Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 64 страниц)
И сказала:
– Я пойду, дядя. У вас сегодня много дел, и я мешаю вам…
– Сиди, сиди, коль уж пришла. Да я и сам хотел видеть тебя, – добродушно сказал он и, встав с кресла, подошел к сейфу, отпер его и достал конверт, потом запер вновь и вернулся к столу. – Так на чем мы остановились? Ах да, чуть не забыл: я приготовил для тебя чек на десять тысяч, так что полагай, что ты получила все, что тебе положено согласно с волей баронессы Корф, ныне покойной. Выйдешь замуж – получишь от меня. Пятьдесят тысяч.
Мария была ошеломлена. Она ничего не знала и удивленно спросила:
– Вы… Тетя… Такую сумму? Мне? Я не знаю, как и благодарить вас, дядя, но мне положительно нечего делать с такими деньгами. Право, я и не знаю, зачем вы выписали чек.
– Зато я знаю. Ты только начинаешь жить, а я уже – в летах, и что со мной станется через год-два – неизвестно. А если со мной что-либо приключится, деньги к тебе не попадут прежде, чем ты не намучаешься в судах. Так что спрячь чек, а после откроешь свой счет в банке. Прошу тебя, дорогая: никому об этом – ни слова, во избежание кривотолков, – попросил Сухомлинов и отдал Марии конверт. – А теперь пора расставаться, моя девочка, меня ждут в приемной просители.
Мария спрятала конверт в карманчик своего белоснежного передника и поцеловала дядю-министра в гладко выбритую щеку.
– Благодарю вас, дядя, от всего сердца. Вы один только и беспокоитесь обо мне, – сказала она дрогнувшим голосом.
Сухомлинов взял конверт из карманчика ее передника и переложил за пазуху, напомнив:
– Так будет надежней, извини.
Мария совсем смутилась и сказала:
– Хорошо, что я – не одна из дам, которые толпятся у вас, словно в приемной Фан-дер-Лифта.
Сухомлинов улыбнулся и поправил:
– Фан-дер-Флита, ты хотела сказать, губернатора Петербурга? Это его офицеры так называют, потому что он – старый, как все петербургские лифты, хотя главнокомандующего так называть не положено. Но таковым он называет себя сам на свою же беду, так как офицеры прозвали его супругу, у которой он находится под башмаком по старости, «Главнокомандихой». Этот пост предназначался великому князю, когда государь повелел мне стать верховным главнокомандующим. Но я, как ты знаешь, отказался и тем не менее нажил себе врага в лице великого князя смертельного. А их у меня и без того вполне предостаточно, благо государь не придает им особого значения.
Сухомлинов подошел к ней, посмотрел в лицо ее тепло-тепло, потом нахмурился и сказал отечески-беспокойно:
– Вот что, моя девочка: о лазарете Вырубовой и о том, кто в нем и что изготовляет и для кого, – ни слова. Никому. Иначе – монастырь. До конца дней. Твоих, разумеется. Вырубова намекнула мне об этом в телефон вчера…
Мария была поражена, словно гром грянул над самым ухом.
– Монастырь? Меня заточить в монастырь? – удивленно спросила она.
– Тебя. Ну, не заточить, а так, отправить помолиться богу. На неизвестный срок.
Мария опустила голову и в полном отчаянии промолвила:
– Отомстила. Надежда. Подлая, коварная баба. – Но в следующую секунду подняла глаза и повысила голос: – Я пожалуюсь государыне! Она была так ласкова со мной и даже обещала свое высочайшее участие в моей медицинской судьбе.
– Послушай, моя девочка, и не торопись жаловаться, – продолжал Сухомлинов сердобольно, – Вырубова спросила у меня, не собираешься ли ты на богомолье в какую-нибудь обитель, и выразила готовность помочь тебе в сем богоугодном промысле. И добавила, что это – не только ее слова: помочь тебе в кавычках. А теперь подумай, что сие означает, Вырубова так говорит всегда, когда действует по повелению свыше.
