Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 64 страниц)
Солдаты, офицеры – все, кто был возле нее, – уважительно расступились и заулыбались, подмигивая дружески и многозначительно, а некоторые вздыхали громко и тоскливо восклицали:
– И скажи, привел же господь свидеться?!
– А сестрица, сестрица полымем взялась от радости. А моя с детишками… Эх!
– А ну, расступись, братцы, дайте их благородию и мужней сестрице возрадоваться по-семейному.
И солдаты расступились.
А Надежда – вся в белом, с красными крестиками на косынке, на правой руке и на переднике, умолкнувшая и растерянная – смотрела на Александра и ничего не говорила, а потом вдруг вспомнила и виновато сказала всем, кто был возле:
– Извините, господа. Муж… Я сейчас, я скоро…
Со всех сторон послышалось:
– Ничего, сестрица, мы ж все понимаем…
– Не сумлевайтесь, сестрица, у нас тоже есть дома женки. Эх!
– Братцы, а айда напрямик к вагонам, там все и определим, кому куда. Пущай люди посмотрят друг на дружку и поворкуют.
– Не всякому господь посылает такую радость на войне.
Как Александр и Надежда оказались в стороне, возле водосточной трубы, которая тоненько звенела, будто от дождя, или он шел, а они и не заметили, и почему возле них не было посторонних, – они не поняли, а когда поняли, улыбнулись и засмущались, как жених и невеста.
– Я ведь писала тебе… Я не думала, а написала, что можем встретиться, – сбивчиво говорила Надежда и улыбалась своим маленьким детским ртом, и в нем сверкали мелкие белые зубы на ярком свете электрического фонаря, что был подвешен на высоченном столбе.
– А я только что говорил другу, что еду встречать жену. В Варшаве я был, – повторил Александр, разглаживая ее косынку, темное платье, будто впервые в жизни видел ее и вот растерялся и не знает, как ему быть и что делать.
И как всегда бывает, пошли беглые расспросы о самых элементарных вещах – о том, кто как себя чувствует, о чем думали, здоровы ли, что дома, все ли живы-здоровы…
Но – странно: никто не помнил и вопросов, и ответов на них, а оба смотрели и смотрели друг на друга, будто сто лет не видались, и не могли теперь насмотреться, и Александр только тогда прислушался, когда Надежда сказала:
– …в Питере я. В Серафимовском лазарете Анны Александровны Вырубовой, в Царском Селе…
И Александр посуровел. Его жена служит у Вырубовой! Любовницы человека… Нет, даже не человека… конокрада, и развратника, и безграмотного мужлана из сибирских хлыстов! Можно ли придумать более невероятное и постыдное! – думал он и не знал, что говорить и надо ли вообще говорить что-то, коль все и так ясно и противно до омерзения.
Надежда однако поняла его по-своему – удивлен, приятно удивлен – и сказала с нескрываемой гордостью:
– Доктор Бадмаев порекомендовал меня Анне Александровне старшей сестрой… А ты похудел, Саша. Или у вас там и есть уже нечего, на позициях?
– Пустяки, – ответил Александр, о чем-то думая, и, спохватясь, сказал: – Что же мы стоим здесь, как бездомные? Пройдем в вокзал или поедем в город, посидим где-нибудь…
Надежда отрицательно покачала головой и сказала:
– К сожалению, я не могу… Мы берем раненых, уже половину состава заполнили и должны через два часа уехать. Мы и так задержались.
Александр не выдал своего дурного самочувствия и мягко заметил:
– Нехорошо получается: увиделись почти на войне, быть может, впредь более и не придется…
– Нельзя, Саша, родной, меня вон ищут, – оглянулась она, будто увидела начальство. И действительно, в это время раздался хриплый мужской голос:
– Надежда Сергеевна, где вы запропастились? Грузиться надо как можно скорее!
И подошел начальник санитарного поезда, врач в чине подполковника.
– Познакомьтесь, Петр Петрович, мой муж, встретились вот, – сбивчиво и не очень радостно, а скорее даже печально представила Надежда Орлова.
