Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 64 страниц)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Александр Орлов ехал в штаб фронта с опаской: главнокомандующий наверняка сделает ему порицание за то, что он взялся не за свое дело – доставку пакета на имя верховного главнокомандующего. Но он был готов к этому и не очень беспокоился, что Жилинскому его поступок не понравится. Нельзя было отказать в просьбе Самсонову, которому он – как сказать? – быть может, обязан всем, чего достиг в свои Двадцать семь лет. Впрочем, Жилинскому он ведь тоже обязан хотя бы тем, что служит под его личным началом.
Утро выдалось не жаркое, пасмурное, но пока Александр ехал из штаба армии до границы, солнце подогрело облака, разорвало их в клочья и подняло в небесные выси, подальше от земли, чтобы не болтались над головами людей, и они повисли над полями и мелколесьем белыми громадами, подсиненными снизу, как украинские хаты.
Александр сидел позади шофера и механика, держал на коленях дневник и записывал впечатления прошедшего дня, но писать было неудобно, так как дорога была плохой и проходила то песками, то перелесками с колдобинами, на которых автомобиль так подбрасывало, что трудно было усидеть.
По сторонам, навстречу бежали узкие полоски нив со скошенными или еще стоявшими овсами и рожью, хороводили в низинах развесистые ветлы и покосившиеся могильные кресты и распятья за околицей польских хуторков и местечек, и мелькали редкие жители, большей частью старики или подростки, или тетка какая-нибудь, застывшая, как монумент, в черном проеме двери, – босоногая, в подоткнутой юбке, смотревшая на автомобиль из-под ладони.
И такая печаль и отрешенность от всего сущего, горе горькое чувствовались вокруг, что у Александра екнуло сердце. Все замерло и поблекло, вся жизнь, и остались лишь старые, коим уже и страхи – не страхи и смерть – не смерть, да несмышленыши дети.
И вспомнились родные места, шири степные неоглядные, солнечно-светлые и говорливые, населенные станицами и садами от края до края, звенящие песнями лихими и грустными девчат и хрустальными трелями пичуг разных. Как там? Неужели и там такая мертвенность и гнетущее безлюдье, и не горланят чуть свет петухи, и не сидят больше старики на завалинках, не вспоминают былые походы, и не переругиваются казачки возле плетней, оглашая широченные улицы полным набором станичного острословия?
Но Александр понимал: не до песен теперь людям, не до перепалок солдаткам и вдовам, не до сладостных воспоминаний старикам. Война… Горе, и слезы, и тишина могильная теперь стоят и над Доном, и над всей Россией – в каждой семье, в каждой душе, и когда это кончится – один бог знает. Скорее всего, это только начинается…
Он вздохнул и настороженно посмотрел по сторонам, потому что автомобиль пересек границу и плавно катился по чужой земле, средь полей со скошенным и разбросанным варварски хлебом или подожженным, но не догоревшим, мимо отгородившихся проволокой или частоколами от всего живого фольварков и мрачных, притаившихся невдалеке от прямых, как линейка, проселков, смотревших на мир угрюмо и нелюдимо.
Фольварки были покинуты, хозяева увезли все, что можно было, и лишь коровы, красные, как черепичные крыши, и отощавшие, стояли то там то сям и смотрели на дорогу, на автомобиль большими, полными отчаяния глазами и истошно ревели, будто жаловались человеку, что они не доены, не кормлены и брошены хозяевами на произвол судьбы.
Александр уже наблюдал такие картины на левом фланге армии, в районе Сольдау, и всякий раз возмущался: ну кто их, этих кичливых наследников тевтонов, хозяев фольварков, сгонял с насиженных мест, тем более – пожилых или стариков? Что им-то угрожало?
Автомобиль катился по шоссе мягко и почти бесшумно, и Александр подумал: «А полковник Крымов сделает мне нахлобучку за то, что я увел его мотор, на котором приехал от него в штаб фронта. Он-то собирался ехать на правый фланг армии, к Благовещенскому».
Александр и не заметил, как задремал под мерный рокот мотора, как услышал голос шофера:
– Ваше благородие, фольварк немецкий рушат: кто-то бегает по подворью и громит свиней – визжат, как недорезанные.