Мария почти упала в кресло, закрыла лицо руками и с великой обидой произнесла:
– Как же так? Ведь государыня была со мной так ласкова… Тетю вспомнила… Вас вспомнила добрым словом… – И воскликнула: – Не может этого быть! Не верю! Государыня не может быть такой…
Сухомлинов горько улыбнулся, посмотрел на дверь, не открыл ли ее секретарь, как иногда делал, чтобы дать понять посетителю, что ему пора оставить министра в покое, но дверь была закрыта надежно, и Сухомлинов продолжал:
– Все возможно в сем подлунном мире, как сказал поэт: сегодня – ласково говорят и милуют, а завтра – голова с плеч долой и тоже – ласково. Такова жизнь, моя девочка, так что привыкай. Ты-то лишь начинаешь жить, а надо готовить себя ко всяким неожиданностям.
– Нет, дядя, нет, милый, я этого не приму и готовить себя к такой жизни не буду.
– Тогда – пропадешь.
Мария улыбнулась и как бы шутливо заметила:
– А я буду учиться у вас. Вас враги ругают, а вы и не обращаете на них внимания и идете своей дорогой. Многие даже завидуют вам.
Сухомлинов сурово сказал:
– Не завидуй, моя девочка. У меня очень сложная жизнь. – И неожиданно добавил: – Да, скажи штабс-капитану Бугрову, чтобы не вздумал вольнодумничать или стреляться с новым бретером. Второй раз я не смогу быть ему полезен, государь просто не станет меня слушать.
Мария удивленно спросила:
– Николай – вольнодумец? Но в таком случае я тоже – вольнодумка, ибо мне решительно все не нравится в сем священном Санкт-Петербурге. И Николай – герой войны, как можно подозревать его в вольнодумстве?
– Никто его не подозревает, душа моя, но на всякий случай я хотел предупредить его. Он мне очень нравится и как офицер, и как будущий зять, прости.
Мария отрезала:
– Я уважаю его, ценю его, но женой его стать не могу. И не буду. И не хочу. Я люблю другого человека.
– Я так и знал. Но потерпи с другим человеком, сейчас война, не до свадеб, – сказал Сухомлинов и, вспомнив о просьбе Надежды, добавил: – Да, передай, если это тебе не трудно, твоей подружке, сестре Надежде, что перекинуть офицера с фронта в столицу – это прерогатива верховного главнокомандующего, а то и государя лично. Я кое-что скажу Вырубовой относительно шашней твоей подружки с Протопоповым, и, полагаю, ей более не служить в Серафимовском лазарете.
– У них что, роман, ты хочешь… Простите, вы хотите сказать? – спросила Мария. – И как я передам ваши слова ей, если мы с ней поссорились?
– Можешь и не передавать. А у Протопопова никакого романа с ней быть не может: фабрикант и простая казачка – не очень-то звучит. Протопопов прокладывает дорожку к министерскому кабинету через Вырубову. Она привлечет к сему старца, тот – царицу, та – царя, и дело будет сделано. Полагаю, что не сразу, но будет. На место Николая Алексеевича Маклакова, который не очень жалует старца и не назначил его председателем комиссии по восстановлению сгоревшего Троицкого собора. Вот так-то.
– У меня голова не соображает. Царица, Вырубова, наконец, Распутин имеют отношение к назначению министров! Но ведь вас назначает сам государь! Ужас, что вы такое говорите, дядя.
Сухомлинов снисходительно улыбнулся ее наивности и ответил:
– Я говорю о том, как и что делается в государстве Российском, моя девочка. Как родственнице, которую я всегда любил и которая, правда, не умеет еще держать язычок за зубами. И могла бы пройти надлежащий курс наук… в монастыре, не будь у нее дяди, коего поддерживает государь.
– И государыня. Она очень беспокоится, как бы вам Родзянко и Милюков не устроили нового скандала, – сказала Мария, однако умолчала о том, что царица говорила о супруге Сухомлинова.