– Очень рад, штабс-капитан. Вы уж извините нас, через час отбываем в столицу, – говорил начальник поезда и сказал Надежде; – Поторопитесь, Надежда Сергеевна, я один не управлюсь с погрузкой раненых. Прошу извинить, штабс-капитан, служба, сами понимаете, честь имею, – козырнул начальник поезда и заторопился к вагонам, где по-прежнему стоял гам и крики возмущения, а кто-то уже грозно размахивал костылями.
– А ты уже повышение получил? И Георгия? А я и не обратила внимания, извини, – произнесла Надежда смущенно и потрогала Георгиевский крест и погоны на Александре.
Раненых было довольно много, и были такие, которые лежали на носилках, прямо на перроне, и тихо стонали, а сестры, наклонясь возле них, что-то говорили им, перевязывали, поили водой.
И Александр грустно произнес:
– Много раненых. Не легко дается победа. Впрочем, на Юго-Западном, при Краснике, барон Зальц потерпел поражение, так что и его воины здесь есть.
– Отовсюду… С вашего и с фронта Ренненкампфа, с Юго-Западного, – ответила Надежда и стала прощаться. – Саша, родной, я более не могу, не имею права. Давай простимся, милый. Если случай представится, приезжай в Питер, я познакомлю тебя с Анной Александровной, а быть может, и еще кое с кем.
И тогда Александр сказал:
– Надежда, если ты хоть в какой-то мере дорожишь нашим супружеством, если ты все еще моя жена, прошу тебя: немедленно, под любым предлогом оставь вырубовский лазарет. Я попрошу генерала Самсонова и даже главнокомандующего фронтом, генерала Жилинского, определить тебя в любой наш фронтовой госпиталь, в какой ты пожелаешь поступить…
Но Надежда так улыбчиво посмотрела на него, даже снисходительно посмотрела, что сомнений не оставалось: его слов она не понимает, не принимает и делает вид, что не слышала их. Она так и сказала:
– Ты прости меня, Саша, но у меня голова забита мыслью о раненых, и я плохо слышала, о чем ты сказал. Ты, кажется, не в духе, оттого и наговорил такого, что я ничего не поняла.
А у самой лицо пылало малиновой краской, и дрожали губы, и на глазах вновь появились слезы, на этот раз слезы обиды.
Александр жестко повторил:
– Я сказал все еще в Новочеркасске. Я не потерплю такого позора. Лазаретов много, можно в любой поступить, а хирургу – тем болеё, хоть ты и женщина.
– Да как у тебя язык поворачивается говорить такие слова, Александр? – вдруг воскликнула Надежда. – Анна Александровна… Ты знаешь, кто она для царской семьи? А старца ты видел? Ты его слышал? Ты его…
Она умолкла, посмотрела на него зло, высокомерно и заключила:
– Я не покину лазарет Анны Александровны.
Александр круто повернулся и затерялся в толпе.
Надежда постояла секунду, подумала: «Уйдет. Ушел». И вдруг бросилась в толпу, ища его беспокойным, горячечным взглядом, но ее остановил все тот же хриплый голос начальника поезда:
– Я здесь, я здесь, Надежда Сергеевна, голубушка. Выручайте, я с ног уже сбился…
Она остановилась, взгляд ее потух и уставился в выложенный мелкими камешками перрон – в полном смятении и растерянности, словно перед ней неожиданно разверзлась пропасть, и она боялась сделать лишний шаг.
И лишь сейчас удивленно заметила, что моросил дождь.
* * *
А Александр шел в штаб, смотрел в даль слабо освещенной главной улицы Белостока и не видел, как ему козыряли встречные, а видел Надежду, ее растерянные глаза, и думал: нехорошо он поступил, нагрубил, вместо того чтобы побыть наедине лишнюю минуту и поговорить по-семейному. Солдаты вон – и те обрадовались их встрече и оставили их наедине друг с другом, а он вот вздумал отдавать ей приказы, где ей служить, с кем дружить…
В штабе еще горел свет, в том числе и в кабинете Жилинского, и Александр заторопился и в приемную едва не вбежал.