Александр открыл глаза, посмотрел в сторону, где был фольварк, и велел остановиться. Действительно, невдалеке от шоссе во дворе какого-то имения бегал человек с рогатиной, словно на медведя вышел, и гонялся за свиньей, настигал ее и хотел придушить, но она вырывалась и убегала подальше и почему-то избегала попасть в раскрытые двери, ведшие в сарай.
– Тут что-то не так, – произнес Александр и сказал: – Подъедем ближе, посмотрим, в чем дело. Не рождество же наступает, что хозяин так ретиво старается поймать несчастное животное.
Когда автомобиль подъехал к тщательно запертым воротам имения, человек с рогатиной метнулся за постройки и исчез, и тогда шофер взял свой инструмент, открыл ворота и въехал в довольно просторный двор, окруженный сараями и навесами под красной черепицей. И тут предстала картина, которую и в кошмарном сне вряд ли увидишь: посреди распахнутого сарая, в яме, где летом, по-видимому, хранился лед, плавали утопленные розовые свиньи. Много свиней. На шеях их виднелись кровавые ссадины, – очевидно, нанесенные рогатиной, когда их загоняли сюда. Туши еще были свежие, видно было, что их только что утопили, да и вода еще шла напористо из брезентового шланга, что лежал тут же, протянувшись через весь двор к роскошному особняку с колоннами и грубыми массивными портиками а-ля Парфенон.
Вдали, похрюкивая, ковырял пятачком землю уцелевший подсвинок, за которым только что гонялся человек, будто знал, что теперь-то за ним никто уже гоняться не будет.
Александр пересчитал утопленных свиней: восемнадцать. И вышел из сарая, мрачный и потрясенный.
И приказал шоферу и механику:
– Осмотрите тыл подворья, этот подлец далеко не уйдет. И не стреляйте, живьем надо взять, посмотреть, что же это за человек.
Осмотр ничего не дал. И человека не нашли. И подсвинок как сквозь землю провалился. Был и пропал, пока осматривали сарай с ямой…
Когда садились в автомобиль, откуда-то послышался выстрел, и кожаный шлем шофера как бритвой резануло возле виска, но голову не задело.
– Глупо мы ведем себя, братцы, – сказал Александр. – Поехали.
Но, едва отъехав от фольварка, увидели: навстречу медленно двигались, сопровождаемые казаками, санитарные двуколки-фургоны, а в ряд с ними шли по обочине дороги легко раненные, опираясь на костыли, на палки, – серые, как мать-земля, молчаливые и перевязанные и вкривь, и вкось, а среди них мелькали белые косынки сестер милосердия и белые халаты санитаров с большими красными крестами на рукавах и на груди.
Александр посмотрел на сестер милосердия более внимательно: нет ли среди них Надежды? Ведь может же она приехать за ранеными? Или Мария? Тоже ведь немного медичка и тоже может приезжать с каким-нибудь лазаретом или госпиталем. Но не увидел ни Надежды, ни Марии, однако велел шоферу остановиться, чтобы не пылить.
И мимо потянулся обоз, медлительный и печальный, и послышались стоны с крытых зеленым брезентом фургонов, где лежали тяжело раненные, запакованные в простыни, как белые мумии, или накрытые серыми солдатскими одеялами.
И казаки-бородачи из второй очереди призыва ехали молча и настороженно посматривали вдаль – на перелески и одинокие фольварки – и держали винтовки на коленях, на всякий случай.
Александр был подавлен. Закурив папиросу, он ответил на приветствия козырявшим ему станичникам, спросил:
– Откуда, служивые?
– Из того клятого Оттель-Бурга, аль как его, извиняйте, ваше благородие.
– Горит тот Стельбург, германцы запалили еще до нашего прихода.
– Ланверы какие-то, а как по-нашему, так нехристи и бусурманы, каким и своего кровного добра не жалко.
– Угостить не могете, ваше благородие, папироской? Два дня курим одну «козью ножку» цельной полусотней.
