Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 64 страниц)
– Сутки… Одни сутки… – задумчиво повторил генерал Мингин и неуверенно заключил: – Попытаемся продержаться, капитан. И Штемпеля попытаемся вернуть, я сейчас пошлю конно-нарочного.
Он сказал так, как если бы вместе с Орловым и намеревался все это делать, а Орлов мучительно думал: возвращаться в штаб фронта или оставаться здесь и хоть чем-то помочь этому измотанному, измученному человеку, генералу Мингину, на которого смотреть было жалко, а не то чтобы требовать от него невозможного.
И решил: остаться. А Жилинскому написал донесение без всяких прикрас: «Положение левого фланга армии катастрофическое. Первый корпус находится в Млаве. Вторая дивизия Кондратовича окружена с трех сторон. Сам Кондратович исчез в неизвестном направлении. Самсонов находится в Орлау. Противник высаживает свежие силы и может ввести их в бой в любой час. Но и без этого противник атакует, не считаясь с потерями, кои огромны, как и у нас. Прорыв левого фланга Самсонова становится фактом. Катастрофа армии надвигается. Остаюсь при бригаде генерала Мингина, в районе Франкенау – Лана. Капитан Орлов».
И, велев шоферу и механику ехать в Белосток кружным путем, остался с генералом Мингиным.
Бригада вела оборонительный бой. Противник уже несколько раз пытался выбить полки из окопов, залегшие на высотах, то и дело осыпал их из всех калибров орудий, потом поднимался и шел в атаку колоннами, с песнями, засучив рукава землисто-серых мундиров, но полк открывал пулеметный и ружейный огонь, а артиллерия открывала огонь шрапнельными снарядами, и противник вновь залегал, начинал отстреливаться и возвращался в свои окопы.
С возвышенности Орлов хорошо видел: у немцев сражались более трех полков, позади которых была артиллерия легкая и тяжелая, недосягаемая для наблюдения, но и артиллерия бригады была невидима, так как укрылась за холмами, в тылу ветряков, и противник не мог вести по ней прицельного огня.
И сказал генералу Мингину:
– Немцы ведут расчетный огонь, что не может дать эффекта поражения наших батарей днем. При ночном бое он нащупает батареи без труда и засыплет их шрапнелью. Прикажите, когда стемнеет, почаще менять позиции.
Генерал Мингин, узнав, что Орлов – артиллерист, неожиданно сказал:
– А вот это я попрошу исполнить вас, капитан. Батареи я только что перевел на новую позицию, так как до этого противник успел вывести из строя некоторых офицеров и лошадей, и вам как раз было бы кстати помочь оставшимся командирам, коим я надлежаще прикажу в телефон.
И Орлов поскакал на рыжем мерине к артиллеристам. И действительно, на батареях не увидел и половины офицеров.
Его уже ждали, предупрежденные генералом Мингиным, и попросили помочь раненому корректировщику-наблюдателю, что сидел на макушке огромного ветряка, и Орлов отправился на ветряк. И не успел хорошенько осмотреть позиции противника, как заметил: на опушке леса, вернее, подлеска показались два бронированных автомобиля, видимо только что прибывшие. И возле них засуетились серые фигуры.
«С моторами что-то случилось? Или рассматривают наши позиции?» – подумал Орлов и передал по телефону на первую батарею:
– Впереди, на кромке подлеска, у противника появились блиндированные автомобили. Два. Видимо, готовятся к атаке… Прикажите: двум орудиям, залпом, бризантными гранатами, по одному выстрелу, по моей команде. – И, прикинув расстояние, назвал команду: – Прицел четырнадцать, трубка – на удар, два снаряда – огонь!
Через минуту грянуло подряд два выстрела, и тотчас же возле правого автомобиля вздымился столб земли, а второй столб пришелся по подлеску. Правый автомобиль как бы осел и стал ниже, но левый остался невредим.
Орлов скорректировал:
– Прицел тринадцать, трубка та же, один снаряд – огонь!
