Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 64 страниц)
Он так и сказал ему, когда поведал Михаилу о своем затруднении:
– …Так что хотите или не хотите, а придется именно вам везти то, что должен был везти я. Владимиру Ильичу я объясню, что иначе поступить не мог. Рисковать быть задержанным таможенными чиновниками или полицией по наущению наших филеров нельзя.
Михаил с готовностью ответил:
– Можете располагать мной, как вам заблагорассудится, Федор Вениаминович. Я – студент, еду из столицы дружеской державы, и меня пальцем никто не тронет. Ну, а если что-нибудь случится – я не лыком шит, найду выход в случае чего. Так что давайте тут же и обсудим, как лучше запрятать корреспонденцию. Под котелок бы хорошо, под шляпу, – только большего размера, вроде другого не было, но у меня всего только обыкновенный студенческий картуз. Впрочем, а не лучше ли произвести полную переэкипировку?
Инженер Линник нашел это вполне подходящим и даже принял участие в покупке тройки и шляпы для Михаила, в которых он и прибыл в Петербург вполне благополучно.
…Петровский был в восторге:
– Ну и голова. Ну и выдумщик, честное слово. Отродясь не видел, чтобы нелегальную литературу возили в шляпах. Молодцы-то какие! – восхищался он, изъяв из шляпы корреспонденцию, и тут же стал читать. Читал быстро, жадно, стоя возле растерзанной шляпы, потом сел, запустил всю пятерню в волосы и расчесал их как большой гребенкой и наконец, сияющий, взволнованный, спросил у Михаила: – Вы-то сами хоть читали, что привезли, молодой человек? Вы понимаете, что значит для нас, для всех товарищей, для всего революционного движения России эта корреспонденция? Это… – не сразу подобрал он слово, – это как компас для кораблеводителей: есть он – полный вперед, нет – стоп все машины… Ах, какой вы молодец, Михаил! И почему я раньше не знал вас? Потеряно столько добрых дел…
Михаилу было весьма лестно слышать такие слова в свой адрес, так ему еще никто не говорил, но, право, что он такое особенное сделал? Зашил несколько листков бумаги под подкладку и под внутренний кожаный ободок шляпы, ну, истратился малость, – чего здесь особенного? И ответил:
– Я читал все, что привез. Но мы с Федором Вениаминовичем не знали, что товарищ Самойлов еще не привез вам все это…
Петровский читал и не слушал его:
– «…Европейская всемирная война имеет ярко определенный характер буржуазной, империалистической, династической войны…» Ясно, именно империалистическая, династическая. А ведь многие этого до сих пор не разумеют, в том числе и некоторые из наших, хотя питерцы и Центральный Комитет выпустили соответствующие документы, – говорил он и продолжал читать про себя, потом вслух: – «…Поведение вождей немецкой социал-демократии… есть прямая измена социализму… идейно-политический крах… Интернационала… С точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России наименьшим злом было бы поражение царской монархии».
Он положил бумаги на стол и сказал:
– Нет, так ничего не выйдет. Надо читать не спеша, спокойно, размеренно, и следует прежде разгладить теплым утюгом, а то вы скрутили их в три погибели, – и пошел куда-то, видимо на кухню.
Михаил взял бумаги, разгладил их рукой раз, второй, третий, и они расправились, и можно было читать свободно.
В это время кто-то позвонил, а через минуту Петровский вернулся с каким-то господином в крахмалке и в котелке, не похожем на тот, в котором приехал Михаил.
– Знакомься, Михаил: ваш земляк и депутат Государственной думы от Дона, Туляков Иван, рабочий Сулинского металлургического завода Пастухова. – И, подумав, добавил: – Представитель другой фракции наших депутатов, меньшевистской.
Михаил кое-что знал об истории выборов, инженер Линник рассказывал, и спросил:
– А я слышал, что Иван Туляков проходил в Думу как сторонник большинства. Или я ошибаюсь?
Туляков повращал головой, провел пальцем под белым крахмальным воротничком, словно он душил его, и рассеянно ответил:
– Пора молодости… Был искряком…
– Искровцем, вы хотите сказать? – поправил Михаил.