Александр достал пачку папирос, казаки спешились и расхватали их в мгновение ока, оставив одну хозяину, но курить все сразу не стали, а заговорили:
– Егор, ты затяни свою, а нам с односумом половинку оставь. А после закурим нашу и отдадим должок.
– Хозяйственный какой, ядрена корень. Я, может, отродясь не держал таковскую в зубах.
– А табачку не найдется, ваше благородие? Сущую малость, а то аж уши попухли.
Урядник строго прикрикнул:
– Отставить разговоры! Нашли где лясы точить.
Александр сожалеючи развел руками и ответил:
– Нет, станишники, табачку ни крошки нет.
Шофер молча достал из кармана зеленый пухлый кисет, расшитый всеми узорами, какие были на свете, бережно развязал его и едва не опустошил, раздавая махорку, да какая-то сердобольная душа попеняла дружкам:
– Нехристи, да оставьте же человеку хоть разговеться.
И кисет вернулся к его владельцу, но там вряд ли что осталось.
Раненые оказались батарейцами четвертой кавалерийской дивизии генерала Толпыго, и в их числе – поручик седьмой батареи. От него Александр узнал: дивизия вела сражение у деревни Бяла, но встретила сильное сопротивление противника, который подавил батарейцев огнем тяжелых орудий, перебил лошадей, так что шесть орудий остались на поле боя из-э, а отсутствия тяги, а прислуга большей частью оказалась убитой и раненой. Сейчас раненых перевозили из полевого лазарета в Остроленку, чтобы отправить в тыл железной дорогой.
– Как же это случилось?
– Командир поторопился, хотел выручить пехоту, которой противник намеревался устроить клещи, и приказал поставить орудия на открытую позицию. Противник же, как и следовало ожидать, воспользовался этим.
– А ставка фронта утверждает, что противник отошел на запад, – сказал Александр.
Поручик с горечью ответил:
– Ставка фронта знает о противнике не больше, чем мы с вами, извините, знаем о Рамзесе Втором. По крайней мере, против нашей четвертой кавдивизии действовали не только ландверные части, необученные и необстрелянные, у которых почти нет артиллерии.
Рассказ поручика произвел на Александра угнетающее впечатление. Если такое ротозейство не пресекать всеми возможными способами – этак и другие захотят «поскорее» разбить противника и начнут выкатывать орудия на открытые позиции. «А впрочем, такое бывало и у немцев при Гумбинене, как рассказывают. Однако Германия это арсенал: потеряют батарею – получат две новых. А если мы так будем воевать – заводы не успеют и поставлять фронту новые орудия», – думал Александр, но вслух этого не сказал, а предупредил:
– Вы – старший здесь, поручик, поэтому прикажите казакам быть внимательными: по нас только что стреляли вон из того фольварка, – указал он в запыленную даль, за которой еле виднелись красные дома, и добавил: – Я сам скажу… Урядник! – позвал он командира казачьего отряда, а когда тот подъехал, негромко продолжал: – Отрядите нескольких человек вперед, пусть осмотрят фольварки, что стоят невдалеке от дороги. Там есть ландверные вояки, кои стреляли по нас и могут устроить вам неприятность.
– Слушаюсь, ваше скородие… Митрофан, Ананий, ко мне! – скомандовал урядник и стал что-то тихо наказывать казакам, чтобы не слышали раненые.
Александр еще и не простился с поручиком и с ранеными, как наряд казаков отделился от обоза и на рысях устремился в даль дороги, по которой предстояло идти обозу.
И тотчас же все заметили, как от фольварка отделились два всадника и стали быстро удаляться в сторону леса, темной стеной стоявшего километрах в трех.
– Вы правы, кажется, штабс-капитан: два всадника уже снялись с якоря и уходят к лесу, – сказал поручик.
– Вижу. Но почему они, в таком случае, не стреляли по нас? Или не хотели выдать себя, зная, что вы должны будете ехать по этому шоссе клятому, как на Дону говорят? Чтоб можно было дать залп в спину раненым?
– Вполне вероятно. У них здесь каждое дерево – шпион и лазутчик, – ответил поручий более чем равнодушно.