Батарейцы дали еще один выстрел, однако автомобиль успел скрыться в лесу, хлопотавшие возле него солдаты бросились врассыпную, а некоторые остались лежать на земле. Атака не была начата, однако ненадолго. Вскоре тяжелые немецкие орудия вновь начали обстрел окопов генерала Мингина.
Орлов повел биноклем по сторонам, заметил слабые дымки от выстрелов и определил: гаубицы противника были от своей пехоты саженях в двухстах. И подумал: «Эх, вот бы сюда бригаду Штемпеля! Одним рывком с фланга, лесом, можно было бы атаковать позиции гаубиц и захватить их. Да бригады и не потребовалось бы, достаточно было бы двух эскадронов. Скоты с пиками, увезли свои шкуры в тыл, пользуясь слабым характером генерала Мингина», – возмущался он и попросил поручика, заменившего убитого командира батареи, узнать по телефону у генерала Мингина, нет ли у него в резерве двух эскадронов, но поручик не решился спрашивать, и Орлов, спустившись с ветряка, позвонил на командный пункт сам.
Однако генерал Мингин сказал, что у него нет вообще никаких резервов кавалерии, и предупредил:
– Противник может начать новую артиллерийскую атаку, хотя уже вечереет. Прикажите артиллеристам ответного огня не открывать, поберечь патроны на случай атаки наших позиций вражеской пехотой. Смотрите внимательно, не появится ли второй блиндированный автомобиль немцев. Он может наделать паники.
– Слушаюсь, – произнес Орлов разочарованно и передал приказ поручику, добавив от себя: – В случае если немцы начнут стрелять по нам прицельно, отводите орудия на новые позиции. Если появится второй блиндированный автомобиль противника – предоставьте его мне.
* * *
Действительно, вскоре немцы открыли артиллерийский огонь, в том числе и из тяжелых орудий, но батарей бригады он не достигал и вреда не приносил. Генерал Мингин приказал отвести передние части полков немного назад, и они не особенно пострадали. Однако и то, что снаряды тяжелой артиллерии ложились то справа, то слева позиции бригады, а иные и попадали в расположение пехоты и вздымали все, что было на этом месте, под облака, производило удручающее впечатление. Цепи солдат ползком пятились назад еще более, когда снаряды угождали в цепь и когда вместе с землей в воздух летели части человеческих тел, – ближние к разрыву солдаты шарахались в стороны, прятались в воронки, и их никакая сила не могла оттуда поднять и заставить занять свое место в цепи, лежавшей в наскоро отрытых окопчиках.
Но едва артиллерийская канонада противника утихла и из окопов и из-за леса поднялась пехота его и колоннами пошла в атаку, как солдаты генерала Мингина тотчас же заняли основные свои окопы.
Орлов видел все это в бинокль и похвалил командовавшего всеми усатого фельдфебеля: молодец, ловко придумал, а сейчас, очевидно, поведет солдат в атаку.
Так оно и получилось: когда офицер поднялся из окопов и, выхватив шашку из ножен, высоко поднял ее и подал команду, за ним поднялся усатый фельдфебель, перекрестился, что-то сказал солдатам, очевидно: «С богом, братцы, пошли», – так понял его Орлов, – и, взяв винтовку наперевес, повел свою роту в контратаку. И тогда за ними с офицером поднялись другие командиры, поднялись соседние роты и нескончаемой шеренгой двинулись навстречу противнику.
Артиллерия обеих сторон умолкла, и воцарилась тишина такая, что Орлов отчетливо услышал, как неподалеку поют пичуги, и посмотрел на небо: жаворонки ли степные вздумали резвиться в такой смертный час? Но никаких жаворонков в небе не было, а были черные облака дыма и пыли после артиллерийской канонады, и еще был рыжий кружочек солнца.
Между тем цепи солдат русских и немецких сближались, и уже послышались бравурные песни неприятельской пехоты – шумные, залихватские, полные небрежения ко всему сущему, шедшей с засученными рукавами серых мундиров, с высоко поднятыми головами в покрытых материей шишкастых касках, с винтовками, вытянутыми далеко вперед, будто русские были на расстоянии удара.
