, что еще не думала о замужестве, так как училась.
– Я, конечно, сделаю ей еще одно предложение, – говорил Бугров Александру, – но она, кажется мне, неравнодушна к тебе, мой друг. С того бала, когда вы танцевали с ней, а мы все любовались вами.
Александру Орлову было неловко перед ним и жалко его: такой волевой человек, а чувствует себя совсем кисло. Неужели из-за женщины можно так плохо себя чувствовать? Да ведь еще и рано-то обзаводиться семьей ему и Бугрову: надобно прежде закончить курс учения. И Мария еще учится.
И спросил:
– А куда ты торопишься, Николай? Мария никуда не денется. Кончишь курс учения, получишь вакансию – и женись.
– Она за меня не пойдет даже в том случае, если я получу генерала, а не только какую-то вакансию для поручика, – мрачно ответил Бугров.
И Александр перестал бывать на балах в Смольном. От греха подальше, ибо Мария была слишком красива, чтобы мимо нее можно было пройти равнодушно, а потом и потерять голову можно ведь. Как Бугров, как Кулябко, на которого Бугров начинает посматривать явно враждебно, когда кавалергард вертится возле Марии, – не дошло бы до вызова, после которого Кулябко уже нечего будет делать на этом свете.
И вдруг он, Александр Орлов, а не Бугров женился первым. Не думал, не гадал, а вот же опередил Николая и обзавелся семьей. И только потому, что Надежда все поняла с первых секунд знакомства его, Александра, с Марией и вынудила его, как это ни парадоксально выглядит, сделать ей предложение. Правда, потом Александр все понял: предложение должен делать все же мужчина…
А вскоре Мария, вместе с Надеждой, приехала в донские края на каникулы и Бугрова, подвернувшегося под руку, пригласила, видно, надеялась, что донские привольные края что-то изменят в их взаимоотношениях к лучшему.
Но – странно: Бугров собирал цветы с нею, Надеждой, а с Марией все время был помещик Королев, устроивший этот выезд-пикник на лоно природы, а он, Орлов, никому и не нужен был и сгорал от неприятного чувства своей ненужности, исключая разве что Верочки, все время звавшей его и безмятежно резвившейся со своим Алексеем на склоне балки. Мамаша ведь, а прыгает через черные кротовые бугорки, как коза, так что Алексей и поймать ее не может, а когда поймает – кружит ее, как гимназист, – папаша и оторвиголова. А он, брат, сидит вот в полном одиночестве, действительно как половецкий хан, и злится, что этот увалень с миллионами во всех банках – степной красавчик Королев – толчется возле Марии. Ему ли думать о ней? Или миллионами намерился покорить? Но Мария вряд ли соблазнится ими, а ее родственники и на порог не пустят такого мужлана, хотя он и набит золотом и закончил политехнический институт. Или он решил, от нечего делать, поразвлечься, поволочиться?
«Но Бугров немедленно вызовет и ухлопает его за милую душу. Впрочем, из Королева такой же волокита, как из меня китайский мандарин», – подвел он итог своих безутешных раздумий и хотел присоединиться к Марии и Королеву, да заметил: она уже и забыла, что говорила ему, и не ждала его ответа, а подчеркнуто не расстается с помещиком, и выражает ему свои восторги, и ходит с ним бок о бок, собирая цветы и нагибаясь к ним осторожно и бережно, чтобы не помять какой-нибудь тюльпан, а потом осмелела, сорвала несколько наиболее ярких, пунцово-огненных, и восхищенно воскликнула:
– Прелесть! А вон еще прелестней!
И уже сновала туда-сюда меж заброшенных байбачьих курганчиков и суслиных норок-ловушек, будто умышленно вырытых хитрыми зверьками там и сям потехи ради над неосмотрительными.
И попалась в одну такую, незаметную под кустиком полыни, и едва не вывихнула ногу, да вовремя вскрикнул:
– Ай, нога!..
