Текст книги "Грозное лето"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 64 страниц)

Мартос, когда Орлов приехал к нему, надеясь застать здесь Самсонова, так и сказал:

– Александр Васильевич слишком поздно прогнал этого церковного старосту, Артамонова, и напрасно не прогнал Благовещенского. И напрасно не потребовал от великого князя оставить второй корпус Шейдемана у второй армии, а первый передать в полное распоряжение второй армии. В этом случае Шейдеман атаковал бы Белова в лоб, а шестой корпус – в тыл, и Гинденбург вынужден был бы ретироваться за Вислу. Первый же корпус мог бы атаковать противника на моем левом фланге вместе с кавалерийской дивизией Роопа и кавалерийской дивизией Любомирова, но Жилинский держал Артамонова у Сольдау без нужды и пользы, а я сражался с Шольцем один, ибо полукорпус Кондратовича ничего существенного сделать не мог, что показала бригада Мингина, оголившая мой левый фланг куда раньше, чем то требовали обстоятельства.

Орлов позволил себе заметить:

– У вас характер более жесткий, ваше превосходительство, извините. Вы смогли бы сделать так, как сказали, а у Александра Васильевича…

Мартос не обиделся и сказал убежденно:

– Александру Васильевичу характера не занимать. Дело не в характере, капитан. Дело в том, что все мы фатально верили россказням-донесениям этого фанфарона, Ренненкампфа, враля и бездельника, о бегстве восьмой армии и уклонились на этом основании гораздо западнее, чем предполагалось первоначально… И тем самым оторвали Благовещенского от центра армии на два-три перехода… А теперь вся восьмая армия из-за преступного ротозейства Ренненкампфа атакует нас всей мощью и нам приходится отступать в невыгодных для нас условиях.

Орлов был удивлен: Мартос не слыл особенно разговорчивым, тем более с рядовыми офицерами, а слыл как диктатор, от которого все в штабе корпуса стоном стонали, особенно начальник штаба генерал Мачуговский, жаловавшийся Крымову на невозможность служить под началом Мартоса. Однако Орлов так же хорошо знал, что именно Мартос безостановочно сражался с противником во всю мощь, оттеснял его на запад и разбил несколько дивизий или потрепал их основательно, как то было с сорок первой дивизией у Ваплица и третьей резервной – у Хохенштейна, тридцать седьмой дивизией у Лана – Франкенау, то есть нанес поражение полуторным силам, сравнительно с силами своего корпуса.

И тем обиднее было, что после всего этого ему приходится отступать.

И Орлов спросил:

– Я не понимаю, зачем Александру Васильевичу понадобилось приезжать к вам, ваше превосходительство. Ставки фронта и великого князя определенно не одобрят этого. Не мне, младшему офицеру, судить, но мне кажется, что ему лучше всего было бы находиться в Млаве, чтобы иметь возможность руководить действиями всей армии.

Мартос – невысокого роста и черный, как грач, с неловко болтавшейся на боку саблей – золотым оружием за японскую кампанию, – сказал тоном печальнее печального:

– Странный и неожиданный это был приезд. Я готов был не поверить своим глазам и поэтому спросил у него: «Зачем вы приехали, ваше превосходительство? Вам всего лучше было бы находиться в Нейденбурге или в Млаве, поближе к левому обнаженному флангу, и оттуда управлять действиями всей армии, а не отрываться от нее ради одного или даже двух наших корпусов, с коими я и Николай Алексеевич справимся и сами… Ах, как вы огорчили меня, Александр Васильевич!» А он ответил: «Я хотел быть с войсками, с вами, чтобы помочь вам, если не наступать, то продержаться до поры, пока фланговые корпуса начнут атаку противника и отбросят его, о чем я отдал надлежащие директивы». Он еще надеялся на лучшее, а лучшее было так проблематично, ибо Благовещенский и новый командир первого корпуса Душкевич вряд ли что теперь смогут сделать. И окончательно для меня все стало ясным, когда Александр Васильевич, обняв меня по старой дружбе, вдруг тихо сказал: «Вы один можете спасти армию. И всех нас, дорогой Николай Николаевич». Я – человек не сентиментальный, а Крымов называет меня деспотом, но у меня мурашки побежали по спине от таких его слов: он ведь почти прощался со мной, мой старый товарищ по оружию, Александр Васильевич Самсонов, храбрейший генерал и чудесный человек и солдат. Значит, подумал я, уходили, изъездили огненного дончака, измотали своими допингами высшие начальники наши, и он уже не верит не только во что бы то ни было, айв себя. И я не исключаю, что он может что-либо с собой сделать, если обстоятельства так сложатся. Он – решительный человек, это все знают, кто был в Маньчжурии…