– Благодарю за приятное сообщение, племянница, но ты умолчала о том, что она не любит Екатерину Викторовну, – сказал Сухомлинов. – Ну, да я об этом знаю, так что можешь не говорить… Итак, все обсудили, кажется, племянница? Да, на фронт тебе ехать нечего. Там идут кровопролитные сражения, и тебе не следует рисковать своей красивой головкой: пуля – дура, как у нас говорят, у военных, и ей все едино, кого убивать. Если Вырубова будет настаивать послать тебя на богомолье, я доложу государю. Коль всех, не любящих Распутина, ссылать в монастырь, у нас монастырей не хватит, ибо придется три четверти Петербурга сослать, да еще Государственную думу, да еще половину министров. Так что поступай в поезд Екатерины Викторовны, который она формирует, и вози раненых в тыл, и все будет хорошо. Все будет хорошо, – заключил он и, обняв Марию, проводил ее до двери.
В это время в кабинет быстро вошел взволнованный адъютант с телеграммой в руке и дрогнувшим голосом сказал:
– Ваше высокопревосходительство…
– Полковник Николаев, проводите прежде даму, а затем я приглашу вас, – недовольно прервал его Сухомлинов.
– Виноват, но телеграмма… Перехвачена брестскими искровиками… Противник уходит с позиций против Ренненкампфа и передислоцирует всю восьмую армию на юг… Передана из Бреста…
– Что-о-о? – грозно повысил голос Сухомлинов и, прочитав телеграмму, мрачно посмотрел на адъютанта и медленно пошел в глубь кабинета, опустив бритую голову и забыв, кажется, обо всем на свете, но потом подошел к висевшей в стороне огромной карте, утыканной флажками и исчерченной синими и красными линиями, как все оперативные карты, и застыл возле нее, словно впервые видел.
Адъютант продолжал:
– По всем вероятиям, речь может идти о подготовлении атаки левого фланга Самсонова, ибо первому армейскому корпусу генерала Франсуа приказано идти на помощь двадцатому корпусу Шольца, теснимому Самсоновым на плацдарме выше Сольдау…
Сухомлинов вновь прочитал телеграмму, которую держал в руках, посмотрел на карту и ничего не говорил. Для него было ясно: Гинденбург замышляет охват не только левого фланга второй армии, а прямо приказывает своим командирам корпусов Макензену и Белову двигаться на юг, то есть и против правого фланга Самсонова. Что это может означать – не надо было ломать голову, противник намерен устроить клещи Шлиффена всей второй армии. Или уже строит…
Он долго молчал, наконец сел за стол в глубокой задумчивости.
– Катастрофа, – произнес раздельно и тяжко вздохнул.
Мария. в ужасе схватилась руками за голову. «Александр… Там же Александр… На телеграф», – подумала и бросилась к выходу.
Сухомлинов только сейчас посмотрел ей вслед рассеянно и ничего не понимая, но потом сказал полковнику Николаеву усталым голосом:
– Я ведь просил вас проводить даму.
– Виноват, – произнес полковник Николаев и вышел из кабинета.
Раздался выстрел петропавловской пушки, в кабинете все задрожало, и через раскрытое окно ворвался свежий воздух.
Сухомлинов посмотрел на башенные часы и, позвонив в колокольчик и вызвав секретаря, раздраженно сказал:
– Выбросьте мои часы ко всем дьяволам и купите ходики, к моему возвращению…
– Я смажу их керосином, ваше высокопревосходительство.
– И соедините меня с графом Фредериксом. И передайте, кому надлежит, чтобы мой вагон прицепили к варшавскому поезду. Завтра.
И стал звонить по телефону Сазонову.
Медленно, как бы повинившись, часы заторопились отбивать полдень нестройным дребезжащим разноголосьем, словно заупокойную вызванивали, тягучую и нудную.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Бугров был в недоумении: в лазарет приехала Надежда посмотреть, как устроены переведенные сюда из Царского Села раненые, раздала подарки бывшим своим подопечным – папиросы, кисеты с табаком и бумагой, иконки Георгия-победоносца, а когда закончила осмотр, вышла с Бугровым во двор-сквер отдохнуть в тени деревьев и сказала:
– А вам я привезла еще и поклон от нашей патронессы и вот это, – достала она из ридикюля небольшую коробочку и отдала ее Бугрову.
Бугров повертел коробочку в руках и удивленно спросил:
– Мне? Дамскую коробочку? Любопытно. Что в ней?
– Вы прежде должны поблагодарить, а уж затем спрашивать, – назидательно заметила Надежда.
