Текст книги "Грозное лето"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 64 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Царь играл в бильярд, один на один, гоняя шары по зеленому полю небольшого стола и то и дело вслух приговаривая:

– Клопс-штос, желтого к себе в середину, – но не мог положить ни одного и сокрушался: – Не идет, Митя, рука что-то дрожит, – вспоминал он двоюродного брата, великого князя Дмитрия Павловича, с которым не раз играл «клопс-штос».

Так и не загнав в середину ни одного шара, он положил кий на стол, взял папиросу, понюхал ее и произнес:

– Хороший табак возделывают турки. Не пришлось бы и с ними воевать. Немцы окопались в Порте, как у себя дома, и всего можно ожидать.

Закурив, он подошел к огромному окну, постоял немного около него, рассеянно посмотрел на парк.

Над парком низко плыли серые облака и вот-вот, казалось, зацепятся за макушки деревьев и заволокут их мутным туманом, но не спускались с поднебесья, словно боялись, что им попадет за это своевольство, и тянулись куда-то на восток, подальше от дворца.

Царь пыхнул дымом, посмотрел на настольные золотые часы, что стояли на мраморном камине под стеклянным колпаком, бросил косой взгляд на антресоли, ведшие из будуара царицы под потолок кабинета, и, подойдя к небольшому письменному столу, перелистал бумаги в раскрытой папке, черной, как ночь, что положил ему министр двора граф Фредерикс.

В папке были рапорты о делах удельных имений, донесения верховного главнокомандующего Николая Николаевича, телеграммы Ренненкампфа о победе при Гумбинене, телеграммы союзников из Парижа, из Лондона, доклады министров, записки великих князей со всякого рода просьбами, и, если бы их все читать, потребовался бы не один день. И царь не читал их, а листал, стоя, курил и хмурил рыжие брови. Эка расписались! Нет бы заниматься делами государства, так они строчат и строчат, можно книги издавать, если отправить в типографию. За чем смотрит Горемыкин, последний доклад которого был, кажется, в прошлом столетии? «Стар слишком или не любопытствуете, чем занимаются ваши министры, Иван Логинович? Следует лучше вам управлять кабинетом. И Николай Николаевич не пишет докладов, а шлет краткие телеграммы. Или и он действительно возомнил себя монархом, как Алике говорит? И не считает необходимым знакомить меня с положением на фронтах подробно? Надо туда самому поехать и послушать доклад ставки на месте», – думал он.

Кабинет был слишком большой, так называемый второй кабинет, в котором он обычно принимал министров, а сам царь был слишком низкорослым для такой палаты и совсем терялся в нем, заставленном столом для бильярда, круглым столом, покрытым темно-красной бархатной скатертью с золотыми разводами, на котором были аккуратно сложены стопки книг, большей частью военных, стояли фотографии и лежала пачка турецких папирос, и увешан был, как ординарная мещанская квартира, – портретами большими и небольшими в золоченых багетах, картинами мастеров отечественных и фламандских, миниатюрками античных богинь с ангелочками и животными – и никак не подходил для государственных приемов и разговоров, а скорее похож был на комнату отдыха и интимных собеседований.

Однако царь любил именно этот кабинет, и именно за эту интимность, и проводил большую часть дня здесь, тем более что в любое время он мог отсюда наблюдать за царицей, обычно сидевшей на антресолях, под потолком кабинета, занятой рукоделием. Но сейчас он думал не о царице; он думал о том, что и как будет после войны, после победы союзного оружия над противником.

Нет, союзники еще не спрашивали его об этом и не говорили о своих планах. Союзники пока терпели поражения, и им было не до этого. Русские же армии громили врага и в Галиции, и в Восточной Пруссии, вот-вот возьмут Львов, затем Перемышль, а там – Краков, и Вену, и Берлин, и война кончится. Победой русского оружия. Поэтому именно русский император и должен первым предложить союзникам свой план умиротворения германцев и австрийцев, после их разгрома. Умиротворения на десятилетия. На вечные времена. Чтобы они никогда более не посмели нападать на соседей.