И когда раздалось могучее русское «ура», цепи солдат как бы напружинились, вытянулись и убыстрили шаг, выставив вперед винтовки парадным шагом, четким и широким. За ним то же сделал усатый фельдфебель, часто оглядывался, что-то бросал солдатам подбадривающее и вдруг остановился, подождал переднюю шеренгу и, взяв за руку белого, как ковыль, парня-солдата, у которого почему-то не было фуражки на голове, повел его рядом с собой, а потом снял свою фуражку, надел на его белую голову и похлопал по плечу, видимо подбадривая.
И в это время цепи обеих сторон сблизились и как бы остановились, песни стихли и все замерло и умолкло в ожидании самого главного, страшного, смертельного.
Орлов видел в бинокль, как белявый молодой солдат остановился в нерешительности, поотстав от фельдфебеля, и оказался в одиночестве, так как шеренга солдат прошла мимо него, и он как бы разрезал ее на две части и что-то решал и озирался вокруг быстро и настороженно, но вокруг были такие же, шедшие следующими шеренгами. И они подхватили его своим движением и как бы понесли по воздуху навстречу бою, так что белявый солдат не мог и повернуться, ибо окружен был другими со всех сторон, шедшими крупным шагом вперед, в атаку.
И белявый солдат занял место в шеренге и пошел, пошел и даже побежал, догоняя своего командира с непомерно большими усами, фельдфебеля.
И догнал. Когда уже начался штыковой бой.
Орлов хорошо видел в бинокль: солдат был, оказывается, не робкого десятка и хоть не колол штыком неприятелей, однако же успевал отбиваться от них винтовкой с завидным проворством и ловкостью. Орлов даже восхищенно качнул головой: однако же парень – не лыком шит. И норовит все время не подпустить немцев к ротному, по-прежнему бывшему впереди своих солдат тоже с винтовкой в руках, хотя возле него был фельдфебель, успевавший колоть, отбивать выпады противника, подставлять свою винтовку под винтовку немца всякий раз, когда тот замышлял проткнуть ротного.
И Орлов поморщился в отвращении и подумал: запретить надо такой бой, слишком бесчеловечный он, кровавый и напоминает действительно бойню, где скотину убивают вот таким прямым ударом ножа…
Но бой длился недолго: немцы, вообще не любящие таких атак, отхлынули назад, защищаясь, потом некоторые побежали, выйдя из боя, за ними то же сделали другие, потом дрогнула вся цепь атакующих – и через считанные минуты уже отступала вся масса, серая, как пыльная дорога, почему-то пригибаясь, будто по головам могли стрелять вдогонку, а иные – бросив и винтовки, и ранцы, и даже шишкастые каски.
Орлов потерял из вида усатого фельдфебеля, а когда нашел его в окулярах бинокля – увидел: фельдфебель, опираясь на винтовку, поддерживаемый белявым солдатом, ковылял в тыл, окровавленный с головы до ног, и еще что-то, видно, кричал другим раненым и грозился кулаком кому-то там, на передовых позициях.
И упал, как подкошенный.
И тут случилось неожиданное: немцы остановились, офицеры их преградили путь отступавшим, стреляли в воздух и наконец повернули лицом к почему-то остановившимся и русским, а когда поняли это – и сами остановились: немецкая артиллерия решила, видимо, отомстить русской пехоте за штыковой бой, хотя и скоротечный, и открыла огонь шрапнельными гранатами, не обращая внимания на то, что недалеко были свои солдаты.
Русские цепи попятились назад, к своим окопам. И раненых прихватывали с собой, если было возможно.
Немцы тоже отошли, так как свои снаряды рвались и над их головами и уже причинили урон.
Тогда Орлов скомандовал своим батарейцам: бегло, тоже шрапнелью, огонь по окопам противника. И – непостижимо: немецкая пехота поднялась, ведомая своими офицерами, опять загорланила песни и пошла в наступление, не обращая никакого внимания на обстрел русской артиллерией. Шла во весь рост, с засученными рукавами мундиров. И замертво валилась под ноги шедшим позади. Но задние шеренги перешагивали через нее, как через поленья, не переставая горланить песни, и редели на глазах.
