Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 64 страниц)
И сказал с великой грустью:
– Не получается тоста, друзья и товарищи мои… Слишком много горя свалилось на головы народов России и Европы, слишком много крови льется, и будет пролито еще больше, во имя власть предержащих разбойников абсолютизма и капитала, затеявших эту невиданную, не слыханную по жестокости мясорубку народов. Кровавые битвы идут в Бельгии, в Восточной Пруссии, в Галиции, но это лишь начало. Завтра битвы эти охватят новые территории, новые земли в Европе и Африке, на Дальнем и Ближнем Востоке, и будет всеобщее побоище. Когда оно кончится и сколько человеческих жизней унесет в могилу – трудно сказать. Но чем кончится, должно кончиться, не может не кончиться, – это мы знаем: социалистической революцией, и только революцией в международном, всемирном масштабе… Мы также не знаем, когда это произойдет, но знаем точно: это время наступит непременно, неизбежно, по всем законам социального развития общества, как не может после темной ночи не наступить новый светлый день. Так скажем же в этот тяжкий и грозный час истории: да грядет этот светлый день – день торжества наших великих идеалов, день победы дела Маркса, ради которого наши лучшие товарищи отдали свою жизнь, ради которого мы живем. И боремся. И победим!
Он был бледен, взволнован.
Все смотрели на него, слушая его слова, и были взволнованы так же, как и он, и были готовы, как и он, отдать все силы, и последнюю кровинку, и жизнь за счастье народа своего и всех простых людей, во имя победы прекрасного, которое будет и не может не быть.
Над поляной, средь белого неба, стояло солнце – ослепительно яркое и необъятное, и в теплых лучах его купались деревья и плавали величавые орлы, и вокруг них хороводили и озоровали какие-то отчаянные пичуги.
В лесной чаще деловито и озабоченно постукивал где-то дятел: тук-тук… тук-тук…
ГЛАВА ВТОРАЯ
До Петербурга Надежда ехала переполненная заботами: ухаживала за ранеными, делала перевязки, ассистировала при операциях тяжело раненных, дежурила по поезду, и ей некогда было хорошенько отдохнуть, а не только подумать о том, что она такое наговорила мужу и что за этим может последовать.
А тут еще подполковник – начальник поезда – шумел на всех служащих до хрипоты, приказывал не принимать раненых на вокзалах, на которые их будто кто-то привез и умышленно свалил прямо на каменных плитах перронов, на голом месте, надеясь, что их разберут по лазаретам, но их никто не брал, и раненые солдаты и офицеры богом умоляли начальника поезда взять их с собой! И начальник поезда отходил и приказывал принимать их и размещать где только возможно было, даже в тамбурах, в проходах вагонов, и забил состав так, что служащим и пройти было невозможно. Однако вагоны не резиновые, растянуть их невозможно, а прицепить новые не полагалось, так как поезд имел высочайшее имя наследника, цесаревича Алексея, и составлен был из специальных спальных вагонов. Но начальник поезда все же приказал прицепить несколько товарных вагонов и шумел уже совсем охрипшим голосом:
– Потрясающее безобразие! Вопиющее забвение святого долга перед героями войны! Раненые лежат на станциях в антисанитарии! Я буду жаловаться! Я буду писать рапорт на высочайшее имя, да-с!
Но тут же просил Надежду:
– Надежда Сергеевна, голубушка, расскажите Анне Александровне обо всем этом безобразии, об этом преступлении перед совестью и долгом определенных лиц, попросите ее доложить императрице или самому государю об этих негодяях, кои сваливают в кучу, как, извините, навоз, доблестных нижних чинов и даже офицеров русской армии. Это же – кощунство, это – глумление над воином и человеком.
Надежда и сама возмущалась всем тем, что видела, записывала кое-что в дневник и обещала доложить своей патронессе незамедлительно, как только поезд прибудет в Царское Село. И тут впервые подумала: а если Александр попадет, упаси бог, в такое положение? Если его ранят, да еще тяжело?
И записала в своей тетради: «Ужасные картины! Военно-санитарная часть бросает на станциях на произвол судьбы сотни раненых, а Красному Кресту не разрешает помочь увозить их в тыл. Господи, что делается?»