И вдруг разом раздалось несколько радостных голосов:
– О! Заяц! И еще лисица!
– Две лисицы, братцы!
– Не две лисицы, а одна и еще волк!
– Так они же его, стервецы… Держись, зайка!
– Наддай, наддай шибчей!
Александр бросил взгляд вперед и увидел оригинальное состязание: по чистому полю, по стерне, во весь опор мчался заяц, а за ним, вытянув правило, во весь дух гналась огнистая красавица лиса, а за этой… волк.
– И серый! Вот чудно…
– Кто же за кем гонится, интересно? Никак двое разбойников за одним косым зайчишкой?
Действительно, за лисой среди бела дня, выставив маленькие ушки и вытянув толстый хвост, мчался матерый серый и, видимо, порядком устал, так как вывалил язык сколько можно было, однако не мог остановиться перед таким соблазном – заполучить на завтрак зайчишку. А в небе величаво парил степной хищник-орлан и, наверное, прикидывал: не ринуться ли вниз камнем, схватить зайчишку за шиворот – и пусть тогда кума с кумом разбираются, кто прозевал добычу, но пока еще парил, выжидая.
Один из казаков пришпорил коня и поскакал навстречу волку и выстрелил и не попал, но серый не обратил на это никакого внимания, войдя в азарт.
Но тут случилось совсем неожиданное: зайчишка вдруг круто свернул к шоссе, к санитарным повозкам и автомобилю, юркнул почти между ног раненых и спешившихся казаков, так что кто-то крикнул:
– Тю на тебя! Дурной еще…
А лисица и волк остановились как вкопанные, поджали хвосты и не решились приблизиться к людям, а потом лениво повернули восвояси и вскоре пропали из вида.
И что тут поднялось! Все заулыбались, засветились радостными улыбками, заговорили одобрительно по адресу находчивого косого, восторгаясь наперебой друг другу:
– Вот те и трусливый зайка… молодец-то!
– Потому знает, что человек могет дать ему защиту от ворогов.
– Никогда, братцы, не видал такой картины! Один косой оставил в дураках куму и серого кума. Надоть же удумать такое!
– Гля, братцы, да он сидит под двуколкой! – кто-то умиленно воскликнул. – Умаялся и отдыхает.
Заяц на самом деле сидел под двуколкой, озирался большими косыми глазами по сторонам, как бы убеждаясь, отстали ли преследователи, и, не видя их, не торопясь, попрыгал прочь, а вскоре исчез, затерявшись меж стогов хлеба.
И паривший под облаками степной хищник сделал круг и улетел.
* * *
Недалеко от Ортельсбурга, горевшего и дымившего на всю округу, Александр встретился с полковником Крымовым. Широченный в плечах и безбородый, Крымов гулко набросился на Александра:
– Штабс-капитан, где вас нелегкая носит, позвольте осведомиться? Мне вот как, – показал он на горло, – нужен мотор, подтолкнуть дивизию Комарова да и Рихтера немедленно брать Ортельсбург, пока противник не подтянул свежие армейские части. Беда с вами! Я же просил: вручить пакет командующему и – обратно, а вы, наверное, чаи там гоняли, в штабе. – И более мирно спросил: – Ну, ладно. Что там Александр Васильевич наказывал мне? Вы, поди, наговорили ему, что Крымов заживо глотает генералов, командиров корпусов? Ну, ну, валяйте. Обо мне все так говорят. А пока отдайте мне мотор, садитесь на моих лошадок и ищите командиров шестого корпуса где-нибудь в лесочке, в тени, вне пожара и дыма, а я буду входить в город.
Александр слушал его громоподобную тираду молча, с мягкой улыбкой и думал: неуравновешенный, беспокойный человек, и немного наглый, и еще чванливый, ни с кем решительно не считающийся, исключая командующего армией. Всех гоняет: офицеров, генералов, гражданских в штабах, и, кажется, попадись ему под горячую руку сам великий князь – сделает нагоняй и ему. Интересно, как он будет вести себя, получи чин генерала и корпус?