Царь вслух именно так и сказал:

– Да. На вечные времена. Чтобы не смогли более нападать на соседей. Никакой империи Габсбургов. Никакой империи Гогенцоллернов. И вон с Балкан, из Малой Азии, отовсюду…

Он подошел к бильярдному столу, взял кий и ударил по шару так, что тот перелетел через барьер и громко покатился по кабинету, а «чужой» преспокойно пробежался по зеленому полю и устроился в дальнем углу, а в лузу и не думал прятаться.

Царь поднял упавший шар, положил его на место и обошел вокруг стола, прицеливаясь, какой бы шар стукнуть еще разок, но не ударил, а, обходя стол, увидел белого медведя на камине, щелкнул его по черному носу и сказал:

– Вот так, мой белый друг: ты будешь хозяином Ледовитого океана, а я буду хозяином земли русской. И Балкан. И Царьграда. И Малой Азии.

В это время вошел Сухомлинов – тихо, осторожно, будто его могли укусить здесь, и, вытянувшись во весь свой небольшой рост, помпезно отчеканил:

– Здравия желаю, ваше величество. Явился согласно с вашим повелением.

И, стукнув каблуками объемистых лаковых сапог, в которые можно было обуть слона, поклонился и застыл у двери, зажав черную папку с бумагами в мясистой левой руке, а правую вытянув по швам.

Он был в любимом своем гвардейском черном мундире, а не парадном, расшитом золотом, и царю это как будто не понравилось, так как он посмотрел на него, на его сапоги хмуро и неприветливо, но, видимо, понял, что парадная одежда сейчас была ни к чему, да и сам он был в обыкновенной гимнастерке защитного цвета и в таких же брюках, убранных в аккуратные шевровые сапоги.

– Здравствуйте, Владимир Александрович, – ответил царь негромко, но приветливо и вышел из-за стола – заросший рыжеватой бородой, сухощавый и даже тщедушный против голощекого и налитого жиром Сухомлинова – и продолжал: – Я давно жду вас, чтобы порадовать: его императорское высочество великий князь сообщил мне по телефону, что наши доблестные первая и вторая армии ведут энергичную атаку противника в Восточной Пруссии и полны решимости изгнать его из нее в самое ближайшее время. Не правда ли, приятные сведения? Послы союзников могут теперь порадовать Лондон и Париж, что мы честно исполняем свой союзнический долг.

Сухомлинов видел: царь – в отличном расположении духа, и с готовностью поддержал его слова:

– Я вполне разделяю, ваше величество, ваше высочайшее удовлетворение, – и отметил: «Доклад пройдет отменно. Но, к сожалению, ваше величество, я не могу сказать этого о союзниках, кои не исполняют свой долг перед нами и не очень-то торопятся оказать нам воспомоществование в орудийных патронах и прочем снаряжении», но решил, что с этого начинать не следует, чтобы не испортить царю настроения, однако шпильку союзникам все-таки подпустил, сказав: – Если бы послы союзников помогли нам перед своими корпорациями в снаряжении наших армий надлежащими припасами, я был бы избавлен от необходимости торговаться с нашими промышленниками по поводу каждой винтовки и патрона, которые без взяток совершенно не хотят производить.

Царь спросил:

– И промышленники берут взятки?

– Берут, ваше величество. Путилов запросил тридцать шесть миллионов на изготовление производства снарядов, а ему достало бы и двух миллионов. Другие заводчики, если позволите доложить, ваше величество…

– Потом, после, Владимир Александрович, – отмахнулся царь и, подойдя к столу, на котором лежала карта, поправил ее, пригладил рукой и продолжал: – Я вот курил турецкие папиросы, кои мне передал через Фредерикса турецкий посланник Фахреддин, и думал спросить у вас: как вы полагаете, Турция вступит теперь в войну на стороне Германии после заключения с последней союзного договора? Сергей Дмитриевич – имел он в виду Сазонова, – говорит, что Вильгельм теперь может еще более разжечь мечту пантюркистов о великой Турции. Что доносит ваш военный атташе из Константинополя?