– Но я должен знать, что там, в этой коробочке? Быть может, и благодарить не стоит?
– Откройте.
Бугров открыл и диву дался немалому: в коробочке были золотые запонки и такая же приколка к галстуку, с маленьким бриллиантом посередине. Он неторопливо закрыл коробочку и недовольно произнес:
– Передайте нашей патронессе мою благодарность за столь лестное ко мне отношение, но я – не хлыщ во фраке, а военный, и мне такие вещи не потребуются до конца дней.
– Нужны будут. Когда станете под венец с любимой. Не венчаться же вам в солдатском одеянии?
Бугров взял у нее ридикюль, положил туда коробочку и раздраженно сказал:
– Это ни на что не похоже! Я – солдат, сударыня, а не содержанка некоей знатной дамы и прошу вас… Требую оставить меня в покое. Уходите, я не хочу вас видеть, – и встал, давая понять, что разговаривать более не о чем.
Это, конечно, было слишком бестактно, и Надежда тотчас заметила:
– А вы – грубиян, штабс-капитан, и не умеете держать себя в обществе дамы. Сядьте и успокойтесь, а всего лучше – извинитесь.
Бугров сел на скамью, извинился:
– Простите, сестра, но, слава богу, что я сказал только так. Я мог…
– Вижу и, к сожалению, верю, – иронизировала Надежда. – Вам придется полежать в лазарете более положенного. Для реанимации нервной системы, впрочем, нервные клетки не восстанавливаются. – И, достав коробочку, посмотрела на нее с сожалением и спросила: – А если бы это я преподнесла вам в память о нашей студенческой юности? Вы тоже прогнали бы меня?
Бугров зло посмотрел в ее темные глаза и пожал плечами.
– Не знаю, – ответил не очень уверенно. – Скорее всего, поступил бы так же. Я не люблю дамские сантименты. И подобные вещи преподносят только жены – мужьям.
– А… если бы это сделала Мария? – допытывалась Надежда.
– Мария не сделала бы этого. Ни прежде, ни теперь.
– Теперь – да, мне Михаил говорил, что у вас произошло на Невском. Я не удивилась бы, если Мария дала бы вам еще и затрещину за спектакль «Белой бекеши». А жаль, мне она влепила за здорово живешь, а вам полагалось бы за дело.
– Вас полагалось бы оттаскать за косы, и я сделал бы это с удовольствием, если бы был вашей подругой. Я знаю о причине вашей ссоры и вполне разделяю негодование Марии, – жестко сказал Бугров, но на Надежду это не произвело впечатления, и она поддела:
– А вас, штабс-капитан, полагалось бы разжаловать в рядовые за одно только общение с политическими. Впрочем, вы этого едва не достигли два года тому назад, не так ли?
– Да, сестра, с вами, оказывается, надо держать язык за зубами, не то накличешь беду на свою же голову.
– Вот именно, – согласилась Надежда и доверительно понизила голос: – Но у вас есть такая защитница, что вам и сам черт не брат. Не говоря уже о папаше, от миллионов коего ломятся все петербургские банки.
Бугров опять начинал злиться:
– Вы поразительно осведомлены, сестра, намного более моего. Но смею вас уверить, что я решительно не нуждаюсь ни в чьей защите, равно как и в миллионах моего родителя, с коим я порвал еще с молодых лет.
– Зря, штабс-капитан. Родитель все же не забывает о вашем существовании и купил для вас домик на Литейном, рядом с Главным артиллерийским управлением, чтобы вам удобнее было ходить на новую службу. А быть может, и нежиться в апартаментах супруги, которую родитель подберет вам соответственно своему вкусу заводчика и миллионера.
Бугров возмутился:
– Сестра, вы решили сегодня поиздеваться надо мной с усердием, достойным лучшего применения. Какой домик? Какая супруга, что за служба, коль я через неделю выпишусь и отправляюсь на театр военных действий? Защитницу какую-то сыскали… домик… Мне воевать надо, а не отлеживаться в апартаментах супруги, коей пока и на горизонте не видится! Вы это понимаете? Воевать! – раздражался он все более.