Александр видел, как Крымов разговаривал с генералом Артамоновым: корпусу взять Сольдау сегодня, затем выйти за город, окопаться, разведать хорошенько с помощью кавалерийской дивизии Любомирова или Роопа и быть готовым наступать на Нейденбург или Лаутенбург.
Артамонов был не из быстрых; погладив широченную бороду, он сказал, не повышая голоса:
– Великий князь приказал мой корпус далее Сольдау не выдвигать. Но как только Сольдау падет – я все же выдвину корпус севернее, и вы можете передать командующему: Артамонов не подведет и будет стоять, как скала. Вот только иконок бьг мне побольше.
Крымов знал, что Артамонов, будучи прежде командиром шестнадцатого корпуса, любил награждать своих солдат иконками и строго следил, чтобы они были у каждого нижнего чина, солдата и чтобы оные молились с усердием и исправно, и даже на учениях любил спрашивать у фельдфебелей:
– Скажи, братец, а что бы ты сделал, если бы налетел германский цеппелин?
– Скомандовал бы, ваше превосходительство: «Шапки долой! На молитву!»
Артамонов был в восторге.
– Похвально, голубчик, весьма похвально.
Сольдау был взят вчера так, как и сказал Крымов, после бомбардирования, хотя в этом не было нужды, и вот сегодня Крымов приехал на правый фланг армии, к командиру шестого корпуса Благовещенскому, с такой же задачей: подтолкнуть к вступлению в Ортельсбург, который также охранялся ландверными частями, а не армейскими, обученными, и вышколенными, и вооруженными всеми видами оружия. Удастся ли понудить Благовещенского действовать без промедления, пока противник не укрепил город свежими частями?
Александр был уверен, что удастся, хотя знал от Крымова же: командир шестого корпуса – канцелярист, любитель писать бумаги и прятаться за них, слишком беспечный и перекрестится лишь тогда, когда гром грянет, ибо привык сидеть в канцеляриях и писать бумаги начальникам дивизий, как писал в русско-японскую кампанию проездные бумаги для офицеров.
Сейчас Крымов так и сказал Александру, когда узнал, что командующий армией Самсонов указывает Благовещенскому на задержку в атаке и взятии Ортельсбурга, как сказано в общей директиве штаба.
– Поезжайте, вручите ему приказ, но не верьте ему; он ничего сегодня не сделает, а будет перекладывать свои бумажки слева направо, пока я не сделаю ему допинг, нахлобучку. И будьте осторожны: вокруг Ортельсбурга бродят отдельные кавалерийские части противника. В случае чего – не ввязывайтесь в бой. Нашему брату – офицерам связи – этого делать не следует. А вы, кроме того, нравитесь мне. Получу корпус, возьму вас начальником по артиллерийской части. Да, Благовещенского ищите верстах в трех от Ортельсбурга. Я еду в четвертую дивизию Комарова, а потом – в шестнадцатую Рихтера. Поручика Листова я послал к Толпыго, в четвертую кавдивизию.
И покинул Александра, как и появился: вдруг, не простившись даже, но назначил сопровождающего и что-то пошептал ему.
Сопровождающим был пожилой казак Трофимыч из сотни подъесаула Новосильцева, охранявшего шоссе, ведшее в Ортельсбург.
Александр ехал с ним некоторое время молча, настороженно посматривая по сторонам в надеждё встретить своих, но никого не было видно. И спросил:
– Трофимыч, вы, надеюсь, не забыли, как держать шашку? Я спрашиваю на всякий случай, ибо мы едем по чужой земле, по лесистой местности.
Трофимыч, не торопясь, ответил:
– Известное дело, ваше скородь, служба.
Искать штаб Благовещенского оказалось не таким простым делом: Александр уже дважды спрашивал у встречных кавалеристов, но никто ему не мог указать местонахождения командира корпуса, как будто это был секрет строжайший.
И Александр был тем более осторожным и все время посматривал по сторонам, но по сторонам решительно ничего особенного не было, а были лес, поляны, опять лес, потом возвышенности, и дым, дым стоял всюду от горевших зданий города.
А Трофимыч ехал себе и ехал на своем золотом дончаке и будто ничем не интересовался, а между тем глаза у него были острые и все видели, что следовало видеть, когда едешь по еще вчера бывшей территории противника, и были начеку.