Сухомлинов не был готов к подобному разговору, хотя все знал хорошо, и подумал: какая связь между папиросами и возможной войной с Турцией? Улита едет, да когда-то будет. А впрочем, и то хорошо, что царь первым начал разговор и его не придется тянуть за язык, как всегда при докладах: слушает и молчит. И Сухомлинов решил поддержать такое начало беседы, тем более что знал хорошо об устремлениях турецких султанов и пантюркистов: о великой Турции с включением в нее Кавказа, Крыма, долин Волги и Камы и даже некоторых районов Сибири, где проживало небольшое количество русских турок. Об этом мечтал еще султан Абдул Хамид, но его давно свергли младотурки – шесть лет тому назад, а новый султан Магомед Пятый, посаженный на трон лишь в прошлом году, вряд ли по старости способен что-либо сделать, так как Турцией фактически правил младотурецкий комитет «Единение и прогресс», свергнувший прежнего султана.

Но почему царь спросил о Турции так вдруг, не предупредил в телефон, чтобы можно было подготовить надлежащие данные по сему вопросу? – думал Сухомлинов. Или Сазонов получил новые сведения о намерении турок после заключения ими союзного договора с Германией? Или получил новые сведения о намерениях Вильгельма самых последних, после благополучного прохода в Дарданеллы броненосцев «Гебен» и «Бреслау», а ему, Сухомлинову, ничего не сказал? Или Григорович, морской министр, что-то узнал важное о намерениях Порты, доложил царю, и вот он проверяет его, военного министра, насколько он осведомлен о положении дел на Кавказе? А быть может, Родзянко подложил очередную свинью, когда разговаривал с царем? «Черт их знает, от кого и когда надлежит ожидать подвоха. Или, может быть, этот пройдоха и болтун Палеолог что-то получил из Парижа и настращал государя новой войной на Кавказе? Не логичен вопрос, ваше величество: говорили о турецких папиросах – и вдруг спрашиваете о возможной войне с Портой. Какая связь между папиросами и войной?» – рассуждал он, но думать было некогда, царь ждал его ответа, и он ответил, как всегда, будто стоял за кафедрой в академии, уверенно и свободно:

– Турецкая армия, ваше величество, слишком истощена предыдущими войнами на Балканах, с Грецией, к тому же плохо обучена, плохо вооружена и не способна быть сколько-нибудь серьезным противником нашей доблестной Кавказской армии. Военный атташе, генерал Леонтьев, утверждает, что армия Порты – это сборище завшивевших оборванцев, которые и спят-то даже на голой земле, за неимением надлежащего количества казарм, матрацев и белья, и лишь умеют ревностно молиться аллаху, при любых обстоятельствах, в том числе и на поле брани. Однако, под давлением немцев, могут напасть на наши кавказские границы, дабы мы вынуждены были бы отвлечь несколько корпусов с нашего западного театра.

Царь молчал и курил, стоя возле стола и переставляя книги с места на место – целые стопки книг. И Сухомлинову казалось – сейчас он скажет: «Плохо вы знаете младотурок, Владимир Александрович. Они же века мечтают о захвате половины России во имя своей идеи – великой Турции. А вы – об аллахе…» И приготовился ответить со всей обстоятельностью именно о том, что младотурки готовы будут напасть на Россию тотчас же, как только немцы одержат победу в Восточной Пруссии, а пока будут ждать этого момента и не рискнут бросить вызов России. «Вот так, ваше величество».

Но царь мягко сказал:

– Благодарю вас, Владимир Александрович. Я тоже так думаю. Турция слишком истощена войнами с Грецией и Болгарией, чтобы напасть на нас в ближайшее время. Но и мы теперь не можем из-за «Гебена» и «Бреслау» напасть на Босфор и бомбардировать Константинополь, чтобы развязать извечный гордиев узел: вопрос о проливах. Если бы вы с морским министром Григоровичем помогли мне два-три года тому назад, я высадил бы десант в Босфоре, что сейчас могло бы иметь решающее значение для всего Ближнего Востока, а не только для Турции. Но вы не помогли мне. И Сергей Дмитриевич Сазонов не исполнил моих повелений и не добился положительного решения вопроса о Босфоре и Дарданеллах.

