Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 64 страниц)
Вот и сейчас: Вырубова принимала товарища председателя Государственной думы Протопопова, приехавшего конечно же не только ради того, чтобы выпить вместе с хозяйкой чашечку кофе, а чтобы устроить какие-то свои дела владельца текстильных фабрик, конечно же тайно от своего патрона Родзянко, который терпеть не может как Вырубову, так и его, Протопопова.
Но, в конце концов, Надежде мало было дела до того, кто и зачем приезжал к Вырубовой, и она рада была бы лучше прикорнуть в своей комнатушке хоть на полчасика, пока ничего с кем-либо из раненых не случилось, но вместо этого ей вот надо сидеть за круглым столиком у Вырубовой, разливать кофе из серебряного кофейника в китайские чашечки и поддерживать разговор, благо она немного знала Протопова, который бывал у доктора Бадмаева, приезжая за лекарством. Но о чем ей говорить с товарищем председателя Государственной думы? Не о делах же государственных? Вырубова и то – сидит и вяжет впрок какие-то варежки для своих раненых и больше слушает гостя, чем говорит сама.
А гость все говорит: уже похвалил кофе и хозяйку, готовившую его лично, и уже рассказал, как Родзянко разъезжает по фронтам и возмущается всякими непорядками, особенно в делах снабжения армии боевыми припасами и обувью. И о кознях Гучкова против Сухомлинова упомянул как бы мимоходом, и все это – между чашечками кофе, которых он выпил уже три.
Надежда смотрела, смотрела и наконец сказала:
– Александр Дмитриевич, а вам нельзя пить черный кофе…
– В таком количестве, вы хотите сказать? – улыбнувшись, спросил Протопопов и добавил: – В таком случае налейте мне сливок немного.
Надежда налила в его фарфоровую чашечку сливок, он размешал их серебряной ложечкой и продолжал:
– Ходят также слухи о том, что наш высокоуважаемый председатель Государственной думы Михаил Владимирович был у верховного главнокомандующего, у его императорского высочества великого князя, и что-то там говорил о нашем друге. Я полагаю, что речь могла идти о возвращении его из Покровского в столицу…
Вырубова, видимо, не очень хотела говорить об этом при Надежде и сказала:
– Я знаю об этом. О том, что Родзянко продолжает копать яму для Григория Ефимовича. Но давайте попьем прежде кофею, а потом и поговорим об этом подробнее. – И она отложила в сторону вязанье и хотела пить кофе, да потрогала своей белоснежной маленькой рукой чашечку и попросила Надежду: – Наденька, подогрей, пожалуйста, остыл порядочно.
Надежда с удовольствием покинула гостя и отправилась подогревать кофе. И думала: интересно, будет ли и этот просить денег?
И услышала голос Протопопова:
– …Вот именно. Я за тем и отважился просить вас, милейшая Анна Александровна: нашему…
– Вашему, – поправила Вырубова.
– Моему… текстильному комитету потребно будет всего десять миллионов рублей. На новые ткацкие станки, и мы поставим нашему любимому отечеству полмиллиона аршин тканей в самое ближайшее время. Иначе… – запнулся он, видя, что Вырубова не пришла в восторг от его просьбы…
Вырубова действительно была не в восторге от такого оборота разговора и спросила:
– Десять миллионов? Не много ли? Впрочем, я ничего в ваших делах не понимаю, милый Александр Дмитриевич.
– Десять миллионов. На новые ткацкие станки, – повторил Протопопов. – Это не так уж и много для казны, милейшая Анна…
Вырубова прервала его совершенно спокойным тоном:
– Поговорите с Барком, министром финансов, а еще лучше – с Манусом, финансистом, он найдет способ. Они оба – друзья нашего друга, Григория Ефимовича, и вы столкуетесь быстро.
– Слушаюсь, – подобострастно произнес Протопопов и подумал: «Не в духе вы сегодня, Анна Александровна. Или стесняетесь говорить при сестре? Но тогда зачем вы ее пригласили сюда, любопытно? Чтобы иметь свидетелей? Но я могу поволочиться за ней, и она станет ручной. Э, черт, придется брать у Мануса под его ростовщические проценты, вместо того чтобы получить государственную субсидию без всяких процентов, а то и безвозвратно».
