Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 61 (всего у книги 64 страниц)
И вновь зал разразился шумом, и гамом, и криками одобрения таких его слов, так что на некоторое время Плеханов умолк и посматривал в сторону Ленина своими колкими темными глазами, будто указывал ему: видите, как меня встречают? Посмотрим, как встретят вас, коль вы решили записаться для оппонирования мне.
Инесса, неугомонная Инесса, сидевшая позади Ленина с чашечкой кофе в руках, громко спросила по-французски:
– А вы, вы-то, уважаемый Георгий Валентинович, что сами сделали для предотвращения войны? Провожали несколько социалистов на французский театр войны. Вы одним махом сделали ослами восемьдесят идиотов социалистов, отправив их под пули. Срам же, милый Георгий Валентинович!
Ленин обернулся, одобрительно кивнул головой, но меньшевики зашумели и зашикали на нее:
– Инесса, вы забыли русский язык, что ругаетесь по-французски?
– Вы, беки, вас пригласили послушать, а вы чем занимаетесь?
– А мы и слушаем, – подал голос Ленин и добавил: – Если референт не отступает от Маркса, а коль отступает – неча на зеркало пенять…
Плеханов улыбнулся и сказал:
– Я знал, что Ленин и его единомышленники будут меня критиковать, так что я – не в обиде и отвечу им. Но вот то, что Инесса кричит на меня, – это прискорбно весьма, ибо я не могу вступать в полемику с дамой, тем более очаровательной, – отшучивался он.
– Я разрешаю вам, Георгий Валентинович, выступать против меня при условии, что мне будет позволено выступить против вас, – не осталась в долгу Инесса.
Председательствующий заметил:
– Инесса, вы не записаны, поэтому я не могу предоставить вам слово. И от вас записался Ленин, который, надо полагать, скажет все и за вас.
– Скажет, скажет все, не беспокойтесь.
Плеханов сделал вид, что не слышал этих ее слов, и продолжал читать реферат:
– …Маркс, как известно, говорил, что пролетариат не имеет отечества, но Энгельс писал в предисловии к итальянскому изданию «Манифеста», что без единства каждой нации в отдельности невозможно международное объединение пролетариата. А коль это так, значит, пролетариат национален и обязан защищать свои национальные интересы, свою страну, коль ей угрожает порабощение, то есть выступать против нападательной войны, если она ему навязана. Германия и Австрия навязали данную войну всей Европе, и повергшиеся их нападению страны и народы должны защищать свои национальные интересы, свои нации.
– Еще раз – жулябия, – громко произнес Ленин, наклонившись к Инессе, – Энгельс говорил о войнах нации, угнетенной завоевателями, войнах против угнетателей нации, за освобождение нации и ее возрождение. Референт явно смещает эпохи борьбы, например, Италии – с австрийскими завоевателями, за итальянское национальное государство, и эпоху империалистических войн одних империалистов – против других, австро-германских – против франко-русско-английских, за передел уже поделенного прежде мира и его богатств. Нельзя же так безбожно перевирать историю!
– Не в бровь, а прямехонько в глаз! Я целиком присоединяюсь к таким словам! – торжествовала Инесса и лукаво смотрела на Плеханова.
Плеханов остановился, бросил острый взгляд в сторону Ленина, потом в притихший зал, ожидавший, что сейчас грянет нечто, что сразит большевиков насмерть, и наконец сказал:
– Я всегда говорю: там, где присутствуют Плеханов и Ленин, там всегда разыгрывается борьба. Но вот вопрос: кто окажется победителем с точки зрения истории? Я утверждаю, что не Ленин.
Инесса задорно сказала:
– С точки зрения истории победа будет на стороне большевизма! А большевизм – это и есть Ленин, милостивые государи.
Ленин недовольно заметил Инессе:
– Ну, зачем же так, Инесса Федоровна? Они подумают бог знает что.
– А и пусть их.