Она закрыла тетрадь и задумалась. Сколько горя кругом, сколько страданий. И решила: написать прошение военному министру, – нет, поехать к нему лично и упросить, умолить перевести Александра в столицу…
В это время сестра милосердия панически воскликнула:
– Тяжело раненный солдатик в пятом вагоне в бреду свалился с койки! Весь – в крови! Мы его уложили, но…
Надежда бросила тетрадь на столик и выбежала из своего купе.
Раненый был без сознания и стонал. Надежда посчитала его пульс, послушала сердце и стала сама бинтовать. Она знала его: изрешечен немецким пулеметом в живот, шесть ран. Выживет ли, пока поезд дойдет до Петербурга, – неизвестно. Скорее всего – не выживет, пробит мочевой пузырь. Но надеялась на лучшее и сказала сестре:
– Передайте старшему хирургу: нужна срочная операция. Немедленная. А я скажу начальнику. А быть может, мы передадим раненого Краснову Кресту, благо подъезжаем к Минску.
И тут случилось то, что и должно было случиться: едва поезд остановился на станции Минск, как появился какой-то генерал, потребовал начальника поезда, а когда тот явился, строго спросил:
– Подполковник, на каком основании и по чьему повелению вы прицепили к поезду имени августейшего наследника-цесаревича простые товарные вагоны?
– На основании милосердия, ваше превосходительство, – запросто ответил начальник поезда. – Этих несчастных героев войны какие-то подлые…
– Я у вас не спрашиваю о подлых. Я спрашиваю об основании ваших действий, подполковник, – прервал его генерал и, прикоснувшись к седым усам, сказал: – Отцепить. Немедленно. В таком виде я вас далее не пущу.
Начальник поезда даже растерялся от неожиданности, выпучил красные от бессонницы глаза и произнес несоответственно:
– Я не могу выполнить вашего приказания, ваше превосходительство. Это, простите, противоречит элементарным правилам…
– Молчать! – повысил голос генерал и, обернувшись к невесть откуда появившемуся начальнику станции, приказал: – Сударь, соблаговолите приказать отцепить товарные вагоны от поезда августейшего наследника-цесаревича.
– Слушаюсь.
Начальник поезда возмутился:
– Ваше превосходительство, я не могу выполнить ваш приказ. И умоляю вас, ваше превосходительство, не делать этого. Или я не ручаюсь за возможные последствия, узнай раненые нижние чины и офицеры о сем вашем приказании.
– Подполковник, я прикажу отправить вас… Я накажу вас за непослушание и дерзость. Если вы не вспомните об уставе, – добавил он. И заключил: – Поезд имени его августейшего…
И тут случилось то, о чем говорил начальник поезда: вышедшие в тамбур покурить легко раненные офицеры возмущенно сказали:
– Ваше превосходительство, не следует делать этого.
– В товарных вагонах – тяжко раненные нижние чины, а есть и офицеры. Пусть уж доедут до столицы.
Генерал люто посмотрел на офицеров и готов был учинить им разнос, но, видимо, передумал и мрачно бросил:
– Это не ваше дело, господа. Здесь я распоряжаюсь, и соблаговолите не мешать мне.
И пошел прочь.
Тогда раненые солдаты, слышавшие эти слова, закричали в окна:
– Они тут сидят, как в хоромах, а мы за них головы кладем!
– Тут кругом шпионы и германские лазутчики, – чего от них ждать?
– А он и скидывается на германца, братцы.
– Так чего же мы на него смотрим? Выходь из вагонов, какие способные! Показать ему, как к раненым след относиться!
Начальник поезда стал упрашивать:
– Господа, господа офицеры, господа нижние чины, богом прошу, не вмешивайтесь в это дело. Я уж как-нибудь сам, я сам, уверяю вас. Никого не отцепят…
– Вон паровоз уже отцепили, ваше высокоблагородие, в хвост будут гнать, чтобы вагоны отцеплять! – кричали солдаты.
