Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 64 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
А в штабе фронта кипела работа: скрипели перья и шелестели бумаги, хлопали двери и звенели шпоры, постукивали ключи телеграфных аппаратов и попискивали искровые передатчики, а телефонисты уже и охрипли, вызывая абонентов или отвечая на певучие басы зуммеров, и все спешили передать приказы, запросы, требования, словно на всех в канцелярии вдруг навалилась целая гора бумаг и с ними не было никакого сладу, – все надо было передать незамедлительно и незамедлительно же получить ответ разом едва ли не со всей страны.
Лишь в фельдъегерском флигеле стояла тишина мертвая и не заливался бравурными маршами граммофон, словно голос потерял от чрезмерного усердия и онемел начисто, да во дворе штаба было хоть шаром покати, и даже настырных просителей и пронырливых торговцев всякой всячиной, вечно слонявшихся здесь от утра до вечера, и тех как ветром сдуло, и они понуро стояли группками поодаль от штабного двора или переругивались с бородатым часовым-казаком, начальственно покрикивавшим:
– Проходь, проходь отседова, тебе сказано, пока плеткой не жиганул.
Так в штабе фронта приготовились к встрече верховного главнокомандующего, и все тревожно выглядывали в окна: не показался ли черный «роллс-ройс», на котором Жилинский поехал встречать его на вокзал? Или черный «бенц» Орановского? Или взвод казаков, наряженных для сопровождения высокого гостя? Но никого видно не было.
Верховный прибыл в Белосток своим поездом в сопровождении свиты из генералов ставки и союзных армий. Длинный и тощий, одетый в защитного цвета мундир, перехваченный в талии широким ремнем, и в узкие брюки и в простые сапоги-вытяжки, без всяких регалий, а лишь с погонами генерал-адъютанта, великий князь сделал знак, чтобы оркестр умолк, выслушал рапорт Жилинского и готов был принимать парад выстроившихся на узком перроне молодых, чубатых казаков, да Жилинский представил ему местных отцов города, и великий князь задержался возле вагона.
Седой как лунь старый поляк, с пышными белыми усами, преподнес ему на серебряном подносе хлеб-соль и десять тысяч рублей и, низко поклонившись, взволнованно сказал:
– От имени поляков, ваше императорское величество, в ознаменование сего счастливого дня и во имя счастья люда польского и русского я, старый солдат, говорю: никогда славяне-братья не будут рабами кайзера Германии – и да осенит господь наш всемогущий храброе войско русское крестным знамением победы над катом-ворогом. Смерть кайзеру, пся крев! И смерть иуде Пилсудскому, пся крев, продавшему душу врагу и проклятому людом польским! – заключил он срывающимся от волнения высоким голосом и заспешил утереть слезу.
Великий князь был растроган, обнял его и ответил, как в колокол ударил:
– Я благодарю всех поляков и прошу передать им: пробил час, когда заветная мечта ваших отцов и дедов может осуществиться. С открытым сердцем и с братской рукой пришла к вам великая Россия… Заря новой жизни занимается для вас, поляки, и да воссияет в этой заре знамение креста, символа страдания и воскресения народов.
Это были слова из его воззвания к польскому народу, написанного князем Трубецким под диктовку Сазонова и опубликованного в переводе графа Велепольского, председателя польской группы государственного совета, сказавшего со слезами на глазах, когда Сазонов зачитал ему русский текст:
– Боже мой, боже мой… Слава тебе!
Орлов стоял со штаб-ротмистром Кулябко в стороне от офицеров ставки и разодетой местной публики, пришедшей встретить знатного гостя, и наблюдал за представителями союзников, державшимися особняком от свиты великого князя и все время о чем-то переговаривавшимися, и сказал Кулябко:
– Представители великих держав не смешиваются с русскими. И все время разговаривают, демонстративно подчеркивая свое превосходство над всеми смертными. Союзники. А Янушкевич посматривает на них и чему-то иронически улыбается, как улыбался в академии, когда какой-нибудь незадачливый слушатель блуждал в трех соснах при сдаче предмета.