А зал уже наполнился аплодисментами, стуком кружек о скамьи, гулом, возгласами одобрения словам Плеханова, и казалось, что меньшевики чувствуют себя победителями полными и неодолимыми, так что большевики озирались по сторонам и как бы ожидали, что на их головы посыплется град упреков, а то и физических ударов, и недоуменно переглядывались.
И лишь откуда-то сзади, от самого последнего ряда столиков, раздался голос твердый и уверенный:
– А вы, господа хорошие, не торопитесь, не торопитесь с историей-то. По крайней мере, до сих пор она ничего хорошего о вас еще не говорила.
Голос был громкий, его все услышали, и Инесса спросила у Ленина:
– Кто бы это мог быть? Там наших никого нет, позади. Похож на голос Федора Линника. Вы не находите? Но ведь у него, Надя говорила, открылся бронхит.
– Последствия сибирской ссылки. Очевидно, почувствовал себя лучше и приехал.
Во время перерыва все обзавелись свежим пивом, и Инесса купила кружку для Ленина, но он пить не стал, – Плеханов продолжал читать свой реферат, вернее, заканчивал читать:
– …Не будем трусливо запираться на замок, предоставляя соседу унять напавшего на него разбойника, а свяжем разбойнику руки и накинем на него смирительную рубаху. Что касается меня, то я заявляю: я не стану очень придерживаться принципов, если необходимо объединить все усилия перед лицом грозного противника, ради защиты от него своей земли и нации. Вот почему я считаю необходимым заявить во всеуслышание, что стою на стороне тех, кто подвергся нападению Германии и ее союзницы Австрии. И что я стою на стороне французских социалистов и осуждаю немецких, на стороне защищающихся и против нападателей. Полагаю, что на этом должны стоять все социалисты! – заключил он и сел на любезно придвинутый к нему плетеный стул.
Инесса возмущалась, что-то шептала Зиновьеву, что сидел рядом с попивавшим пиво из своей кружки Бухариным, и лицо ее, все еще болезненное после тюрьмы в России, пылало. Ленин записался один, больше никто из большевиков не записался, и она переживала за Ленина, видя и зная, как он волнуется и что-то пишет быстро, без единой помарки, – план выступления, видимо. И все время думала: дадут ли ему меньшевики слово, не устроят ли какой-нибудь пакости, и принимала близко к сердцу все, что делалось вокруг Плеханова, которого проводили с кафедры, как героя: бурей аплодисментов и криками «браво!». И возмущалась.
Сейчас она говорила Ленину тихо, по-французски, чтобы не понял Зиновьев:
– Я потрясена благодушием этих господ, с коими вы сидите. Создается впечатление, что они пришли в концерт, где можно угоститься баварским пивом. Поразительные большевики! Вы разрешите мне отчитать их, Владимир Ильич. По-русски.
– Не стоит, Инесса, это ничего делу не прибавит… И за меня не волнуйтесь, все будет хорошо. Если мое слово не зажилят.
Нет, его слова не зажилили, а просто ждали, когда публика наполнит опустевшие кружки свежим пивом и усядется на свои места, а когда она наконец уселась, председательствовавший объявил, что предоставляет слово для оппонирования Ленину.
– Десять минут, – напомнил он.
– Хорошо. Я постараюсь уложиться, – ответил Ленин, подошел к столу, за которым восседал Плеханов, и без всякой профессорской паузы начал речь звонко и уверенно-бодро:
– Оставим на совести референта воспоминания о Калигуле и его коне или осле-сенаторе или консуле, а остановимся на более близких нашему времени событиях, повествующих о том, как кайзер Вильгельм, не ударив пальцем о палец, сразу получил около ста, по последним данным, ослов-парламентариев из рядов германской социал-демократии, проголосовавших за военные кредиты. Сей день, пятого августа, австрийская «Рабочая газета» помпезно назвала «днем германского народа». Согласитесь, что Калигула многому мог бы научиться у своего германского коллеги, доживи он до наших дней, и не рисковал бы при этом головой…
По залу прошел легкий шум, а Инесса Арманд так энергично захлопала в ладоши, что вдохновила и некоторых из поклонников Плеханова, да и он тоже несколько раз приложил ладонь к ладони.