Туляков улыбнулся, посмотрел на Петровского, как бы спрашивая: твой воспитанник, по всему видно? И ответил:
– Узнаю: школа Григория Ивановича.
– А вот и ошибся, – возразил Петровский. – Школа Ленина. Еще с пятого года. Вот как оно получается: с одного края, с донского, а такие разные… Противоположные друг другу даже… ты с чем добрым или…
– Прошел слух, что Федор Самойлов уже в Иванове, вернулся из Швейцарии. Ну, я зашел узнать, как там, в Европе? Что пишут, говорят, что делают? Социалисты, конечно. Ну, и Плеханов и Ленин. Он как, еще не освободился? Говорят, в шпионаже обвиняется.
Петровский рассердился:
– Что ты завел: говорят… прошел слух… Ты что, на Лиговке был, сплетни слышал?.. Вышел Владимир Ильич. Освободился Ленин. Вот, можешь ознакомиться: резолюция Бернской колонии большевиков. Впрочем, тебя этим не проймешь, слишком ты зачхеидился…
Туляков рассмеялся:
– Как, как? Зачхеидился? Это значит…
– Это значит, что ты окончательно свернул с пути истинного, революционного, и подался в меньшевики навечно… – сердито ответил Петровский и, пряча корреспонденцию в письменный стол, продолжал с нескрываемой горечью: – Эх, Иван, Иван Туляков! Вместе мы с тобой работали на заводах, ты на Дону, а я в Екатеринославе; вместе нас избрали в Государственную думу, как порядочных людей, как истинных марксистов и революционеров, а что получилось? Ты оказался по другую сторону наших баррикад. А теперь вы еще решили выступить и в поддержку войны. Срам же, Иван! Позор рабочему человеку!
Туляков нахмурился и ответил:
– Оставим про это, не первый раз говорим. Ты лучше посмотри, кто выступает в поддержку оборонных усилий стран, подвергшихся нападению. Французы, бельгийцы, англичане. А мы почему должны служить интересам врага, напавшего на нас? Глупо же, пойми, Григорий. В конце концов, мы – русские рабочие, и, коль самому нашему существованию как нации угрожает враг, я, например, сидеть сложа руки не буду. И мои друзья по заводу, по Сулину, не будут.
Петровский ходил по небольшой комнате, где была и столовая, и кабинет, и вот-вот, казалось, мог взорваться, но вспомнил, что поставил утюг на печку, на кухне, заторопился туда. А когда пришел с утюгом в руке, сказал:
– Мне известно, что некоторые твои сулинские товарищи, посылавшие тебя в Думу как большевика, при объявлении войны хотели выехать в Новочеркасск… для чего бы, ты думал? Для того единственно, чтобы выступить против войны… Где бы, ты думал? На главной площади, перед собором, во время парада призванных казаков, чтобы сказать им правду о войне, о том, кто ее начинает и кому она – на пользу, а кому – во вред. Вот как думают о войне и вот как ведут себя большевики…
– Я знаю: это мой знакомый, Соловьев. Ему, видимо, надоела жизнь, и поэтому он хотел выступить на главной площади Новочеркасска. И был бы… повешен тут же, на фонарном столбе. Или изрублен казаками на капусту, как они говорят.
– Речь не о том, что могло быть. Ясно, что могло быть только одно: смерть. И Соловьеву организация запретила выступать на площади. Речь о том, как русские рабочие относятся к войне, что думают о ней и о ее последствиях и на что готовы пойти, чтобы оборотить ее против тех, кто ее затеял: против самодержавия – в первую очередь, о чем и говорит товарищ Ленин в этом документе.
Петровский разгладил теплым утюгом корреспонденцию и дал Тулякову прочитать, сказав:
– Можешь ознакомиться, тут у нас секрета нет. Быть может, тебя наконец хоть задним числом проймет. Все же ты – пролетарий, а не интеллигентская гниль, посланная в Думу голосами мелкой буржуазии и даже дворян, как некоторые твои дружки по фракции вашей. Впрочем, за тебя ведь тоже голосовали и кадеты.