Орлов наблюдал за всем этим и думал: не люди, живые и дышащие, а какие-то заведенные механизмы: идут и идут, в огонь, на смерть, даже не пригибаясь, а рассыпаясь в цепь, перешагивая через новых павших. Что это: дисциплина? бравада? показное пренебрежение к самому аду, а не только к человеческим слабостям и к самозащите? Или пьяный психоз, желание подчеркнуть превосходство над всем сущим и себе подобными, подавить противника морально? Но это же – глупость самая жестокая, убой, как Андрей Листов говорит. Сейчас мы их, потом – они нас…
И тут случилось то, чего опасался генерал Мингин: из леса, позади своих колонн, вырвался блиндированный немецкий автомобиль, который не смог подбить Орлов, разрезал шеренги своих солдат и даже подмял некоторых под себя и устремился к окопам генерала Мингина, на ходу поливая свинцом пуль все, что было впереди.
В окопах все притихло, солдаты вобрали головы и присели, хотя и смотрели на бронированную адскую машину, стреляющую без разбора и цели, но наводящую такой страх, что некоторые стали выбрасываться из окопов на тыловую сторону и уползать, зная, что ни винтовка, ни пулемет бронемашины не прошибет.
Орлов крикнул в телефонную трубку командиру ближней батареи:
– Поручик, прикажите немедленно выдвинуть одно орудие на открытую позицию! Будем стрелять в упор, прямой наводкой.
Генерал Мингин со своей стороны передал на батарею:
– На наши окопы идет блиндированный автомобиль противника. Постарайтесь остановить его, если не сможете подбить. Первой батарее удобнее это сделать.
Поручик ответил:
– Ваше превосходительство, капитан Орлов намерен стрелять по автомобилю одним орудием в упор. Я не знаю, как ему это удастся, и боюсь, что растрачу напрасно все патроны, коих у меня почти и нет.
– Сообразуйте ваши действия с действиями капитана Орлова. Он – опытный артиллерист, дирижабль противника подшиб из полевого орудия, так что не подведет.
Орлов сбежал с макушки ветряка как раз в тот момент, когда орудие втащили на возвышенность, между деревьев, так что его сразу и не заметить было, и с ходу скомандовал:
– Прицел шесть, трубка – на удар, упреждение – полкорпуса, – огонь!
Раздался выстрел, и, прежде чем Орлов увидел, что получилось, как ему над ухом разом крикнуло несколько голосов, хотя орудие молчало и можно было не кричать:
– Подшибли, ваше благородие!
– А ловко получилось!
– Еще раз для крепости, ваше благородие!
Орлов посмотрел в бинокль: автомобиль противника горел. И приказал:
– На передок! Назад! Быстро!
И едва орудие сняли с позиции, как грянуло несколько разрывов снарядов по сторонам, позади, но огонь противника был явно бесприцельный и слишком торопливый и вреда не принес.
Генерал Мингин поблагодарил Орлова и артиллеристов, попросил представить к награждению отличившихся и приказал полкам открыть огонь из всех стволов орудий.
И начался ад. И наступила ночь. Нет, солнце еще светило где-то у горизонта, и были видны его короткие всплески косых лучей, прорывавшихся сквозь дым, и пламя, и столбы черной земли, бесновавшиеся по всей большой низине, между холмами так, что уже и не понять было: сама земля вдруг исторгала огонь, и дым, и смерть со страшным грохотом, и стоном, и гулом на всю округу на многие тысячи верст или все это делали люди, которых и не было видно, а если и виделось что-то, так это взлетавшие вместе с землей трупы убитых или части тел да и то и дело винтовки, мелькавшие в воздухе, как хворост.
Орлов поначалу корректировал стрельбу орудий по окопам против ника, а когда из них начали выбегать немецкие солдаты, норовя укрыться в лесу, – приказал перенести огонь и отрезать им путь, – услышал в телефон голос поручика:
– Капитан, патронов более нет… Мы берем орудия на передки.
Орлов не успел и спросить, куда отходит батарея и что ему надлежит теперь делать, как раздался оглушительный взрыв, и все затрещало и зашаталось, как от землетрясения. Потом раздался новый взрыв, и Орлов словно провалился в преисподнюю. Но сознания не терял и понял: противник нащупал его наблюдательный пост, дал несколько выстрелов по ветряку и разрушил его макушку.