И посыпались, кто как мог, из вагонов, – с костылями, с палками в руках, а кто прыгал на одной ноге, и по вокзалу покатились грозные крики:
– Завертай генерала!
– Он заодно с германцами!
– Они все заодно с пруссаками!
– У кого есть винтовки? Давай сюда оружие!
– Показать ему, извергу, как след блюсти русского солдата!
И толпа солдат, размахивая костылями, палками, кулаками, ринулась вслед за генералом и окружила его.
Начальник поезда крикнул во весь свой охрипший голос:
– Вернитесь, я приказываю! Я прошу вас, господа!
Но его никто не слышал. А тут еще легко раненные, что были на станции, хлынули вслед за генералом и подняли крики возмущения:
– Мы уже три дня не перевязаны, а он не отправляет нас!
– Подсобите, братцы, уехать с вами из этой могилы!
Генерал стоял, и молчал, и озирался вокруг растерянно и зло, словно искал кого-то, а когда увидел бегущих к нему жандармов, во весь голос гаркнул:
– Рассеять бунтовщиков! Зачинщиков – арестовать!
Жандармы стали оттеснять раненых к вагонам, некоторых сбили с ног, и тогда они пустили в дело костыли, и началась рукопашная.
Из вагонов спрыгнули на землю легко раненные офицеры, тут же появились ехавшие по делам, выхватили из кобур наганы, и вокзал наполнился новыми возгласами:
– Не тронь героев!
– Прочь отсюда, тыловые крысы!
– Задержать генерала и проверить документы!
Жандармы попятились и разбежались.
В это время отцепленный от состава паровоз, шедший в хвост состава, чтобы отнять от него товарные вагоны, остановился, машинист высунулся из своего окошечка, что-то крикнул начальнику станции, который стоял на лесенке паровоза, и, сильно дав контрпар, повел паровоз назад, к голове поезда.
– Молодец, машинист! Становись на свое место, браток, – так сподручней выйдет.
– По вагонам! – скомандовал молодой, с белявыми усиками поручик и, прихрамывая, сам опираясь на оголенную шашку, стал провожать скакавшего на одной ноге солдата к вагону.
И офицеры вернулись к вагонам в сопровождении солдат, то помогая им идти, то ведомые солдатами.
– Спасибо за подмогу, ваше благородие.
– Без вас нам была бы труба.
– А генерала зря отпустили. Он как есть пруссак всамделишный, усы закручены, как у ихнего царя на картинке.
Начальник поезда сел в вагон последним, сопровождаемый штабс-капитаном Бугровым. Отдышавшись, он поискал кого-то взглядом и сказал Бугрову:
– В моем купе пока побудете. Располагайтесь, а я где-нибудь примощусь, – и позвал Надежду: – Надежда Сергеевна, прикажите осмотреть рану штабс-капитана и перевязать.
Надежда была в противоположном конце вагона, что-то говорила красивому раненому офицеру и водворяла его в купе, но он не хотел отходить от окна вагона и сердобольно просил:
– Сестрица, милая вы моя, не настаивайте и не просите, я все равно не могу отойти от окна. Ведь я – почти местный, у меня здесь все родственники, в Белоруссии. Быть может, кто-нибудь появится на вокзале…
– Ну, смотрите, поручик. Я не настаиваю. Но мы сейчас уходим ведь, – сказала Надежда и пошла по коридору, навстречу Бугрову.
И остановилась в растерянности и смятении:
– Штабс-капитан… Николай?! Боже, я сойду с ума от радости, – произнесла она, не стесняясь сестер милосердия, что толкались со всех сторон, и бросилась на грудь Бугрова, выдавив сквозь слезы: – А Александр почти прогнал меня в Белостоке…
– Ну, ну, Надежда Сергеевна. Никуда Александр вас не денет, так что вы что-то-преувеличиваете, – басовито сказал Бугров, краснея от смущения и неловкости.
Надежда и сама почувствовала неловкость и извинилась:
– Простите меня, Николай, я по-дружески. Пойдемте на перевязку, а после поговорим. Я могу предоставить вам место в нашем купе, – девочки перебудут в другом служебном купе.