Сухомлинов даже покраснел от охватившего его волнения. Так вот, оказывается, в чем дело. Царь решил свалить с больной головы на здоровую и собственную слабость приписать министрам. Но ведь ему хорошо ведомо, что Сазонов, Григорович и он, Сухомлинов, за несколько месяцев до войны сделали именно то, что он повелел: пытались разрешить восточный вопрос в пользу России путем установления господства в Константинополе, в проливах Босфор и Дарданеллы. Однако союзники, и Англия – особенно, не согласились с такими намерениями России, опасаясь, что в случае войны Россия станет единоличным лидером в проливах. И может запереть проход через них судов других стран, в частности той же Англии. Владычица морей не терпела конкурентов даже в лице союзников, и царь это прекрасно знал.

«И вновь палец о палец не ударил, чтобы предпринять энергичные меры в защиту извечного проекта русского двора. Чего же ради ваше величество перелагает сейчас вину на плечи других? Ищете задним числом козла отпущения? Но вашу безумную мечту нельзя было осуществить так, как вы затевали: посадить на корабли сорок – пятьдесят тысяч солдат и тайно перевезти их в Константинополь. А судов-то таких под рукой у Григоровича и не было, и войск у меня свободных не было, да и нельзя было тайно от всех перевезти целый корпус. Когда же война началась, союзники потребовали от России не отвлекать свои войска с запада – на Кавказ, так как это поставит Францию и Англию в тягчайшее положение перед армадой немецких войск на западе, и обещали сделать все, чтобы Турция оставалась нейтральной».

Однако Сазонов мало полагался на подобные обещания и велел своему послу в Лондоне Бенкендорфу сообщить лорду Грею, что, «имея войну против Германии и Австрии, мы не можем стремиться избегнуть столкновения с Турцией», и предложил свой план: гарантировать территориальную неприкосновенность границ Турции, вернуть ей захваченный в прошлом году греками остров Лемнос и предоставить право владеть всеми германскими концессиями, в частности Багдадской железной дорогой, а взамен потребовать демобилизации турецкой армии и сохранения нейтралитета.

Бенкендорф тотчас ответил Сазонову: английский министр иностранных дел лорд Грей решительно не согласен и с таким предложением России, опасаясь, что Греция, в которой он видит надежного и прямого союзника Антанты, может заколебаться и – как сказать? – может стать союзником Германии.

То же сообщил и русский посол в Париже Извольский: французский министр иностранных дел Думерг полностью согласен с английским кабинетом, и со своей стороны добавил, что было бы опасно выступать с формальными заявлениями относительно германских концессий в Турции, так как «это может дать в руки немцев в Константинополе оружие против нас», а «наша политика заключается в том, чтобы поддерживать умеренных, удержать Турцию от вступления в войну».

Так говорил и Пуанкаре, и Сухомлинов знал, что царь обещал Пуанкаре, в бытность его в Петербурге, накануне войны: свято соблюдать союзный договор и не предпринимать никаких действий без согласия всех союзников. И царь вновь проглотил горькую пилюлю: предложение его министров было отвергнуто. А теперь отношения с Турцией становились все хуже, и после прибытия в Порту германских броненосцев, да еще после реквизиции двух крейсеров, построенных в Англии для Турции, немцам не составит труда перетянуть младотурок на свою сторону и заставить их воевать против союзников, против России – в частности.

И Сухомлинов думал: «А мы не готовы на Кавказе, и войска не готовы, и орудийные парки маломощны, больше имеется легкой артиллерии, и командующий Кавказским военным округом граф Воронцов-Дашков слишком стар, чтобы возглавить там театр военных действий, если он откроется». Но об этом он предпочитал помалкивать, а сказал то, что знал от Сазонова:

– Дело в том, ваше величество, что союзники наши боятся вызвать гнев мусульман не столько в Турции, будь мы произвели бы бомбардирование Константинополя, а Англия – потопи якобы купленные немецкие дредноуты, а боятся гнева мусульман в Индии и Египте – в своих колониях то есть. И еще боятся, что война с Турцией отвлечет наши силы с запада и тем затруднит сражения Франции и Англии с немцами.