И он умолк, неразговорчивый и нелюдимый Мартос, кавалер золотого оружия и самый волевой и знающий дело генерал и командир, и Орлову стало не по себе…

У него еще и сейчас, когда он простился с Самсоновым, стояли в ушах слова Мартоса: «Он решительный человек… Может что-либо с собой сделать, если обстоятельства так сложатся…»

И приказал шоферу:

– В Нейденбург! Как можно быстрее!

* * *

И когда Нейденбург был уже на виду, охваченный дымом пожарищ, и когда уже послышалась артиллерийская команда, а вдали под облаками показался аэроплан противника, впереди из леса вырвался отряд немецких улан в шишкастых касках и было пересек дорогу, но, увидев автомобиль, направился навстречу Орлову.

Это было так неожиданно, ибо линия фронта была в нескольких верстах отсюда, что шофер растерялся и резко затормозил.

Орлов едва не навалился на него от толчка и раздраженно крикнул:

– Вперед, а не тормозить! Лошади испугаются, и мы проскочим!

– Так уланы же, ваше благородие, оторвиголовы! Не проскочим! – ответил шофер, но все же попытался вновь дать ход вперед.

Однако время было потеряно, уланы успели окружить автомобиль и злорадно загорланили:

– Удрать хотели, свиньи русские? От германских улан? Дудки!

– А вот мы сейчас вздернем их на самой лучшей сосенке, – впредь будут знать, как вести себя в приличном обществе.

– А моторчик неплохой, мне бы такой, – прокатился бы с Гертой до самого Парижа.

Орлов сказал негромко шоферу:

– Попробуйте дать задний ход, а когда они погонятся за нами – дадите передний.

– Прекратить разговоры, капитан! Вы есть наш пленный, – прикрикнул на него лейтенант, гарцуя на сером коне, потом объехал вокруг автомобиля, будто осматривал, нет ли где какого-нибудь подвоха, и спросил: – Откуда и куда едете и что везете: приказ Самсонова? Жилинского? Или самого великого князя? А ну, давайте сюда планшет.

Орлов успел отметить: лейтенант что-то не очень торопится и не очень грубит и все время настороженно посматривает туда, откуда появился. Ожидает своих, отставших? Или боится, что могут налететь казаки? Но тогда почему медлит с допросом, не выволакивает его из мотора, не отбирает планшет, оружие? И, решив протянуть время, пока шофер выберет секунду и даст задний ход, стал отстегивать планшет, но делал это как бы второпях и не мог отстегнуть и шепнул шоферу:

– Скорее же… Или все пропало.

– Передача… не получается… Заело, – отвечал шофер, нажимая педали и так и этак.

Лейтенант – молодой с усиками и серыми глазами – торопил:

– Быстрее, быстрее, капитан.

Орлов сделал вид, что не знает немецкого языка, и пожимал плечами, как бы говоря: «Не понимаю».

И тут здоровенный рыжий детина с красным, как горький перец, носом и выпуклыми лягушачьими глазами нетерпеливо сказал лейтенанту:

– Что вы с ним возитесь, герр лейтенант? Тащить их на землю и кончать болтовню, а не миндальничать на «вы».

Лейтенант возмущенно одернул его:

– Ефрейтор Шварц, здесь командую я! Прикуси свой длинный язык или займись флягой с пивом, гром и молния! – И, спрыгнув с коня, стал на подножку автомобиля и хотел сорвать с Орлова планшет, но не смог, и еще более раздраженно сказал: – Давай сюда планшет, я приказал! И оружие! Пока я не всадил в тебя пулю!