Очутился Орлов внизу ветряка живым-здоровым, хотя изрядно побитым лестницей, по которой кувыркался, скатываясь вниз, но все же только побитым, тогда как его помощник телефонист был тяжело ранен в голову.
Орлов наскоро перевязал его, перенес в безопасное место и пообещал прислать санитара:
– Это быстро, здесь ведь недалеко. Потерпи, дружок.
И бегом направился к батарейцам, – как там у них? Но застал всего только одного фейерверкера. И еще смертельно раненного поручика. И более никого. Ни ездовых, ни лошадей. И орудий было всего одно, а остальные все же увезли. А куски телефонного провода были закинуты на деревья, как будто гирлянды кто намеревался сделать, да не успел.
– Грустная картина… Как же мы с вами теперь, фейерверкер, будем воевать? – спросил он, но солдат молчал, сидя на лафете и держась за уши опущенной и сразу поседевшей головы. – Вы контужены? Ранены? Да что с вами, мой друг? – допытывался Орлов, тормоша фейерверкера, но ничего толком добиться не мог.
– Он контужен, надо полагать… Помогите мне, капитан, – услышал он голос поручика, пытавшегося подняться на локоть и не могшего сделать это.
Орлов кинулся к нему, расстегнул китель и увидел: живот поручика был так разворочен, что надеяться на жизнь было нечего. Однако стал перевязывать его и подбадривать:
– Ничего страшного, поручик. Вот перевяжем маленько – и в путь-дорогу в лазарет.
Поручик, молодой, с серыми от пыли усиками и частыми конопушками на щеках, не стонал, а лишь кривился от боли и говорил:
– Не успокаивайте меня, капитан. Я все вижу и чувствую: конец. Ноя холост, у меня нет семьи, а вот друзья мои, пушкари, почти все – семейные, детишки у всех, и вот… Война, ничего не попишешь.
– Помолчите вы, бога ради, пока я перевяжу рану. Потом хоть целую лекцию можете мне читать, – говорил Орлов и чувствовал: жизнь покидает поручика каждую секунду и у него уже руки похолодели и начинает синеть красивое, молодое лицо с тонким, как у барышни, носиком и синими-синими, как васильки, глазами. И спросил: – Как фамилия-то ваша, милый поручик? И откуда вы?
– Крамарский, вы все еще не узнали меня. Млаву вспомните…
– Боже, да как же я вас не узнал? Прокоптились очень…
И тут жизнь поручика Крамарского кончилась.
Орлов снял фуражку и закрыл его глаза. Вот так умирают на войне. Только что жил, говорил, и вот уже нет человека. А он, Александр Орлов, еще жив-здоров. Хорошо это или плохо: жить, и дышать, и смотреть на мир, когда рядом – мертвые, только что жившие, только что разговаривавшие с тобой и надеявшиеся жить?
Орлов подумал: сколько все продолжалось – полчаса? Час? Или весь день? Ведь только что здесь были солдаты, гремели орудия и все было, как и должно, и вот уже кругом царила тишина, как на кладбище.
И хотел взять документы поручика Крамарского, чтобы передать их командованию, как неожиданно за спиной услышал резкие гортанные слова:
– Стой! Руки вверх, русская свинья!
– А на что он тебе?
Орлов скорее почувствовал жгучий удар в правую ногу, чем услышал выстрел, и понял: ранен.
И упал.
Стрелявший в него немец, рослый и жирный, подошел к нему вплотную, пнул ногой, убеждаясь, что он мертв, и стал обшаривать карманы его кителя, но заметил, что Орлов был жив. Панически отпрянув от него, будто Орлов мог перегрызть ему горло, немец поспешно выстрелил ему в голову и произнес с облегчением:
– Вот так будет надежнее, герр капитан.
Орлов почувствовал жгучую царапину справа, возле виска, и понял: жив. Промахнулся противник. И прикинулся убитым: вытянул обе ноги, хотя это было очень больно, и замер.