Ленин достал карманные часы и, показав их председательствующему, сказал:
– Это прошу не считать, я тут ни при чем, – и продолжал речь: – Как же могло случиться, что немецкие социалисты выбросили в корзину все решения всех конгрессов Интернационала, которые ясно и недвусмысленно предупреждали о надвигавшейся войне, особенно Базельский конгресс, и призывали все социалистические партии сделать все для недопущения ее? А случилось то, что и должно было случиться: немецкий филистер, как говорил Маркс, победил немецких так называемых социалистов, и они испугались за свой фатерлянд, за свое мещанское благополучие, за свое личное благоденствие и стали рьяными патриотами кайзеровского и крупповского отечества. По референту говоря: не стали запираться на замок в своем доме-крепости, а храбро присоединились к несчастной немецкой буржуазии и прусским помещикам, предав все свои пышные идеалы социализма, – здесь референт совершенно прав… Но как уважаемый референт мог в одно и то же время, наряду с порицанием немецких филистеров от социализма, возвеличить таких же филистеров французских, или бельгийских, или наших, доморощенных, русских, сиречь меньшевиков?
Тут присутствующие стали в тупик: всем хотелось протестовать, кричать, но Плеханов сидел несокрушимым идолом и этак нежно заметил:
– Я всегда говорил, что с Лениным шутки плохи, любого противника встретит в штыки, но вот вопрос: а что будет дальше?
И тогда зал зашумел весело и одобрительно.
Ленин наотмашь отпарировал:
– А что будет дальше – вам, военному человеку, уважаемый Георгий Валентинович, должно быть хорошо известно: дальше будет разгром, ибо со штыками шутки плохи.
Инесса Арманд пришла в восторг и била в ладоши, но большинство присутствовавших растерялось: иные начали было невольно кричать, но Плеханов заулыбался, и зал умолк.
Ленин повысил голос:
– Французская буржуазия так же реакционна и полна империалистических вожделений, как и немецкая, и русская, или английская и бельгийская, и именно она нанимает за свои миллиарды русских черносотенцев для захвата чужих земель, немецких и австрийских, чтобы ей самой легче было делать то же самое на западе или в Африке. Позволительно спросить: в силу каких, любезных сердцу референта, причин французские социал-шовинисты есть милые социалистические душечки и куда более привлекательные, нежели немецкие, коих уважаемый референт разнес, и совершенно закономерно, в пух и прах? Побойтесь бога, Георгий Валентинович, и сведите же наконец своих национал-шовинистов к общему знаменателю: предателей Интернационала и дела рабочего класса… Иначе не понять, где у вас правая, а где – левая. Где Плеханов-марксист, а где оборонец и такой социал-шовинист, как и другие…
Тут устроители реферата подняли такой гам и стук кружками, будто давно все опустошили и требовали свежего пива, да его не давали.
Ленин показал часы председателю, тот поднял руку, и, когда шум стих, Ленин продолжал по-прежнему горячо и звонко:
– Мы, марксисты, войну не призывали в свои помощники, к ней не стремились, как некоторые французские социалисты и друзья докладчика, и сожалеем весьма, что народы Европы не смогли предотвратить ее. Но коль война стала фактом, мы должны приложить все силы партии и пролетариата, чтобы превратить ее, эту ложно-национальную войну, какой ее называют докладчик и его единомышленники, в решительное столкновение, в решительную борьбу пролетариата и крестьянства с правящими классами, за поражение в ней российского самодержавия и капитализма. Вы говорите о защите отечества, уважаемый докладчик? Но у пролетариата, как вы знаете, нет отечества, коим правят угнетатели, и он должен не защищать его, буржуазное отечество, а создать свое, социалистическое, государство, и во имя этого бороться, и его защищать, когда оно будет. Вот почему превращение войны империалистической, а данная война и есть империалистическая, как мы выяснили, в войну гражданскую есть единственно правильный пролетарский лозунг и задача революционной социал-демократии в данный момент. Все остальное – архивреднейшая социал-шовинистическая, антимарксистская болтовня.