Орлов негромко сказал по-немецки:

– Однако же вы порядочный хам, лейтенант, и я с удовольствием дал бы вам затрещину за подобное обращение со старшим по чину.

– О, вы говорите по-немецки? – обрадованно произнес лейтенант и изысканно-вежливо продолжал – В таком случае, герр капитан, покорнейше прошу вас вручить мне ваш планшет с приказами вашего командования и револьвер. – А по-русски тихо добавил: – Извините, капитан, так надо.

И Орлов отдал ему планшет и револьвер и подумал: «Ничего не понимаю. Боится своего ефрейтора? Или что-то замышляет доброе?»

Лейтенант бесцеремонно вытащил за шиворот механика, сел на его место рядом с шофером и стал копаться в планшете, медленно и осторожно, как будто в планшете могла быть адская машина, но ничего не нашел и швырнул его на пол автомобиля.

И Орлов окончательно убедился: лейтенант тянет время, и вывернул карманы брюк, а шофера как бы невзначай толкнул в спину: мол, да трогай же наконец!

И шофер наконец рванул автомобиль назад, однако он лишь вздрогнул и остановился: под задние колеса кто-то из улан успел что-то подложить.

– Все, Ячменек. Плен, – сказал он шоферу.

Лейтенант сделал вид, что не слышал его слов, и строго приказал по-немецки:

– Переведите шоферу: я приказываю ехать вперед, до поворота налево. – А уланам начальственно бросил: – Следовать за мной!

Уланы освободили путь автомобилю, а те, что спешились, сели на лошадей, но в это время из того же леса, откуда появились уланы, вырвались казаки и, воинственно размахивая шашками и что-то крича, устремились к автомобилю.

– Казак! – панически крикнул кто-то бабьим голосом.

– В лес! В лес приказываю, баварские свиньи! – крикнул лейтенант и сделал вид, что хочет встать с автомобиля, но шофер вцепился ему в загривок и не пускал, а механик налег на дверцу снаружи и заслонил выход, и лейтенант не мог ничего сделать, а лишь кричал пуще прежнего на своих улан:

– Трусы! Жалкие трусы! Вам бы только сосиски жрать да пиво лакать, а не воевать! В лес, я сказал, гром и молния!

И уланы бросились наутек, так что лишь толстые крупы лошадей замелькали и залоснились, как смазанные жиром, и намеревались скрыться, однако казаки преградили им путь.

И началась рубка.

Орлов видел, как передний – а то был Андрей Листов – с ходу свалил самого крупного улана, потом сбил шишкастую каску с другого вместе с головой, потом крутнулся на своем огнистом коне и рубанул третьего и тут едва не поплатился своей головой, так как сзади на него налетел рыжий верзила, что препирался с лейтенантом, да благо всадник в форме польского легионера выбил у него саблю и высоко поднял свою для удара.

Верзила успел поднять руки и тем избежал смерти.

Остальные уланы дали ходу, намереваясь укрыться в лесу, но за ними погнались казаки, однако деревья мешали атаке, и она прекратилась так же вдруг, как и началась, и о ней напоминали лишь оставшиеся на дороге тяжело раненные и сраженные.

Несколько человек сдались.

Лейтенант отдал Орлову оружие и уныло сказал:

– Возьмите, капитан. Теперь я – ваш пленный… Я знал, что казаки недалеко отсюда.

Орлов спрятал револьвер в кобуру и спросил:

– И поэтому тянули? Вы – кадровый офицер или мобилизованный гражданский? Кадровые ведут себя иначе.

– Отец у меня кадровый. Генерал в отставке. А я – черт знает кто я. Хотел быть инженером, но родитель заставил служить. Вот и служу, как идиот, – на отличном русском языке ответил лейтенант и заключил, совсем печально: – И, кажется, дослужился: ваши казаки пристрелят меня, как собаку. Если, конечно, вы не скажете им, что я вел себя с вами, как офицер с офицером.

– Почему вы приказали шоферу ехать вперед, зная, что там – казаки?