– Мне ничего не надо, Наденька, ничего. Лишь бы добраться до лазарета, а там все образуется. Я три дня ждал санитарного поезда и на вашем бы не уехал, да начальник сам пригласил.
Надежда осмотрела рану Бугрова и нашла ее очень серьезной: рваная, от разрывной пули, запущенная. Но ничего не сказала, а лишь мягко поругала за то, что он не сделал перевязки вчера.
– Ну, ничего, до свадьбы заживет. Кстати, – вспомнила она, – Мария тоже служит сестрой милосердия, у меня консультируется, – белая кость, не привыкла к черной работе сестры.
Бугров видел: Надежда хочет вызвать у него интерес к такому разговору, чтобы определить их с Марией отношения, но он и не думал скрывать их и с сожалением произнес:
– Ни одного письма. За все время, как началась война.
– А прежде писала?
– Нет, конечно. Она ко мне совершенно равнодушна. Всегда была равнодушна, хотя я дважды делал ей предложение.
– Сделайте и третье, если любите, – сказала Надежда с неясной завистью и крикнула в раскрытое окно: – Алексей! Погоди, я сейчас! – А Бугрову сказала: – Потерпите, Николай, я скажу сестрам, они закончат перевязку.
И выбежала из купе.
Алексей Орлов стоял возле вагона, опираясь на оголенную шашку, и улыбался чему-то, и жадно раскуривал папиросу, будто год не курил.
Надежда спрыгнула едва не с самой верхней ступеньки вагона и повисла на шее Алексея, восклицая:
– Алеша! Алешенька, милый, как же я не видела тебя до сих пор? Ты в каком вагоне? Где ранен? Переходи ко мне. О, ты уже – поручик? Молодец.
Алексей улыбался и говорил:
– Боже праведный, как сказал бы мой братец Василий. Воистину, пути твои неисповедимы.
И обнял ее и, прижав к груди, поцеловал в голову, в белую косынку, – торопливо, будто их могли разлучить. И уж потом спросил своим певучим тенорком:
– Сашка… Александр жив, не знаешь?
Надежда оторвалась от его груди и ответила:
– При штабе Жилинского он. Мы только что виделись в Белостоке, так что все хорошо. А у тебя нога?
– Под Люблином, гранатой, с цеппелина.
– Ну, пойдем к нам, я сделаю тебе перевязку. И представлю штабс-капитана Бугрова, он сидит в перевязочной.
– Я – в товарном вагоне. У нас там сносно: солома, матрацы, так что обойдется. И сестра есть. А Николаю передай привет. Скажи, что мне не хочется покидать своих солдат. Кстати, там есть и наши земляки, казахи с верховых станиц, – ответил Алексей и добавил: – Зайти поговорить – с удовольствием, вот только раны действительно не того… Приведем в порядок перевязку – и навещу тебя. Да, а в какой вагон приходить-то?
– В восьмой, на нем имя цесаревича написано, твоего тезки, так что не забудешь.
– Ну, а я в первом от вас.
Но Алексей Орлов не пришел. Надежда уже закончила и перевязки, и приготовила чай с малиной, однако его все не было, а пройти в его вагон нельзя было, для этого надо было остановить поезд. Поезд же шел, да так незаметно наступила и ночь.
А когда ранним утром он остановился и Надежда вышла из вагона, она ахнула: все товарные вагоны были отцеплены. Кто, где и когда это сделал, она не знала. «Проспала! Все проспали! Боже, что же теперь будет с ранеными? Где же их отцепили и куда направили? И что же будет с Алешей? Они пропадут все», – сокрушалась она.
Начальник поезда, когда она спросила у него, когда это случилось, печально ответил:
– В два часа тридцать пять минут ночи. Меня даже не соблаговолили поставить в известность. Депешу отбили, по всей вероятности, из Минска. Варвары. Чингисханы!
Бугров сказал Надежде:
– Предупредите начальника поезда: среди ваших служащих есть один гаденыш – провокатор-санитар. Лучше бы его высадить где-нибудь, чтобы он не записывал все, что говорит начальник поезда.