– Не нравится воззвание верховного к Польше. Боятся, что мы аннексируем и ее, и Австрию, когда победим, – без обиняков заключил штаб-ротмистр, словно только что был у министра иностранных дел и все выведал.
– Вы знаете положительно обо всем, что творится не только на земле, а и внутри ее, – заметил Орлов. – Или были у Сазонова на приеме?
– Внутри – это не по моей части, а по части инженерии. А что касается Сазонова, то нашему брату его вполне заменяет генерал Джунковский, наш шеф, и кое-что нам сообщает, на всякий случай. Да вы можете проверить сие у вашего учителя по академии, Янушкевича. Он все время посматривает на союзничков и мило улыбается, как будто хочет сказать: «Не нравится наше воззвание? А ничего, проглотите за милую душу». О, ваш учитель – это хитрейшая лиса: деликатный, курицу не обидит, но… тс-с. Верховный начал обход почетного караула, – приложил палец к губам штаб-ротмистр.
Янушкевич не улыбался, это лишь казалось так; Янушкевич наблюдал за союзниками ироническим взглядом, за тем, как французский генерал маркиз де Лягиш, самодовольный и важный, все время что-то говорил своему английскому коллеге, длинноногому и сухопарому генералу Вильямсу.
И Янушкевич думал: опять растревожились или не отошли еще от шока, когда воззвание к польскому народу было опубликовано, и убеждены, что русский двор тайно от Антанты замышляет далеко идущие действия, а именно – аннексию Польши, если и не Австрии. Без согласия союзников. Вопреки всем договоренностям. Односторонне. Янушкевич тогда хотел сказать: какая может быть аннексия Польши, если она и без того является составной частью Российской империи, а государь именует себя царем польским? Но говорить так не стал, бесполезно. Союзники-то – союзники, а им своя рубашка ближе к телу. Немецкие броненосцы «Бреслау» и «Гебен» пропустили мимо своих баз в Дарданеллы? Пропустили ради того, чтобы русские не захватили проливы и не окопались в Турции, хотя там преспокойно окопались немецкие советники во главе с генералом Лиманом и конечно же рано или поздно, а заставят Турцию выступить против России.
И ответил успокоительно союзникам, когда они спросили об этом:
– Воззвание к польскому народу имеет одну цель: не позволить Пилсудскому триумфально вступить со своими легионерами в Польшу, против России, и упредить противорусское выступление националистов внутри самой Польши. Я положительно ничего не вижу предосудительного в этом шаге верховного главнокомандующего.
– А при чем здесь верховный главнокомандующий? Все это – дело рук Сазонова. Он даже царя не соблаговолил предуведомить.
Это сказал генерал Вильямс, а маркиз де Лягиш и вовсе расходился и изрек:
– Сазонов все время вбивает клин в наш союз. Он дружит с Распутиным, а сей прохвост – противник войны с Германией. И Сухомлинов ваш такой же: все время тормозил мобилизацию, надеясь, что царь не объявит ее.
Янушкевич мягко возразил:
– А вот и ошибаетесь: Сухомлинов, вместе со мной и Сазоновым, именно и добивался всеобщей мобилизации, и Сазонов убедил государя в ее необходимости, – урезонил его Янушкевич, но это не произвело впечатления, что сейчас и подтвердилось: маркизу де Лягишу, как и его коллегам – генералам, не очень понравились слова великого князя, сказанные только что полякам, и он об этом переговаривался с Вильямсом.
Но Янушкевич не придавал их беспокойству значения. Привыкнут со временем. Да официально союзники никаких шагов по поводу воззвания и не предпринимали.