– Понимаю, штабс-капитан, – согласилась Надежда. – Одного я не понимаю: почему красивый молодой человек может отвергнуть оказываемое ему покровительство знатной дамы и родителя-миллионщика и рвется сложить свою буйную голову под немецкими пулями вместо того, чтобы преуспевать в столице и наслаждаться жизнью? Вы видели, сколько ваших военных коллег фланирует по Невскому вместо того, чтобы воевать?
И Бугров не мог более сдерживаться и грубо сказал:
– Сестра, вы ведете себя не соответственно вашему положению, уговаривая офицера отказаться от защиты отечества. Я могу доложить, и вам – не сносить головы. Я прошу, требую прекратить эти недостойные проповеди и оставить меня в покое. Это – мерзко! Это – возмутительно!
Они сидели в глубине двора, в стороне от гуляющих раненых солдат и офицеров, но Надежда все же настороженно посмотрела на гулявших – не слышат ли? И негромко сказала с обидой и укором:
– Вы – воспитанный человек, штабс-капитан, а позволяете себе оскорблять женщину. Срам. Я всего только передала то, что мне велено было. Если бы это зависело от меня, я бы пальцем не пошевелила ради такого мужлана, если хотите, – резала она, как бритвой, и, чтобы умерить пыл Бугрова, добавила: – Папаша ваш был у нас, интересовался вашей колючей персоной. Быть может, это он все и придумал – коробочку, домик о шести этажах, а вы на меня накинулись. Прежде вы были куда более положительным и благовоспитанным.
И Бугров повинился:
– Простите, погорячился… А когда мой родитель осчастливил вас своим посещением?
– Как только вы уехали из нашего лазарета.
– Он знает, где я нахожусь?
– Знает.
– Благодарю, сестра. Я, кажется, действительно вел себя по-скотски. Прежде – Мария, теперь – вы с этой новостью. Рассудка можно лишиться.
– С Марией вы серьезно поссорились?
– Не знаю. Ничего я не знаю, – с досадой ответил Бугров.
– Значит, серьезно. И что же теперь? – допытывалась Надежда и вся напряглась: что-то ответит этот кипяченый штабс-капитан? Неужели он совершенно ослеп в своей любви к этой взбалмошной институтке, Марии, и не понимает, куда она устремляет свои жадные бесстыжие очи? Ведь знает же хорошо, что она неравнодушна была к Александру еще с первого бала в Смольном, когда познакомилась с ним, не скрывала этого в Новочеркасске, преследовала здесь, в Петербурге, когда он уже был женат на ней, Надежде, и «ох!» не сказала, когда его, Бугрова, хотели загнать в Кушку! Какие же слепцы эти молодые люди, опьяненные дурманными чарами своих дульциней?! А быть может, счастье ходит совсем не там, где оно видится им, и ждет не дождется, когда наконец трезвый ум возьмет верх над мальчишескими эмоциями этих взрослых юношей? – Штабс-капитан, вы о чем-то задумались. И много курите. А мне пора, извозчик ждет. И мои коллеги-медички, чтобы проводить меня, – сказала она.
Бугров поднял голову, рассеянно посмотрел вокруг, на небо глянул и вздохнул.
– Думаю. И ничего не понимаю. Не понимаю, зачем вы приехали сюда, к чему ведете сей непотребный разговор, чего добиваетесь. Ведь не только же навестить нас, раненых, вы пожаловали?
– Не только. И не столько, штабс-капитан, – призналась Надежда.
– Тогда сделайте одолжение, растолкуйте мне, глупцу, в чем тут дело.
– Могу растолковать, если вы не будете называть меня так официально.
– Не буду, не буду, – сдался Бугров.
– Так вот, – продолжала Надежда, – защитницу свою вы знаете, не прикидывайтесь: моя патронесса, вздумавшая приударить за вами и люто ненавидящая Марию. Она и повелела мне навестить вас. Далее: папаша ваш одарил наш лазарет двадцатью тысячами и просил мою патронессу похлопотать за вас, чтобы вы остались в столице. Далее: Анна Александровна звонила начальнику Главного артиллерийского управления, генералу Кузьмину-Караваеву, и о чем-то просила его – полагаю, что речь была о вас. Наконец, коробочку с ее содержимым решила преподнести вам не патронесса…
– Неужели Мария? – удивился Бугров.