– У нас был блок: мы их поддержали, они – нас, – оправдывался Туляков, читая резолюцию, присланную Лениным. Долго читал, сосредоточенно, и даже уселся поудобнее на диван и молчал.
Михаил спросил:
– Григорий Иванович, быть может, мне можно уйти? Я на телеграф хотел, дать депешу отцу, что задерживаюсь малость в Питере. Как вы сказали.
– Успеется дать депешу. Послушайте лучше, что скажет о резолюции большевиков ваш земляк, за которого ведь и вы подавали свой голос в Думу.
Михаил бросил взгляд в сторону Тулякова и сказал:
– Не поймет мой земляк этого документа. И не согласится с ним, ибо Ленин называет таких изменниками социализма.
Туляков наконец положил резолюцию на стол, встал и произнес холодно и неодобрительно:
– С критикой позиции немцев – согласен. И с критикой вождей Второго Интернационала согласен. С неодобрением же действий социалистов Франции, Бельгии – наших союзников – не согласен решительно. У нас общий враг, а значит, и общее поведение в этой войне должно быть, общее и единое: разгромить врага. Войну начали не мы, русские, а немцы. С них история и спросит, а не с нас.
– Я не знаю, спросит ли ваша история с немцев, а то, что пролетариат России спросит с вас – почему вы оказались в одной колеснице с самодержавием и с Родзянко, Пуришкевичами, Милюковыми, – я ручаюсь. Ибо вы тормозите развитие российского революционного движения, работу партии, вставляете палки в колеса нашей собственной истории, истории развития социализма и его победы. Вот что я хочу тебе сказать, бывший рабочий славного отряда рабочего класса революции, сулинцев, – теряя терпение, говорил Петровский.
– Я бы сор из избы не выносил при постороннем, Григорий Иванович. Так новый человек подумает обо мне черт знает что, – сказал Туляков явно обиженно, делая вид, что собирается уходить, но не уходил, тянул, что-то прикидывал мысленно.
Михаил заметил:
– Я особенно думать о вас не стану, так как все лежит на поверхности, и тут ломать голову нечего. А вот что подумают о вас и о ваших деяниях рабочие, которые послали вас в Думу, узнай они, что вы навечно встали на антиреволюционный путь, а проще говоря – на изменнический путь в нашей революции, я могу сказать…
– Не трудитесь, молодой человек. Со своими рабочими я и сам найду общий язык.
– С меньшевиками – возможно. С нами – нет. А нас на Дону, как и на юге России, большинство, – говорил Михаил немного запальчиво, взволнованно.
– Молодец, Михаил, правильные слова. Именно: наших – большинство во всех низовых комитетах, – поддержал его Петровский, но, подумав, добавил: – Хотя теперь, при помощи вот таких… пролетариев, как ваш земляк, меньшевики постараются посильнее замутить мозги не очень политически зрелым людям.
Туляков наконец надел шляпу, которую все время держал в руке, как будто ее могли украсть, поправил крахмальный воротничок и самоуверенно сказал:
– Не будем спорить о путях развития революции. Посмотрим, кого она изберет своим лидером и с кем придет к победе. Но когда она придет – неизвестно. Войну мы не смогли предупредить. Теперь у нас нет иной задачи, как помогать ее победе. Кончим ее – поговорим о революции.
– Ну, ну… Ты будешь воевать, а мы будем готовить революцию, – сказал Петровский, пряча документы и давая понять, что разговор окончен.
И проводил Тулякова к двери.
Михаил посмотрел им вслед и подумал: нелегко все же быть революционером и депутатом Думы…
Петровский, вернувшись, сказал:
– Не вернется. Не изменится. Наоборот: пойдет дальше. По пути отступничества от социализма. Туляков Иван. Бывает, оказывается, и такое: был пролетарием, а стал врагом.
* * *
…Сейчас Михаил шел на телеграф давать депешу отцу, что задерживается на несколько дней, так как Петровский предупредил, что ранее, как через неделю, не отпустит его никуда, и думал о Туликове. Да, был рабочим Сулинского завода, того самого, пролетарии которого в пятом году через Совет рабочих депутатов управляли городком две недели. Революционная власть народа. Как же случилось, что от имени этих людей в Думу оказался избранным такой человек, как Туляков?