Вспомнил Янушкевич и об истории более непонятной и странной: о бунте царицы, когда она прочитала в газетах текст «Воззвания». В какую ярость пришла она и какой скандал устроила государю! Сухомлинов говорил, что она так поносила августейшего супруга, что и не понять было, кто был царь и верховный вождь армии, а кто – царица, не имеющая права вмешиваться в дела государственные, особенно военные. Она даже кричала на супруга-царя:
– Николаша подписал эту безобразную бумагу твоим именем: «Николай». Он, видите ли, несет свободу и святой крест обновления и избавления от страданий польскому народу, как государь, как верховный вождь России. Тебя, как монарха, как самодержца, более нет, ты не существуешь, не сидишь на троне. Он и во сне видит себя уже на твоем троне, сначала – польском, как царь, а потом – как император России. О мой бог, Ники, ты совсем перестал анализировать события и, прости, смотришь иногда на вещи, как малое дитя. Они погубят тебя! Я видела предзнаменование во сне: мы валимся с тобой и со всеми детьми в пропасть.
Она говорила возбужденно, шагая по его, царя, кабинету, длинная и лютая, а царь молчал и курил папиросу с синим месяцем на мундштуке и левой рукой перекладывал карандаши с места на место – уйму карандашей всех цветов и оттенков, которые обычно перебирал, когда хотел дать понять министру, что не расположен более слушать его доклад.
Но супругу и царицу он слушал, как всегда, терпеливо и лишь ждал удобной минуты, чтобы сказать, как тоже делал всегда, когда не хотел обострять разговора:
– Алике, дорогая, сегодня такой чудный день! Я пойду в парк, погуляю.
Но на этот раз он долго отмалчивался и наконец не нашел ничего лучшего, как сказать:
– Мне неизвестно было это воззвание. Сазонов сказал мне, когда оно уже было подписано великим князем.
Это было не так: Сазонов читал ему воззвание и даже совета испрашивал, как его подписать: по-русски «Николай» или по-польски «Миколай», и оба сошлись на том, что лучше подписать по-польски.
Так говорил Сухомлинов. Нет, Янушкевич никому в ставке верховного об этом не рассказывал, однако же все и без его помощи узнали о скандале во дворце и насторожились: дойдет ли до верховного? Неужели он подаст в отставку, когда узнает? Но великий князь не подавал и вида, что узнал, и слал громы и молнии во все министерства, а окольно – и во все придворные салоны, где у царицы были свои люди, а чтобы показать ей, главе придворной пронемецкой камарильи, силу и власть верховного, ответил Распутину, когда получил телеграмму с просьбой принять его по выздоровлении:
– Приезжай. Повешу.
Телеграмма, ставшая притчей во языцех и вызвавшая едва ли не ликование во всем Петербурге, привела царицу в еще большую ярость, однако она ничего не могла поделать.
«А может быть, об этом скандале во дворце и переговаривались сейчас наши любезные союзники? Они-то наверное же проведали об этом с помощью проныры Палеолога?» – подумал Янушкевич.
И не ошибся ни в первом предположении, ни во втором, ибо маркиз де Лягиш подошел к нему и сладким голосом спросил:
– Мой генерал, а правда ли, что сия ваша декларация о Польше, о коей мы с вами недавно говорили, вызвала переполох у ее величества? Чего она испугалась, как вы полагаете? Того, что кайзер может расширить ее фатерлянд, пардон, за счет Польши, или того, что новый статус Речи Посполитой после нашей победы мы определим сообща, союзники? – опять долбил он свое.
Янушкевич мило улыбнулся и негромко ответил:
– Маркиз, его высочество начал обход почетного караула. Неудобно мешать ему.
Маркиз де Лягиш умолк, отошел на прежнее место и что-то сказал своим коллегам такое, что они посмотрели на Янушкевича чертом.
Великий князь действительно обходил почетный караул из чубатых Донских казаков, выстроившихся на узком перроне, как по шнурку, – опытные служаки, и трубным голосом спросил:
– Ну как, донцы, скоро Берлин будет у наших ног?
– Так точно, ваше императорское августейшее высочество, скоро! – грянули казаки вышколенным хором.
– Молодцы. И я так полагаю, – произнес великий князь с явным Удовольствием, и казаки вновь грянули:
– Рады стараться, ваше императорское, ваше августейшее высочество!
Великий князь расслабился и интимно пожурил:
– Не следует так театрально, донцы. Я – солдат и ваш верховный главнокомандующий, и меня надлежит титуловать, как такового.