– Не спешите, штабс-капитан. Мария имеет самые серьезные виды на Александра и за вас не пойдет, – вдруг заявила Надежда с такой уверенностью, будто сама была именно Марией и все знала точно.
Бугров иронически спросил:
– Не много ли вы берете на себя, сестра Надежда, – решать за Марию то, что ей должно решить самой?
– Не много, штабс-капитан, – ответила и глазом не моргнув Надежда. – Вы знаете не хуже моего, что Мария не любит вас. И никогда не полюбит. Вас любила и люблю я, – выпалила она без всякого смущения и добавила: – Даже хотела выйти за вас замуж, но вы оказывали такие знаки внимания Марии, что я не стала ей мешать и избрала Александра. Теперь я решила исправить свою давнюю ошибку. На Дону я уже намекала вам об этом.
– Понятно. Решили выйти за меня. При живом и здравом супруге. А вы знаете, между прочим, что за сие полагается? Каторга. За двоемужество, – сердито говорил Бугров и торопливо стал доставать новую папиросу, хотя прежняя еще дымилась, но это было трудно делать одной рукой.
Надежда взяла у него из пачки папиросу, прикурила ее и отдала ему, сказав:
– Нервничаете, штабс-капитан, значит, я привела вас в смятение. И еще это значит, что вы немножко расположены ко мне, а это кое-что говорит в мою пользу. А каторги не будет. Об этом я позабочусь сама, – упрямо продолжала Надежда.
Это уже был явный цинизм, и Бугров угрожающе повысил голос:
– Да замолчите же! Пока я не наговорил вам дерзостей. Или не отколотил по праву старшего. Она «решила»! А у меня вы спросили, милостивая государыня, что я решил? Ох, распустил вас Александр. Или это и есть ваша эмансипация, о коей вы так печетесь? – язвительно посмотрел он в развеселые, ничуть не испуганные глаза Надежды и, встав, требовательно заключил: – Все, сестра Надежда, наговорились, как меду напились. Я более не задерживаю вас.
Надежда стояла, не шевелясь, и улыбалась во все свое порозовевшее торжествующее лицо, и играла глазами вызывающе, даже нагло, как бы говоря: «А вот ничего вы мне и не сделаете, штабс-капитан. И не прикидывайтесь таким букой-недотрогой. Вижу и чувствую: вы немножко любите меня и в обратном вы меня не убедите, сударь».
Бугров бесцеремонно взял ее левой здоровой рукой и повел со двора, чтобы гулявшие раненые не слышали их разговора, а потом почти потащил, так что Надежда еле поспевала шагать рядом с ним и все время блаженно улыбалась и шептала:
– Любите, штабс-капитан, не прикидывайтесь таким гневным. Подобный гнев быстро переходит в милость.
– Что вы там бормочете? Вы все такие сумасбродные, медички?
– Далеко не все, штабс-капитан. Только эмансипированные. Одна я, – потешалась Надежда и строго сказала: – Поумерьте свой грубый солдатский шаг, сестры, мои коллеги, вон стоят, чтобы проводить меня, и подумают, что вы тащите меня на войну.
Бугров убавил шаг, чинно подвел ее к действительно ожидавшим ее сестрам милосердия, поцеловал ручку и произнес:
– Нам доставило большое удовольствие, сестра, видеть вас в нашем лазарете. Передайте нашу искреннюю признательность достопочтеннейшей патронессе за ее заботу о нас, солдатах… Честь имею, – поклонился он, стукнув каблуками начищенных до блеска сапог, и бросил сестрам: – Передаю вам это сокровище в полной сохранности и целомудрии.
А когда отошел в сторону, досадливо сказал себе: «Этикет! Этому сокровищу следовало бы дать по губам или по загривку за слишком эмансипированные речи, но… дама, ничего не поделаешь с бестией этакой».
* * *
В тени под деревом легко раненные солдаты играли в карты, весело смеялись над неудачниками, и Бугров решил: «А присяду, чтобы отвлечься», – и подошел к играющим.
– Можно к вам, братцы?
– Милости просим, ваше благородие. Подвиньтесь, ребятки.