Адъютант оторвал взгляд от бумаги, над которой корпел, и тихо предупредил:
– Главнокомандующий не принимает. И приказал вам… отправляться… Да где же телеграмма? – искал он телеграмму Марии.
– Мне по срочному, по экстренному делу, – сказал Александр и направился в кабинет, но не дошел до двери: она открылась и навстречу вышел Жилинский.
– Штабс-капитан? Чем вы так взволнованы? – спросил он как всегда бесстрастным голосом. – Я приказал вам ответить баронессе Марии на ее телеграмму и затем отправиться на гауптвахту.
– Разрешите доложить, ваше превосходительство, в кабинете.
Весьма конфиденциально и срочно. А о вашем приказании я не имел чести знать.
– Гм. Я собирался отдыхать, но коль у вас экстренное… Прошу, – пригласил он и вернулся в кабинет.
Александр последовал за ним, плотно закрыл, за собой дверь и с ходу сказал:
– Ваше превосходительство, секретарь генерала Орановского – крайне подозрительный субъект, и теперь мне понятно, почему телеграмма генерала Самсонова пропала в штабе на три часа. Смею предположить, что он переписывал ее и свез в костел, где ее мог принять у него вражеский лазутчик.
– Погодите, погодите, штабс-капитан, вы так огорошили меня, что придется присесть, – сказал Жилинский и, сев за стол, продолжал: – Какую телеграмму вы имеете в виду? Почему Крылов должен был получить ее? Куда свез и когда? Ничего не могу понять. Повторите, пожалуйста, все по порядку.
Александр рассказал все, что хотел рассказать. Но странно: главнокомандующий не придал его словам особенного значения, а, наоборот, даже недовольно заметил:
– Все это – ломаного гроша не стоит. Одни ваши предположения, а из них каши не сваришь. Я, разумеется, прикажу нашим контрразведчикам проверить ваше сообщение, но… Генерал Орановский придет в бешенство: он привез Крылова из Варшавы, где они вместе служили, и знает его преотлично.
Александр сказал уверенно:
– Ваше превосходительство, я прошу вас именно генералу Орановскому ничего и не говорить. Пока не говорить.
– Кто еще знает об этом?
– Штаб-ротмистр Кулябко.
– Если подозрения подтвердятся, Крылов будет расстрелян. Если нет – вам угрожает суд чести. Согласитесь, что для георгиевского кавалера – скандал неслыханный.
– Я все взвесил, ваше превосходительство.
Жилинский посмотрел на него красными глазами, протер их уголки белым платочком и сказал:
– Хорошо. Завтра вы должны полететь к Ренненкампфу при моем на его имя пакете. Вернетесь – тогда и поговорим.
Александр вышел во двор и облегченно вздохнул. Вот так-то лучше; главнокомандующий скорее разберется, нежели Кулябко.
Во дворе одиноко стояла Надежда и явно нервничала, так как все время доставала из-за пояса свои маленькие часики, смотрела на них и вряд ли что видела и ходила взад-вперед под неярким керосиновым фонарем.
Александр постоял немного в тени, на крыльце, не зная, идти ли к ней или нет, и наконец сошел с крылечка, а подойдя к Надежде, сказал слабым, как бы болезненным голосом:
– Пойдем отсюда… За ворота…
Надежда настороженно спросила:
– Что с тобой? Ты чем-то взволнован? Что-нибудь случилось?
– Потом, потом.
За воротами стоял извозчик, который привез Надежду, и Александр лишь теперь сообразил: она приехала к нему на минуты, ибо не отпустила этого верзилу с бородой Соловья-разбойника, и сказал:
– Ты извини меня, пожалуйста, за мое поведение на вокзале. Я не знаю, что со мной творится. Вчера главнокомандующий угрожал мне расстрелом, сейчас грозился судом чести, а что будет завтра – неизвестно. Впрочем, завтра я улечу к Ренненкампфу.