Надежда поняла: разговор о самом главном кончился, гость собирается уходить – и принесла подогретый кофе.
– Вы что-то приуныли, Наденька, – заметила Вырубова перемену в ее настроении. – Или испугались за красивого поручика?
– Испугалась, Анна Александровна. Мне показалось, что у него начался общий сепсис, но, к счастью, я ошиблась. – И спросила: – Вы позволите мне удалиться, господа? Во второй палате есть очень плохой раненый подполковник, и я боюсь, что ему придется ампутировать руку, – она у него изрешечена осколками, ничего живого не осталось.
Протопопов переглянулся с Вырубовой, как бы говоря: «Пусть, пусть уходит, она нам мешает», но Вырубова и сама сказала:
– Идите. И бог вам в помощь, дорогая. Постарайтесь сохранить руку у подполковника, Наденька, я прошу вас.
Надежда кивнула головой и неуверенно произнесла:
– Постараемся, Анна Александровна.
Протопопов молодцевато встал, поцеловал Надежде руку и обратил внимание на длинные тонкие пальцы, массивное обручальное кольцо. «На такие пальчики надо бы хорошие перстеньки надеть, а не этот обруч. И мы это сделаем, Наденька», – подумал он, а вслух сказал сочувственно:
– Идите, идите, милая сестрица. Офицеров надо беречь, как зеницу ока, они – опора трона и России, залог нашей победы над врагом.
Надежда вышла, осторожно закрыла за собой дверь и вздохнула с великим облегчением. Не понравился ей и в этот раз товарищ председателя Государственной думы, правда, прекратившей свои занятия, но все-таки существующей, и вот болтается по влиятельным людям и устраивает свои дела. А если Родзянко узнает, что его «товарищ» говорит о нем? О чем просит Вырубову? Родзянко может устроить скандал на весь Петербург. Нет, нет, надо сказать Анне Александровне, чтобы она была осторожнее с этим человеком, а еще лучше, чтобы гнала его прочь, как князя Андронникова.
Уезжая и уже простившись с Вырубовой, Протопопов зашел к Надежде, поцеловал ей руку и незаметно надел на ее палец дорогой перстень.
И молча удалился.
Надежда в крайнем удивлении посмотрела на перстень и сняла его так быстро, будто он ожег палец. И в это время пришла Вырубова, увидела перстень и, как бы и не обратив на него внимания, сказала:
– Наденька, завтра нас осчастливит своим августейшим присутствием государыня. Постарайтесь, чтобы все было хорошо. Быть может, и государь будет. Сейчас мне звонили, и я иду во дворец.
Надежда еще не видела ни царя, ни царицы и испугалась. Шутка ли сказать – приготовиться к приему таких гостей? Как готовиться? Что следует сделать? Кого будет смотреть царская чета, с кем говорить? Кого подготовить к разговору с высочайшими персонами?
И она, не скрывая волнения, спросила об этом, но Вырубова успокоила ее и ответила:
– Никого готовить не надо, а просто скажите всем, что лазарет посетит государыня. Пусть каждый приведет себя в должный вид и остается на своем месте, а все остальное предоставьте мне… А перстень спрячьте. Не следует принимать подарки от людей, кои делают это со специальной целью.
И ушла.
Надежда почти не спала и все ходила, ходила по палатам, смотрела, нет ли где-нибудь на полу бумажки, переставляла и так и этак розы на тумбочках, поправляла на раненых серые одеяла, у изголовья – иконки и все время говорила ласковым, тихим голосом:
– Крепитесь, крепитесь, милые, завтра к вам пожалует государыня.
Раненые кивали головами, иные спрашивали удивленно крайне:
– Неужели самолично прибудет?
– А царь, царь-то прибудет аль как?
– Может быть, и государь осчастливит нас. Вы только смотрите, смотрите веселей, милые наши защитники России, хорошие наши, мужья наши любимые, – говорила Надежда.