И – диво дивное: Королев подхватил ее своими крепкими руками и оказался так близко возле нее, вернее, она оказалась так неожиданно близко, что он почувствовал ее дыхание и биение ее разгоряченного сердца и, испуганно опустив ее на землю, отстранился, как от огня, но тут же понял неловкость этого шага, присел на корточки, осмотрел попавшую в беду ногу и сказал просто и без всяких предисловий:
– Придется наложить холодный компресс, желательно – слегка водочный. – И крикнул стоявшему невдалеке своему кучеру: – Митяй, подай-ка сюда бутылочку смирновской. И салфетку прихвати. Живо!
Мария не испугалась, не возмутилась, что он щупал ее ногу, а всего только спросила, как пациент – у своего доктора:
– Вы уверены, что следует обязательно приложить компресс, да еще водочный? Больно ведь будет.
– Потерпите, ничего с вами не станется. Малость пожжет и пройдет.
Орлов все видел и качал головой. Непостижимо было наблюдать за этой идиллической картиной: помещик Королев, этот неторопыга номер два, – первым Орловы считали Михаила, – боявшийся близкого дыхания женщины, а не только объятий с ней, и вот, изволите видеть, хлопочет, как заправский лекарь, возле Марии, от одного взгляда которой белел и наливался краской смущения от головы до пят, как мальчишка, не смея слова сказать, тогда как другие говорили с ней запросто, как с давней знакомой, если не родственницей.
Но Орлов хорошо знал: Королев умел делать все решительно – вплоть до того, что сам, случалось, принимал новорожденных телят, жеребят, ягнят, а было однажды – принимал и младенца у роженицы. А травы – едва ли не от всех болезней знал, сам больше пользовался ими и меньше всего обращался к врачам.
Причуды миллионщика? Нет, умел делать все потому, что вырос среди крестьян, в экономии отца, привык ко всему деревенскому и не очень-то беспокоился о правилах и этикете и прочей ерунде, как он говорил, принятых в местном, донском, свете, да и сам «свет» этот не считал пределом совершенства, а иногда выкидывал такие коленца на виду у всего честного народа, что несведущие только ахали от изумления, как то и было однажды, когда он намерился въехать на своем золотистом дончаке в одно почтенное присутственное место, где должно было и разбираться его дело, – но дончак никак не мог протиснуться в дверь, и тогда Королев сказал бронзовому от ливреи белобородому швейцару:
– Передай кому следует: пусть спросят, что к чему, у этого коня. Он у меня говорящий. А после возьмешь его себе на память.
Коня у швейцара отобрали, а Королей отделался пятью тысячами рублей штрафа за непочтительное отношение к присутственному месту империи Российской, однако по делу был оправдан. Да и дело-то, как он говорил, не стоило выеденного яйца: он дал соседу – коннозаводчику Жеребову – увесистую затрещину за нанесенную какой-то женщине обиду, а вскоре и пустил его в трубу, а за это помещиков, бог дал, еще не судили.
Орлов вспомнил об этом и качнул головой. Однако Королев был не таким уж и увальнем, коль мог отважиться на подобное, да и с женщинами был не таким уж букой, если вон усадил Марию на байбачий курганчик и колдует над ее ногой: снял туфельку, смочил салфетку водкой, перевязал, а надеть туфельку на место – не мог.
И Мария крикнула Надежде:
– Наденька, иди на помощь. Господин Королев предложил поставить мне компресс, а туфельку надеть никак не может. Так что помогай, не то придется мне ночевать в степи.
Надежда укоризненно переглянулась с Бугровым, а Марии ответила деланно строго:
– Позовешь меня, когда помещик Королев предложит тебе руку и сердце. Я выслушаю его дыхание и пульс и тогда скажу, как надлежит моим пациенткам поступать в подобном случае. А пока учись делать компрессы, пригодится на случай войны.
Мария разочарованно произнесла:
– Ни за что не хотела бы стать медичкой по профессии.