Плеханов вельможно, но стараясь быть мягким, заметил:
– Я всегда говорил: там, где присутствует Ленин и Плеханов, – полагайте, что присутствуют обе половины партии: одна – идущая за Плехановым, другая – идущая за Лениным. Но вот вопрос: какая половина окажется права и победит? Я утверждаю еще раз: только не та, которая идет за Лениным.
Залик загудел от аплодисментов, от стука кружек, криков одобрения радостно-истерических голосов, а когда председатель успокоил всех, Ленин повысил голос и с яростью бросил Плеханову:
– На Четвертом съезде партии, в Стокгольме, я уже отвечал вам, уважаемый докладчик: партия, большевики приведут русский революционный класс и трудовое крестьянство к победе социализма в России…
Плеханов не унимался и продолжал подкалывать:
– Но победы все еще нет? Вашей, большевистской… Значит, вы сами стоите на неправильном пути и туда же толкаете Россию.
И тут Ленин, горячий как огонь, на миг умолк, так что Инесса вся сжалась от страха, что он замешкался и не находит, что сказать Плеханову, который сидел и улыбался, словно говоря: ну, что, нечего возразить? То-то… Плеханов – это Плеханов, и ваша бабушка еще нянькой была, а Плеханов уже написал «Монистический взгляд на историю» – он любил так говорить всем, кого считал себе неровней.
Ленин действительно на секунды умолк, нахмурился, подумал и, обернувшись к нему, в упор сказал с уверенностью и обыденностью поразительной, как будто решил самую сложную задачу и вот преподнес ответ на нее просто, как проста правда:
– А знаете, что я отвечу вам, уважаемый Георгий Валентинович? Возвращайтесь домой, в Россию, через три-четыре года и там увидите воочию, какой путь изберет Россия, и как пойдет вперед в своем дальнейшем социальном развитии, и куда поведет ее наша партия, большевики. Я гарантирую, что Россия пойдет по пути социализма. И поэтому, не колеблясь, провозглашаю: да здравствует социалистическая революция!
И пошел на свое место по узкому проходу между скамьями, слегка наклонив голову и спрятав правую руку в карман брюк, а полу пиджака откинув, как делал обычно. Пошел энергично, уверенно, а все смотрели на него удивленно и как-то растерянно и даже испуганно и посматривали на Плеханова: что он? как он? Но Плеханов все же похлопал немного и, качнув седеющей головой, улыбнулся, словно всем видом говорил: вот какие ученики были у Плеханова…
Инесса торжествовала и думала: как жаль, что нет Надежды Константиновны, которая так волновалась за Ленина и наказала ей следить за ним и не давать его в обиду меньшевикам, Плеханову. Ленина! Да разве его могут обидеть меньшевики и сам Плеханов, если он одним махом поставил все точки над «и» и поверг буквально в смятение всех присутствующих, в том числе и Зиновьева и особенно – Бухарина, которые даже растерялись при последних его словах – здравице в честь социалистической революции, как будто она стучалась в окно, как будто она стояла уже на пороге России. Ведь до нее еще так далеко, так неопределенно далеко, что трудно даже сказать, когда она постучится в окно России, и постучится ли в ближайшие десятилетия – неизвестно. Скорее всего – не постучится.
Зиновьев так и сказал ей:
– Доверительно: по-моему, Владимир Ильич у нас стал романтиком. Так смело произносить здравицу в честь социалистической революции, до которой бог знает сколько верст пути, тяжкого невероятно… Я не понимаю его. Конечно, если это – прием полемиста…
Инесса шикнула:
– Позор вам, Григорий, – вот что я отвечу вам. – И сказала приподнято и громко: – Я верю Владимиру Ильичу: пророческие слова он произнес. Именно: Россия первой пойдет по пути социализма, и я была бы счастлива дожить до этих светлых дней и отдать им частичку и своего сердца.