А на уме было:

«Благодетели! На Кавказе всячески оберегают наших солдат от войны с турками и рады будут, если мы и вовсе передислоцируем их с Кавказа на Марну, таскать для них каштаны из огня немецких тяжелых пушек. Неужели это вам не ясно, ваше величество? Палеолог приступает с ножом к горлу, чтобы мы аллюром мчались к Берлину и заставили кайзера снять еще три – пять корпусов с запада и отказаться от окружения Парижа. Им нужно спасти Жоффра, а там – хоть потоп. У нас потоп, в России. В угоду родзянкам, гучковым и всей думской правой камарилье, которая собирается ехать в Лондон и Париж с заверениями в самых лучших чувствах русского народа. Эка народные послы сыскались! Любопытно, что вы думаете по сему поводу, государь?»

Царь молчал и гасил папиросу, что говорило о том, что он чем-то недоволен. Но он совершенно спокойно спросил:

– Вы не намерены были сообщить мне о том, что докладывает вам военный атташе в Константинополе?

Сухомлинов готов был перекреститься: слава богу, пронесло насчет союзников, и с готовностью ответил:

– Военный атташе, генерал Леонтьев, доносит, что немцы и сам Мольтке, когда Энвер-паша в июле был у него в Берлине, подбадривают турок слащавыми фразами о том, что, мол, Турция с помощью Берлина, разумеется, не только отстоит свои проливы якобы от посягательств России и не только защитит свои границы, но и покорит Египет и Персию, создаст независимые государства в Закавказье и станет угрожать Индии, самому уязвимому доминиону Англии, со стороны Афганистана, что тотчас же воздействует в положительном для Германии смысле на войну в Европе.

– Вы полагаете, что все это Турция могла бы исполнить? – удивился царь.

– Нет, ваше величество. Турция ничего подобного исполнить не в состоянии. Это Германия ей так вещает, чтобы польстить, приучая ее к мысли, что все это возможно будет осуществить лишь при условии совместных с Германией действий.

Царь помолчал, достал новую папиросу, посмотрел на нее, понюхал и положил в пепельницу, не став курить. Видно было, что он чем-то недоволен, но по обыкновению молчит, и что было у него сейчас на уме – про то и господь бог не знает.

Сухомлинову неловко было молчать в свою очередь, коль он начал докладывать, и он продолжал:

– Далее военный атташе сообщает, что мой турецкий коллега, Энвер-паша, совершенно подчинил себя германскому послу в Константинополе Вангенгейму, а генерала Лимана фон Сандерса, коего Мольтке прислал всего лишь обучать турецкую армию по европейскому образцу, Даже произвел в Лиман-пашу и маршалы Турции и назначил генерал-инспектором турецкой армии. Я не буду удивлен, если сей инспектор турецкой армии, Лиман-паша, в ближайшее время пошлет турецких солдат и офицеров против нашего Кавказа. Или пошлет эскадру против нашего Севастополя.

Царь недовольно заметил:

– Вы решили сегодня пугать меня, Владимир Александрович. Кроме Энвера-паши, в Турции есть еще и Джемаль-паша, друг наших союзников, Англии – в частности. Не станет же он нападать на нас, зная, что Англия поддержит нас своим флотом, базирующимся на Мальте.

– Ваше величество, – ответил Сухомлинов, – после конфискации кораблей-крейсеров «Султан Осман» и «Решадие» сэром Черчиллем, Джемаль-паша, морской министр, никак не может далее симпатизировать Англии, ибо вся Турция собирала деньги на эти крейсера, по дворам и по базарам собирала, и теперь кипит тоже вся, возмущенная поступком Англии. Вот еще почему я полагаю, что вопрос об объявлении нам войны Турцией – это вопрос лишь времени. Энвер-паша просто еще ждет окончания мобилизации, которую он объявил второго августа, тотчас же после подписания тайного договора с Германией, о чем вы осведомлены, ваше величество. Как только она закончится, он нападет на наши кавказские границы. При подстрекательстве Германии, конечно. Правда, наш военный атташе в Париже, граф Игнатьев, слышал от турецкого посла, что он не верит Германии, ибо в случае ее победы она, мол, превратит Турцию в свой протекторат. Однако я знаю Энвера: он всегда говорил, что «идеал нашей жизни – это уничтожение нашего московского врага».