И решил Михаил: непременно, по возвращении в свои края, поехать к сулинцам и рассказать им подробнее, что собой представляет этот человек. И – как сказать? Быть может, есть такое право, чтобы отозвать его из Думы?
И задумался. И не заметил, как оказался на Невском, а когда поднял глаза, вдруг увидел штабс-капитана Бугрова с перевязанной правой рукой, шедшего с другими ранеными офицерами. Бугров не узнал его в таком необычном наряде и прошел бы мимо, да Михаил строго окликнул его:
– Штабс-капитан, почему не отдаете чести как положено? Безобразие.
Бугров изумленно остановился, и другие офицеры остановились, поискал взглядом офицера, который вздумал его корить, но не нашел и пожал плечами.
– Черт знает что и почудилось… – И тут лишь увидел улыбающегося Михаила и понял: – Чертушка, денди лондонский, так это ты решил меня поучить уставным правилам? А я ищу, гляжу, кто это потерял зрение и не видит, что моя правая рука… Ну, дай мне обнять тебя, друг сердешный… – И офицерам: – Господа, я встретил друга, так что…
Он не успел закончить фразы, как против них остановился высокий капитан с тонко закрученными на концах черными от краски усами и грозно спросил:
– Штабс-капитан, почему не отдаете честь офицерам, коих долженствует приветствовать в соответствии с уставом? Соблаговолите назвать свою часть и фамилию ее командира.
Бугров спокойно ответил:
– Не могу, капитан. Рука ранена. Правая. А левой не положено именно по уставу. – И спросил вызывающе строго: – А как вы смеете подобным образом обращаться к георгиевскому кавалеру, ваше благородие?
Капитан смутился: он не заметил, что на груди, на левой стороне, у Бугрова спрятался под черной повязкой, перекинутой через правое плечо, Георгиевский крест, правда, солдатский, но тем более почетный, так как офицеров не особенно жаловали такими крестами, но отступать не хотелось, и он грубо ответил:
– Я отдаю должное святого Георгия кресту, однако я требую от вас…
– Понимаю: сатисфакции, – прервал его Бугров и продолжал: – Я готов. Завтра, в шесть часов ноль-ноль минут, на наганах. Где прикажете?
Такого капитан никак не ожидал и рассмеялся криво, через силу.
– Вы – сумасшедший, штабс-капитан. Стреляться левой рукой! – воскликнул он.
– Я убью вас с левой еще быстрей, капитан. Итак, где прикажете? Мой друг завтра в пять ноль-ноль будет к вашим услугам, – сказал Бугров все с тем же спокойствием, но настойчиво, требовательно.
Михаил Орлов смотрел то на него, то на побледневшего капитана и готов был схватить друга за здоровую руку и увести от греха, но капитан и сам готов был ретироваться, смотрел по сторонам, ища знакомых офицеров, но никого не нашел или и не искал, а делал вид, что ищет, и наконец примирительно сказал:
– Бог с вами, штабс-капитан. Ничего я от вас не требую и не хочу. И вы не похожи на бретера, а просто валяете дурака. Извините и не злопамятствуйте, авось на фронте еще встретимся, – козырнул он и пошел своей дорогой.
Бугров проводил его насмешливой улыбкой и качнул головой.
– Не из храбрых. И лучше, не то впутался бы я в историю с географией.
– И был бы убит, – скорбно сказал Михаил Орлов.
– В том-то и дело, что убит был бы капитан, а мне назначили бы такую новую Кушку, что и подумать неприятно. Я-то неплохо владею оружием и с левой, – грустно произнес Бугров и, желая переменить разговор, спросил: – Ну, рассказывай, как очутился в столице государства Российского. Ты-то из Парижа, надо полагать? Судя по одежде – прямо, наверное, из самого президентского дворца, с Елисейских полей?
– Из Латинского квартала, всего только. А это – камуфляж, – ответил Михаил и спросил: – С рукой что? Серьезная рана? Где? Судя по Георгиевскому кресту – в жарком деле был? Поздравляю с Георгием.
Штабс-капитан Бугров поблагодарил и негромко спросил:
– Значит, по важному делу прибыл, коль потребовался такой наряд?