Один, белый как лунь, совсем молодой солдат с рыжими усиками поманил ее к себе и прошептал:
– Сказывают, что царица заодно с германцами. Это – правда, сестрица? Она ж как есть сама германка.
У Надежды черные брови подскочили на лоб от удивления и испуга, и она негромко ответила:
– Она – императрица России, солдатик, и так думать о ней нехорошо.
– Да я ничего, я не думаю, а вот однокашники мои бают, мол, вроде…
– Глупые они, и вы их не слушайте, – говорила Надежда, а сама дрожала от страха: такие речи в лазарете самой Вырубовой! А что же могут говорить в других лазаретах и госпиталях? «Ужас! Какой ужас!» – в страхе думала она и более ни о чем и ни с кем не говорила.
И пришла к поручику в офицерскую палату.
Поручик лежал с закрытыми глазами и словно бы спал, однако он не спал. Ему стало лучше, температура снизилась почти до нормальной, но рука ныла, и он осторожно перекладывал ее с места на место, не открывая глаз и болезненно хмуря темные брови.
Надежда подошла к нему неслышной походкой, или ковровая дорожка приглушила ее шаги, так что поручик не видел ее, а почувствовал ее присутствие потому, что она осторожно и легко положила его забинтованную руку на живот и сказала, зная, что он не спит:
– Вот так и держите. Перемещать нельзя. Когда можно будет, я скажу.
Поручик открыл глаза, улыбнулся и сказал:
– В одном положении она деревенеет и может остаться в изогнутом состоянии. Вы не находите?
– Не нахожу и запрещаю вам своевольничать, – строго произнесла Надежда.
– Слушаюсь, – совершенно серьезно ответил поручик и спросил: – Императрица действительно будет у нас завтра? Одна?
– Будет. А одна или с государем – я не знаю.
– Благодарю вас, сестрица, – сухо поблагодарил поручик.
Царица действительно пришла одна, сопровождаемая Вырубовой и всем медицинским персоналом лазарета. Сегодня пришла, после обеденного часа, и, едва войдя в первую палату, где были нижние чины, тотчас же бросила быстрый, нетерпеливый взгляд на портрет ее и мужа. И жесткие ее, слегка синеватые, губы расправились в еле заметной улыбке.
Она была одета как и сестра: в длинное серое платье с белым передником, на котором горел яркий красный крест, в белой косынке, перехваченной под самым подбородком неприметной бриллиантовой заколкой, высокая и прямая, как гвардейский офицер, и бледная, как стена госпиталя. Медленно она подходила к раненому, тихо говорила:
– Здравствуй, солдатик. Как ты себя чувствуешь? Доволен ли заботой о тебе наших сестер милосердия? – И, взяв из рук Вырубовой иконку, вручала ее солдату, даже не дождавшись его ответа.
Солдат рассматривал ее, царицу, немигающими глазами, кивал головой, если мог, бегающим взглядом скользил по лицам сестер, будто спрашивая, что говорить царице, но все ему улыбались, все ждали, что он ответит, и солдат отвечал:
– Здравия желаю, ваше императорское величество. Чувствую хорошо. Благодарствую.
Иные тянулись к ее руке, сухой и жесткой, чтобы поцеловать, но царица брала в это время следующую иконку и вручала ее раненому, говоря тихо и смиренно, произнося слова возможно правильнее:
– Благословит тебя бог, солдатик.
Солдат крестился, что-то бормотал в крайнем смущении, и все шло хорошо.
И тут случилось такое, что Вырубова едва сознания не лишилась: когда царица вошла в офицерскую палату и приблизилась к поручику, чтобы спросить его о самочувствии, как он спокойно и внятно, хотя и тихо, спросил у нее:
– Ваше величество, за что вас так ненавидит русская армия?
Царица помрачнела, брови ее сузились и вытянулись стрелками, синие губы сжались, и от этого рот ее стал маленьким и жестким, а в глазах мелькнули такие огоньки, что вот-вот, казалось, из них брызнет пламя, но она или не расслышала вопроса раненого, или сделала вид, что не расслышала, и, обернувшись к Вырубовой и отступив на шаг, спросила:
– Что он сказал?