Царь задумчиво прошелся возле письменного стола, сбил пепел в хрустальную пепельницу и сказал:

– Странно… А почему же посланник Фахреддин старается уверить моего старого друга Фредерикса в обратном? – И тут же добавил: – Впрочем, Сазонов ему не верит. Как и нашим союзникам, кои не пожелали потопить германские корабли и пропустили их в Дарданеллы. Сергей Дмитриевич откуда-то узнал, что сэр Черчилль даже готов теперь послать свои миноносцы с Мальты поразить дредноуты, но лорд Асквит, премьер Англии, не решается это делать. Я подумаю и хочу обратиться к королю Георгу. Как вы полагаете?

Сухомлинов не верил в пользу от такого обращения, но прямо об этом сказать не решался и ответил:

– Лорд Асквит, по всем вероятиям, опасается нападения турок на Египет, в случае такого шага Черчилля, и не желает взять на Англию ответственности за начало войны еще и с Турцией, дабы не вызвать всеобщего гнева мусульман-арабов на всем Ближнем Востоке.

Царь пыхнул синим дымом, отогнал его от себя рукой и нерешительно произнес:

– Но французский флот тоже мог бы потопить эти дредноуты, ибо они проходили едва ли не рядом с Тулоном, где он стоит. Это – не корректно по отношению ко мне как союзнику. Я ведь обо всем условился с президентом Пуанкаре, когда он был у нас. Как же так? – наконец, хоть и в пустой след, возмутился царь действиями союзников.

Сухомлинов с удовольствием поддержал его возмущение и сказал:

– Ваше величество, французский флот боялся, чтобы немцы не начали бомбардирования французской Северной Африки, колоний, а английский – Египта и Суэцкого канала, по которому Англия везет на кораблях индийские войска в метрополию. Теперь союзники говорят: они, мол, надеялись, что Турция интернирует немецкие корабли в соответствии с конвенцией 1871 года, коей враждующим сторонам запрещается вводить свои военные флоты в Дарданеллы, если Турция будет сохранять нейтралитет. Но немцы произвели фиктивную продажу сих дредноутов туркам, надели на своих офицеров и матросов фески: мол, смотрите, турки же стоят на мостиках, а не мы, германцы. Ловко сделано, но шито белыми нитками. Однако же эти нитки благополучно притянули в Порту две стальные громадины.

Царь усмехнулся и заметил:

– У вас сегодня – день удачных каламбуров, Владимир Александрович.

Сухомлинов благодарно поклонился и промолвил:

– Весьма польщен, ваше величество, – но в уме сказал: «А у вас, ваше величество, сегодня день просветления насчет союзников, и дай вам бог, чтобы оно и продолжалось. Вильгельм, конечно, скотина, но он – наш противник, и от него всего можно ожидать. А союзники – наши друзья, однако же по-свински подставляют нам ножку в видах своей собственной выгоды. И еще подставят не раз».

И решил: самое время подпустить союзникам еще одну пилюлю, и торжественно-громко сказал:

– По вашему, ваше величество, повелению генерал Кузьмин-Караваев составил подробнейший доклад относительно наличия и поставок нам орудийных патронов. Если вы соблаговолите выслушать, я могу сказать на словах, что наши доблестные союзники отказались продать нам триста тысяч винтовок…