– Ну, теперича Афоньке в однораз концы придут. За нас, ваше благородие, садитесь.
– Твой Афонька и сам управится. За нас, ваше благородие, за матушку-пехоту, сделайте одолженьице, – приглашали нижние чины.
Гулявшие поодаль раненые офицеры удивленно переглядывались, пожимали плечами и негромко говорили:
– Штабс-капитан решил облагодетельствовать нижних чинов. Бесподобно!
– Народник, пардон.
– Тс-с. Он, говорят, бретер, всех вызывает.
Бугров ничего не слышал, увлеченный игрой, смеялся вместе с другими, когда противнику нечем было бить карту, и не заметил, как к столику подошла начальница лазарета и сладко воскликнула:
– Вот он где, наш герой! Штабс-капитан, к вам дорогой гость пожаловал.
Бугров поднял глаза и увидел родителя всего в черном: черный сюртук, такой же котелок, такая же тройка с золотой цепочкой между карманчиками жилета, с приколкой на галстуке, со сверкавшим посередине драгоценным камешком. И встал, смущенный и недовольный, – уж такого гостя он никак не ожидал. И не хотел видеть.
– Здравствуй, отец, – сразу помрачнев, поздоровался он и умолк.
Родитель рассматривал его и так, и этак, бросал неодобрительные взгляды на солдат, на карты, потом опять на него, сына, и недовольно спросил:
– В картишки пробавляемся, сын?
Бугров повторил нетерпеливым низким голосом:
– Я сказал: «Здравствуй, отец». Чем могу быть полезен?
Солдаты поутихли, торопливо стали собирать карты и переглядывались с великим недоумением: такой, видно, знатный родитель, а сын разговаривает, как с чужим, и быстренько убрались прочь, тем более что им подала знак начальница.
Бугров-старший, отбросив полы сюртука, сел на скамью, снял котелок, вытер платком мокрый от пота большой лоб и ответил:
– Здравствуй. Все еще злишься? Не написал домой ни строчки за все последние годы. А я вот нашел тебя и решил навестить, хотя наперед знал, что это не доставит тебе удовольствия. Садись, побеседуем.
Бугров-младший был – что камень непроницаемый и продолжал стоять молча, всем видом показывая, что ему не о чем разговаривать, не к чему садиться и вообще не хотелось и видеть родителя. И думал: «Что-то случилось. Сам нашел. Впервые за много лет», – и гнев все более одолевал его и подталкивал сказать: «Зря приехал, отец. Нам не о чем говорить. Уходи, бога ради», но не говорил, а смотрел на родителя, тонкого и темного от одежды, и заметил: на голове, в бородке появилась седина, а от глаз протянулись тонкие морщинки – веером, вразлет, и прямой, с горбинкой, нос стал совсем тонким и острым, как у орла-стервятника.
И наконец спросил:
– Седеть начал, отец. Не больной ли?
– Печень. Ни воды, ни микстуры, ни сам бог, видно, не поможет. Годы… А ты все же заметил, спасибо… Садись, говорю, – не кусаться приехал.
Бугров сел и приготовился слушать. Родитель вновь осмотрел его с ног до головы и грустно произнес:
– Рука. Правая. Плохо.
Бугров криво улыбнулся, подколол:
– Неудобно будет считать твои миллионы? Но я не намереваюсь считать их, отец.
– Это сделают за тебя служащие банков. Плохо потому, что холостым можешь остаться. Порядочная девица не очень-то охотно пойдет на однорукого.
Бугров пошутил:
– Именно порядочная девица скорее обратит внимание на меня самого. К тому же рука – при мне, так что не о чем и беспокоиться. Это тебя настращали в Серафимовском лазарете.
– Уже знаешь… Они ожидали гангрену, поэтому и хотели упредить, отпилить то бишь. Хорошо, что все обошлось.
Бугров опять подколол:
– И за это ты отвалил им двадцать тысяч? Щедрый ты стал, отец. Со мной, помнится, был гораздо сдержаннее.
– За учение платил, тебя не баловал. Хотел, чтобы сам пробился в люди. Дед твой начал с лавочки. Я – с шахтенки. Тебе предстояло начать с завода, но ты решил стать военным. Согласись, что это – не очень перспективно. Наболтаешь лишнего друзьям – и окажешься в какой-то несчастной Кушке, на краю света. А то и в Петропавловской крепости.