Он говорил возбужденно, нервно, и Надежда испуганно спросила:
– Да скажи же, бога ради, что случилось? Быть может, я смогу помочь тебе? Послезавтра я буду в Царском Селе и могу…
– Ничего не надо делать, ничего. Я сам все сделаю… – остановил ее Александр и спросил: – Тебе, конечно, разрешили отлучиться на несколько минут?
– Генерал Евдокимов, начальник санитарно-эвакуационной части, распорядился. И поезд будет еще часа два стоять в Белостоке, а затем мы уйдем в Варшаву… Бога ради, Александр, скажи, что с тобой творится? На вокзале ты набросился на меня, а здесь начальство, видимо, набросилось на тебя. Я боюсь за тебя, – торопливо говорила Надежда, словно боялась, что он прервет ее, и глаза ее заблестели от набегавших слез.
Александр виновато произнес:
– Прости… И давай присядем вон на той скамье и поговорим о чем-нибудь другом, – указал он на свободную скамью в тени деревьев, возле какого-то кирпичного особняка, а когда сели, продолжал: – Мы воюем с завязанными глазами, вокруг нас кишат вражеские агенты, а мы ничего не желаем видеть и слышать. Единственное, что нас занимает, – это забота о спасении генерала Жоффра…
Надежда закрыла ему рот своей мягкой рукой и испуганно зашептала:
– Ты сошел с ума! Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? Нет, нет, ты определенно нездоров. Я боюсь за тебя, Александр, я очень боюсь и именно поэтому и приехала к тебе хоть на полчасика, чтобы посоветовать: переведись куда-нибудь в другое место, умоляю тебя, брось свои штабы, ради бога, от них только одни неприятности, одна меланхолия, которая может кончиться бог знает чем. И хочешь ты или не хочешь, а я непременно поговорю с Анной Александровной и попрошу за тебя. Она может устроить перевод по службе, скажем, в генеральный штаб или еще куда-нибудь. Или напишу прошение военному министру Сухомлинову – он бывает у нас.
Александр строго сказал:
– Я запрещаю тебе делать подобное. И думать об этом. Я – солдат, и мое место на фронте.
– Но я твоя жена.
– Вот поэтому я тебе и говорю так.
– А если с тобой что-нибудь случится? И тебя уволят? Или разжалуют? Или отдадут действительно под суд чести?
Александр подумал: «Вот так всегда: только попробуешь сказать что-либо, излить душу, как она, жена, тотчас же спешит с подобными предложениями – уйти в тень, подальше от строгих глаз начальства, от мнимой беды и треволнений, а сейчас, изволите видеть, предлагает уйти и с фронта, в тишь какого-нибудь петербургского кабинета. Да, конечно, коль она обосновалась у Вырубовой, не исключено, что она действительно может сделать такое, что другому не под силу».
Но он понимал: всем женам хочется, чтобы их мужья были целы и невредимы вечно, и они готовы пойти на все ради отвращения от них беды, но ведь идет война… Как же можно военному, офицеру сидеть в тиши какого-нибудь кабинета и спокойно взирать, как тысячи других будут отдавать свои жизни на поле брани, в том числе и за его, Александра Орлова, благополучие?
И вспомнил споры с братом.
Михаил долдонит: «Это – война власть имущих, война царей и капиталистов за интересы, чуждые народу». Предположим, что это так, но тогда позволительно спросить: а кто же будет защищать Россию, землю русскую? Чужой дядя? Но и «дяди» ничего зря не делают и растащат Россию но губерниям… Россию должен, обязан защищать русский человек – в первую очередь, и социалист он будь или монархист, он прежде всего есть русский человек и обязан блюсти интересы своей родины, своей священной земли и ее неприкосновенность, а все, что лежит за пределами сего, есть внутренние дела, и это – потом, после… А сейчас мы будем воевать, сражаться с врагом, коему неохватные просторы наши и сокровища земли не дают покоя десятилетиями, если не столетиями.
И сказал Надежде возможно мягче:
– Надя, я благодарю тебя за беспокойство обо мне, но давай не будем более говорить об этом… Расскажи лучше, как тебе служится, как живется среди таких высоких дам, как твоя патронесса, и вообще расскажи, что у вас там творится, в Питере, и что там говорят о войне.