– По делам коммерции. Пойдем поближе к телеграфу, я туда иду, И расскажи лучше о себе, о Марии. Об Александре ничего не слышал?
– Александр служит при Жилинском, главнокомандующем. Я служил в первой армии Ренненкампфа. Вот кратко и все. А ты по какой части теперь служишь и по каким делам прибыл в град Петров в это грозное время? Не секретничай, я филеров к тебе не пошлю…
Михаил не сразу ответил, а прикурил угасшую сигару и сказал:
– Прибыл вспомнить с Невским дела дней минувших и прикинуть, что надобно делать сегодня-завтра, чтобы не повториться, не ошибиться вновь… Сигару хочешь? Гаванскую…
Штабс-капитан Бугров взял сигару, повертел ее в руке и спрятал.
– Посоветоваться приехал с Невским проспектом? – допрашивал он.
– С историей, с людьми, ее творившими здесь в пятом году. Нам-то не безразлично, куда она пойдет в ближайшее время, история. Ибо некоторые толкают ее то вправо, правее самого царя-батюшки, то влево, левее самого Бланки, то в откровенное болото. А историю надо не «толкать», а совершать. Ее творцу. Мастеровым революции. И подмастерьям. Нам с тобой.
Бугров печально произнес:
– Осталось мне теперь «совершать» историю, офицеру царской армии. Да и какие мы с тобой «мастеровые», прости?
– Если мы с тобой сгодимся всего только в подмастерья – это великая честь. Но дело не в этом. Дело в том, что настает пора смелее открывать солдатам глаза на происходящее. Первый, так называемый патриотический, угар начинает проходить, люди начинают прозревать самые темные, и наша обязанность – помочь им в этом. Так сказал Ленин.
Бугров даже понизил голос от удивления:
– Ты видел Ленина? Где, когда? Мне говорили, что его арестовали австрийцы в Галиции.
– Я видел его только тогда, вместе с тобой, в доме графини Паниной, на митинге. Сейчас не видел. Но он уже – на свободе, в Швейцарии поселился, – ответил Михаил и добавил: – От тебя скрывать не буду: я приехал с его поручением к питерцам. Надо поднимать людей против войны. Начинать поднимать, ибо это дело не одного месяца…
Бугров восхищенно качнул головой, посмотрел по сторонам, нет ли любопытных ушей поблизости, но ничего подозрительного не было видно. И сказал густым басом:
– Это – хорошо, что Ленин на свободе. Это очень хорошо. Но начинать пропаганду в войсках против войны еще рано, очень рано. Солдат, а офицер тем более, еще не понимает, что происходит на белом свете и во имя чего и кого ведется эта всеобщая бойня народов. Потребуется много времени, чтобы спекуляция на чувствах народных, предательство интересов и чаяний России предстали бы перед армией во всем своем омерзительном виде. Но я согласен с тобой: начинать рано или поздно придется.
Михаил неожиданно сказал:
– Вот ты и будешь начинать у себя, когда вернешься на фронт.
– Я? – удивился Бугров. – Офицер и кавалер Георгия?
– Вот именно, офицер и кавалер Георгия. В пятом году ты хорошо знал, что надобно делать подмастерьям революции. И старался кое-что делать, но не твоя вина, что не успел, не смог сделать как гражданин, как инженер, как революционер. Но теперь другие времена, мой дорогой Николай Бугров. И другие песни должны петься, – это я тебе уже как бывший маленький композитор говорю, чтобы ты немножко улыбнулся, а то ты слишком серьезный и мрачноватый.
– Улыбнусь, не изволь беспокоиться, – произнес Бугров. – Там, где потребно будет, а здесь…
Он замедлил шаг, потом вовсе остановился и придержал Михаила за руку.
– Мария. Идет нам навстречу. И спешит. Что-то еще случилось? – беспокойно произнес он, подняв высоко голову и взглядом следя за Марией. – Она вчера поссорилась с Надеждой.
Михаил Орлов тоже поднял голову, поправил очки, но никакой Марии в толпе не видел и разочарованно произнес:
– Голодной куме хлеб на уме… Никакой Марии нет, одни сестры милосердия мелькают в толпе.