– Я не верю в это. И не согласен с Владимиром Ильичем, – сказал Бухарин. – По диалектике не получается.
Инесса резко заметила:
– А вы лучше смотрите, что сыплете в кастрюлю: соль или сахар-песок, тогда у вас получится строго по диалектике, если вы ее вообще-то знаете. Судя по этим вашим словам, – не знаете.
Ленин услышал это и похвалил ее:
– Именно: не знает. Не в бровь, а в глаз, Инесса, молодец.
…После реферата Ленин тотчас же вышел во двор, не дожидаясь, пока будет выходить Плеханов, и тут увидел Линника и Михаила Орлова, и воскликнул негромко:
– Так и знал: это Федор подал свой голос против новоявленного союзника Милюковых, пуришкевичей и иже с ними. Спасибо, мой друг, правильно заметили. Но вот следовало ли приезжать сюда из Берна с больным все же горлом…
– Следовало, Владимир Ильич. Хотя бы для того, чтобы сказать вам: мне велено возвращаться в Новочеркасск, не то мою должность приват-доцента займут другие. Так что придется нам попрощаться. А Михаил Орлов вернется позже, когда у вас будут готовы документы для Питера.
– А как же Сорбонна, товарищ Михаил? – спросил Ленин.
– Не поеду, Владимир Ильич, не могу. Отец у нас не очень…
Ленин подумал немного, вспомнил мать, Стокгольм и последнее свидание с ней, старенькой, и сказал:
– И у меня мама не очень. И я не знаю, когда мы теперь увидимся с ней… – и одобрительно добавил: – Правильно решили, мой молодой друг. Очень хорошо, что не забываете о родителе, гм, гм… Поезжайте домой.
– Я потом, Владимир Ильич, не сейчас, – как бы оправдываясь, говорил Михаил Орлов. – Я потом, когда у вас будет готова корреспонденция для Питера. Мне товарищ Петровский велел, – выдумал он для пущей убедительности.
– Ну, раз товарищ Петровский велел, – будь по-вашему, – согласился Ленин и обратился к Инессе: – Ну, Инесса Федоровна, – на вокзал? Мне поручено доставить вас в Берн целехонькой и невредимой. Вот только жаль, что мне ничего не передано для вас из съестного.
Инесса даже всплеснула руками и покаялась:
– Грешна безмерно, Владимир Ильич: Надя-то передала со мной бутерброд с сыром. Для вас. А я совсем забыла о нем…
Мовшович, Илья Мовшович, все время державший Ленина за край его распахнутого пиджака, будто он слететь с него мог, наконец настойчиво сказал:
– Как хорошо, Инесса Федоровна, что вы сохранили бутерброд: он как раз пригодится Владимиру Ильичу при чаепитии, на которое я и приглашаю его и всех… Серьезно, Владимир Ильич…
– Я согласна, Владимир Ильич. Успеем в Берн: поезда ходят через каждые пятнадцать минут, – поддержала Мовшовича Инесса.
– Хитрецы. Ну, на чай так на чай, где наша не пропадала, – пошутил Ленин, и все отправились к Мовшовичам.
Вечер был мягкий, теплый. Со стороны лозаннского озера тянуло прохладой и легким ветерком, таким пахучим, словно где-то рядом было море цветов и вот они решили вознаградить людей всеми своими ароматами. А звезды были над озером крупные, глазастые, и смотрели, и подмигивали с небесных высей нежно и дружески-загадочно или игриво – белые, и синие, и зеленоватые, а то и розовые, как утренний рассвет.
Ленин вдохнул в себя воздуха побольше, задержал дыхание на миг и, выдохнув, сказал с нескрываемым сожалением:
– Да, печально все же, что Плеханов не с нами, очень печально. Видимо, сказалось его военное прошлое, как я уже говорил. Но ничего, переживем и эту измену Марксу. И пойдем своим путем. – И, помолчав немного, заключил: – Пропал человек. Нет теперь Плеханова – окончательно. Навсегда. Сто чертей… А жаль чертовски… Начинали вместе, заканчивать придется без него. И вопреки ему. Ибо пути Плеханова по-истине неисповедимы… А у нас путь – прямой, и ясный, и единственно правильный, марксистский путь. Путь коммунизма. И Россия пойдет по нему, за это я ручаюсь, да-с…
Инесса Арманд согласно кивала головой и не могла ничего сказать от волнения, а только пожала руку Ленина повыше локтя.