Королев все же натянул несчастную туфельку на ее ногу и тогда только ответил:
– Им все едино, что собаке ногу отхватить, что по человеческой душе скальпелем резануть. Одним словом, эскулапы… Ну, попробуем встать, больная. Смелее, смелее, – поднял он Марию на ноги. – Вот так. Пока свадьба сбудется – все забудется, – и приказал кучерам: – А ну, добры молодцы, живо сюда все! Пикник будем устраивать!
Орлов продолжал удивляться: «Ну и ну, расходился увалень помещик, любопытно, что будет дальше? Надежда вон все время что-то говорит Бугрову такое, что он уж смолк, нахмурился и перестал собирать цветы, а те, что собрал, держал в руке, не отдавал Надежде и конечно же предназначал для Марии».
И не слышал, как Бугров грубовато спросил у Надежды:
– Надя, почему вы вышли за Александра? Ведь вы не любите его. И не станете любить, если он будет умолять вас о том на коленях.
Надежда усмехнулась и ответила:
– Во-первых, он никогда не станет передо мной на колени; во-вторых, я никогда не задумывалась над тем, любила ли и люблю ли его; в-третьих, я вышла за него потому, что хотела вообще выйти замуж. Подвернись вы под руку – вышла бы и за вас.
– Я не сделал бы вам предложения, – бесцеремонно заметил Бугров.
– Но я могла сделать его сама, – ничуть не обидевшись, сказала Надежда.
– Иными словами, женили бы меня на себе, как Александра?
– Полагайте, что так.
– Но я и Александр, как говорят одесситы, – две больших разницы.
Я скрутил бы вас в бараний рог, и кончилась бы ваша «эмансипация», о коей вы, курсистки, так печетесь.
– А вы грубиян, поручик Бугров, – сухо сказала Надежда, но не обидчиво, а так, от нечего делать, и вдруг ошарашила его дерзостью необыкновенной: – А вот захочу – и стану вашей супругой, – и побежала вниз по склону балки, а там встретила Верочку с Алексеем и кинулась им в объятия, словно переполненная счастьем доверху.
Бугров сдержанно рассмеялся и послал ей вслед:
– Черта с два, Наденька, я попадусь на ваш крючок! – но потом подумал и сказал неуверенно: – А что? И попадешься, и оглянуться не успеешь, как окрутит, подобно тому как окрутила Александра. Любопытно, как он уживается с ней? – спросил он, посмотрев в сторону Орлова и сидевшей уже возле него Марии, и, пожав плечами, медленно поплелся по косогору балки, опустив цветы, опустив голову.
Нет, не о Надежде он думал, а о Марии. Одно предложение он уже делал ей, но безуспешно. Сделать новое? Сегодня же. Сейчас. Прямо в этой степи, среди этих чудо-цветков лазоревых, чтобы запомнились на всю жизнь. «Держу пари, что Александр именно для этого и пригласил нас обоих в эти края, зная о моем романе. Впрочем, все это – гимназические фантазии, поручик Бугров», – решил он.
А потом был пикник: тут же, возле байбачьего курганчика, на солнцепеке, среди лазоревых цветков, под синим небом, и все было хорошо, – пили шампанское, болтали о разных разностях, смеялись звонко и без стеснения, а Верочка продолжала резвиться, как девочка, – очаровательная, звонкая, как колокольчик, и все время спрашивала у Марии, понравилась ли ей степь, цветы, воздух и вообще – все донское, и грозилась:
– Имейте в виду, на будущий год я сама приеду за вами в Петербург и вытащу вас из института на наши раздолья. Но, – тут же многозначительно добавляла: – но может статься и так, что я попрошу братца Александра или поручика Бугрова сделать это за меня.
Мария улыбалась, мелкие зубы ее ослепительно сверкали на весеннем солнце, щеки пылали легким загаром, успевшим пометить их нежно и сдержанно, и отвечала совершенно серьезно:
– Да приеду я сама, Верочка, милая, не утруждайте себя и брата.
И ничего не говорила о Бугрове, словно его и не было здесь.