Штабс-капитану Бугрову нечего было возразить: действительно, и то и другое было вполне реально. И он возразил казенной фразой:
– Но ведь справедливость все едино восторжествовала, отец.
Бугров-родитель болезненно улыбнулся, посмотрел на него насмешливо или снисходительно, как бы говоря: «Эх, молодо-зелено», но сказал иначе:
– Оказывал отличные успехи в науках, и профессор твой стал министром и вызволил: не послал в Кушку. Да еще мать твоя что-то там писала Екатерине Александровне, супруге генерала Самсонова, – они были когда-то подругами. Вот так-то. А ты говоришь: «Справедливость». Справедливость – дело резиновое: можешь тянуть и туда и сюда – и все будет справедливо, смотря по тому, кто тянет. Однако я не за этим к тебе заехал, бросив все дела. Я заехал навестить тебя и передать привет от матери и сестры.
– Спасибо, отец. Но только ли ради этого ты решил навестить меня после стольких лет…
– Перестань, мне не до этого, – прервал его отец и, подняв глаза, сказал: – Конечно, не только…
И тут лишь штабс-капитан Бугров увидел: тоска и боль душевная и сознание своей неправоты были в глазах родителя, и не было уже решительно ничего из того, что прежде сверкало огнем, – сила неодолимая и яростная и готовность сокрушить все дочиста, что могло встать на его пути. И голос уже был не тот, который грянул на весь огромный особняк десять лет тому назад: «Вон! Из моего дома! Из моей семьи! Или я собственными руками передам тебя властям и попрошу загнать тебя на край света! И писать не вздумай, и просить моего участия в твоей крамольной судьбе! Нет у тебя отца!»
Это было в пятом году, когда Николай Бугров-студент вмешался в конфликт отца с забастовавшими рабочими и сказал:
– Отец, уступи мастеровым. Немедленно, сейчас же. Они правы в своих требованиях, в своих действиях и поступках. Или я пойду к ним, чтобы затем завернуть тебя в рогожу и выкатить за ворота. И удовлетворю все требования забастовщиков. Вплоть до передачи завода и пароходов в их руки. В России идет революция, монархия вот-вот падет. Подумай, отец, о своем будущем, о семье. Против народа ты – пешка, извини, на шахматной доске истории.
Нет, Николай Бугров, студент Петербургского технологического института, не был политическим и не примыкал ни к какой партии. Так, любопытства ради, кое-что читал запрещенное, несколько раз был на студенческих сходках и слушал страстные споры о том, куда должна идти Россия, по какому пути социального и нравственного развития, но участия в спорах не принимал: неловко было ему, сыну заводовладель-ца, витийствовать по этому поводу, убьют одной-двумя фразами: «А папаша-то у тебя сколько миллионов имеет в банках?» И все равно однажды бородатый казак, при разгоне сходки, вернее, митинга с таким усердием огрел его спинкой шашки, что Николай Бугров скрючился, как еж, но не упал, а схватил казака за бороду, когда он хотел наградить таким же ударом другого студента, Михаила Орлова, воевавшего с казаком-бородачом, – стащил его с коня и заорал:
– Ты, борода, попался бы ты на заводе моего родителя, я из тебя два сделал бы! Убирайся прочь, пока душа цела!
Казак этак наставительно сказал:
– А ты не шалайся, непутевый, где не положено, без дозволения родителя. Марш домой! – и, взобравшись на коня, продолжал службу: разгонял митинговавших, бил плеткой, топтал конем.
Студенты и рабочие отбивались кто чем мог: кулаками, ногами, булыжниками, заслонялись тумбами с театральными афишами, сбитыми лошадьми, отбивались метлами, вырванными у дворников, но силы были неравны, и в конце – разбежались, волоком утащив с собой раненых и покалеченных.
Петербург бастовал. Вся Россия бастовала. Москва сражалась на баррикадах, и Николай Бугров поспешил в Харьков, чтобы упредить возможные роковые последствия для жизни отца, но отец выгнал его из дома.