– Не хотел, чтобы с вами расправились так, как с поляками, а хотел рискнуть: высадить вас и удрать на вашем автомобиле. Так что скажите казакам, прошу вас…

– Хорошо, скажу, – пообещал Орлов.

Андрей Листов разгоряченно прискакал к автомобилю, увидел лейтенанта и на немецком языке негодующе воскликнул:

– Вот где ты попался мне, палач. – И, узнав Орлова, сказал: – Дай ему по физиономии, Александр! Он только что изрубил двух поляков зато, что они кормили наших раненых молоком и перевязывали их.

– Не я! – запротестовал лейтенант на русском языке. – Это сделал один мой идиот, – не назвал он того, кто зарубил поляков, и добавил: – Вы зарубили его, я видел. А я поступил с герром капитаном, как офицер с офицером, и не причинил ему никакого вреда…

Прискакали казаки, и вместе с ними офицер в форме польского легионера, и разом закричали:

– Чего вы с ним сидите, ваше благородие? На капусту его след, ирода и ката!

– Он извел поляков, нехристь!

– Предать его смерти!

Лейтенант побледнел и умоляюще затормошил Орлова:

– Скажите же им, герр капитан, что я… Я есть ваш пленный, и по закону войны они не имеют права меня убивать.

Орлов досадливо ответил:

– Перестаньте, лейтенант, никто вас не собирается убивать.

Андрей Листов спрыгнул с коня, покривился от боли и снисходительно проговорил:

– Не вы, конечно, лично, но вы командуете отрядом улан и должны отвечать за действия своих подчиненных, – и приказал уряднику: – Митрофаныч, связать всех. Перекурим и доставим в штаб. На их лошадях.

– Не положено, Андрей, пленных так конвоировать. Пеши след бы, – возразил урядник, но спрыгнул с коня и принялся искать, чем связывать пленных.

Орлов встал с автомобиля и сказал:

– Лейтенанта не трогать. Это – мой пленный, – и, подойдя к Андрею Листову, поздоровался и поблагодарил: – Спасибо, Андрей. Вызволил вовремя. Я догадывался, что впереди – наши. Лейтенант так вел себя и, оказывается, хотел ехать к вам и сдать нас с рук на руки, но встретить тебя никак не ожидал. Тебя ранили? Опираешься на шашку почему?

– Пустяки. Три дня тому назад дело было… А лейтенант, говоришь, знал, что мы – впереди? Странно, – задумчиво произнес Андрей Листов. – Я за ним специально гнался, поляки указали, куда он ускакал со своей волчьей гвардией. С кого же, в таком случае, спрашивать за порубленных поляков? Должен же он знать, этот лейтенант? Мой новочеркасский друг, Тадеуш, польский легионер Пилсудского, который был им прислан, но отказался вернуться в Галицию, кипит, как котел, и готов был изрубить всех улан…

– Это тот, с которым ты учился в политехническом? У него была сестра Барбара, ты говорил…

– Она тоже здесь, у отца-мельника, застряла из-за войны. Я любил ее. И люблю сейчас, – заключил Андрей Листов явно смущенно.

– Мне Верочка говорила об этом… А что Тадеуш делает здесь и почему он в военной форме?

– Патриот и дурень одновременно. Хотел бороться с царем и поступил в польский легион пана Пилсудского, который сражается на стороне австрийцев. Сейчас Пилсудский прислал его узнать о настроении поляков после «Воззвания» великого князя, ну, а он увидел, как немцы издеваются и расправляются с поляками, сочувствующими русским, и далее Алленштейна не поехал. Между прочим, в Алленштейне фон Белов истребил два наших батальона, оставленных там Клюевым впредь до подхода Благовещенского, который так и не подошел.

– Он отступил за Ортельсбург.

– Знаю. Благовещенский отступил за Ортельсбург, Артамонов – за Сольдау, Кондратович вообще исчез в неизвестном направлении. Черт знает что делается!

– Капитана Бугрова не встречал? Кулябко, по-моему, специально приехал, чтобы подцепить его на свой крючок.