– Все. Подох, – услышал он голос стрелявшего немца.
Подошел другой немец и сказал слегка охрипшим простуженным голосом:
– Когда же они утащили орудия? Одну пушку с передком только и оставили. Впрочем, черт с ними, с орудиями, пошли дальше. Наши, кажется, уже занимают их окопы.
Высокий немец все еще опасливо косил глаза на Орлова, как бы не веря, что он был мертв, и наконец взял русскую винтовку, валявшуюся тут же, пощупал штык и сказал:
– Их штык лучше колет, сразу с крови сойдет. И я его сейчас попробую на этой свинье с погонами капитана, кажется.
Другой немец остановил его:
– Оставь его в вечном покое, Франц. Что у тебя за манеры? Мало тебе сегодня пролилось крови и у наших, и у русских?
– Не мешай, я должен пришпилить его, чтобы уже было наверняка, – не сдавался здоровенный немец и вновь поднял винтовку для удара, да другой немец сердито вырвал ее из его рук, снял штык и отбросил его далеко в сторону, а винтовку бросил вслед и сплюнул от злости.
– Идиот ты, Франц, черт бы тебя поджарил на том свете хорошенько… Пошли, тебе сказано. Доложить надо лейтенанту, что русские укрылись в лесу.
И ушел. И друг его было пошел вслед за ним, но увидел артиллерийский передок, оглянулся на лежавшего бездыханно Орлова и вдруг взялся за передок, поднатужился и покатил на Орлова. Дотянув до ног, он переехал их и ушел степенно, будто гордился содеянным.
Нечеловеческая боль пронзила всего Орлова, так как передок переломил левую ногу, – правая покоилась в канавке, – но он ни единым движением не выдал боли и лишь наблюдал за немцем через щелки глаз, такие узенькие, что посторонний если бы и присматривался, ничего не заметил бы. И все время думал: «Варвар. Палач. Подлец! Ведь ранил, потом убил и еще хотел пришпилить к земле штыком, а теперь захотел еще переехать передком. Артиллерийский ведь!»
И терпел все. И даже когда передок навалился на ногу и переломил кость, стерпел и не выдал боли ни единым вздохом, оставаясь в положении убитого.
И пошевелил головой: цела, пуля задела кожу, но царапина сильно кровоточила. А вот нога, нога… Что же теперь делать? Ни встать, ни сесть, – ранена и переломлена передком. Дать выстрел вверх, чтобы увидели? Ведь не могли же они там, на командном пункте, не знать, что батарея разбита и что люди могут быть убиты и ранены и им надобно помочь?
Но револьвер был в кобуре, под ним, и его невозможно было достать. Но немного приподняться, опираясь на локоть, Орлов смог и приподнялся, снял фуражку, платком утер окровавленное лицо и хотел разрезать сапог, чтобы перевязать ногу, да не смог: нога так болела, хоть волком вой.
Орлов негромко позвал:
– Фейерверкер, вы живы? И есть ли еще кто живой?
Ему никто не ответил. Ответили немецкие голоса:
– О мой бог, тут есть живые.
И перед Орловым, как из-под земли, выросла группа немцев и уставилась на него, сидящего, неверящими и даже испуганными глазами.
– А Франц сказал, что он его прикончил. Воскрес, что ли? А ну посторонись, сейчас я попробую на нем русский наган.
– Фриц, если ты попробуешь русский наган, то я попробую свой парабеллум. На тебе, – сказал тонкий солдат в пенсне.
Орлов упал скорее от боли, чем от страха быть еще раз убитым, и в это время с гиком и шумом ворвалась на артиллерийскую площадку русская кавалерия с далеко вперед вытянутыми пиками, и площадка наполнилась воинственными голосами:
– В шашки!
– Сдавайтесь, убивцы, не то – смерть всем!
– На капусту их всех! За капитана!
Немцы поспешили поднять руки, а один закричал по-польски:
– Господин капитан жив! И это – не мы его ранили, не мы, бог видит. – Это был тот солдат, который не дал пристрелить Орлова.