Надежда разочарованно вздохнула, посмотрела вокруг, но вокруг была ночь и никого на улице видно не было. И она рассказала: питерские рабочие бастовали, а некоторые бастуют и сейчас, выражая решительный протест против войны; обыватели только и говорят о близкой победе русского оружия и уверены в поражении кайзера Вильгельма; Государственная дума и ее председатель Родзянко поносит Сухомлинова на каждом шагу, а Распутина сживают со света…
– Не говори мне об этом человеке, – раздраженно прервал ее Александр. – Я не знаю его, но все говорят, что это – прохвост, позорящий трон и Россию.
– А вот он как раз и мог бы помочь тебе переменить службу. Это Родзянко поносит его в Думе. И Милюков с Гучковым.
Александр не стал более слушать и раздосадованно сказал:
– Пойдем, я провожу тебя, пока мы опять не поссорились. И прошу тебя: перестань опекать меня и думать, что меня на каждом шагу подстерегают опасности. Их у меня неизмеримо меньше, чем у любого другого офицера.
Он встал, а Надежда сидела и думала: для чего она приехала к нему – мужу, которого она все же любила, который ведет себя если и не совсем по-чужому, то, во всяком случае, не как супруг, а просто – как знакомый. Да любит ли он ее и любил ли когда-нибудь по-настоящему? И у нее вновь шевельнулось неприятное воспоминание о Марии, и она подумала: «С Марией он так бы не разговаривал и не вел себя».
Но вслух она с обидой спросила:
– Александр, я – твоя супруга или просто – твоя знакомая? Почему ты так холоден ко мне и так безразличен? Или ты не рад, что я с тобой, хоть полчасика, но с тобой?
Александр недовольно поморщился. Ну, что ты ей скажешь? Опять выдумывает всякие благоглупости, а ты принужден объясняться. И с легкой досадой ответил:
– Ты вновь за свое. Разреши проводить тебя. Через несколько часов я отбываю в первую армию.
– Хорошо, пусть будет по-твоему: мы расстанемся. И я ничего более говорить тебе о своем участии в твоей службе и помощи тебе не буду. Я знаю, что ты всегда любил Марию, с первого бала в Смольном, а не меня. Что ж? Можешь любить ее. Но в таком случае…
– Надя, ты думаешь о том, что говоришь? При чем здесь Мария? – с досадой спросил Александр, но Надежда уже не могла остановиться и продолжала:
– Но в таком случае не пора ли нам…
– Замолчи! – резко повысил Александр голос. – Это же сущее безобразие – устраивать бабьи сцены! Тебе мало новочеркасской размолвки, что ты решила усугубить ее здесь, на фронте? Я не давал тебе, никогда не давал для этого повода и не желаю слушать подобное.
Надежда на секунду растерялась и умолкла, но в груди ее все уже кипело от обиды, от негодования, что он так встретил ее, так разговаривал с ней на вокзале, так кричит на нее сейчас, и у нее сорвались с языка слова, полные ненависти:
– Ты – солдафон. Я не желаю ни разговаривать с тобой, ни видеть тебя. Я устала от такой семейной жизни и не намерена терпеть ее впредь…
И властно позвала извозчика:
– Извозчик!
Извозчик будто ждал ее оклика, подкатил тотчас же, и она села в фаэтон и уехала. Не попрощавшись.
Александр проводил ее белую косынку тяжким взглядом и опустил голову. Вот и вновь они расстались, как чужие. И теперь уже надолго. Что же это происходит с их семейной жизнью? Да, собственно, есть ли она у них, эта семейная жизнь? Такая, как у других? Или они делают вид, что она есть?
Но он понимал: сейчас было не до анализов семейных взаимоотношений; сейчас надо было думать о вещах более важных и серьезных: о том, что и как ему, офицеру связи, надлежит делать и говорить генералу Ренненкампфу. И, подтянувшись, пошел в штаб. Но потом оглянулся и никого не увидел, а лишь услышал отдаленный цокот подков лошадей, но вскоре и они стихли и как бы растворились в ночи.