– Кулябко? За Николаем приехал? – переспросил Андрей Листов. – Вот же подлец. То-то он у меня спрашивал, не встречал ли я Бугрова и не говорил ли он чего-нибудь несуразного, как он выразился, читай: недозволенного, и не привез ли чего-либо, читай: противозаконного. Но Николай, надо полагать, уже разгуливает по Невскому, так что пусть ищет ветра в поле… У тебя папиросы есть? Я свои все раскурил с конниками, – заключил он и, достав не первой свежести платок, утер им худощавое лицо, разгоряченное и загорелое и от этого казавшееся еще более мужественным и энергичным.

Орлов дал ему папиросу, сам закурил и спросил:

– А чего ради Николай покатил в Петербург? С рукой что еще случилось? Или к Марии в гости? Так она здесь, в Млаве, я ее видел, – а, отведя Андрея Листова в сторону, сказал начальственно-строго: – Андрей, я по-дружески рекомендую тебе в который раз: поумерь свое красноречие. Видит бог, нарвешься на Кулябко или ему подобных и угодишь под военно-полевой суд вне очереди. Здесь – война, а не Новочеркасск или Ростов, и ты – офицер и поручик, а не мой брат Михаил, вольнодумец и одержимый. Не пойми меня дурно: я не жандарм, но твои же станичники донесут – и поминай, как тебя звали.

Андрей Листов хитровато улыбнулся, пригладил свои пшеничные усики и ответил:

– А ты спроси у моих ребят, что они говорят о войне: на погибель нас сюды пригнали, смертушка нас косит тут за здорово живешь, До каких же пор будут загублять православную душу?

– За чем хорошим Николай Бугров поехал в Петербург в такое тревожное для второй армии время? Он же приехал к нам воевать.

– Самсонов послал с письмом к Сухомлинову – Николай говорил. Наивный человек! Мавр сделал свое дело и может уходить. Самсонов – Мавр – сделал свое дело. Три корпуса, или даже два, посланные к нам, – это как раз то, что может оказаться лучшей помощью Жоффру, не будь он идиотом.

Орлов подумал: а этой бесшабашной голове, Андрею Листову, нельзя отказать в чувстве реального. И сказал более мягко:

– Вот это говорит военный человек, и мне приятно, что в твоей бесшабашной голове еще сохранились добрые мозговые извилины. – И спросил: – Ты – разведчик, скажи, какими силами немцы располагают на нашем левом фланге? Впрочем, давай спросим об этом лейтенанта.

Лейтенант не заставил себя упрашивать и рассказал: на левом фланге второй армии имеется два армейских корпуса, Франсуа и Шольца, пятая ландверная бригада Мюльмана, тридцать пятая резервная дивизия Шметтау и одна бригада Земмерна. К этому следует добавить почти всю тяжелую артиллерию восьмой армии да еще снятые в Кенигсберге крепостные орудия. С западного театра прибыли два корпуса: гвардейский резервный и одиннадцатый армейский и восьмая кавалерийская Саксонская дивизия.

– …И еще с востока идет первый резервный корпус фон Белова, а с севера, с Балтики, – ландверная дивизия фон дер Гольца. С востока же идет семнадцатый армейский корпус Макензена-воскресшего. Он-то, был слух, покончил с собой после поражения при Гумбинене, а теперь рвется в пустое пространство, чтобы восстановить свою репутацию битого генерала, – рассказывал лейтенант и добавил: – Так что, господа, дела вашей Наревской армии тяжелые. Тем более, что мы знаем решительно обо всех намерениях и передвижениях вашей армии по перехваченным телеграммам и через посредство резидентов подполковника Гофмана, а проще говоря, шпионов, которых у него на вашей территории предостаточно.

Орлов спросил:

– А к отступлению нашего первого корпуса Гофман не имеет отношения, как вы полагаете?

– Он ко всему имеет отношение. И он был уверен, что ваш первый корпус отступит непременно. Он вообще уверен во всем и ведет себя так, как если бы был командующим армией. Это все видят и знают. Но почему-то относятся к этому легкомысленно: мол, Гофман любит прихвастнуть. О, это коварная бестия, поверьте мне, и я не удивлюсь, если он через год-два станет генералом. А в общем – скотина и свинья порядочная, – совсем неожиданно заключил лейтенант и попросил закурить.