Надежда подумала и ответила:
– А давайте мы его и высадим. На первой же остановке. Я попрошу его сходить в эвакопункт на станции при отходе поезда, после второго звонка.
Но поезд шел и шел без остановки, как курьерский. Видимо, минский генерал все же что-то отбил депешей на следующие станции.
И тогда Надежда позвала к себе в купе санитара, на которого указал Бугров, и сказала:
– Вот что, сударь: или вы отдадите мне вашу крамольную тетрадь, в которую вы заносите всякую гадость, или я остановлю поезд и выброшу вас, как последнего фискала-доносчика.
Санитар растерялся:
– Да я ничего, Надежда Сергеевна. Я просто так, заради удовольствия кое-что вписываю в тетрадь. Но ежели вы…
– Принесите мне тетрадь, – властно повторила Надежда.
Санитар принес тетрадь и – боже мой. Что там только не значилось!
И то, сколько было получено медикаментов, и куда они деваются, и то, кто из сестер милосердия что говорит о раненых и за кем особенно усердно ухаживает, и сколько продуктов израсходовано медицинским персоналом, и записаны были все слова, сказанные в Минске генералу, и сама сцена окружения его солдатами и офицерами, и конечно же все, что говорилось начальником поезда о санитарных и железнодорожных властях.
Надежда изорвала тетрадь и выбросила в окно поезда.
Санитар больше не показывался и на глаза.
Бугрову Надежда благодарно сказала:
– Спасибо, Николай. Я изорвала эту гадость и выбросила в окно. Там действительно было много всякой дряни. Не политической, а просто дряни и бабских сплетен… Ну, а что же мы с вами так и не поговорили? Где и при каких обстоятельствах вы получили такое ранение? И за что были награждены святым Георгием?
– Долгая песня, – холодно ответил Бугров и настороженно спросил: – А рана что, плохая очень?
– Как и всякая рана. Разрывной пулей вы ранены. И запустили. В лазарете почистим, и все обойдется, – ответила Надежда.
– В какой лазарет вы меня привезете? – спросил Бугров, чувствуя, что везут его в один из высокочтимых лазаретов.
– В Серафимовский лазарет Анны Александровны Вырубовой. Слышали о такой? Флейлина ее величества.
– Да, конечно.
Надежда строго сказала:
– Вам не нравится, что я везу вас в этот лазарет, а мне не нравится ваша рана, сударь. Если бы вы были для меня посторонним человеком, я отпустила бы вас в Петербурге на все четыре стороны. Но я не могу этого сделать.
– Премного благодарю, Наденька. Но к мадам Вырубовой мне не очень хотелось бы попасть, и я постараюсь избавить ее от своего присутствия раньше, чем она меня увидит.
Надежда знала: у Вырубовой был тайный роман с каким-то петербургским офицером. Не с Бугровым ли? И спросила напрямую:
– Николай, скажите мне откровенно: не вы ли являетесь тем офицером, в которого втюрилась Анна Александровна?
– Нет, – поспешно и сердито ответил Бугров.
– Понимаю. Вам не очень приятно говорить об этом.
Бугров промолчал.
* * *
В Петербурге было сыро и моросил мелкий осенний дождь, однако поезд имени августейшего цесаревича встречать собрались много штатских и военных, во главе с престарелым принцем Ольденбургским, министрами путей сообщения и здравоохранения и их чиновниками.
Играл марш духовой оркестр, преподносили раненым цветы, кульки с ландрином, с конфетами и печеньем, а тех, кто мог стоять хоть на одной ноге и вышел из вагонов, славили возгласами: «Ура доблестным защитникам престола и отечества!» – качали на руках, лобызали, хлопали по плечам, как друзей, и было так празднично-торжественно и слышались такие восторги, как будто настал конец войны и вот Петербург встречал героев и готов был стиснуть всех их разом в своих столичных объятиях.
Но «своих» почти не было в поезде, а были московские, рязанские, орловские и пензенские, тамбовские, и козловские, и воронежские, и донские, и бог весть еще какие, вышедшие на платформу, стоявшие в тамбурах на костылях, выглядывавшие из раскрытых окон с перевязанными головами, с перебинтованной и так и сяк грудью, или руками, или лицами и смотревшие на эту церемонию в высшей степени равнодушно.