– Спасибо. Огромное русское спасибо вам, дорогой Владимир Ильич.
Не сказала только, а выдохнула от всего сердца. Из самой душевной глуби.
И Федор Линник пожал его руку, но говорить ничего не стал.
Все было ясно. Все было хорошо. И иначе быть не могло…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
И вновь судьба свела Александра Орлова с Тадеушем Щелковским, сыном старого пана Каземижа Щелковского, на мельнице которого он сейчас лежал и нетерпеливо посматривал на подслеповатое оконце: не промелькнет ли там тень пана Каземижа, или паненки Барбары, или самого Тадеуша? Но никакой тени видно не было, а виднелся белый лоскуток неба, такой крошечный, что и на ладони вместится, однако же посылавший в это подземелье свет, вселявший надежду на лучшее, на жизнь.
Орлов был убежден, что лучшее – не за горами, что оно наступит вот-вот, ибо отчетливо слышал гул артиллерийских орудий где-то за Нейденбургом, гул приближавшегося боя, да и пан Каземиж говорит, что русские идут на Нейденбург и что немцы срочно окапываются за городом и очень суетятся, бросаясь из одного конца его – в другой и укрепляя его со всех сторон. Значит, полковник Крымов хорошо исполняет приказание Самсонова, коль смог заставить не очень-то решительного генерала Душкевича наступать на Нейденбург и исправить ошибку своего предшественника, Артамонова. Или генерал Сиреллиус наконец прибыл на фронт и ввел в дело свою третью гвардейскую дивизию и тяжелый артиллерийский дивизион?
Как бы там ни было, а русские вновь наступают, и Орлов ждал с часу на час добрых вестей от Тадеуша Щелковского или пана Каземижа и поэтому нетерпеливо посматривал на оконце, которое снаружи едва ли можно и заметить. Но никто к нему не приходил, и он начинал беспокоиться: не случилось ли чего с семьей Щелковских? Ведь узнай немцы о том, что в подвале мельницы – русский, да еще офицер, вся семья Щелковских будет расстреляна немедленно.
И Орлов в который раз искренне пожалел, что так получилось и что он поставил всю семью Щелковских под угрозу смертельную, но ничего теперь уже изменить нельзя было: ходить он не мог, чтобы попытаться лесами пробиться к своим, а увезти его на телеге через границу было не так просто, – не иголка, в сене не спрячешься, хоть копну положи на телегу. Да и какая может быть граница, коль всюду немцы, войска? Это лишь для Андрея Листова, этой-отчаянной головы, все нипочем, и он конечно же что-нибудь придумал бы и выбрался бы к своим первой же ночью, даже если бы пришлось идти на четвереньках, – у него особый дар на выдумки, а он вот, Александр Орлов, ничего и придумать. не может. Единственное, что он может, так это ругать себя за то, что не исполнил приказа Жилинского и ввязался в военные действия. И еще за то, что не послушался Андрея Листова и не возвратился в штаб Самсонова, а поехал в Нейденбург, уже наполовину занятый противником, уже пылавший от бомбардировок и поджогов зданий своими же.
А тут еще генерал Штемпель: не попадись он севернее Нейденбурга, куда Орлов свернул, будучи обстрелян кавалерийским разъездом немцев, все могло бы быть иначе, и незачем было ехать на позиции второй дивизии генерала Мингина из корпуса Кондратовича. Но генерал Штемпель отступал именно с этих позиций, на которых генерал Мингин должен был прикрывать слева отход корпуса Мартоса, что и вывело Орлова из себя, когда они встретились.