– А немецкий язык не одолели, Трофимыч? – расспрашивал Александр, лишь бы занять время.
– Я-то? – искренне удивился Трофимыч. – А на кой он мне ляд нужон? Мое дело – служба, коня в исправности содержать да приказы начальства исполнять в точности.
Некоторое время опять ехали молча по мелколесью и неожиданно оказались перед довольно большой поляной.
Александр остановил коня, посмотрел на компас и озабоченно сказал:
– Трофимыч, а нам надо взять правее, иначе мы ненароком приедем к противнику, и придется поворачивать коней назад.
Трофимыч с полным пренебрежением ответил:
– Ну уж, ваше благородие, и такое скажете, извиняйте. С какой это стати я буду повертывать назад? Силенка, бог дал, еще держится в теле, так что не извольте сомневаться. Хоша харчишки, сказать по правде, стали не того, до сухарей дело доходило, извиняйте, если не по уставу выходит. Но опять же служба такая: есть харчишки чи нет, а супостата и нехристя, какой зарится на нашу землицу-матушку, след крушить под корень.
И, свернув в сторону, они пустили коней легкой рысью. И тут Александр заметил впереди: на дороге, у обочины овсяного поля, стоял на коленях человек, опершись одной рукой о землю, а другой что-то державший у груди, а рядом с ним лежали еще двое.
Александр подъехал ближе и увидел: стоявший на коленях держал одной рукой торчавший из груди конец пики и, опершись другой рукой о землю, смотрел безумно выкаченными серыми глазами куда-то в даль неба, на горизонт, будто там был убийца.
Недалеко от него в лужах крови лежали еще двое, мертвых. Никаких вещей возле них не было.
У Александра леденящие мурашки побежали от головы до пят и все в груди похолодело. Пика в сердце! Мирного человека! С какой же силой надо было ударить, чтобы пика сломалась, так как всадник конечно же ударил на полном скаку лошади?!
– Поляк и два немца. Видимо, уходили из Ортельсбурга в сторону границы, а не в глубь Восточной Пруссии, – сказал Александр и, спрыгнув с коня, подошел к мертвым, вынул конец пики из груди стоявшего на коленях, и из раны хлынула кровь, а поляк упал, как полено. – Пика – немецкая. Возможно, уланы резвились: кто попадет в сердце. И оставили о себе эту зловещую память.
Трофимыч смотрел на мертвых и молчал. О чем он думал – трудно было сказать, но по темному, как ночь, лицу его можно было понять: и он, видавший жизнь, был потрясен. И только сказал:
– На полном скаку делал, нехристь. На капусту след таких…
…Некоторое время они ехали молча, каждый думал о только что увиденном, и въехали на узкую лесную дорогу, благо она скоро кончилась и впереди показалась поляна. Александр остановился, посмотрел на солнце и хотел сказать, что они, кажется, приехали, как из леса, с противоположной стороны, вырвалась группа кавалеристов и во весь дух устремилась было вперед, но, увидев Александра и Трофимыча, остановилась, замешкалась, видимо боясь, что за ними, в перелеске, скрывается конница или пехота.
Александр удивленно произнес:
– Так и есть: в нашем тылу – уланы. Вы понимаете, Трофимыч, что сие означает?
Трофимыч весь напружинился, привстал на стременах и, расправив огнистую бороду надвое, словно степенную речь готовился сказать на станичном сходе, ответил:
– А чего тут не понимать, ваше скородие? Давайте готовиться к бою. Это они, нехристи, порешили тех людей, – и вынул из ножен шашку.
Александр был приятно удивлен: из второй, если не из третьей ведь очереди был Трофимыч, а такой спокойный и не теряет самообладания.
И сказал:
– Подождем, посмотрим, что они станут делать. Видимо, они полагают, что за нашими спинами есть кавалерия или пехота, и не решаются идти в атаку.