Еще на главной улице шли солдаты и гулко печатали землю тяжкими шагами: топ-топ, топ-топ…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Об аресте Ленина в Поронине знали все русские социал-демократы, жившие в Швейцарии, из местных и парижских газет и от приваливших в Женеву со всех концов Европы русских политических эмигрантов, и волновались все, особенно близкие к Ленину партийцы-большевики. За что его арестовали австрийцы, какие обвинения ему предъявлены, – никто не знал. Как никто не знал и о том, что министерство внутренних дел России уже послало предписание командующему Юго-Западным фронтом генералу Иванову: по занятии Кракова русскими войсками арестовать содержащегося в тюрьме, в Кракове, Владимира Ленина и препроводить в Петербург.
Вскоре из Вены передали: Ленин обвиняется в шпионаже в пользу России. Потом передали еще: за Ленина будет ходатайствовать Виктор Адлер, престарелый лидер Второго Интернационала и депутат австрийского парламента, и еще один депутат парламента от Львова, доктор Диаманд. И, наконец, стало известно, что за Ленина вступилось много известных польских общественных деятелей, в том числе писатели.
Федор Самойлов нервничал особенно: он и приехал в Швейцарию подлечиться по настоянию Ленина и при его помощи, с его рекомендательными письмами, а до этого две недели прожил в Кракове, видел его ежедневно, наблюдал его работу, помогал словом и делом, посылая его корреспонденции в Россию, в «Правду», своим думским товарищам Петровскому, Бадаеву, Муранову и получая от них газеты, думские материалы, бюллетени заседаний – протоколы. Все это Ленин прочитывал мгновенно и был в курсе всех событий в Думе, в делах большевистской фракции-шестерки, посылал, в свою очередь, Петровскому, Бадаеву или Муранову конспекты их будущих выступлений по тем или иным вопросам занятий Думы, наставления, как вести себя в тех или иных случаях, делать запросы, протестовать по поводу выступлений царских министров, думских правых – пуришкевичей, или кадетов – Милюковых, или крайних монархистов князей, и вновь повторял свои наказы, и советы, и требования делать то-то и то, так-то и так.
И всякий раз сам относил корреспонденции на вокзал к вечернему поезду Краков – Варшава.
Федор Самойлов чувствовал руку Ленина во всей деятельности думской фракции, будучи в России. Теперь здесь, в Кракове, он увидел это собственными глазами и принялся было со всем усердием помогать Ленину, да по его же настоянию уехал в Швейцарию подлечиться. Но теперь еще более он и сам чувствовал присутствие Ленина рядом с собой, слышал его советы, как устроиться с лечением, куда поехать, где подешевле нанять квартиру, к каким врачам обращаться, как экономнее расходовать деньги, откуда лучше отправлять письма в Россию.
И вдруг швейцарские газеты сообщили: Ленин арестован и находится в тюрьме. Австрийскими властями арестован в Галрции. По обвинению в шпионаже в пользу России, русского самодержавия, царизма, с которым он борется всю свою сознательную жизнь. И руководит борьбой против царизма всего рабочего класса, всей России. Можно ли придумать несуразицу более чудовищную?!
Вскоре стало известно из Вены: Виктор Адлер, один из лидеров Интернационала и депутат австрийского парламента, взялся хлопотать за Ленина. Удастся ли ему убедить высшие австрийские власти во всей нелепости происшедшего? А если не удастся?
У Самойлова при одной мысли об этом холодело все в груди. И он совсем забросил лечение, покинул дачное место под Берном и ночи проводил вместе со Шкловским, сидя в темной комнатке, так как свет хозяйка ночью не разрешала включать, и вместе думая-гадая, чем все может кончиться. Но ничего хорошего впереди не видели. Война… Обвинение в шпионаже… Страшно даже подумать, что может быть… вспомнили: не Малиновский ли тут замешан? О нем упорно ходили слухи как о провокаторе, хотя уличить его в этом никому не удалось, даже специальной комиссии во главе с таким мастером выводить провокаторов на чистую воду, как Бурцев. Однако факт остается фактом: Малиновский самовольно вышел из состава думской фракции, которую возглавлял, и из Думы и исчез. Все это произошло после отъезда Самойлова в Швейцарию на лечение, но Ленин писал ему из Поронина, что Малиновский потом околачивался там, в Поронине и Закопане, ни с кем в связь не входил, вел незавидный образ жизни, пьянствовал и вдруг исчез вовсе.