– А она и есть сестра милосердия. Тс-с. Газеты что-то пишут о нашей армии.
Подростки-газетчики действительно бойко выкрикивали:
– …доблестная первая армия Ренненкампфа гонит пруссаков к Берлину!
– …доблестные союзники отступают… французы отступают к Вердену.
– …Генерал Самсонов взял Сольдау, Нейденбург и теснит противника к Берлину!
Бугров покачал головой и недовольно заметил:
– Чушь первородная. До Берлина – как до неба. И кто им присылает такие данные? – и пошел купить газету, бросив Михаилу Орлову: – А ты задержи Марию, не то потеряем в толпе.
Михаил Орлов близоруко посмотрел вперед, но Марии не увидел и подумал: «Испарилась, что ли? А быть может, и к лучшему? Мне-то нет времени занимать ее, через час идет поезд в Царское, так что я смогу еще до вечера навестить Надежду. Она определенно должна более подробно знать об Александре…»
Мария уже прошла мимо, не заметив ни его, ни Бугрова, бегло читавшего газеты возле киоска. И вообще она никого не замечала, а лишь бросала мимолетные быстрые взоры на раненых офицеров. Офицеры, вышедшие на Невский подышать свежим воздухом или погреться на солнышке из ближних госпиталей и лазаретов, были почти все легко раненные, – у кого рука на черной повязке, у кого голова в белоснежных бинтах или забинтованная нога.
А Мария в душе радовалась, что эти раненые будут жить и конечно же вновь уедут на фронт. А каково тем, которых она видела в своем Смольненском лазарете? С гангренозными ногами или руками, с оторванной челюстью, с вытекшими от осколков гранат глазами или с развороченными животами? Ужас!
И вспомнила, как вчера в операционную привезли тяжело раненного молодого солдата с забинтованным животом. Мария дежурила, подавая сестрам свежие стерильные тампоны, бинты и убирая окровавленные и – боже упаси! – старалась и не смотреть, что там делалось, на операционном столе.
Солдат в бреду стонал и умолял:
– Добейте, братцы. Нет же мочи терпеть… Добейте…
Мария закрыла лицо руками и отвернулась. «Ужас! Такой молодой!» – подумала она и выбежала из операционной.
В коридоре ее увидела сама княгиня Голицына в форме сестры милосердия и, узнав, в чем дело, строго заметила:
– Сантименты… Вы – сестра милосердия, милая моя, и вам следует отправлять надлежащие обязанности, а не предаваться мещанским эмоциям. Благоволите вернуться в операционную.
Сейчас Мария наконец освободилась от дежурства, продолжавшегося со вчерашнего вечера, и приехала на телеграф дать депешу Александру, но, отпустив извозчика возле почтамта, раздумала: не знала, что телеграфировать. Сообщить, что Надежда совсем пала и занимается черт знает чем, – непонятно. Добавить, что она раболепствует пуще прежнего перед святым чертом, как его называет Илиодор, и готовит подарок к его приезду в Петербург, – рискованно, цензура все равно догадается, о ком идет речь, доложит по начальству – и тогда быть скандалу. Написать, что Надежда хлопочет о переводе его, Александра, в столицу, чтобы он был при ней, как ее юбка, – Александр обидится, – неужели она, Мария, так плохо о нем думает? Или рассказать все обстоятельно в письме, что делается в Петербурге? Но что в нем делается особенного? Ничего, живет своей извечной жизнью и никакой войны не чувствует, кроме разве того, что весь Невский запружен военными, роскошными моторами, фаэтонами, городовыми.
И Мария сокрушалась: «Ничего не умею, письма не умею составить, телеграмму дать. И с Надеждой не сумела поговорить по-дружески и поссорилась так, что вряд ли теперь станем и встречаться. А перед государыней вела себя, как деревенская простушка. И с родственниками не могу ужиться, с Екатериной Викторовной в частности, из-за чего не могу появляться в доме дяди. Ничего не умею. Чему же вы меня учили, княгиня Вера Васильевна? Ходить в простеньких юбках и в батистовых блузках? Есть овсяную кашу? Да еще опускать глаза долу при встрече с молодыми людьми, особенно с офицерами? Но это же так мало для жизни, княгиня! Ужасно мало!»