Вырубова ответила спокойно и уверенно:
– Он просил помолиться за доблестных защитников престола и отечества, ваше величество.
Царица подумала, посмотрела на раненого суровыми, прищуренными глазами, вновь обернулась к Вырубовой и вновь спросила:
– А о какой ненависти он говорит?
– Он говорит о ненависти к врагу, ваше величество, – ответила Вырубова и так посмотрела на стоявшую тут же Надежду, что та ясно прочитала в ее взгляде: «Как же это вы, милая, допустили? Красавчика сего опекаете вы».
Вырубова, конечно, так не думала, она просто посмотрела, не сильно ли испугалась Надежда, и, чтобы отвлечь внимание царицы, сказала Надежде:
– Наденька, подойдите сюда, государыня еще не знает вас, – и отрекомендовала царице: – Моя старшая сестра, Наденька. Вы изволили спрашивать, кто мне помогает, так вот она и есть главная помощница.
Надежда поклонилась и сделала реверанс, а царица притронулась своей белой ледяной рукой к ее голове и сказала:
– Помогайте Анне Александровне, Наденька. Я буду благодарить вас за это.
И пошла далее по красной ковровой дорожке и уже приблизилась к другому раненому офицеру, да в это время позади раздался какой-то шум, она оглянулась, и Вырубова оглянулась, и все сестры.
Там шли к царице какие-то ходоки-крестьяне и еще издали говорили:
– Мы – к твоей милости, матушка-царица.
– Заступница наша…
Царица спросила у Вырубовой:
– Кто такие?
– Кажется, от Григория Ефимовича.
– Если от него, надо принять их.
И торжественный обход прервался: ходоки стали просить и бить поклоны, а царица словно бы и забыла о раненых, стояла, как неживая, и смотрела на ходоков ничего не понимающими глазами.
Когда обход закончился и царица удалилась, Надежда вбежала в свою комнату, упала на кровать и забилась в слезах.
– Что он сказал? Что он сказал, несчастный?! – в полном отчаянии восклицала она, и готова была разорвать этого беленького красавчика с погонами поручика на части, и боялась за него, как за самого близкого и родного человека, как если бы это был муж, любимый…
Вырубова сделала вид, что ничего особенного не случилось, и даже не нашла нужным пристыдить поручика.
Пристыдила Надежда на второй день, когда делала ему перевязку:
– Вы сошли с ума, милостивый государь. Вчера сошли, а сегодня даже не раскаялись. Вы думали прежде о том, о чем спрашивали у государыни?
Поручик улыбнулся и ответил:
– Я всегда думаю, сестра. И сейчас думаю.
– О чем же?
– О том, что после выздоровления меня убьют.
– Опять глупости. Боже, да кто вы такой и можете ли вы хоть минуточку быть серьезным?
– Могу, – ответил поручик и, поцеловав ее руку тихо и торжественно, сказал: – Я – русский человек…
И умер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Михаил Орлов шел по Невскому щеголь щеголем: в черной, тончайшего сукна, тройке, в шляпе-котелке и в крахмалке-воротничке, да еще с изящной тростью в правой руке, которой он играл с легкой небрежностью, да еще курил пахучую сигару с золотым ободком.
И думал: Невский даже позеленел от военных, как травой его натерли для камуфляжа. На корпус наберется командного состава, а он вот здесь прохлаждается…
Невский действительно позеленел от военных: одетые с иголочки во все новое, затянутые желтыми лоснящимися портупеями и увешанные серебряными аксельбантами и оружием, они шли парами и в одиночку, как на параде, чеканя шаг и вызванивая шпорами, и не замечали решительно никого из гражданских, а лишь себе подобным козыряли картинно или небрежно, смотря по чину.
Среди них пестрели старой формой легко раненные офицеры с черными и белыми повязками, с палками в руках или костылями под мышкой, иные – с белыми Георгиевскими крестами на груди, и редко отдавали честь, но их не останавливали, не выговаривали: фронтовики, лучше не связываться.