Самойлов знал его по Думе как председателя большевистской фракции и удивлялся: ну, ушел из Думы, вышел из фракции, уехал за границу. Но почему же здесь не входит ни в какие связи со своими же партийцами-большевиками? Значит, темная душа? И поэтому он убрался подальше от России? И теперь «парижане» говорят, прибывшие только что в Швейцарию: видели Малиновского пьяного, ни с кем не общается, плачет, жалуется, что ему никто не верит…
Надежда Константиновна писала Самойлову в Берн: Ленин, узнав, что Малиновский околачивается и пьянствует в Поронине и Закопане, и скулит, что ему никто не верит, и даже плачет по пьяному делу, сказал однажды:
– А если все это – правда и Малиновский действительно провокатор? Чего ради он ревет белугой, жалуется, что ему не верят, коль за ним нет вины? Подозрительно все это, но…
Малиновский был крупнейшим провокатором, завербованным еще до его избрания в Думу по Москве, был избран по рабочей курии, но шеф жандармов Джунковский порекомендовал председателю Государственной думы Родзянко убрать его из Думы во избежание крупнейшего скандала, если эсдеки узнают о его подлинном лице. А когда Родзянко огласил заявление Малиновского о сложении с себя полномочий депутата и провел решение об удовлетворении его просьбы, Малиновский получил от генерала Джунковского жалованье провокатора вперед за шесть месяцев в сумме шести тысяч рублей, заграничный паспорт и уехал из Петербурга немедленно.
Самойлов знал из писем Петровского: тут что-то не так, не мог Малиновский ни с того ни с сего сложить с себя полномочия депутата, ибо был председателем большевистской шестерки, членом ЦК. Когда Петровский был у него на квартире и пытался выяснить, что же такое особенное случилось, Малиновский ничего определенного не сказал, запил и отказался вообще говорить об этом и даже встречаться, и не явился на заседание фракции, чтобы дать объяснение.
Самойлов пытался выяснить: быть может, кто-либо из приехавших из Парижа что-нибудь слышал о Малиновском? В частности, не посещал ли он русское посольство, не говорил ли о себе что-нибудь особенное, не объяснял ли свой уход из Думы какими-либо чрезвычайными обстоятельствами семейного или другого порядка, но, увы, никто ничего сообщить ему не мог.
И когда Самойлов уже решил было поехать в Париж и попытаться лично разыскать Малиновского или повидаться с кем-либо, кто встречался с ним, – пришла телеграмма из Поронина с просьбой выслать, сколько возможно, денег взаймы. Телеграмма была подписана Лениным.
Самойлов тотчас же перевел телеграфом пятьсот франков, благо только что получил свое думское жалованье, и сообщил бернской, лозаннской, женевской колониям социал-демократов долгожданную радостную весть: Ленин – на свободе!
– Честное елово, у меня будто сил прибавилось и хвороба совсем отступила. Это такое событие, такое событие в жизни партии и каждого из нас! Владимир Ильич вырвался на свободу! Почти из петли… – говорил он Шкловским, приехав из пригорода Лайзингена, где лечился, на их скромную квартирку в Берне.
А через неделю Ленин был уже со всей семьей в Берне и у Шкловских вечером за чаем рассказал, как было дело. И удивительно: в его словах не чувствовалось и намека на крайнюю серьезность всего происшедшего с ним, будто это было и не с ним, и он даже шутил, рассказывая, как каждый день какой-то сидевший в тюрьме цыган переговаривался, вернее, перекрикивался со своей женой и наказывал ей беречь ребенка.