Неожиданно почти возле нее, скрипнув тормозами, проиграл клаксонами и остановился черный открытый автомобиль, и послышался голос громкий и панибратский:
– Сестрица, по Невскому, с ветерком! Назло всем смертям. Зальем горести шампанским!
Мария удивленно остановилась и увидела рядом с собой изящный мотор и в нем – развеселую компанию девиц, а на нодножке увидела молодого красавца в белой бекеше и в таком же картузе, лихо сдвинутом на вихрастой черной голове, и хотела идти своей дорогой, да владелец бекеши соскочил на тротуар, ухарем подлетел к ней и повторил, расшаркиваясь:
– Сестрица, божественная Афродита, – по Невскому! С ветерком! Прошу в мой мотор. Умоляю. Всю «Европейскую» положу к вашим прелестным ножкам, а можно в придачу еще и «Асторию». Весь Санкт-Петербург ахнет!
Мария посмотрела на его лаковые сапоги-дудки, потом на бекешу из кашемировой шерсти и выглядывавшую из-под нее такую же тройку и наконец вперила взгляд, напряженный и лютейший предельно, в лицо владельца бекеши – смуглое, с усиками. И, ни слова не говоря, дала ему пощечину – увесистую, мужскую – и пошла своей дорогой, подняв голову и чувствуя, как горит рука, горит лицо и все тело дрожит противной мелкой дрожью.
Компания в автомобиле истерически завизжала, как будто ее резали, и выпорхнула прочь в великом смятении.
Со всех сторон посыпались восторженные голоса:
– Браво, сестрица!
– Брависсимо! Так следует защищать честь армии!
– Сестрица, хотите, я его вызову и того?..
И Марию обступили офицеры и наперебой стали рекомендоваться…
А владелец белой бекеши стоял на тротуаре, как идол, щупал щеку, по которой пришелся удар, будто ему дырку сделали, и наконец простонал едва ли не со слезами на глазах:
– За что же, сестрица? Я ж от всего расположения хотел услужить. Я же от всей души хотел на прощание…
И осекся: что-то железное схватило его за шиворот, бесцеремонно повернуло вокруг оси, и послышался голос негромкий, но достаточно вразумительный:
– Еще одну не желаете откушать, ваше степенство? За неучтивое поведение при встрече с прекрасной половиной рода человеческого?
Это сказал Бугров, и Михаил Орлов не удивился бы, если бы его кипяченый друг дал бы владельцу бекеши еще одну пощечину, и настороженно посмотрел вокруг – не идет ли городовой? Но городовые не вмешивались в истории с военными и обычно делали вид, что ничего не замечают. Но на всякий случай Михаил Орлов сказал:
– Потом объяснитесь, господа, а сейчас я полагаю, что господин миллионщик извинится перед сестрой, которую вон окружили офицеры, и тем исчерпает этот дурацкий инцидент.
– Вы меня знаете? – испуганно спросил владелец бекеши.
– Предположительно.
– Но я же ничего такого, господа! Ну, пропустил маленькую с горя, что сдаю мотор в действующую армию, ну, захотел покуражиться, прокатиться по Невскому, так за что же она меня… За что! – плачущим хмельным голосом спрашивал он.
Бугров переглянулся с Михаилом, как бы говоря: «А быть может, он действительно ничего», но повелительно сказал:
– Извинитесь. Немедленно. Или будете иметь дело со мной. И серьезное.
– Да я, я в ножки ей поклонюсь, сделайте милость представить меня ей только, – с готовностью произнес владелец бекеши и, наконец отыскав Марию в толпе офицеров, решительно направился к ней.
Бугров последовал за ним, хотя Михаил Орлов и посоветовал:
– Не ввязывайся. Можешь накликать беду… – хотел он сказать: «Беду на меня», но Бугров уже был впереди в нескольких шагах, следуя по пятам владельца бекеши.