По торцовой мостовой позванивали трамваи, взад-вперед сновали надраенные лакированные фаэтоны, их то и дело обгоняли дымившие, как старые паровозы, черные открытые автомобили, пугали лошадей горластыми клаксонами, так что рысаки в страхе шарахались к тротуарам, а то и взвивались на дыбы, и тогда вслед механикам неслись осипшие крики извозчиков:
– Куда прешь, холера тебе в бок? Аль повылазило?
А на тротуарах возмущались:
– Безобразие! Весь Петербург закоптили. За чем смотрят городовые?
Но городовые и сами еле успевали отскакивать в сторону и, козырнув, если ехал важный чин, руками отгоняли от себя дым, смрадными тучами валивший из-под автомобилей, и долго кашляли, а если ехал какой-нибудь туз с дамой – плевались, расправляли лихие усы и всем видом грозились: ну, погоди, ваше степенство…
Но у «степенств» было слишком много денег, и блюстители порядка лишь почтительно посматривали на их горластые автомобили и лихие выезды и механически козыряли, как раз и навсегда заведенные куклы.
Лишь солнцу были в высшей степени безразличны и автомобили, и лихие выезды, и оно светило весело и щедро, заглядывало в витрины магазинов, вспыхивало бликами на лаке фаэтонов и автомобилей, на шпорах офицеров, даже на очках и пенсне прохожих и ночных росинках на деревьях, а петропавловский шпиль и адмиралтейскую стрелу так отполировало, что на них смотреть было невозможно, сиявших в поднебесье ослепительно-желтым огнем, будто солнце сидело у них в гостях и играло в зайчики.
Из-за церквей, соборов, из-за красных, желтых, зеленых громад дворцов и казенных зданий сторожко выглядывали белые, с синей подкладкой облака, тянулись к макушкам золотых шпилей и крестов, словно оттуда хотели более обстоятельно рассмотреть, что делается-творится на главной улице государства Российского, да не могли дотянуться и застывали над горизонтом, или не хотели преждевременно заслонять солнце своей безутешной мутью и омрачать души людские.
Возле нарядных витрин толпились зеваки, подслеповато приникали к стеклам так, что носы расплющивались, и, прочитав цены, причмокивали языком и разочарованно вздыхали:
– Кусаются. Цены-то.
– Война!..
Там и сям группами стояли студенты, спорили, щеголяли латынью и сыпали милые шутки по адресу курсисток, и те смущенно опускали глаза долу, а иные показывали язычки и приводили озорников в восторг.
Подпоясанные белыми фартуками дворники караулили оброненные бумажки, брошенные окурки, метлами торопливо убирали их в сторонку и корили студентов:
– Господа скубенты, порядок не блюдете, окурочки швыряете, куды попало, а еще и господам гуляющим поперек дороги становитесь. Ай-я-яй…
Но их голоса заглушали газетчики:
– «Петербургский курьер»! Львов – накануне сдачи генералу Рузскому!
– «Биржевые ведомости»! Самые свежие новости: пруссаки бегут в Берлин! Столица Франции будет объявлена открытым городом!
Михаил шел с виду беспечно, останавливался возле витрин и, однако, все видел и наблюдал за офицерами, словно знакомых выискивал, и вспоминал студенческие годы, Петербургский университет, Кровавое воскресенье… Вспоминал, как один вылощенный жандармский офицер с маленькими усиками и длинным носом, сидя на огнистом коне, размахивал палашом и, грассируя, кричал:
– За веру, царя и отечество – в сабли! – И, размахнувшись, шарахнул шашкой по нему, Михаилу, пытавшемуся в толпе стащить его с коня, но удар прошелся вскользь, сбил шапку, а на плече оставил лоскут студенческой тужурки и лоскут срубленной кожи да еще кровищу, залившую всю спину.