Орлов дал ему папиросу, так как руки у него уже были связаны, дал прикурить и подумал: лейтенант не соврал. Положение второй армии действительно тяжкое, и что теперь можно сделать – трудно сказать.

– Сведения лейтенанта соответствуют действительности, Александр, – сказал Андрей Листов. – Так что допрашивать его в штабе нечего, и я не знаю, что с ним делать. Да и где теперь штаб, неведомо.

– В Орлау, надо полагать: Самсонов остался там для руководства войсками Кондратовича, – ответил Орлов и спросил: – Быть может, отпустим лейтенанта? И его конников? Не до них теперь.

– Ты – в своем уме? Я должен доставить его Самсонову и доложить о силах противника на левом фланге. И тебе советую поворачивать назад, ибо Нейденбург пылает, как скирд соломы, и может пасть в любой час. Поджигают свои города подлецы, чтобы нам некуда было отступать в случае надобности. И еще стреляют с крыш, с балконов, из окон: Кулябко подстрелили, кажется, разрывной пулей.

– Мне нужен Крымов. Самсонов просил повидать его и проверить, как исполняются его директивы относительно Нейденбурга. Так что отпускай пленных и поедем вместе. Самсонова ты теперь не найдешь, – сказал Орлов убежденно и жестко и обратился к лейтенанту: – Лейтенант, можете быть свободны. Вместе с вашими уланами. Будете впредь так поступать с мирными жителями, поляками или немцами, – я видел, что ваши уланы сделали со своими соотечественниками, не желавшими отступать, – рано или поздно ответите за это. Жизнью… За сведения благодарю.

Андрей Листов не знал, что и говорить и что делать. И негодующе воскликнул:

– Что за дамский гуманизм, Александр? Их следует допросить, выяснить, кто изрубил поляков, и наказать по всем правилам военного времени.

– Поручик Листов, исполняйте то, что я сказал, – повысил голос Орлов.

А лейтенант, не веря своим ушам и уставившись на Орлова настороженными серыми глазами, некоторое время не знал, что и говорить, но потом справился с волнением и неожиданно сказал:

– Я завидую вам, капитан, что вы – русский. Русские могут быть сердитыми и горячими, требовательными и даже яростными, но, – косо посмотрел он на ефрейтора Шварца, – они великодушны. Нам же, немцам, вбивали в головы, в том числе и мой отец, что мы должны господствовать над всеми. Великодушие? Гуманность? Все это – чепуха, не достойная немецкого солдата…

И тут грянул выстрел. Лейтенант качнулся, удивленно посмотрел на стрелявшего и рухнул.

Все оцепенели. Стрелял ефрейтор Шварц-рыжий. Из парабеллума, который, оказывается, был у него за поясом под мундиром.

Казаки схватили его, обезоружили, и поднялся розный крик:

– Подлюка, вон ты каков?

– На капусту его! На распыл!

– Погодь, братцы! Это он, кат, загубил поляков! По приметам, как раз он и есть: рыжий, красный длинный нос… Убивец!

Орлов переглянулся с Андреем Листовым, как бы спрашивая, что делать, и приказал:

– Расстрелять.

К нему подошел польский легионер, козырнул и спросил:

– Разрешите, господин капитан, мне исполнить ваш приказ? Испрашивает поручик польского легиона Щелковский, не пожелавший служить предателям своей Родины.

Орлов посмотрел на Андрея Листова, увидел, что тот утвердительно кивнул головой, ответил:

– Исполняйте.

Поручик Щелковский подошел к ефрейтору и спросил требовательно по-немецки:

– Ты порубил поляков?

Улан со звериной ненавистью крикнул ему в лицо:

– Я! Я! Всех вас надо так! Всех до единого – польских, русских, сербских сви-и-и…

Поручик Щелковский прервал его железным голосом, по-польски:

– Судом моего многострадального народа – смерть, пся крев!

И выстрелил в упор.