Казаки замялись, не зная, что ответить, но скоро нашлись, видимо не без помощи своего командира-есаула, и ответили:
– Слушаемся, ваше высочество, ваше высокопревосходительство!
Великий князь согласно кивнул головой, отошел в сторону вместе с Жилинским, сопровождавшим его, и тогда штаб-ротмистр Кулябко храбро выступил вперед и сказал, как рапорт отдал:
– Берлин будет у ваших ног, ваше высочество. В этом убеждены все офицеры вверенной вашему высочеству доблестной русской армии.
Великий князь стрельнул в него издали недовольным взглядом, но ничего не сказал, так как грянул оркестр и начался парад почетного караула, но когда казаки и оркестр ушли с перрона, подошел к Кулябко и густым голосом сказал:
– Благодарю, штаб-ротмистр, но вы, насколько я помню, состоите не по армейской части, а по жандармской и приезжали ко мне при пакете от Джунковского?
– Так точно, ваше императорское высочество, состою по части охраны престола и отечества и имел честь быть при пакете на ваше имя от его превосходительства генерала Джунковского, – не растерялся штаб-ротмистр.
Орлов стоял позади него и готов был сказать: «Однако вы находчивый, штаб-ротмистр», но в это время случилось из ряда вон выходящее: великий князь, подняв голову и совсем став, как каланча, спросил у Орлова:
– Штабс-капитан, напомните мне, где я видел вас?
Орлов выступил из-за Кулябко, козырнул и ответил:
– На Дону, ваше высочество. На пристани станицы Аксайской, к коей вы соблаговолили причалить на пароходе «Хопер».
– И едва не свалился в Дон? – весело прервал его великий князь и спросил: – А подстрелили немецкий дирижабль тоже вы? Из полевой пушки?
– Так точно. Вместе с артиллеристами и поручиком Листовым.
– Похвально. Я повелел оставить в силе награждение вас крестом святого Георгия, хотя штабных офицеров награждать запретил…
– Благодарю, ваше высочество, но, право, я только попробовал, можно ли обыкновенным орудием трехдюймовым…
– Похвальная проба, штабс-капитан. Продолжайте в том же роде, пока военное министерство не поставит нам специальных орудий, – похвалил великий князь и хотел уже уходить, да вспомнил и спросил: – А как там раздорцы, не обиделись, что я не заехал к ним?
Орлов простодушно ответил:
– Обиделись, ваше высочество. Они месяц готовились к этому торжественному событию, но… Значит, не судьба.
И великий князь сказал уважительно и так, чтобы все слышали:
– Передайте раздорцам мое искреннее сожаление, что так получилось. В следующий раз непременно заеду.
– Передам с превеликим удовольствием, – ответил Орлов, козырнул и звякнул шпорами, – но, надо полагать, ваше высочество, что это случится не так скоро. Война… – Сказал и подумал: «Остолоп. Жилинский еще раз отправит на гауптвахту за такую вольность в обращении с верховным».
Великий князь подумал и ответил:
– Да. Война, штабс-капитан… Не скоро удастся поехать на Дон.
Жилинский стоял рядом с великим князем и действительно нахмурился и мысленно погрозился Орлову: «Ну-с, штабс-капитан, вы совершенно распустились и полагаете, что болтаете со своим станичным атаманом на майдане. Срам», а когда великий князь уже пошел, направляясь в город, Жилинский что-то сказал ему, так что великий князь остановился и проговорил возмущенно:
– Какие могут быть еще новые данные о противнике, когда мне ведомо, что оный поспешно отступает от Ренненкампфа? В таком случае Ренненкампф врет ставке? – И, обернувшись к Орлову, спросил: – Это правда, штабс-капитан, что вы располагаете важными данными о немцах?
– Правда, ваше высочество, – ответил Орлов, не задумываясь, и добавил: – Немцы не отступают, а готовятся к контратаке второй армии. Успокоительные донесения командующего первой армией не соответствуют действительности.