И в это время в стороне от улан показалась другая группа всадников, тоже замешкалась, будто искала кого, и, увидев улан, с гиком рванулась к ним, высоко подняв клинки и огласив поляну криками атаки:
– …а-а-а-а…
Орлов выхватил свой клинок и сказал:
– Это – наши, Трофимыч. Надо помочь. Вы – слева, я – справа.
Отрезать путь уланам к перелеску.
– Знамо дело, помочь след беспременно, потому пруссак норовит вон податься через поляну – к лесу. Трогай, Орлик, да поживей, – сказал Трофимыч своему дончаку так спокойно, как будто на работу поехал.
Александр уже вырвался вперед, забирая вправо и припав к гриве коня, и думал: как тут не ввяжешься в бой, если целая орава противника мчится на него и Трофимыча аллюром, видимо надеясь пробить себе путь в лес? И вон тот, с рыжими усиками, в медной каске, отделился от других и мчался прямо на него, Александра, воинственно подняв саблю… А другие так же воинственно выставили пики вперед, надеясь продырявить Трофимыча насквозь.
И пришпорил коня и уже занес свою шашку для удара, но…
Но командир улан, тот, с рыжими усиками, понял: прорваться в лес не удастся, оба русских идут в атаку и не думают отступать, могут изрубить пол-эскадрона, судя по их решительным лицам, да казаки и не очень боятся улан и идут один против десятерых.
А позади нарастала казачья лава, хотя и небольшая, всего лишь. полусотня, но страшная в своем гике и криках, со сверкавшими на солнце клинками – у одних, с вытянутыми далеко вперед пиками – у других.
– …а-а-а-а… – слышалось совсем близко.
Александр уже приготовился к удару по рыжеусому офицеру, взметнув клинок сколько можно было, как услышал его высокий, почти женский голос:
– Мы сдаемся, герр офицер! Вот! – показал он белый платок и приказал уланам: – Сдаемся, выхода нет!
Александр осадил коня так, что едва усидел в седле, и крикнул станичникам, настигавшим улан сзади:
– Не рубить! Сдаются!
Казаки тоже осадили лошадей и окружили улан, и тут Александр увидел Андрея Листова.
– Андрей, летучий голландец, каким образом ты оказался в этих местах раньше меня, коль я ехал на моторе, а ты – на коне? Спасибо, что ты подоспел, иначе нам с Трофимычем пришлось бы туго. Ну, здравствуй и рассказывай.
Андрей Листов кратко рассказал: его отряд выехал, как и приказал Самсонов, ночью, в разведку, но Крымов перехватил его и послал к командиру четвертой кавалерийской дивизии Толпыго с приказом выйти к Бишофсбургу – Растенбургу и разведать противника – и вот, возвращаясь, заплутался в лесах.
– …И встретили целый полуэскадрон этих головорезов. Обоз наш с ранеными потрошили. Порубили некоторых. Мы погнались за ними и вот встретились с вами, – рассказывал Андрей Листов. – Если бы не вы, казачки наши изрубили бы всех до единого, и по заслугам, – заключил он.
Уланы слушали разговор их с ужасом, ибо ужас был написан на лице рыжеусого лейтенанта в медной блестевшей каске, с серыми глазами, и поглядывали на него умоляюще, будто просили спасти их от неминуемой смерти, которая так и играла зайчиками на шашках, что были в руках казаков, и вот-вот могла обрушиться на любую голову улан.
И лейтенант на ломаном языке попросил Александра:
– Господин штабс-капитан, прикажите ваш казак убирать шашки. Мы есть сдавайсь добровольно, и по Женевской конвенции ви не имейт прав убивайт пленных.
Александр сказал казакам:
– Станичники, спрячьте клинки и разоружите пленных. А вы, лейтенант, встаньте с коня и расскажите, какой вы части и каким образом оказались в нашем тылу… Андрей, допроси его, ты лучше знаешь немецкий.
Лейтенант скомандовал уланам спешиться и бросить оружие на землю, спрыгнул с коня со всем изяществом, как будто в манеже был на учениях, и замер в ожидании вопросов.
Андрей Листов достал из планшета бумагу и приготовился к допросу, а казаки обезоружили улан и проверяли содержимое подсумков и вдруг зашумели негодующе:
– А бурсачки-то хлеба наши, русские, ваша благородь!