И тогда Орлов, улучив минуту, когда разъезжались, почти официально спросил у нее:
– Баронесса, почему вы так бессердечно относитесь к поручику Бугрову? Ведь он любит вас. До сих пор любит, я хочу сказать, хотя вы и отвергли его.
Мария посмотрела на него долгим, изучающим взглядом и негромко ответила:
– Александр, милый, я давно-давно просила вас: не называйте меня «баронессой». И не прочьте мне в супруги поручика Бугрова. Он – красив, с характером, но…
– Он скоро будет штабс-капитаном…
– Дай бог… Но я не могу принять его предложения – вы это можете понять? – спросила Мария сразу упавшим голосом и так посмотрела на него, что Орлов ясно увидел в глазах ее страдание, а потом добавила: – И я еще учусь, и, право, мне рановато думать о супружестве. Даже… Даже если бы предложение сделали вы. Впрочем, Надежда уже окрутила вас и превратила, извините…
– Договаривайте.
– …в безответное существо, которым она помыкает, как ей заблагорассудится. Словом, «эмансипировалась» от вас полностью.
– Вы ошибаетесь. Я всего только смотрю сквозь пальцы на ее капризы и причуды и все более удивляюсь, почему я стал ее супругом. Она никого не любила и не полюбит всерьез, потому что ставит свое самолюбие превыше всего. Она не создана быть семьянинкой. Мужем в семье быть может. Женой – нет.
Мария чмокнула его в щеку и пошла к фаэтону, слегка прихрамывая, и нарочито весело крикнула Королеву:
– Господин лекарский помощник, а почему вы не помогаете своей пациентке сесть в фаэтон?
Орлов щупал щеку, и смотрел на ладонь, как будто, там остался след ее поцелуя, и не знал, что это значило и как ему следует вести себя.
А Королев отошел от лошадей, взял Марию на руки и понес к своему фаэтону – неторопливо, молча, как поклажу, будто работу делал, а когда усадил, сел на козлы, гикнул: «Пошел!» – и покатил ее, как ветер, не выбирая дороги, по суслиным норкам и байбачьим курганчикам.
Все раскрыли глаза от удивления, а более всех – Надежда.
– Вот вам и увалень. Каков? – воскликнула она и насмешливо сказала Орлову: – И тебя поздравляю. Баронесса одерживает успехи сразу на двух театрах: тебя поцеловала, а помещику вскружила голову. Прыткая!
А Бугров спросил у Орлова:
– Как ты полагаешь, не вызвать ли мне его?
Орлов усмехнулся и успокоил его:
– Николай, коннозаводчик самую красивую женщину променяет на любовь к лошадям. – А Надежде недовольно бросил: – А ты не выдумывай бог знает что.
И действительно спустя немного времени Королев вернулся на прежнее место и с великой гордыней сказал Марии:
– Теперь вы знаете ход моих лошадок. Чудо-коньки!
– Чудо, чудо, господин Королев, – подтвердила Мария, сгорая от неловкости, и поспешила убраться с фаэтона и присоединиться ко всем.
И Бугров поспешил с извинениями:
– Извините, господин Королев, я уже готов был вызвать вас.
– Меня? – удивился Королев. – Никогда не подумал бы, что вы – бретер, поручик. Но смею вас уверить… – И, выхватив из внутреннего кармана револьвер, шарахнул по ястребу, камнем падавшему на какого-то зазевавшегося суслика.
Ястреб на миг остановился и повис в воздухе, как бы не понимая, почему с него сыплются перья, и упал невдалеке, а перья поотстали и Рассыпались по сторонам – серые, пушистые.
Бугров взял у Королева револьвер, поискал взглядом в небе, что там было подходящее, и, увидев стаю щурков – губителей пчел, прицелился и выстрелил.
И к ногам его упал золотисто-зеленый красавец щур.
Мария закрыла лицо руками и страдальчески произнесла:
– Боже, какие все жестокие…
– Идиоты, – вспылил Орлов и пошел на верх балки по тропе, где не было цветов.
Настроение у всех было испорчено.