– Что-о-о? – повысил голос великий князь и вопросительно посмотрел на Янушкевича, на Данилова, но те в свою очередь вопросительно посмотрели на Орлова и на нашлись что ответить. Наконец Данилов все же нашелся и сказал:
– Вполне возможно, ваше высочество. Барону Ренненкампфу врать – не занимать.
Великий князь возбужденно прошелся взад-вперед возле вагона, а генералы смотрели на Орлова, как на умопомешанного, и словно бы говорили: «Что вы наделали, штабс-капитан? Испортили же все! Вы отдаете себе отчет, что вы сказали его высочеству и что за сим воспоследует, безумная ваша головушка?»
Орановский что-то шепнул маркизу де Лягишу, но тот ничего ему не ответил, а изучающе-пристально вперил взгляд в Орлова и наконец спросил жестко и строго:
– Штабс-капитан, вы совершенно убеждены в том, что вы изволили нам сообщить?
– Совершенно, ваше превосходительство, – ответил Орлов.
И тогда Орановский не выдержал и сказал как бы де Лягишу:
– Чепуха это, ваше превосходительство. Немцы потеряли при Гумбинене половину состава своих корпусов и не способны…
Великий князь бесцеремонно оборвал его:
– Я не с вами разговариваю, генерал. – И повелел властно Орлову – Штабс-капитан, следуйте за мной.
И пошел в вагон.
Орлов хотел было подождать, пока в вагон войдут генералы, но Янушкевич, взяв его под руку, как старого знакомого, сказал подбадривающе:
– Смелее, штабс-капитан, вас ждет верховный. – И негромко добавил: – Молодец, хоть один офицер открыл нам глаза на истинное положение дел на фронте первой армии. Ренненкампф всех загипнотизировал победными реляциями. Я рад, что такой офицер, как вы, был некогда моим учеником в академии.
Орлов признательно ответил:
– Благодарю вас, ваше превосходительство, но, право, я и не знаю, что мне еще говорить великому князю, который, видимо, очень расстроен и сердит.
– Ничего, все будет хорошо, – успокоил его Янушкевич.
Генералы шли за ними следом, молчаливые и угрюмые, и даже не переговаривались.
Великий князь уже бурно расхаживал по вагону-кабинету и не перестал ходить, когда весь генералитет и представители союзных армий вошли в вагон и стали по сторонам его, замерев в ожидании его слов.
Наконец великий князь остановился перед огромной картой, свисавшей из-под потолка вагона, и сказал Орлову:
– Подойдите сюда, штабс-капитан, и покажите, что вы видели с аэроплана и где.
Орлов подошел к карте, бегло посмотрел на бесчисленные флажки, кружочки и стрелы всех цветов и направлений, и удивленно качнул головой, так как на карте все обстояло как нельзя лучше: русские армии наступали, немецкие отступали строго на запад, кроме первого корпуса Франсуа, который на карте значился в Кенигсберге.
И стал докладывать, повторил то, что говорил Жилинскому, и переставил флажки на карте.
Генералы затаили дыхание: самоуправствовать на карте верховного без его повеления – это ли не предел наглости? Но продолжали молчать и следить за действиями Орлова – и готовы были биться об заклад, что такое его поведение впрок ему не пойдет. Однако великий князь смотрел на карту, не роняя ни звука, а лишь хмурился все более. И неожиданно спросил:
– А вы не думали о том, штабс-капитан, что офицеру связи категорически мною запрещено летание над территорией врага?
– Думал, ваше высочество, – простодушно ответил Орлов.
– И о том думали, что за посадкой аэроплана на вражеской территории последует военно-полевой суд и даже расстрел?
– Об этом думал немецкий лейтенант, ваше высочество, когда оказался головой вниз в моей кабине, – так же простодушно ответил Орлов.
Великий князь изумленно воскликнул:
– Что за вздор? Разве немецкие офицеры – суть ангелы и их можно пленить в небе? И почему вы мне не доложили об этом, генерал? – обернулся он к Жилинскому.