Михаил выстрелил тогда в офицера из «бульдога», но промахнулся и до сих пор сожалел, что хорошенько не прицелился, – некогда было в жестокой неравной схватке. Вон там, на углу твоем, Невский, и Литейного…
Невский… Краса и гордость державного града Петрова. Каменный летописец многострадальной, мученической истории России народной, немой свидетель величественной поступи первой русской революции. Это здесь измученный, замордованный русский народ шел к Зимнему дворцу с хоругвями, с иконами, с детьми на руках к царю-батюшке просить хлеба и заступничества от произвола и был встречен свинцом.
Расстреляли. Вместе с детьми. На виду у икон спасителя и его матери.
Это с твоих светлых проспектов, град Петра, обагренных кровью восставших путиловцев, обуховцев, балтийцев, торнтонцев и несть им числа, набатным эхом покатился по всей земле русской пламенный клич:
– Смерть самодержавию!
– Да здравствует свобода!
И поднимал города и села, и рабочие поселки, и каждую честную душу на бой святой и правый с вековечными силами деспотизма. Земля горела тогда под ногами сильных мира, и они разбегались с фабрик своих и заводов, спешно переводили капиталы в швейцарские банки и были готовы и сами туда отправиться, но ждали, что скажет и сделает царь.
Николай Второй сам сидел на чемоданах, однако все еще надеялся, что гроза пройдет, и просил Вильгельма Второго придвинуть войска к русской границе, не надеясь на свои. Но дядя Николай Николаевич заставил его издать лживый манифест о свободах и обманул восставших.
А потом началась расправа. С жестокостью вандалов. С хладнокровием палачей. И революция была удавлена виселицами. Утоплена в крови народа. Замурована в каменные казематы крепостей и тюрем.
Ты это помнишь, Невский. Ты знаешь, что это они кричали-командовали тогда:
– В плетки!
– В шашки!..
– Пли!..
– За веру, царя и отечество…
Вот эти, щеголяющие сейчас новой формой и новым оружием, грациозно козыряющие друг другу, будто на параде, и высокомерно косящие глаза на одетых в старую форму, белесую и изрядно поношенную, прокопченную порохом войны, – на раненых, пришедших сюда подышать свежим воздухом, и то и дело властно повышают голос:
– Поручик! Почему не отдаете честь старшим? Ваша часть и фамилия командира?
Они даже не интересуются фамилией спрашиваемого, не любопытствуют, где ранен, при каких обстоятельствах, чем отличился, если у раненого были награды; они требуют почитания их, соблюдения устава и наказывают, и торжествуют, что строго следят за порядком в империи Российской и не позволят нарушать его даже самому господу богу.
Вот какие мысли будоражили душу Михаила Орлова, некогда умытого собственной кровью вон там, на углу твоем, Невский, и Литейного. Их бы, всех этих фланирующих по городу, наряженных в новые, защитного цвета, одежды, – на фронт, на передовые позиции, в строй, чтоб рядом с солдатами-горемыками, ан нет, они вот околачиваются в столице и выхваляются друг перед другом статью, и выучкой, и гордыней. Много ли их встанет в ряды народа, придет время? Сотни? Десятки? Скорее всего – считанные единицы. Такие, как штабс-капитан Бугров, как Андрей Листов, а быть может, и брат Александр, придет срок?..
Александр. Брат кипяченый, единокровный, как там ты сейчас на фронте и почему ничего отцу не пишешь? Ведь ему-то и жить осталось… Правда, я тоже особенным старанием не отличался, а отец – он ведь у каждого один. Как и мать… А мы забываем это. Мать лучше помнили, чаще бывали, когда она была жива… Эх, дела! Когда мы вас переделаем и хоть немного отдохнем? Или забудемся малость? Никогда. И не будет вас, дел, – скучно станет. Жизни не будет человеческой…
И решил Михаил Орлов: поскорее закончить все дела – и домой, где он еще почти и не был, а побыл от поезда до поезда три часа всего. Отец по-прежнему жаловался на печень, но ему стало лучше, он уже начал ходить, и Михаил пообещал скоро вернуться и пожить немного дома, пользуясь тем, что таких, как он, плоскоступов не призывали. Да он и не рвался на фронт, достаточно было того, что два брата были там.