Так поручик Щелковский с отрядом Андрея Листова вызволил Орлова из беды, а потом привез его к своему отцу на мельницу и оставил на попечение сестры Барбары. Орлову же, на всякий случай, дал бумагу на имя польского легионера и своего денщика, с которым прибыл от пана Пилсудского в Польшу, но которого ранило и контузило так, что сей денщик лишился речи и слуха.
Это было вчера, поздно вечером, когда генерал Мингин отступил к Орлау, а генерал Франсуа вошел в Нейденбург вместе со штабом своего корпуса. Но сегодня бой вновь шел почти у ворот Нейденбурга, и генерал Франсуа, пан Каземиж говорил, метался из края в край окопов и грозился расстрелом всем и каждому, кто покинет позиции.
Еще пан Каземиж говорил, что в штабе восьмой армии – растерянность и что из Хохенштейна уже звонили по телефону в Нейденбург и спрашивали, удержит ли Франсуа город своими силами, но Франсуа не пожелал ответить.
– Так что, панове капитан, подождем до вечера, ваши вот-вот ворвутся в Нейденбург, они уже стреляют по улицам. Вечером Тадеуш должен приехать, от него все и узнаем, храни его матерь бозка, – сказал в заключение пан Каземиж.
И действительно: поздно вечером, когда гул артиллерии ушел за Нейденбург, приехал Тадеуш Щелковский, и не один, а с сестрой милосердия, даже двумя сестрами, и, едва войдя в подвал мельницы, который пан Каземиж уже осветил, как на праздник, сказал громко и торжественно:
– Капитан Орлов, позвольте представить вам двух очаровательнейших сестриц милосердия. Правда, одна из них самовольно облачилась в белую косынку и передник, но сие не столь важно: важно, что они обе любят вас и прибыли за вами.
Орлову нечего было напрягать зрение: в сестрах он узнал Марию и Барбару и взволнованно произнес:
– Дорогие вы мои… Родные… Какое это счастье – видеть вас в такой час! Обнять бы вас… Но не могу подняться.
Мария бросилась к нему, упала на колени и зацеловала быстро, торопливо, будто ее могли прогнать отсюда, и говорила сквозь слезы радости:
– Я знала, что вы… Я верила, что ты жив, жив… И вечно буду молиться за Барбару, мою подружку по медицинским курсам. И за пана Тадеуша…
– И за меня, пани Мария. Ведь я не ошибаюсь, матерь бозка? – шутил вошедший старый мельник.
– И за вас, пан Каземиж. За всех добрых людей…
Это было как во сне, и Орлов готов был ущипнуть себя: да точно ли перед ним была Мария? Как она попала сюда? Не с неба же свалилась?
Тадеуш Щелковский сказал:
– Баронессу Марию я встретил случайно: она искала вас среди освобожденных ваших пленных, в самом центре Нибора – по-польски, то есть Нейденбурга – по-немецки. Так что собирайтесь в путь-дорогу. Мы тоже едем с вами: отец – к сестре в Варшаву, так как жить ему здесь уже нельзя, а мы с Барбарой – в армию: Барбара – сестрой милосердия, а я – куда прикажет полковник Крымов, которому я только что представился.
– Мы поедем с вами в Белосток, и я представлю вас главнокомандующему, – сказал Орлов.
Мария энергично запротестовала:
– Прежде я покажу вас нашему доктору – начальнику госпиталя, который и скажет, когда вам можно будет вообще разъезжать, милостивый государь.
– Хорошо, хорошо, сестрицы, пока я – в вашем распоряжении, – пошутил Орлов и продолжал расспрашивать Тадеуша Щелковского о военных действиях: где именно они происходят, куда отступил противник и не намерены ли генерал Душкевич и Крымов двигаться на Мушакен, на помощь корпусу Мартоса, как приказал Самсонов?
Тадеуш Щелковский рассказал: противник отступил на запад, в штабе Гинденбурга – паника, и Гинденбург боится, что теперь русские, выйдя в хвост корпусу Франсуа, атакуют его с тыла на Мушакен и разомкнут кольцо окружения корпуса Мартоса, а может статься, и корпуса Клюева, – так говорили гражданские телеграфисты-поляки.