– Виноват, ваше высочество, полагал за должное доложить обо всем после, когда вы соблаговолите осмотреть госпитали, – вывернулся Жилинский, а у Орановского перехватило дыхание: вдруг верховный потребует к себе пленного? Но верховный не потребовал, а спросил о нем:
– Пленного допрашивали? Что он показал? Насколько данные штабс-капитана соответствуют его сообщениям?
– Он застрелился, – мрачно ответил Жилинский.
Орлов не поверил своим ушам и протестующе воскликнул:
Не может быть! Я ведь обезоружил его! У него был парабеллум… Из дамского браунинга стрелял. Видимо, был в запасе, – произнес Жилинский не очень уверенно.
Орановский весь сжался, и от его бравого вида не осталось и следа. Вчера, уходя со службы, он случайно видел такой браунинг в сейфе своего секретаря Крылова, когда Крылов складывал туда бумаги, – маленький, никелированный, какие обычно называют дамскими. «Нежели… Неужели переворошенные в кабинете главнокомандующего бумаги, о чем он спрашивал, – не случайность и Крылов что-то искал в них?» – подумал он, и у него мурашки забегали по спине от ужаса.
И тут наступила тишина и отчетливо послышалось, как на вокзале какая-то молодка певуче и зазывающе кричала:
– Бублички-и-и! Свежие бублички-и-и! Хрустящие-е-е! Говорящие-е-е!
Нет, великий князь не взорвался, ни на кого не накричал, а сказал жестко, обращаясь к Орановскому:
– Начальник штаба, если впредь повторится подобное с немецкими пленными офицерами, накажу примерно. Вас лично…
– Слушаюсь, ваше высочество, – с великим облегчением произнес Орановский и почувствовал: лоб у него стал совершенно мокрым от пота.
– Штабс-капитан, – продолжал великий князь, мрачно глядя на Орлова: – Пока можете быть свободны. Потом вы потребуетесь мне. Однако предупреждаю: если авиатор не подтвердит ваши данные, я накажу вас за дезинформацию командования…
Орлов покраснел от неожиданности, но что скажешь верховному? И молчать не мог. И сказал:
– Я уже наказан, ваше высочество: пять суток ареста. Отпущен для встречи вас, на несколько часов.
Великий князь недовольно прервал его:
– За встречу благодарю. Арестовать вас, кавалера ордена святого Георгия, без моего повеления не имели права. Вам говорю, генерал Жилинский.
– Виноват, – произнес Жилинский так, как будто слово это из него тянули клещами.
– Но и вы, штабс-капитан, не испытывайте моего терпения, – говорил великий князь Орлову. – Я был вашим гостем, донцов, и не хотел бы оставаться неблагодарным, однако вы что-то часто забываете устав: тогда устроили свадьбу в присутственном месте, в казармах Михайловского училища, что я вам простил как командующий Петербургским округом, теперь самовольно летали над территорией противника, что едва не кончилось пленением вас и утратой аэроплана… Я не привык к подобному поведению моих офицеров.
– Виноват, ваше высочество, но я ведь намерен был внести ясность в наши представления о противнике… – сказал Орлов с нескрываемой обидой.
И тут маркиз де Лягиш неожиданно вступился за него и сказал великому князю:
– Ваше высочество, мой генерал, а быть может, штабс-капитан действительно внес ясность в наши представления о бошах, бегущих, по сказкам Ренненкампфа, на запад? Его данные, по моему глубокому убеждению, заслуживают не наказания, а поощрения.
Защита эта никому не понравилась, кроме, конечно, Орлова, но коль так говорят союзники…
И великий князь смягчился и сменил гнев на милость:
– Благодарите наших друзей – союзников, штабс-капитан. Я вас более не задерживаю…
* * *
Александр сидел под ивой во дворе штаба и думал: верховный, великий князь, на которого он, да и не только он, смотрел как на бога, как на единственную силу, способную без промедления привести в действие все наличные и резервные силы, чтобы обезопасить правый фланг второй армии и отбросить шедшего сюда противника на Ренненкампфа, на Зеебург – Гутштадт, а Ренненкампфу повелел идти сюда по сорок верст в сутки, как идут немцы, а кавалерии хана Нахичеванского – по семьдесят верст в сутки, как ходили кавалерийские полки в японскую кампанию, – вместо всего этого верховный только и ограничился тем, что повелел подождать возвращения из разведки авиатора, а его, Орлова, даже, изволите видеть, предупредил о возможных последствиях для него за дезинформацию высшего командования. Можно ли представить осторожность, а вернее сказать – успокоенность, и нерешительность, и беспечность крайнюю, недопустимую, если не преступную со всех точек зрения даже фельдфебеля, а не только генерала?