И вот дела задержали. Петровский задержал, глава большевистской пятерки в Думе, у которого Михаил только что был, передавал ему посылку от Линника, а точнее – от Ленина. Михаил и сейчас еще удивлялся: довез все в полной сохранности. Где? В шляпе. На днище, под шелковой подкладкой, да еще и по бокам, по окружности, под кожаным ободком. При жаре можно снять такую шляпу и обмахнуться раз-другой, и никому и в голову не придет проверять, что там в ней под подкладкой.
У Михаила не было нужды снимать ее и вообще чего-либо опасаться: студент дружественной Франции, – что у него может быть недозволенного? Таможенники так и полагали, когда он прибыл в Одессу. И даже не осматривали его саквояжа, а только спросили, нет ли там чего нехорошего? Они так и спросили: «Чего-либо нехорошего».
Михаил распахнул саквояж, показал всякую бытовую мелочь, но таможенники не стали его осматривать. Деловой человек, из самого Парижа, из союзной Франции все же.
Петровский качал черной, уже начавшей седеть головой и говорил:
– Удача редкая. Именно студентов таможенники более всего осматривают, но… Вы пришли греческим пароходом к тому же?
– Греческим.
– А за Грецией союзники ухаживают, как за капризной дамой сердца, поэтому и не хотят обострять отношения с ее судовладельцами… В общем, вечером вы расскажете все подробно, что там делается, в Париже и в Швейцарии. Все будут интересоваться Владимиром Ильичем, так что приготовьте доклад по всем статьям, как Ильич говорит, – наказывал Петровский и спросил: – А о Малиновском ничего в Париже не слыхали? Он, кажется, туда уехал.
Михаил сообщил: он слышал, что Малиновский то ли записался, то ли намеревается вступить волонтером во французскую армию, но в числе тех восьмидесяти, которых провожал Плеханов, его не было.
Петровский подумал немного, покрутил чернявый ус и сказал с полной убежденностью:
– Этого и следовало ожидать. У него не было иного выхода и надо было что-то выкинуть такое, что сразу бы покрыло еще большей тайной неизвестности его подлую душонку. Я же говорил Владимиру Ильичу в Поронине: Малиновский очень смахивает на провокатора, вдруг покинул Думу, категорически отказался прийти на фракцию и дать объяснение своему поступку, потом внезапный отъезд за границу, пьянство там и ресторации на широкую ногу… Почему? На какие шиши, позволительно спросить? Значит, подозрения его московских выборщиков Новожилова и Балашова имели основания. И Розмирович, секретарь нашей фракции, была убеждена, что он – провокатор: у нее во время ареста спрашивали о таких документах, о существовании которых мог знать только свой человек. Этим человеком конечно же мог быть Малиновский. И тут Бухарин и Бурцев оказались недальнозоркими и решением своей комиссии освободили этого подлеца от всех подозрений. И ввели в заблуждение Владимира Ильича, который тоже подозревал его. Ну, черт с ним, когда-нибудь все равно тайное станет явным. Да что это я все об этой дряни? Расскажите-ка еще, да поподробней, как и что произошло в Поронине. С Владимиром Ильичем. До мельчайших деталей. Мы с цекистами и пекистами расскажем об этом партийцам-низовикам… Они замучили нас вопросами, когда прочитали в либеральном московском «Русском слове» об аресте Владимира Ильича.
Михаил повторил то, что уже рассказал и что знал по Парижу и от Линника в Швейцарии, которого встретил при проезде домой в Россию, на берегу Женевского озера.