Их осаждали молодые и пожилые женщины, спрашивали, не видали ли они такого-то и такого, называли фамилии или прозвища родственников, цвет их глаз, бород и усов, привычки говорить, ходить, спорить, и солдаты, переглядываясь между собой, неохотно отвечали:
– Жив, жив, мать, в соседской роте служит.
– Жди, молодка, придет вскорости на побывку.
– Беспременно явится в полном здравии и благополучии.
– И еще при Георгиях, гляди!
Это была святая ложь, но солдатам виделась в каждой женщине своя мать, жена, сестра, с полными слез глазами не то от радости, что они вот, безвестные, вырвались из пекла войны хоть и раненными, но живыми, не то от горя, что те, кого эти женщины встречали, надеялись встретить, тех нет и живы ли они еще – про то и богу неведомо. И солдаты говорили эту ложь и даже верили, что говорят истину.
И некоторые офицеры говорили нечто подобное и даже записывали фамилии тех, о ком у них спрашивали, и обещали навести справки по возвращении в часть, и даже обещали устроить побывку названным. Но грустный был вид у офицеров, и они так же, как и нижние чины, смотрели на все происходившее на перроне холодно и равнодушно, и лишь немногие, кого встречали родные, те радовались, как дети, встрече с родными после долгой разлуки, или делали вид, что радуются, чтобы не огорчать мать, отца, сестру, ибо стояли и офицеры на костылях, перевитые бинтами вкривь и вкось, поджав одну ногу, как журавли, – одинокие, забытые людьми и богом, или держали руку на повязке, белую как снег, как свежее березовое полено, не успевшее еще почернеть или запятнаться.
Ни о чем не спрашивали редкие мастеровые, стоявшие в стороне и мрачно наблюдавшие за всем происходящим, и только дымили тоненькими папиросами четвертого сорта, а то и самокрутками – толстыми, как кнутовище, и разносившими белый чад махорки.
Еще ни о чем не спрашивали жандармы, как истуканы стоявшие настороженно вдоль поезда, как будто в нем находились преступники, за которыми надо было смотреть да смотреть, и, важно оттопырив губы, мрачно косили глаза вправо-влево, а всего более – в сторону мастеровых, не вздумали бы крамольные речи произносить или бомбу, упаси бог, кинуть в принца, в генералов, в министров.
Надежда не успевала принимать подарки для раненых и давать ручку для поцелуев встречавшим и все время напряженно ждала разноса начальника поезда принцем Ольденбургским, но принц любезно беседовал с ранеными офицерами, удостаивал чести спрашивать о том о сем нижних чинов и покручивал свои тонкие, подкрашенные усики, что означало: принц был весьма доволен медицинской службой и даже сказал начальнику поезда, выслушав его рапорт:
– Благодарю вас, подполковник, за надлежащее рвение и ревностную службу престолу и отечеству. Я буду представлять к награждению вас и медицинский персонал вверенного вам поезда августейшего имени цесаревича долженствующей наградой.
Начальник поезда поблагодарил принца за такие слова, а на Надежду бросил такой взгляд, что она ясно поняла, что он хотел сказать: «Пронесло! Невероятно!»
…В Царском Селе встречали более скромно: на перроне была Вырубова, были сестры и санитары Серафимовского лазарета, был принц Ольденбургский, прикативший на автомобиле за несколько минут до прихода поезда, да еще несколько человек военных, в том числе – начальник госпиталя императрицы, полковник, два генерала и представитель Сухомлинова, военного министра.
Был оркестр, было несколько букетиков цветов, которые Вырубова вручила солдатам и офицерам, и сразу же началась выгрузка раненых и перенос их на подводы и автомобили, что стояли наготове.
Надежда успела лишь поздороваться со своей патронессой, а начальник поезда не успел и отрапортовать как следует, а тотчас же принялся распоряжаться санитарами, но потом вдруг спохватился и спросил у Вырубовой:
– Кого куда направлять, Анна Александровна? Всех – в ваш лазарет?