И Александр готов был пойти на крайность невиданную: дать телеграмму военному министру Сухомлинову и попросить его доложить царю об истинном положении дел на Северо-Западном фронте. У него и текст телеграммы уже созрел: «Ставки фронта и верховного пребывают в недопустимом заблуждении относительно противника, полагают его бегущим на запад, между тем по достоверным сведениям и моим личным наблюдениям, равно как и по показаниям пленных офицеров противника, немцы передислоцируются и сосредоточиваются против второй армии и могут в любой час атаковать Самсонова…»
Тихо и незаметно, как всегда, к нему подошел Кулябко и спросил:
– Вы слышали, что немецкий обер-лейтенант застрелился?
– Слышал, но не понимаю, как он мог это сделать, коль я сам обыскивал его и отобрал парабеллум. Тут что-то не так, штаб-ротмистр.
– Я тоже так думаю. Ибо он застрелился из дамского браунинга. Как вы полагаете, где он мог раздобыть его? Я целую ночь ломаю над этим голову. И кажется, поймал наконец подлеца разведчика: я видел у него подобный браунинг не так давно. У Крылова, я хочу сказать, коего мы с вами, а всего вернее, вы и подозревали в шпионаже.
Александр обернулся к нему, пристально посмотрел в его румяное, как у красной девицы, лицо и таинственно спросил:
– Вы полагаете, что Крылов…
– Уверен. Требуется еще одно усилие – и его песенка будет спета. Шпион и контрразведчик, подлец. Вы правильно подметили в Варшаве третьего дня, и я признателен вам, что вы дали мне ниточку. Боюсь лишь, чтобы он не сбежал, бестия этакая.
– И вы убеждены, что он мог дать пленному лейтенанту свой браунинг? Не понимаю смысла такого поступка. И не понимаю, почему этим должны заниматься вы, а не контрразведка.
– Я всем занимаюсь, мой друг. Война, смотри да смотри. За всем и всеми. Даже за своими контрразведчиками, коих я терпеть не могу. Либералы и бездельники, чему подтверждение – ваш блестящий рейд в тыл противника и пленение немецкого лейтенанта. А наши лежебоки контрразведчики полагают, что немецкие лейтенанты сами придут к ним собственной персоной и обо всем доложат. Идиоты. И знаете, о чем я думаю? О том, что немецкий лейтенант не мог застрелиться, – неожиданно сказал штаб-ротмистр и убежденно повторил: – Не мог.
Орлов возмущенно сказал:
– Вы думаете черт знает о чем, штаб-ротмистр. Давайте лучше подумаем вдвоем, что мне делать: положение корпуса Благовещенского может осложниться в любую минуту, так как против него идут два корпуса немцев. Об этом теперь знают все, но решительно ничего пока не предпринимают, а думают, выясняют что-то. Быть может, мне все же обратиться к Сухомлинову? Чтобы он сообщил государю.
– Вы еще раз идиот, штабс-капитан, коль болтаете о таких вещах жандармскому офицеру, я могу донести, и тогда вашей карьере – конец.
– Но я же беспокоюсь о судьбе армии и чести русского оружия! – возмутился Орлов.