– Представляете? Через стену, со двора тюрьмы кричал. И жена тоже что-то кричала ему в ответ. И смех и грех, честное слово: мы все слушали их своеобразные переговоры, как концерт, ибо голос у цыгана был что у Шаляпина. – И, помолчав немного, заключил с присущим ему оптимизмом: – В общем, друзья мои, ничего особенного, обычный жандармский кунштюк. А вот цыгана жаль: ему даже не разрешали свидания с родными. Мерзость…
И сразу, в упор:
– Ну, что тут говорят о войне наши меньшевики? Большевики, надо полагать, против войны? А Плеханов вновь изменил марксизму и выступил с напутственной речью перед русскими эмигрантами, записавшимися волонтерами в французскую армию? Мне Адлер говорил… Впрочем, этого и следовало ожидать. Военное прошлое, но всей вероятности, сказалось и взяло верх над элементарным здравым смыслом всякого марксиста.
Он умолк, погонял чай в стакане ложечкой, о чем-то думая и как бы рассматривая чаинки, что вертелись в стакане, как на карусели, и все поняли: не хотелось ему, чтобы Плеханов вновь оказался но другую сторону баррикад, в одном ряду с Милюковыми и Родзянко и всей правительственной камарильей. Обидно было даже подумать, что «патриарха русской социал-демократии», каким считался Плеханов, будут теперь на все лады Нахваливать все самые махровые реакционеры, но делать уже нечего было: Плеханов остался верен себе и лишь подтвердил все то, что о нем говорилось и писалось большевиками, Лениным…
Шкловский словно хотел немного ослабить впечатлительность Ленина и явно грустные нотки в его словах о Плеханове и произнес удивленно и возмущенно одновременно:
– Невероятно получается: выпустить вас, самого яростного противника русского самодержавия, австрийцы обязаны были без промедления, как только узнали ваше имя. А вместо этого потребовалось участие в этом гнусном деле депутатов парламентов да еще более десятка польских общественных деятелей…
– Двадцати пяти человек, – поправил Ленин. – Начиная от депутатов австрийского парламента – поляков и известных писателей и поэтов, таких, как Стефан Жеромский и Владислав Оркан или Ян Каспрович, и кончая многими известными общественными деятелями, такими, как адвокат Марек, депутат Галицийского сейма, доктор Длусский, доктор Храмец, художник Скотницкий, и наших товарищей из польской «Левицы» – Валецкого, Кошутской, Варского или товарищей Феликса Кона, Багоцкого, Ганецкого и других, с некоторыми из коих я, к стыду своему, даже не знаком. Я просил, после освобождения, поэта Оркана и доктора Длусского передать всем этим товарищам мою самую сердечную и искреннюю благодарность за все ими сделанное для меня в этом весьма опасном для них деле…
– Я тоже не всех знала, кто взялся хлопотать… – заметила Надежда Константиновна и призналась: – Если бы знала, так бы не нервничала с мамой, – ночами не спали, просиживали в темной комнате, чтобы не накликать новой беды.
Ленин благодарно поцеловал ее руку и произнес немного дрогнувшим голосом:
– Я более всего на свете именно этого и опасался – новой беды еще и с тобой, и Елизаветой Васильевной. Я знал, что вы наверняка не будете спать, пока дело со мной не прояснится. Но теперь – все позади, родная, теперь можно и успокоиться. Хотя спокойной жизни, кажется, не будет, судя по тому, что здешние меньшевики потянулись вслед за своим кумиром Плехановым и откровенным предателем марксизма Каутским, которого, мне говорили в Цюрихе, так оберегает наш иудушка Троцкий. А вот Мартов разносит самодержавие и правительство почти в каждом публичном выступлении, мне Грейлих, редактор «Цюрих тагвахт», социалистической газеты, и мой поручитель для въезда в Швейцарию, говорил. Если бы Юлий Мартов совсем перешел на нашу сторону – было бы превосходно, честное слово. Но… – сделал Ленин значительную паузу и заторопился мешать чай ложечкой, хотя он давно уже остыл.
– Не перейдет, Владимир Ильич, – сказал Шкловский уверенно и сердито, будто Мартову говорил.