– Половину – в лазарет их высочеств, вторую – в наш, – ответила Вырубова.
– Слушаюсь, – устало произнес начальник поезда и посеменил к санитарам, что выносили из вагонов раненых.
Вырубова подозвала к себе Надежду, ласково пригладила рукой ее передник, расправила красный крест на нем и спросила:
– Все хорошо, Наденька?
– Все хорошо, Анна Александровна, – ответила Надежда.
– Ну и умница… А кто это там стоит с белой повязкой через плечо? – спросила она и почему-то зарделась малиново-яркой краской.
Надежда бросила взгляд в сторону своего вагона и увидела Бугрова, смиренно стоявшего в одиночестве и, видимо, поджидавшего ее.
– Штабс-капитан Бугров. Ранен в правую руку разрывной пулей.
– Опасно? – спросила Вырубова.
– Опасно, – подтвердила Надежда, а в уме сказала: «Господи, что ей-то еще нужно? Ведь все есть» – и, подозвав Бугрова, представила: – Штабс-капитан Бугров, я хочу представить вас нашей высокочтимой патронессе, Анне Александровне Вырубовой.
Бугров галантно поклонился и стукнул каблуками сапог, будто перед ним был генерал, и по-деловому спросил:
– Вы позволите, Анна Александровна, быть зачисленным на лечение в вашем Серафимовском лазарете?
Вырубова лукаво посмотрела на него и ответила:
– А об этом вам следует попросить мою старшую сестру, штабс-капитан.
– Вы соблаговолите принять меня под свою опеку, Надежда Сергеевна? – спросил Бугров у Надежды.
Надежде показалось, что он сказал это иронически, и она ответила:
– Если вам будет угодно… – и ушла к вагонам.
Вырубова игриво погрозила Бугрову маленьким указательным пальцем и назидательно сказала:
– Только одно условие, штабс-капитан: у нас порядки строгие, так что не вздумайте ухаживать за хорошенькими сестрами. И не устраивайте дуэлей, об этом я прошу вас.
Бугров потемнел. Намек был довольно прозрачный. Но ведь не он, Бугров, вызывал Кулябко, а его вызвали? К тому же он стрелял в воздух, о чем, правда, сейчас сожалел, после того, что ему сообщил генерал Адариди: Кулябко, конечно, ищет в нем, Бугрове, крамолу. Но какое отношение все это имеет к Вырубовой – было непонятно.
Вот почему Бугров ответил:
– Постараюсь быть выше всяких похвал.
…И начались обычные лазаретные хлопоты: размещение раненых по палатам, перевязки, обход, срочные операции, и Надежда не заметила, как пролетел день.
В палатах была стерильная чистота, было много цветов на тумбочках возле кроватей, на подоконниках, в кадках по углам, на полу были ковровые дорожки, на отдельном столике, в стороне, лежали журналы, на обложке которых Кузьма Крючков нанизывал на пику одиннадцатого немца.
В каждой палате – портрет царя в солдатской форме.
Все было ослепительно бело, и сами раненые после бани были во всем белом, и посветлели, и как бы приготовились к чему-то торжественному, но торжественного не было, а были перевитые бинтами, с обескровленными лицами люди, были стоны, и тихий скрежет зубовный, и бредовые вскрики тяжело раненных.
Вырубова, в сопровождении врачей и сестер, сама обходила раненых, спрашивала о самочувствии, о родных, выслушивала просьбы, а сестры записывали их, и записывали адреса семей, и клали на тумбочки конверты с бумагой и химические карандаши, но раненые только смущенно посматривали на них и не брали, а некоторые негромко говорили, чтобы не слышала Вырубова:
– Сестрица, вы уж извиняйте. Я же грамоте не того…
– Ничего, ничего, мы сами будем писать, а вы только скажите, как и что, и куда.
Поздно вечером Надежда наконец пришла в свою маленькую комнату, белую как светелка, села за стол отдохнуть. Только что она ассистировала хирургу, который производил срочную операцию тяжело раненному и отнял ногу. Ногу ту санитар пилил, как полено, а потом отнес ее куда-то и выбросил. Тогда Надежде некогда было думать об этом, она еле успевала подавать врачу инструменты, но сейчас ей вспомнилась та нога солдата, и она нервно вздрогнула. «А что, если с Александром случится такое? Это – ужасно».