Зная, что генерал Штемпель был командиром второй бригады шестой кавалерийской дивизии генерала Роопа, и видя бригаду в полном порядке, Орлов спросил жестко:
– Почему и куда направляетесь, ваше превосходительство?
Генерал Штемпель издали принял его за начальство, так как на автомобилях разъезжали генералы штаба корпуса, и готов был к рапорту, но, увидев в автомобиле всего лишь капитана, недовольно спросил в свою очередь:
– Капитан, разве вам неведомо, что первому спрашивать положено высшему по чину и положению? С кем имею честь, если это не военная тайна?
Орлов назвал себя, и генерал Штемпель продолжал:
– Извините, капитан. Но куда же вы едете, коль противник вот-вот сядет нам на плечи? И коль никакого полковника Крымова в сих местах нет? Советую вам: поезжайте назад и доложите главнокомандующему о том, что видите, – армия отступает. Я же отступаю по приказанию начальника второй дивизии двадцать третьего корпуса, генерала Мингина, коему придана моя бригада.
– Вторая дивизия, а значит, и ваша бригада должны прикрывать отход корпуса генерала Мартоса на его левом фланге. Вы понимаете, ваше превосходительство, что произойдет с пятнадцатым корпусом, если вы освободите путь противнику в тыл генералу Мартосу? – сурово спросил Орлов, не считаясь с тем, что говорит высшему по чину и положению, и заключил почти тоном приказа: – Требую от имени главнокомандующего фронтом вернуться на свои позиции, ваше превосходительство, и стоять там до тех пор, пока командующий армией, генерал Самсонов, не разрешит вам отходить.
Генерал Штемпель был шокирован: капитан приказывает ему, командиру кавалерийской бригады, как поручику! И потемнел, нахмурив густые брови.
– Капитан, я не имею времени выслушивать ваши… приказы, с позволения сказать. И не помню параграфа устава военной службы, в котором бы значилось, что высшие по чину и положению должны становиться во фрунт перед всяким фельдфебелем.
Орлов закипел от негодования и сказал:
– Генерал Штемпель, с вами говорит офицер генерального штаба, представляющий главнокомандующего фронтом. От его имени требую от вас считать мои слова о вашем возвращении на покинутые позиции за последний приказ свыше, как и положено по уставу.
Это было сказано очень сильно, и вряд ли кто-либо мог бы отговориться от исполнения такого распоряжения личного представителя главнокомандующего, но генерал Штемпель отговорился, заявив, однако, куда мягче:
– Капитан, повторяю: я исполняю приказ начальника дивизии, с которым взаимодействую, генерала Мингина. Без письменного приказа высших по отношению к нему начальников марша отряда не отменю. Извините, я тороплюсь. Честь имею, – по-граждански или в насмешку произнес он и приказал отряду продолжать движение.
Орлов стоял возле своего автомобиля, как получивший пощечину: взволнованный, с красным лицом, готовый на крайние резкости, а проезжавшие мимо него офицеры, командиры эскадронов и казачьих сотен, смотрели на него косо и мрачно и только что не говорили: «Капитан, вы безнадежный оптимист. Дивизия отступает. Противник наступает. На что вы надеетесь? И что может сделать одна кавалерийская бригада, когда отступают корпуса, армия?»
По крайней мере, один есаул, проезжая мимо, придержал коня и так и сказал:
– Есаул… Капитан Орлов… Александр, неужели ты… Неужели ты ничего не видишь? Все пошло прахом ведь.
Орлов вскочил в автомобиль, велел шоферу ехать вперед, к генералу Мингину, а есаулу сказал резко, не узнав его в раздражении:
– Срам и позор вам, есаул! Вы – не донцы, а изменники присяге и отечеству, и пусть на ваши головы падет проклятие Родины!
Слышавшие эти слова казаки, ехавшие стройными рядами, с поднятыми пиками, как на смотр в Персиановку, угрюмо опустили глаза.