– …Но генерал Сиреллиус, взявший город, не очень торопится продолжать наступление, – заключил Тадеуш Щелковский, – и пока стоит в городе, даже окрестности не осмотрел, которые кишат лазутчиками и ландверами. Что будет завтра – один бог знает. Похоже на то, что ничего не будет.
Орлов решительно сказал:
– Тогда я прошу вас как можно скорее доставить меня в штаб первого корпуса.
– Вас ждет автомобиль моих друзей, но можно ли вам ехать на нем, пусть скажут сестры милосердия.
Мария запротестовала:
– Нельзя, тряско. Лучше на телеге.
Барбара была более снисходительна и сказала:
– Можно, Мария. Нога мною обработана хорошо, загипсована, и до Млавы, до госпиталя, можно доехать вполне… – И спросила у брата: – А об Андрее Листове ничего не слышал, Тадеуш?
– Ничего, – печально ответил Тадеуш Щелковский.
* * *
В штаб корпуса Орлов попал не так скоро, как хотел: Мария показала его своему патрону, старому доктору – начальнику госпиталя, потом сделала свежую перевязку головы и ноги, потом затеяла что-то готовить на ужин, хотя было уже за полночь, и Орлов понял: она никак не хочет отпускать его от себя и делает все, чтобы задержать подольше.
Тогда Орлов сказал ей:
– Мария, дорогая моя, я все вижу и понимаю, но поймите и вы с Барбарой: мне незамедлительно следует повидать полковника Крымова.
Мария молча поцеловала его, перекрестила, и Орлов уехал в деревушку Берггоф, южнее Нейденбурга, где помещался штаб корпуса, оставив Марию и Барбару на попечение Тадеуша Шелковского, который сказал, что у него есть кое-какие дела в Нейденбурге.
И каково же было удивление Орлова, когда за Нейденбургом он настиг колонну солдат, уходивших в тыл.
– Братцы, вы, кажется, не в ту сторону идете. Что происходит? – спросил он, остановившись, а когда ему никто не пожелал ответить, повысил голос: – Скажите кому-либо из офицеров, что капитан Орлов из штаба фронта просит.
И тогда к нему подошел поручик, козырнул и спросил:
– Что вам угодно, капитан? Я к вашим услугам.
– Объясните, поручик, что это за колонна и куда вы путь держите? Мне кажется, что вам надлежит двигаться в обратном направлении, на Нейденбург.
Поручик ответил: колонна – это часть третьей гвардейской дивизии, отступающей к Млаве по приказанию начальника дивизии, генерала Сиреллиуса, а почему отступает, только что заняв Нейденбург, никто не знает. Кто-то говорил, что противник приготовил гвардейцам ловушку в районе Нейденбурга, и начальник дивизии решил отойти из города, тем более, что он горел и находиться в нем было опасно.
Орлов видел: Нейденбург действительно горел и представлял собой сплошное пожарище, подожженный жителями и ландверами да еще снарядами то немецкими, то русскими, и оставаться в нем было действительно рискованно хотя бы потому, что здания могли обрушиться и наделать бед солдатам. Но покидать, отступать вовсе из города или из его окраин, где можно было расположиться, – кто приказал?
И он с негодованием сказал:
– Командующий армией приказал первому корпусу и вам, гвардейцам, приданным ему в подмогу, взять Нейденбург и удерживать его во что бы то ни стало до поры, пока корпус Мартоса отойдет к границе. Как вы могли нарушить приказ командующего, поручик?
– Я знаю об этом приказе, капитан, но, – беспомощно развел поручик руками и посоветовал: – Если вы поторопитесь, вы можете настигнуть генерала Сиреллиуса, который поехал в штаб корпуса для доклада. А что касается нас, младших офицеров, – то нас никто не спрашивал, надо ли отступать или нет. Я полагаю, что надо было наступать и использовать ночь для атаки противника, который этого от нас не ожидает. И помочь центральным корпусам спокойно занять новые позиции.
– Это мы и попытаемся сделать, поручик, – сказал Орлов и велел шоферу ехать в штаб как можно быстрее.