– Вот поэтому я и не донесу, – милостиво произнес Кулябко и продолжал: – Я советую вам: как только появится верховный, попытайтесь сказать ему более энергичней: так, мол, и так. Если Благовещенского не укрепить, второй армии придется убегать от шлиф-феновских клещей, кои, мол, нависли над его правым флангом, а там, возможно, нависнут и над левым. Вильгельм – человек деловой, в кавычках: если задумал что, доведет до конца любой ценой и не считаясь ни с какими законами и правилами ведения войны. Авантюрист, каких свет не видал, как и его генштабисты. Я читал Клаузевица, Шлиффена и самого Мольтке-старшего, дяди настоящего, начальника генерального штаба и штаба ставки кайзера, и знаю сих вояк предостаточно. У них в крови – захватывать, завоевывать, захапывать все, что плохо лежит или что им более подходит, а им подходит все: поля, леса, моря, океаны и даже господнее царство – небо. Авантюризм генералов плюс авантюризм кайзера – это и есть война, мой друг, – заключил Кулябко, как будто курс закончил читать перед слушателями академии.
Орлов качнул головой и заметил:
– А вы не лыком шиты и в армейских делах, штаб-ротмистр. Не понимаю, каким образом вы стали, извините, жандармом?
– Я вам сказал: я строевой офицер, а изменил профессию, так сказать, из-за слабости к хмельному. И за дуэль. Теперь-то я стал уже не тот, но прежнего не вернуть: буду делать карьеру на сем поприще. И знаете что? А закатимся-ка мы, после отбытия верховного, в Варшаву, прихватим с собой эту продувную бестию, Крылова, и посмотрим еще раз: заедет в костел богу молиться – арестуем его тут же. Уверен, что господь бог нужен ему не больше, чем прошлогодний снег, и что в костеле у него есть связной при посредстве коего он и передает немцам то, что им надобно. Как вы на это смотрите?
Орлов слушал его и посматривал на небо то в одну сторону, то в другую – нет ли там какой-нибудь хоть немудрящей тучки, которая могла бы немного умерить не по времени распалившееся светило, ибо дышать совсем уже стало невмочь, но в небе ничего особенного не было, а была так, одна мелочь, похожая на белоснежные папахи, разбросанные там и сям, да еще была над городом рыжая пыль, поднятая, видимо, кортежем автомобилей, сопровождающих великого князя в его объезде госпиталей и лазаретов Белостока.
Лишь свинцово-тяжкой махиной нависла над горизонтом синяя, как сумрак, туча, хмурилась все больше, словно собиралась с силами, чтобы шарахнуть оттуда громом и молнией, но пока молчала.
Штаб-ротмистр продолжал развивать свои планы:
– Нет, мы его не возьмем с собой, а устроим так: я посажу в мотор своих офицеров, переодетых под шофера и механика, прикажу им следить за действиями Крылова неусыпно и, если мои подозрения подтвердятся, арестовать тут же. Как вы находите сей план?.. Да какого черта вы молчите? Мечтаете о какой-нибудь Дульцинее? Эка невидаль! В Варшаве их – хоть пруд пруди, уверяю вас. – И таинственно спросил: – Да, а правда, что какая-то петербургская Дульцинея прислала Жилинскому депешу с категорическим требованием сообщить ей о вашем местонахождении и что вы получили нагоняй в виде пяти суток ареста за непочтительное отношение к предмету своих увлечений?
– Не выдумывайте. Жилинский приказал мне просто ночевать при граммофоне, за недозволенное летание на аэроплане над территорией противника и посадку аппарата на ней. А теперь верховный добавит свои пять суток, – полушутя-полусерьезно говорил Александр Орлов.
– Мне остается пожалеть, что означенная Дульцинея не прислала генералу Жилинскому свой ультимативный запрос о моей скромной персоне. Покуражился бы я в полное удовольствие под волшебные звуки граммофона, – уж друзья мои позаботились бы обо мне, как положено, и снабдили бы полным набором натюрморта. А засим – честь имею. Мне надобно приготовиться к визиту верховного и пожевать чайку, чтобы не пахло монопольным заведением… Да, штабс-капитан, не забудьте передать вашей Дульцинее мой привет и выражение искренней преданности моей несравненной красоте ее и чудесному обаянию. Она должна помнить мою одиозную личность по балам в Смольном, где я получил от нее замечательную пощечину за пикантный анекдот.