Линник тогда был в отчаянии и сидел на скамье, под солнцем, полный тревог, косил настороженно глаза по сторонам и часто курил. И не сразу обратил внимание, что Михаил Орлов, шедший по красной от мраморной крошки аллее, приблизился к скамье вплотную, сел рядом, закурил, спросил, который час, потом хотел угостить его парижской сигарой, но Линник отвечал рассеянно, отказался от сигары, отодвинулся подальше, но потом обернулся, пристально посмотрел на него и тут лишь негромко воскликнул:
– Бог мой, вы не с неба упали? Ведь вы – в Сорбонне, в Париже…
– Был. А теперь еду домой, кружным путем, через Грецию. Отец прислал телеграмму уже с неделю тому назад, а я вот только смог выбраться. бросив курс. Да какой теперь курс, если вся профессура Сорбонны написала президенту Пуанкаре письмо, в котором объявила себя мобилизованной и ставит на службу Франции? Кстати, семидесятилетний Анатоль Франс, сочувствовавший нашей революции и выступавший в ее поддержку, тоже обратился к Пуанкаре с просьбой помочь ему определиться куда-нибудь на службу в парижском гарнизоне генерала Галлиени, нового коменданта укрепленного района французской столицы. А вот Ромен Роллан остался здесь, в Швейцарии, и отказался возвратиться во Францию, объятую шовинистическим угаром, как и Россия…
Инженер Линник молчал и, кажется, не слушал, что Михаил говорил ему, а думал о чем-то своем, опустив голову и настороженно следя косым взглядом за проходившей мимо публикой – нет ли среди нее русских филеров? Но никаких филеров в этих местах, на виду у роскошных отелей, выстроившихся вдоль набережной, широкой, как Невский, не бывает, ибо здесь гуляли самые именитые гости Швейцарии, жившие в этих фешенебельных, белоснежных отелях, чопорные и блестевшие от драгоценных камней в их перстнях и сережках, запонках и ожерельях, словно только что были на дипломатическом приеме и вышли подышать свежим воздухом.
И на самом Женевском озере были такие же почтенные, катавшиеся на парусниках, или пароходиках, или моторных лодках – шик сезона, а то просто стоявшие возле решетки парами и в одиночку и смотревшие на стойбище судов и суденышек, притороченных к длинным дощатым причалам, уходящим стройными рядами от берега, заваленного крупными камнями-булыжниками от прибоя.
Много их было здесь – парусников, моторок, яликов, лодок и всякой плавающей всячины. Раскрашенные в нарядные и яркие тона – красные, желтые, синие, коричневые, вишневые, они весело выстроились вдоль всей набережной, взметнув целый лес мачт, больших и малых, а некоторые еще были и расцвечены флагами национальными и спортивными всех оттенков, так что если глянуть немного выше мачт, можно было увидеть как бы плавающие в небесной синеве праздничные разноцветные косынки – уйма косынок!
Михаил Орлов заметил не то с грустью, не то с укором:
– Париж весь кипит теперь военными шумами: маршируют волонтеры с наполеоновскими ружьями, длинными, как оглобли, Неспокойно снуют гражданские, женщины почему-то оделись во все черное, отчего вечером Париж похож на траурный город. Да летают над головой немецкие аэропланы и сбрасывают гранаты. Моторы таксистов еще дымят на всех улицах, возят то солдат, то военное имущество. А здесь – другая планета: тишина, толстосумы, собачки на серебряных цепочках…
Инженер Линник посмотрел на чопорную пару, что проходила мимо, – он с моноклем в правом глазу, она с лорнетом на золотой цепочке, – на болонку глянул, которую вела на серебряной цепочке прислуга, и ничего не сказал. Видел он такое не раз, уже привык, и только в горном селе, где он лечился горным воздухом, как и Самойлов, снимая комнату у крестьянина, только там никого из этих позолоченных не было, а была Швейцария, во всей своей первозданной красе лесов, и белоснежных Альп, и с вечно синим, пропитанным всеми запахами альпийских трав и лугов воздухом.
Но инженеру Линнику было не до воспоминаний об этих местах. Несколько часов тому назад он вновь еле избавился от русских филеров, преследующих его вот уже несколько дней с утра до вечера, так что от них уже было невмоготу и можно было нарваться на скандал катастрофический: дай только волю характеру, так как у него была корреспонденция, переданная Лениным для доставки в Россию другим, чем у Самойлова, путем, чтоб вернее было. Да, спрятана она была довольно надежно, под подкладкой пиджака, под бортами, однако коль его выследили – надеяться было нельзя, жандармы распорют все до нитки и найдут, филеры укажут. И как же судьба вовремя прислала ему на помощь Михаила Орлова!