– Видали, люди добрые, нахлебничков таких?
– И бельишко наших солдатушек, не брезгуют, хапуги клятые.
– Братцы, и святые крестики наши.
Действительно, у каждого улана было две-три буханки добротного ржаного хлеба, запасное солдатское белье, папиросы и даже кисет с махоркой. Казаки со злостью выдергивали все это из кожаных подсумков и возмущались:
– А за этот хлебушек наши солдатушки положили свои головы.
Эх!
– Мародеры, сучье племя. Русского хлебца им захотелось по-воровски! Да ты попроси по-человечески, собачий сын, так мы тебе и добром дадим, хоть ты и вражина.
– Мы им за каждый брот платим пятиалтынный, когда неудержка выйдет с обозом, а они за буханку – головы с наших людей долой.
И вдруг лейтенант сам стал выдергивать из подсумков своих улан буханки ржаного и серого хлеба, зло швырял их под ноги казаков и приговаривал по-русски:
– Пожирай свой шварц брот, козак швайн. У нас есть вейс, белый галет. Пожирай, свинска культура ваша…
И что тут поднялось! Казаки выхватили шашки из ножен, бросились к лейтенанту, другие бросились собирать буханки хлеба и вытирать его полами рубах, и поляна наполнилась гневными криками:
– Хлеб?.. Кидать под ноги коням, нехристь, богом отринутый?!
– На капусту, ирода, за святотатство!
– Ваше благородие, ды что ж вы смотрите: за этот же хлебушек они порубали наших обозных, а теперь кидают под ноги. И тех людей порешили, – едва не со слезами на глазах сказал Трофимыч и, выхватив шашку, размахнулся во все плечо, да Александр еще не спрятал свою и успел подставить ее под удар, так что шашка Трофимыча задела лишь пику-шишку каски лейтенанта.
Медная, начищенная до зеркального блеска каска слетела с головы лейтенанта, как пушинка, уткнулась половинкой пики во влажную землю и так осталась стоять, показывая серую парусиновую подкладку, на которой было что-то написано крупными черными буквами.
Немцы шарахнулись в сторону, сбились в кучу, а некоторые истово закрестились и закрыли глаза, будто к смерти приготовились.
Лишь один рослый и сухожильный детина в золотых очках вышел вперед и сказал в лицо Трофимычу:
– Ненавижу. Руби, русская свинья! – и плюнул ему в лицо.
И прежде чем Александр и Андрей Листов успели что-либо сделать, как очкастый уже валялся на земле, сраженный тупым ударом спинкой шашки.
– Трофимыч, десять суток ареста! – крикнул Александр.
– Слушаюсь, ваше скородие, – покорно ответил Трофимыч и бросил шашку в ножны.
Лейтенант стоял бледный, перепуганный смертельно и все еще не верил, что он жив-здоров, и щупал свою уже начавшую лысеть рыжую голову, и осторожно вращал ею направо-налево, словно и она вот-вот могла свалиться вслед за каской.
– Видите, лейтенант, что могло получиться, если бы вместо вашей каски на земле была ваша голова. А надо было бы, – мрачно сказал Александр. – Вы наплевали на конвенцию и порубили наших раненых солдат. За это всех вас положено судить военно-полевым судом. Но прежде вы ответите мне на мои вопросы…
Андрей Листов отвел его немного в сторону и сказал:
– Александр, ты ведешь себя с лейтенантом, как гимназистка. Он приказал своим солдатам применить оружие против наших раненых, и его не судить, а расстрелять надобно. На месте. А уланы что ж? Они просто пленные, и я отпустил бы их на все четыре стороны. Пусть расскажут своим таким же, что мы воюем не с ними, простыми солдатами, а с их генералами и с императорской Германией.
Александр сердито ответил:
– Мы воюем с Германией, врагом России самым лютым и коварным, и со всеми ее солдатами, коль они подняли меч против нашей с с тобой родимой земли. Если ты с этим не согласен, как мой братец, – можешь оставаться при своем мнении и не мешай мне исполнять свой священный долг перед отечеством и престолом.