Доехав до передовых позиций в районе Франкенау, где на окраине леса залегли Калужский и Либавский полки первой бригады из второй дивизии корпуса Кондратовича, Орлов нашел начальника дивизии генерала Мингина на холме, доложил ему о своем разговоре с генералом Штемпелем и возмущенно заключил:
– …Это не кавалерия, самый подвижной и самый боевой род войск. Это – трусы и бездельники, браво сидящие на конях и годные для парада. И сам Штемпель – не боевой командир, а декоративный генерал, годный для позирования перед дамами. Он рад, что вы его отпустили, и уже закончил войну, ибо ведет свою бригаду, как если бы он разгромил всю восьмую армию немцев. Срам и позор!
Генерал Мингин не обиделся, а сказал даже как бы виновато:
– Штемпель слишком незначительная сила, капитан, чтобы он мог помочь создавшемуся положению. Пробовал он атаковать противника, но встретил четыре немецких эскадрона, и три батареи, да еще колонны пехоты, и мне пришлось срочно ввести в дело последний резерв: шесть рот Кексгольмского полка и третью лейб-гвардии артиллерийскую бригаду. Однако после жаркого боя пришлось отступить под действием тяжелой артиллерии немцев, которая буквально парализует наши войска. Кроме того, противник уже начал марш на Нейденбург по шоссе от Сольдау и стал угрожать мне еще и с юга, то есть окружать уже с трех сторон. Я вынужден был оставить деревню Салюскен и вывести из боя Штемпеля для охраны моего тыла с юга на случай, если придется отходить немедленно, как приказал генерал Кондратович. Но я решил извернуться и держаться до утра, чтобы не получилось открытого бегства и паники, коей мог бы воспользоваться враг.
– Но генерал Штемпель благополучно отходит в тыл, ваше превосходительство! – горячо произнес Орлов. – Командующий армией убежден, что вы держитесь надежно и тем самым поможете генералу Мартосу отступить к границе. И у Штемпеля – два полка кавалерии, это же не четыре эскадрона противника, кои он встретил?
Генерал Мингин удивился:
– Как отходит в тыл? Куда именно?
– Очевидно, в район Орлау. Представляете, что подумает и что скажет командующий армией, который там находится? Он будет потрясен. Ах, ваше превосходительство, как нескладно все получается! Опасно крайне получается у вас. Напрасно вы разрешили Штемпелю отходить. Совершенно напрасно.
Генерал Мингин произнес явно виновато:
– Да. Александр Васильевич и без того недоволен мною в связи с самовольным отступлением эстляндцев к Нейденбургу. Но генерал Кондратович устроил их на позициях выше Нейденбурга, и дело поправлено. Если генерал Штемпель действительно ушел в Орлау и если об этом узнает Александр Васильевич, – быть беде. Но что же я могу поделать, если генерал Штемпель позволяет себе подобное? Если командир корпуса генерал Кондратович даже исчез с поля боя? – И, помолчав немного, сожалеюще заключил: – А как все шло хорошо! Мы взяли в районе Роцкен свыше тысячи пленных, орудия легкие и тяжелые, и я был уверен, что на этом дело и кончится. Однако противник получил срочные подкрепления от Франсуа и атаковал меня с такой яростью и таким количеством тяжелых орудий, что мне пришлось отступить и залечь на окраине леса и на холмах. А противник уже высаживает и корпуса, прибывшие с запада. Что будет, коль у меня в ротах осталось по полкомплекта и коль мне винтовки и патроны уже приходится снимать с убитых и раненых? Значит, придется отходить все же ночью, ибо до утра я не продержусь и не извернусь, это уже видно ясно. Если не подойдет третья гвардейская дивизия из Млавы, разумеется.
– Надо, непременно надо продержаться, ваше превосходительство. Одни сутки, – говорил Орлов убежденно и просительно одновременно. – Одни сутки, не более. И для этого следует немедленно вернуть бригаду Штемпеля, более болтающуюся там и сям, чем сражающуюся. Ибо, если Нейденбург уже занят полностью, гвардейская дивизия прежде должна изгнать из него противника, а уж потом прийти к вам, что так быстро не сделаешь.