Мария действительно была в кругу офицеров – белоснежная в своем переднике и в косынке с красным крестиком, смущенная сыпавшимися со всех сторон комплиментами и приглашениями, и хотела поскорее убраться с Невского, пока не встретился кто из знакомых по институту, по Смольненскому лазарету, которые могут подумать бог знает что, и все время говорила:
– Благодарю, господа, но я тороплюсь и прошу вас освободить меня.
– А лучше – в Мариинский.
– Нет, нет, господа, только в «Асторию»! Дюжину шампанского в честь прекрасного пола!
Вдруг лицо Марии налилось румянцем ярким и гневным, глаза сузились, и вся она напружинилась и стала выше ростом, прямая и грозная.
Она увидела своего обидчика.
И не успел Бугров представить его, как владелец бекеши, бросив картуз к ногам Марии, стал на одно колено и произнес дрогнувшим голосом:
– Каюсь, проклинаю себя и молю о прощении, сестра. Клянусь, что приложу все свои старания, дабы заслужить ваше благосклонное расположение, – и поцеловал платье Марии.
Офицеры изумленно переглянулись и захлопали в ладоши:
– Браво, господин Крез!
– Туфельку, туфельку положено целовать, ваше степенство!
– И чек на потребу госпиталей и лазаретов, – весело острили они.
– Будет чек, господа! Вот он, – ответил владелец бекеши и запустил руку в карман, но в эту секунду Мария – как огнем обожгла.
– Шут, чудовище, – процедила она сквозь зубы с отвращением и набросилась на Бугрова: – А вы, штабс-капитан, специально приехали из Серафимовского лазарета устраивать этот отвратительный мерзкий балаган? Подите прочь, я не желаю вас видеть… Проводите меня, Мишель, – обратилась она к Михаилу Орлову.
У Бугрова круги пошли перед глазами от неожиданности, что Мария напала на него с такой яростью, и он не мог сообразить, что предпринять: догнать ли ее и сказать, нет, крикнуть на весь Невский: «Я люблю вас! У меня и в мыслях не было устраивать этот действительно омерзительный спектакль!» Или махнуть на все рукой и сегодня же, сейчас уехать на фронт, где его друзья, как пишут газеты, ведут ожесточенные сражения с противником при Сольдау и – как сказать? – быть может, терпят неудачи, выбывают из строя и их некем заменить?.. Рука еще не зажила и ноет, болит, и неизвестно, когда заживет. Но он великолепно может стрелять и левой и шашкой может владеть при случае, да, в конце концов, не на руках же ведут солдат в бой? А Мария – что ж? Опять опозорила, в который уж раз, не пластаться же перед ней, как этот купчик, или фабрикант, или черт его знает, кто он?
И набросился на владельца бекеши:
– Вы, не имею чести, какого вы черта торчите здесь, как огородное пугало в этой дурацкой бекеше? Убирайтесь вон, пока я не продырявил вашу пьяную башку! – и левой рукой схватился за кобуру нагана, с которым никогда не расставался.
Владелец бекеши остановил его почти трезвым голосом, даже приятным басом:
– Не хватайтесь, штабс-капитан, за наган и поберегите пули для немца, а мне лучше назовите адрес баронессы. Смею уверить вас, что она простит мне мое свинство и гимназическое рыцарство, а вам – непредвиденный, действительно мерзкий мой спектакль. Прошу в мотор, коему я хозяин – сегодня, а завтра жертвую армии. Кстати, мои дамы вовремя разбежались. Прошу, – широким жестом пригласил он Бугрова садиться в опустевший автомобиль, механик которого уже открыл дверцу и ждал.
Кто-то окликнул Бугрова:
– Штабс-капитан? Поистине мир тесен.
Бугров обернулся, увидел знакомого сокурсника по пехотному училищу и сказал:
– Подождите меня, я сейчас. – И спросил у владельца бекеши: – Я могу узнать, с кем имею честь?
– Вызывать все же решили? – усмехнувшись, спросил в свою очередь владелец бекеши. – Не стоит, штабс-капитан. Это архаично. И вас разжалуют, а мне вы понравились, по чести сказать. – И, расстегнув ворот бекеши, бросил ее в автомобиль и остался в чесучовой тройке, перехваченной на груди массивной золотой цепочкой.