На следующий год Надежда вновь пригласила Марию, на этот раз – провести святки на Дону, а помещик Королев вновь устроил пикник за городом, но теперь Мария была – точно монахиня: мало разговаривала и старалась держаться подальше от Королева, хотя он и не навязывался ей в друзья и собеседники и ограничивался тем, что не спускал с нее глаз и то и дело, когда она была поодаль, негромко произносил:
– Да, доложу я вам, господа, не будь я черноземным деятелем, наверное же влюбился бы в такую женщину по уши и волочился всю жизнь, если бы она не приняла моего предложения. Впрочем, ни делать предложение, ни тем более волочиться за прекрасным полом не умею. Робею.
Орлов шутил:
– Научитесь, придет срок. За Верочкой же немного приударяете? Приударяете, но она, к сожалению, замужем за моим братом, Алексеем.
– Верочка мне по душе своим характером: она всех жалеет. И меня тоже. А чего меня жалеть-то? Толстосум, живоглот, эксплуататор, как Михаил говорит. А я едва ли не всего Маркса прочитал, будучи студентом, и, право, ни слова не нашел обо мне. Плохого слова, разумеется. Правда, и хорошего тоже не нашел, – отшучивался он и бросал взгляды на Марию, полные тоски смертной.
Орлов тоже бросал взгляды на нее и думал: «Бугрова Николая нет – вот в чем дело. Прошлый раз она хоть и делала вид, что не замечает его, однако же была весела. Или он сделал ей второе предложение, но вновь получил отказ».
Однако спросил у нее об этом на второй день, в Бессергеневке:
– Мария, а что же вы ничего не говорите о Бугрове? Я совсем потерял его из вида, в Кушке, говорят, отыскалась лишь вакансия. Случилось что?
Мария пожала плечами, помолчала немного и неожиданно ответила:
– Я знаю, дядя говорил. У него там какие-то неприятности вышли, стрелялся или читал запретное. Удивительные наши департаменты! Даже читать нельзя без их соблаговоления. Мерзость, – резко произнесла она, но более ничего не сказала.
Орлов видел в прошлый приезд Марии: Михаил, брат, о чем-то успел пошептаться с Бугровым, когда возвратились с пикника, но никак не понимал, что общего может быть между опальным Михаилом и офицером-поручиком, да еще сыном крупного харьковского заводчика? И неужели Михаил подсунул ему что-либо из своей тайной «библиотеки», которую хранил в сундучке под семью замками, под видом нот и бесчисленных текстов русских сказов и песен? Вряд ли. Скорее всего, необузданный характер Николая мог стать кому-то поперек горла.
Он так и сказал:
– Характер у него слишком вызывающий, у Николая. Таким служить – не мед пить.
Разговор этот происходил возле грота, где, уединившись в тени, Михаил и Василий играли в шашки. Странно играли: если верх одерживал Михаил, он давал брату десять щелчков по острому, длинному носу. Если Василий – он «крестил» Михаила своим серебряным крестом по лбу, правда, плашмяком, до поры, когда старший брат скажет: «Хватит». И игра продолжалась.
Сейчас у отца Василия, видимо, дела не ладились и он отстукивал крестом по колченогому столику, как метроном, и ждал, не поймается ли брат в ловушку. А Михаил морщил лоб, думал-гадал, потом вдруг хватал коленкоровую черную тетрадь и торопливо записывал очередную ноту, явившуюся ему как раз в такое критическое время. И отец Василий гудел самым низким голосом:
– Ты, отрок, или сочиняй свои рулады, или я буду крестить тебя до упаду, яко проигравшего.
– Сейчас, отче, одно мгновение, – отговаривался Михаил и, записав ноту и бросив тетрадь на скамью, подпирал голову кулаками и продолжал думать.
Орлов и Мария качались на качелях, навешенных на турнике, и посмеивались над своеобразной игрой братьев, а разговаривали так тихо, что, казалось, только ветер и мог слышать их пересмешки, и однако же Михаил все слышал, то и дело оглядывался на них и произносил мнимо-восторженно:
