Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 64 страниц)
– Это – война власть предержащих и толстосумов, вроде моего папаши, только и мечтающего, как бы потуже набить свой кошелек. За счет чего и кого – это его не интересует. Русские то будь, немцы, или австрийцы, или сам господь бог – ему все одинаково. И ради этого пожирают друг друга и уничтожают по закону джунглей. Но они не водят полки и дивизии в атаки, они лишь золотым перстом своим указуют, куда вести их и что делать. Ведем полки и дивизии мы, военные. А в тех полках и дивизиях – простой народ, одетый в солдатские шинели. То есть мы и ведем сей народ на убой.
Они шли по тихой улочке, в стороне от центра города, где стоял шум обозов, топот проходивших солдат и гремели бравурные песенки с лихим свистом, и это вызывало у Александра неприятное чувство к Бугрову: обозы спешили на фронт, нижние чины, видимо, спешили на станцию для погрузки в вагоны и отправления тоже на фронт, а его друг расквасился, раскис, как гимназистка, и плетет бог знает что и к чему, как Михаил. Но Михаил – опальный, революционер, правда, более тайный, чем явный, однако же убежденный противник не только войны, а всего существующего правопорядка империи, а Бугров? Капитан, герой войны – что ему-то взбрело в голову нести подобную ахинею?
И Александр готов был повернуться и уйти. Не такого разговора он ожидал от друга, не о политике хотел говорить, а хотел потолковать о своих семейных делах и посоветоваться, как ему быть и что предпринять, чтобы вернуть Надежду на путь истинный. И о Марии хотел спросить: о его намерениях и видах на нее, и сказать ему о своем отношении к ней, ибо он ясно понял, что она действительно любит его, Александра.
А Бугров все испортил. Откуда у него эта меланхолия – у человека, характера коему – не занимать, бравого офицера к тому же?
Он так и сказал:
– Меланхолия напала на тебя, друг. Или начитался всякой дряни, что левые расклеивают на каждом заборе. Или наслушался в Питере моего братца, Михаила, коего, честное слово, я когда-нибудь арестую сам. У меня голова трещит от тревожных мыслей в связи с неудачей нашего шестого корпуса и обнажением правого фланга второй армии, и я через пару часов отправлюсь в пасть к дьяволу, к Ренненкампфу, чтобы понудить его незамедлительно атаковать противника в тыл и помочь корпусу Благовещенского, вернее, теперь уже Рихтера, а ты несешь такую ересь, что я и не узнаю тебя. Наше дело – воевать и только воевать и бить противника.
И Бугров взорвался:
– А и остолоп ты, Александр! Война – это величайшее несчастье для народа, для всего живого на ее земле и для самой земли русской. Неужели ты этого не понимаешь? Неужели тебе безразлично наблюдать, как гибнут люди, самые здоровые и работящие? Тысячами за один бой, как в дивизии Комарова, как было при Сталюпенене и Гумбинене, десятками тысяч за немногие недели войны. А что будет через месяцы, через год-два, затянись война? Истребим весь цвет русской нации. Во имя чего и кого, позволительно спросить? Не во имя же истребленных?
– Николай, я не желаю более разговаривать с тобой, извини. Ты говоришь вещи, за которые, узнай хотя бы Кулябко об этом, тебе на сей раз вряд ли назначат Кушку, а скорее всего сорвут погоны, орден и загонят на каторгу. Речей, подобных твоим, я достаточно наслушался от Михаила и Василия, братцев моих, но не вижу проку: все идет, как шло веками, и плеть обуха не перешибает.
– Плохо слушал. Я тоже многого не расслышал в свое время, но все же кое-что понял, а именно: так жить, как живет Россия, – нельзя, невозможно, преступно, если хочешь. Это не жизнь, а существование, тяжкое и недостойное человека, под присмотром солдат и жандармов, вроде нашего мерзкого Кулябко, коего я пожалел из-за гнилой интеллигентности. Он меня не пожалеет, если я попаду в его грязные руки… Я с удовольствием исправил бы сейчас ту свою ошибку на дуэли, но…
Александр иронически заметил:
– Романтика юношества: Кампанелла, Маркс, Парижская коммуна… Наш пятый год… и даже наш поп Илиодор, задумавший создать новую религию разума и солнца.
– Я завидую твоей просвещенности, – негромко воскликнул Бугров.
– А тебе ведомо, чем все это кончилось? Хорошо ведомо: кончилось заточением, а затем бегством Илиодора за границу, а для других – столыпинскими галстуками, как мои братья говорили. Так неужели вы, неукротимые мечтатели, хотите вновь ввергнуть Россию в пучину новых бед и страданий? – с негодованием произнес Александр. – Жестокие вы с моими братьями. Мне остается лишь пожалеть, что вас ничему путному история так и не научила.
– Жестокие – не твои братья. Жестокие те, кто вверг целые народы и страны во взаимное истребление. И история многих как раз именно и научила, – возразил Бугров твердым, уверенным голосом. – Научила тому, как должно доводить до конца борьбу за свои идеалы.
– Мечты, мечты, где ваша сладость? – насмешливо пропел Александр и ожесточился: – Чего ради ты начал со мной этот разговор? Тем более на войне, в нескольких верстах от фронта? И зачем, в таком случае, ты приехал именно на фронт, коль полагаешь, что война – зло и несчастье? Творить это зло и несчастье. Где же логика?
– Александр, коль тебе известны Кампанелла, Маркс, Парижская коммуна – не такой уж ты наивный, чтобы не понять, о чем идет речь. Что касается моего возвращения на фронт, то логика здесь простая: я приехал, не выздоровев как следует, затем, чтобы быть рядом с тобой, с другими товарищами по службе…
– Уволь. Я принимал присягу верой и правдой служить престолу и отечеству и буду предан до конца дней своих. Кстати, и ты присягал тому же.
– Я присягал служить России, что и делаю. Престолу служить не буду, – отрезал Бугров.
– России без престола нет и быть не может.
– Может. И будет непременно. И объективные законы развития общества говорят об этом красноречиво. Можно вспомнить, например, историю Франции…
– Перестань, я сказал! – повысил голос Александр.
– Вот видишь: не знаешь истории, а кричишь… Ну, кричи, а я пойду к Марии, посмотрю, как ее устроили, – сказал Бугров и ушел.
Александр закурил и зло подумал: нет, так дальше продолжаться не может, – самые близкие друзья его болтают черт знает о чем, а он вынужден слушать их. Кончать надо с такой дружбой, с такими друзьями, с их болтовней. И только ли болтовней?
Тут его раздумья прервал сладкий голос штаб-ротмистра Кулябко:
– Капитан, вы ли это? Голова опущена, руки висят, как на огородном чучеле. Что с вами? Или этот оторвиголова Бугров наговорил глупостей? От таких всего можно ожидать, – сказал Кулябко подчеркнуто сочувственно.
Александр поднял голову, в глазах его блеснули злые огоньки, и он грубо сказал:
– Я не знаю, что плохого можно ожидать от офицера и героя войны, но я знаю, что, услышь Бугров ваши слова, вызвал бы и теперь убил бы. Впрочем, это мог бы сделать и я, но сейчас не до этого.
– Понимаю, капитан наболтал капитану лишнее. О моей персоне. Но я… – оправдывался Кулябко.
– Но вы ходите за мной по пятам. Предупреждаю, штаб-ротмистр: доложу великому князю. Смею уверить, что у меня найдется, что сказать о вас.
– Как, впрочем, и у меня – о вас, – не остался в долгу Кулябко. – Телеграмму Сухомлинову сочиняли вслух? Сочиняли, друг мой.
Александр качнул головой и произнес – как обухом по голове хватил:
– А вы плохо кончите, штаб-ротмистр. Вас рано или поздно, а ведь убьют.
И быстро пошел в штаб, оставив Кулябко в полном недоумении.
* * *
…Сейчас он ехал на штабном открытом автомобиле «бенц» в первую армию, при пакете на имя Ренненкампфа, с полномочиями неожиданными и необыкновенными – генерального штаба офицера связи ставки верховного главнокомандующего и личного представителя Янушкевича, сказавшего ему:
– …Вручением директивы Ренненкампфу не ограничивайтесь, а требуйте ее беспрекословного и незамедлительного исполнения. Вплоть до приказания от моего имени. Директива дается от имени ставки фронта, чтобы Яков Григорьевич не обиделся, что его обходят, как главнокомандующего, хотя – между нами – его высочество потерял к нему интерес. По телеграфу не передается из опасения, что противник или лазутчик какой-нибудь может ее перехватить. Так что – с богом, капитан. В случае чего – дайте мне знать в Барановичи, куда мы возвратимся завтра. Сегодня мы уезжаем на Юго-Западный, к Иванову. Он что-то задерживается с атакой Львова. Великий князь по взятии Львова думает пригласить туда государя. Да, скажите Шейдеману – вы будете ехать через расположение его корпуса, – чтобы он приготовился перейти опять в подчинение Самсонову. Если, конечно, Ренненкампф не воспротивится. Ну – желаю всех благ, капитан.
Орлову, конечно, было лестно получить такие полномочия, однако ему почему-то казалось, что Самсонов будет недоволен им: прельстился близостью к великим мира сего – скажет? И уже получил капитана? При помощи союзников? Далеко пойдете, молодой человек.
Никогда не ожидал…
И Орлов оправдывался: «Но я и сам не ожидал всего этого, ваше превосходительство. Я к вам собирался, во вторую армию, служить в штабе, при вашего превосходительства помощи и участии, а не сюда ехать, но вот какая оказия вышла… Но, в конце концов, эта поездка направлена же ко благу нашей, второй, армии, так что вы уж не должны меня бранить. Без хорошего допинга Ренненкампф и пальцем не пошевелит, вы сами это отлично знаете. Генералы это делают? Согласен. Но я везу ему именно генеральский допинг. Самого верховного…» – мысленно разговаривал он с Самсоновым и, слегка зевнув – не спал всю ночь, – настороженно посмотрел по сторонам: нет ли там чего подозрительного, ландверов в частности? Они любят устраивать засады на дорогах или вблизи их даже в тылу противника и щелкают по одному, в особенности офицеров связи, словно им бабка на ухо шепчет, где они могут быть и что везут, и даже недостойно солдата переоблачаются в женскую одежду ради своих коварных целей. Срам, а не вояки кайзера.
Но вокруг ничего видно не было, а виднелся лишь розовый рассвет, только-только забрезживший, и кроваво-красная полоска зари, тонкой каймой протянувшаяся над самым горизонтом. От нее уже розовели деревья, сопровождавшие автомобиль по левую сторону мрачно и неприветливо, и бледнел воздух.
Орлов посмотрел на небо, на звезды и вспомнил родные края, ночное в донской степи и белые, синие, розовые звездное россыпи алмазные – искристые, вспыхивающие, как солнечные зайчики, висевшие низко-низко и словно бы рассматривавшие тебя и лукаво подмигивая, как будто в жмурки играли, и не было им ни конца, ни начала, светлячкам небесным, странникам вечности вселенской. Смотришь на них, и каждую хочется избрать своей судьбой, своим счастьем.
Орлов, будучи еще кадетом, много раз выбирал, да так и не выбрал, слишком много их было на небе, чудесных и ярких, и горели они все одинаково прекрасно и недосягаемо-величественно.
И Орлов вздохнул с грустью и подумал: не выбрал тогда свою звезду и поэтому, дед говорил, не нашел своего счастья. И не знаю, что оно такое есть, ибо Надежда – неудачное прошлое в его жизни. А лучшего будущего нет. Мария? Это всего только мечта, такая же недосягаемо-прекрасная, как и звезды.
…И тут раздался взрыв и автомобиль так тряхнуло, что всех чуть не выбросило на дорогу. Орлов не успел и осмотреться по сторонам, как раздалось еще два взрыва, но эти были подальше, саженях в ста, и автомобилю ничего не причинили.
И лишь послышалось ровное жужжание аэроплана, и взгляд Орлова взметнулся в небо: там, в утреннем тумане, летел аэроплан противника и уже был впереди автомобиля, еле заметный.
– Господа, а немец ведь намерен был бомбардировать нас, – сказал Орлов механику и шоферу, – но не знает баллистики и высыпал гранаты на пустую дорогу.
– Так точно, ваше благородие, – ответил механик, наблюдая за уходящим аэропланом. – И никак вознамерился попробовать еще разок. По одному мотору сыпать два пуда гранат! Это сколько же их иметь надо?! А у наших, сказывают, сапогами скоро доведется стрелять, дырявыми к тому же, потому как не хватает патронов и даже винтовок.
Орлов уверенно сказал:
– Ничего, скоро и у нас будет всего в достатке…
– Пока у нас будет, он сызнова заворачивает на нас. Может, в лесок подадимся, ваше благородие?
Орлов бросил взгляд на небо, увидел, что аэроплан уже летит навстречу автомобилю, и понял: авиатор хочет еще бросить бомбы, но на этот раз впереди, чтобы автомобиль сам наехал на взрывы, и сказал:
– Полный назад!
Но шофер уже и сам остановил автомобиль и резко дал задний ход, а через секунду автомобиль покатился в обратную сторону со всей возможной скоростью. И убежал от бомб, так как они разорвались на дороге в нескольких десятках саженей впереди, а аэроплан прошмыгнул над автомобилем в нескольких сотнях саженей.
– Смотрите в оба, может зайти в третий раз. В этом случае резко дайте вправо: влево нельзя, лес. Почему же наши молчат? Ведь мы едем по территории нашего второго корпуса. Наглец.
Шофер опять остановил автомобиль, посмотрел на небо и покачал головой.
– Сызнова поворачивает, по-старому будет кидать, сзади нас, – дал полный ход вперед.
Где-то в лесу затрещал пулемет, потом ухнуло орудие – гулко, будто над самым ухом, и возле аэроплана вспыхнуло черное облачко от разрыва снаряда. Однако авиатор продолжал свое и уже вышел на прямую против автомобиля, но… не долетел до цели: еще раз ухнуло орудие, он разлетелся на части, и они посыпались в разные стороны, а вместе с ними вывалился и авиатор.
– Молодцы артиллеристы. Научились сшибать из полевого орудия, – одобрительно произнес Орлов.
Шофер остановил автомобиль, снял фуражку-бескозырку и вытер ею лоб, усеянный так густо веснушками, как и лицо и шея, как будто его окропили охрой, потом достал расшитый зелеными цветами кисет и хотел сделать цигарку, да не мог, руки дрожали.
Орлов достал из кармана пачку папирос, угостил его и механика и успокоительно сказал:
– Ничего, это пройдет. У меня тоже поджилки дрожали, а сейчас все прошло. Смерть – не невеста, любоваться ею не станешь.
Никакие поджилки у него не дрожали, так как он видел, что немецкий авиатор не попадет в автомобиль, однако и шофер не дрожал, когда управлял мотором, и сейчас сказал, злясь на непокорные пальцы:
– Я о смерти не думал, ваше благородие, а службу справлял и прикидывал, как бы его объегорить, вражину, и взять верх. А смерть – известное дело – не невеста, и в обнимку с ней никому жить неохота.
Орлов восхищенно качнул головой и подумал: «Службу справлял… Смерть над головой, а он, изволите видеть, прикидывал, как ее объегорить, вместо того чтобы бежать в лес. Чудесные вы люди, с вами в огонь и в воду можно идти!», и хотел уже приказать двигаться дальше, как заметил, что из леса выбежали солдаты и направились к месту падения аэроплана, а к автомобилю на всем скаку мчался всадник и махал рукой, прося подождать, а когда подъехал, Орлов увидел: подпоручик-артиллерист, взволнован необыкновенно.
– Здесь нельзя ездить, господа! Здесь – наша батарея, и противник охотится за нами даже ночью, – сказал он и виновато поздоровался: – Извините, капитан, и здравствуйте. Подпоручик Ольховский. Я так волновался за вас, что едва с сосны, с наблюдательного пункта, не свалился, когда увидел, что он хочет бомбардировать вас.
– Это вы его подстрелили? – спросил Орлов.
– Так точно. Мы слышали, что кто-то из второй армии подстрелил цеппелин из полевого орудия, штабс-капитан Орлов, кажется, ну и решили попробовать сами. Не по уставу, конечно, но…
– Молодцы. Благодарю, подпоручик… Вы, наверное, из второго корпуса? Он должен быть здесь.
– Так точно, из второго. Ждем приказа бомбардировать крепость Летцен, – ответил подпоручик и добавил: – На днях наши парламентеры поехали с белым флагом, чтобы передать требование командования: сдаться во избежание лишнего кровопролития, но немцы открыли огонь, ну, мы сидим и ждем, пока немец белый флаг выбросит. Безобразие, а не война, извините, капитан; пока мы будем думать-гадать, что делать с крепостью, противник удерет под Берлин.
Орлов не стал секретничать и сказал:
– Противник не удирает, а перегруппировался и атаковал вашего соседа, шестой корпус на правом фланге второй армии. Если вы будете ждать, пока Летцен выйдет к вам с повинной, может и война кончиться. Его следовало обойти, а не парламентеров посылать и ждать у моря погоды…
– Как? – искренне удивился подпоручик – молоденький, с еле пробившимися чернявыми усиками. – Противник не бежит, а намерен еще и атаковать нас? И поэтому высматривает с аэропланов расположение наших линий?
– Очевидно, высматривает, прочно ли вы здесь засели, подпоручик, и доносит с удовольствием: прочно, помочь второй армии не намереваетесь, что и требуется знать Гинденбургу и Людендорфу, – зло сказал Орлов и спросил: – Так как нам лучше проехать? Я направляюсь к командующему вашей армией.
Подпоручик недоверчиво посмотрел на него, на шофера и механика и спросил:
– Я могу знать, с кем имею честь, капитан? Это – моя зона, и я обязан…
– Правильно делаете… Я – генерального штаба офицер связи верховного главнокомандующего Орлов. Вот мои документы, – показал Орлов бумаги.
– Вы – Орлов? Тот, который подстрелил немецкий цеппелин? Рад, весьма рад был познакомиться с вами, капитан, и готов оказать вам маленькую услугу: дам знать по линии, чтобы вас не приняли за противника. Ваш мотор «бенц»…
– Понимаю и благодарю. Но в таком случае, – сказал Орлов, – дайте знать вашему начальству, что ваш корпус возвращается Самсонову. Попытайтесь нарочным предуведомить начальство, что в ближайшие часы на вашем плацдарме предстоят важные события, от коих будет зависеть судьба второй армии, а может статься, и всего фронта. Надлежащие директивы вы получите сегодня от вашего командующего, но чтобы выиграть время, было бы полезно приготовиться к этим событиям уже сейчас. Хорошо, если бы вы смогли сообщить об этом вашему командиру, генералу Шейдеману, а он, может, сам сообщит генералу Алиеву.
– Слушаюсь. Будет исполнено без промедления, – козырнул подпоручик.
Орлов и не подозревал, что он наделал этим советом и какие громы и молнии на него обрушатся через несколько часов, и был убежден, что поступил правильно: замысла ставки он не назвал, но, по крайней мере, офицеры второго корпуса, самого ближнего к правому флангу Самсонова, будут в курсе назревающих событий и могут к ним соответственно подготовиться.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Ренненкампф узнал о его разговоре с подпоручиком Ольховским и встретил язвительным вопросом:
– Штабс-капитан, вы не командующим ли моей армией назначены государем, что позволили себе вмешиваться в действия подчиненных мне офицеров и генералов и соблаговолили приказать им незамедлительно подготовиться к важным событиям? Уж не к штурму ли Берлина, позвольте осведомиться?
– Никак нет. Я намерен был выиграть время, пока доберусь к вам, – попытался объясниться Александр, но Ренненкампф оборвал его:
– Меня не интересуют ваши намерения, и я не привык, чтобы меня поучал даже господь бог, как и что выигрывать. Кстати, здесь – армия и идет война, а не Монте-Карло, где развлекаются и играют в рулетку… Оставьте пакет и можете возвращаться, а я тем временем сообщу верховному, что ставка фронта присылает ко мне некомпетентных офицеров, кои мешают мне исправлять возложенную на меня государем должность.
Александр закипел, но сдержался и сказал:
– Ваше превосходительство, я – не ваш рядовой офицер, а представитель именно ставки верховного главнокомандующего и прошу вас не повышать на меня голос.
– Как вы смеете вести себя подобным образом с командующим армией?! – возмущенно прервал его Ренненкампф.
– Повторяю, я прошу не повышать на меня голос, – сказал Александр, но это лишь подлило масла в огонь.
– Молчать! Или я прикажу отправить вас этапом к Жилинскому! – не унимался Ренненкампф и напустился на брадобрея: – Что ты все трешь мой лоб? Или дыру вознамерился оставить мне в воспоминание о твоей усердной деятельности? Ты слышишь, что ко мне прибыл мой начальник? Кончай свою парфюмерию, пока он и тебя не разделал, – издевался Ренненкампф над Александром.
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – покорно произнес вильненский брадобрей, но дела не оставил и тер, тер его лоб со всем старанием.
Александр улыбнулся. Ренненкампф, гроза армии, сидел в огромном кабинете имения Гогенлоэ, как китайский божок, перед роскошным овальным зеркалом, как сидят все смертные в парикмахерских: повязанный белоснежной простыней-пеньюаром, с уже выбритым худощавым лицом и роскошными пушистыми усами, спускавшимися сначала книзу, потом вздымавшимися кверху и, наконец, вытянувшимися вразлет, как беличьи хвосты, по обе стороны крупного прямого носа, и терпеливо ждал, пока брадобрей закончит массаж его большого, с залысинами, лба и всех морщин на нем, которые куда проще было бы заштукатурить какой-нибудь помадой, что стояла в баночках перед зеркалом, рядом с бесчисленными флаконами с духами и одеколоном и всякими пилочками и ножничками для маникюра.
На столике перед ним, в розовой фарфоровой пепельнице с амурчиками, лежала и будто клевала что-то толстая сигара с золотым ободком, и от нее вился и уходил к расписанному фламандскими фресками потолку синий дымок и разносил по кабинету крепкий запах.
И было в кабинете так торжественно-тихо и напряженно-строго, будто сюда вот-вот должен был войти царь, и все приготовилось и замерло в ожидании этой величественной минуты, но царь не входил, царь стоял во весь свой державно-преувеличенный рост в золотой раме и смотрел на мир неживыми, блеклыми глазами, словно наблюдал за брадобреем и ждал, пока он освободится и приведет в порядок его рыжую бороду, потерявшиеся в ней усы и спрячет под свою парфюмерию отечную синеву под глазами, а придаст лицу выражение истинно монаршей воли и величественности.
Александр вспомнил: отец его, бывший в то время в офицерской кавалерийской школе, которой начальником был Сухомлинов, видел царя на царскосельских маневрах, только тогда он был на коне, рядом с Вильгельмом, приехавшим на маневры со своим конем, в гусарской форме, как шеф Выборгского полка, и так вздыбившим своего коня и поскакавшим к полку, что царь даже растерялся и потрусил за ним неуверенной рысью, как самый заурядный денщик-ординарец. И когда Вильгельм на чистейшем русском языке приветствовал полк, а после, когда полк изготовился к атаке, обнажил шпагу и новел его в атаку артистически-картинно и даже грациозно-лихо, царь остался смотреть на него и выглядел ординарным и неказистым, если не сказать – растерянным и ничтожно маленьким, ибо героем дня был кайзер Германии Вильгельм, артист в гусарской форме полковника, но никак не он, самодержец и император России.
Мысли его прервал Ренненкампф:
– Штабс-капитан, вы все еще торчите здесь? Или вы не слышали, что я приказал вам: оставьте пакет и можете возвращаться восвояси.
Александр энергично ответил:
– Мне приказано генералом Янушкевичем вручить вам пакет, получить ответ и сообщить его в ставку, в Барановичи, а самому остаться у вас для связи со ставками и для координации действий вашей армии и армии генерала Самсонова. Так что, ваше превосходительство, я подожду, пока цирюльник закончит свое священнодейство.
Ренненкампф сменил гнев на милость и сказал:
– Хорошо, я сейчас освобожусь. – И, сорвав с себя простыню-пеньюар и оставшись в белоснежной сорочке, решительно встал и тут лишь, увидев новые погоны на Александре, удивленно произнес: – О! Вы уже – капитан? Это что же, за прошлый визит ко мне вы произведены в новый чин? Надеюсь, что после сего визита получите подполковника? – насмешливо спросил он, а брадобрею приказал: – Подай мне мундир и убирайся восвояси.
Парикмахер подал ему мундир, наскоро сгреб со столика все, что на нем было, сложил в пеньюар и удалился, и тогда Ренненкампф, явно остыв, сказал:
– А вы ревностно исполняете свою должность, капитан. Давайте пакет, теперь нам не мешают.
Александр отдал пакет и стал ждать, но Ренненкампф не торопился вскрывать его и спросил:
– Что-нибудь случилось? С Самсоновым, очевидно? Как он там, не перехватил еще отступающего от меня противника?
– Противник не отступает от вас, ваше превосходительство, а, поняв замысел Самсонова перехватить главные коммуникации восьмой армии и отрезать ей путь отхода, решил атаковать вторую армию и не дать вам возможности соединиться. Судя по тому, что семнадцатый и первый резервный корпуса противника уже атаковали шестой корпус Благовещенского, отбросив его от Бишофсбурга к Ортельсбургу.
Ренненкампф сурово посмотрел на него своими холодными, колкими глазами и спросил:
– Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Благовещенский, по моим сведениям, находится в районе Ортельсбурга, а противник – в районе Растенбурга, северо-восточнее, в трех переходах. Как же он мог отогнать Благовещенского к Ортельсбургу же? Кто сообщил вам эту ересь?
– За эту «ересь» великий князь повелел вчера уволить с должности начальника дивизии генерала Комарова, который неумело вел бой с противником, отдельными пакетами, а не всей силой дивизии, и командира корпуса, генерала Благовещенского, и едва всю ставку фронта не разжаловал в рядовые, – сообщил Александр.
– Он разве был в штабе фронта?
– Был. Вчера.
Ренненкампф подошел к карте, что висела в стороне, под огромным портретом царя, посмотрел на синие и красные флажки на ней, но не переставил их и о чем-то думал.
Александр продолжал:
– Однако, по всей вероятности, главный удар Гинденбург намерен нанести не на правом фланге второй армии, а на ее левом, как наиболее угрожающем внутренним коммуникациям восьмой армии, ибо в Монтово наша разведка установила скопление частей корпуса Франсуа…
– Кого-кого? – нараспев спросил Ренненкампф, обернувшись. – Какого Франсуа, если последний укрылся со своими разбитыми мною частями в крепости Кенигсберг?
– В том-то и дело, что он не укрылся, а погрузился в эшелоны и прибыл в Монтово.
– Предположим. Но Франсуа и Шольц – это всего два корпуса против трех корпусов Самсонова на его левом фланге. Это же чистейшая наглость – лезть на рожон против более сильного противника, да еще имея в тылу мою армию… Ничего не понимаю, – развел руками Ренненкампф и продолжал: – Это – не стратегия, это – авантюра самая что ни есть пруссаческая, – это уж я хорошо знаю. У немцев это в крови. А если моя армия настигнет этих стратегов с тыла? Это же конец восьмой армии! Нет, не верю. У вас явная дезинформация.
– В ставке имеются совершенно точные данные, ваше превосходительство. Проверенные на пленных, кстати. И на шпионах, таких, как Крылов.
– Крылов – шпион? – удивился Ренненкампф и раздраженно произнес: – Черт знает, что у нас за контрразведка. Врут все офицеры и генералы, а под их носом орудуют шпионы. Возмутительно! – и стал вскрывать пакет, неторопливо освобождая его от сургучных печатей, сухощавый и мрачный в своем черном длинном мундире.
Барон и немец по происхождению, пользовавшийся покровительством двора, он вел себя в армии, как великий князь – в ставке: державно-величественно, и вызывающе-высокомерно, и независимо и даже к своим генералам относился едва ли лучше, чем к рядовым, и редко видел их и разговаривал с ними.
Александр знал: великий князь терпеть его не мог, ибо Ренненкампфа поддерживала «немецкая партия» при дворе, но ничего не предпринимал, чтобы накинуть на него узду.
И Янушкевич недолюбливал Ренненкампфа, но по мягкости своего характера не мог заставить его делать то, что следовало; да и опасался накликать на себя неудовольствие царя, которому был обязан назначением начальником генерального штаба, а теперь и начальником штаба ставки верховного. Нет, царицы Янушкевич не очень опасался: царь, в случае чего, не даст его в обиду, да и Сухомлинов поддержит, а Сухомлинову царь перечить не станет.
Оставался один Жилинский. Суровый и требовательный, он мог бы заставить Ренненкампфа помочь второй армии одним росчерком пера, но не хотел ссориться по той же причине: из-за связей Ренненкампфа при дворе. А у Самсонова таких дворцовых связей не было и вообще никого за спиной не было, значит, с Самсоновым нечего было особенно церемониться. И Жилинский не церемонился и погонял его, как нерадивый хозяин – коня, и вот, кажется, загнал окончательно: оторвал от магазинов боевого питания, от продовольственных складов, не разрешая и дня отдыха, наконец, не приказав Ренненкампфу ринуться в преследование немцев со всей возможной быстротой, в частности, кавалерией.
Вот почему артиллерист Орлов отважился сказать:
– Неправильно используется наша кавалерия, ваше превосходительство. Не мне говорить об этом, но яснее же ясного видно: русская кавалерия, самая мощная и самая грозная сила современной войны, по сути дела, бездействует и даже своей скромной задачи – разведывание местоположения противника – не выполняет, не говоря уже о том, что более десяти верст рейды впереди своих войск не делает и возвращается ночевать в тылу… своих войск. Печальная ошибка!
Ренненкампф посмотрел на него, как учитель – на нерадивого ученика, и насмешливо произнес:
– Удивительные времена наступают! Яйца курицу начинают учить! Артиллеристы поучают кавалеристов! Можно ли представить нелепицу более глупую, капитан?
– И тем не менее это так, ваше превосходительство, – настаивал Александр.
Ренненкампф гневно повысил голос:
– Капитан, у меня найдется достаточно данных, что разбитый мною первый армейский корпус Франсуа укрылся в Кенигсберге, что семнадцатый корпус Макензена, тоже разбитый мною, отступает на запад, наконец, что первый резервный корпус Белова, тоже разбитый мною, уходит на юго-запад и уже покинул Растенбург. У Самсонова, кроме корпуса Благовещенского, имеются еще три полных корпуса Мартоса, Клюева и Артамонова, не считая одной дивизии двадцать третьего корпуса Кондратовича, да еще имеются три полных кавалерийских дивизии – Толпыго – на правом крыле и Роопа и Любомирова – на левом. Что стряслось, что вы второй раз приехали ко мне? Я исполняю свой воинский долг перед престолом и отечеством со всей возможной энергией. Желаю того и моему соседу, Самсонову, – зло закончил он и, закурив новую сигару, сквозь зубы заключил: – Насчет же координации – я сыт. Мне надоели «координаторы» маркиза де Лягиша, коему куда сподручнее было бы сиять в бурбонских салонах, нежели в ставке верховного.
Александр вспомнил, о чем говорил Самсонов, и сказал:
– Союзники более всего беспокоятся о своих столицах, ваше превосходительство, и непрестанно требуют нашего марша на Берлин, но я прислан к вам не докучать, не требовать, а просить ваше превосходительство как можно скорее помочь второй армии.