И решила написать Александру повинное письмо: взяла бумагу, ручку, макнула перо в белую ученическую чернильницу и задумалась. О чем писать после такого разговора в Белостоке, после такого расставания, холодного и отчужденного, если не сказать – враждебного? И не по ее вине только?
И быстро написала:
«Саша, родной, прости меня, я была не права…»
В это время, запыхавшись, к ней вошла сестра и сказала:
– Надежда Сергеевна, нашему красавцу плохо, поручику.
Надежда бросила ручку на стол и выбежала из комнаты. Она поняла, о ком говорила сестра: о белявом поручике, который в дороге никак не хотел уходить в купе и стоял у окна вагона, в Минске, надеясь увидеть на станции конечно же любимую, единственную.
Надежда, лишь глянула на него, все поняла: гангрена, потеря правой руки, а может быть, и смерть. Однако сказала с легким укором:
– Что же это вы, поручик? Уж от вас я такого не ожидала. – И приказала сестре: – Готовьте к операции. Живо, – прикрикнула она по-станичному.
Поручик слабо улыбнулся и негромко произнес:
– Я не умру, Надежда Сергеевна. Я – крепкий еще, так что не отпиливайте мою руку. У меня есть красивая невеста, ну, вы понимаете…
Надежда строго заметила:
– Перестаньте болтать глупости, никто вам руку отпиливать не намеревается. И невеста от вас никуда не денется.
Гангрены у поручика не было, а было нагноение возле кости, задетой осколком снаряда, и был сам осколок, засевший в ткани руки. Надежда удалила его, рану хорошо промыла и продезинфицировала, и все обошлось благополучно.
* * *
Следующий день был такой же, как и предыдущий: обход, перевязки, выдача лекарств, операции, и некогда было поесть как следует, а не только отдохнуть немного, а когда наконец Надежда выкроила несколько минут и хотела пообедать, ее позвала Вырубова.
– Управились, Наденька? Отдохните с нами и выпейте чашечку кофе, а то вам некогда было сегодня и пообедать как следует, – сказала она своим ласковым мелодичным голосом и шутливо добавила: – Наш гость и поклонник вашего медицинского таланта, Александр Дмитриевич, ничего и в рот не хочет брать без вас, так что присаживайтесь и будем вместе ухаживать за ним. Вы не возражаете, Александр Дмитриевич?
Гость поднялся из-за стола и восторженно произнес:
– Как можно, милейшая Анна Александровна?! Я бесконечно счастлив быть в обществе таких прекрасных дам. Позвольте ручку, милая Надежда Сергеевна, в знак моего глубочайшего уважения к вашему несравненному медицинскому таланту, о коем мне говорил ваш учитель и друг, доктор Бадмаев. А вы, оказывается, и операции делаете, – и он поцеловал руку Надежде своими холодными губами и поставил ей стул.
Надежда смутилась, лицо ее загорелось, и она растерянно произнесла:
– Благодарю вас, Александр Дмитриевич, за столь лестные ваши слова обо мне, но, право, я всего лишь медицинская сестра и такой чести не достойна. Доктор Бадмаев любит преувеличивать способности своих учеников.
– Не прибедняйтесь, не прибедняйтесь, Наденька, это вам ни к чему, – мягко пожурила ее Вырубова.
Она сидела в мягком желтом кресле, одетая в черное гипюровое платье, пышная и грудастая, и на ее миловидном лице играл румянец. Со стороны о ней можно было сказать: кровь с молоком, симпатичная, с кротким нежным ротиком и застенчивыми светлыми глазами, однако же – себе на уме, хотя держалась просто и непринужденно, независимо от того, с кем говорила. Но Надежда знала: от этой ничем не выделявшейся женщины иногда может зависеть судьба вельможи, и уже не раз думала: вот к кому надо обратиться по поводу Александра, но всякий раз пугалась одной мысли об этом, а не только разговора.