– Это – потом, после, Владимир Александрович. Я приготовил для вас другой разговор, – прервал его царь и, подойдя к карте, что висела в стороне от стола, утыканная, как все теперь карты, цветными флажками и исчерченная линиями синими и красными, продолжал: – Если великий князь Николай Николаевич начнет в ближайшее время марш на Берлин, Вильгельм принужден будет снять еще несколько корпусов для защиты своей столицы. Это может дать возможность генералиссимусу Жоффру контратаковать немцев и отбросить их к границе, а затем и перейти ее и начать действовать на территории Германии, в направлении на Берлин. Что мы с союзниками должны были бы делать, если Германия и Австрия запросили бы мира? По-моему, первое, чего бы мы потребовали, – это уничтожения германского милитаризма, под кошмарной угрозой коего Германия держит нас сорок лет. Второе: возвратили бы захваченные земли ее исконным владельцам – Дании, Франции, Бельгии, Польше. Австрии же я бы оставил только провинции Зальцбург и Тироль, то есть исконные земли, а остальные могли бы быть переданы тем, кому они принадлежали: чехам и словакам, венграм, и румынам, и итальянцам. Династии Габсбургов и Гогенцоллернов должны прекратить свое существование, чтобы они никогда более не угрожали России… Что касается Турции, то здесь все зависит от ее поведения: вступит она в войну против нас, я думаю, что после победы нашей ей придется уйти в азиатскую часть, к Анкаре поближе, как было во время Османидов первых. Константинополь должен стать нейтральным городом под международным контролем, и, как любит говорить Сазонов, вокруг него можно будет разводить только огороды. Вопрос о проливах я решу так, как мне завещали мои предки… Вот этими мыслями я и хотел с вами поделиться прежде, чем говорить с послами союзников…

* * *

Сухомлинов был потрясен и подумал: «Да, аппетиты у вас, ваше величество, поистине – царские. Но дело в том, что союзники могут все это переиначить одним росчерком пера… Им не нужна будет Германия обглоданная. Им нужна будет Германия, способная уплатить контрибуцию, которую они на нее наложат. Производительная Германия. И Австрия. Вот так, ваше величество. А что касается послов, с коими вы намерены поделиться этой новостью, то я советовал бы вашему величеству не торопиться. Война еще идет, причем не так, как ей положено идти, причем не так по вине вашего дяди – верховного главнокомандующего, и что будет завтра – послезавтра, никому не ведомо. Одно можно сказать твердо: война не кончится так скоро, как вы предполагаете, и затянется надолго. Это уже ясно совершенно…»

– Что же вы молчите, Владимир Александрович? – спросил царь. – Не нравится, что я размышляю о будущем мира, когда еще идет война? Напрасно вы так полагаете, – произнес он уверенно, будто слышал мысли Сухомлинова.

Сухомлинов смутился от неожиданности и жесткости, с какой говорил царь, и вспомнил разговор с царицей в лазарете Вырубовой. «Та же властность истинно царская, та же холодность истинно ледяная», – заключил он, но ответил уверенно:

– Осмелюсь дерзнуть заметить, ваше величество, что союзники не согласятся с тем, чтобы мы господствовали и на Балканах, и в турецких водах, и в Малой Азии вообще и так далее. Печальных примеров такого поведения союзников достаточно.

– Вы убеждены, что война закончится не так скоро? – с неудовольствием спросил царь.

– Убежден, ваше величество. Современная война – это война на истощение, на полное израсходование сил материальных и душевных, так что она всего лишь началась, а где будет ее конец – сказать трудно.

– Вы решили сегодня огорчить меня, Владимир Александрович, – мрачно заметил царь и задымил папиросой, что говорило о том, что он прервет доклад вот-вот.

– Ваше величество, я знаю мобилизационный план германского генерального штаба: он предусматривал максимальное сосредоточение германских сил на западе только потому, что Мольтке был уверен, что мы не мобилизуемся ранее шести недель. Если Мольтке решил передислоцировать сейчас на наш театр три корпуса с западного и коль Притвиц и Вальдерзее заменены новыми генералами, по всему вероятию, Мольтке замыслил взять реванш и дать нам сражение в Восточной Пруссии. Тем более что все население, сбежавшееся в Берлин в страхе перед нашими доблестными войсками и посеявшее там панику неимоверную, требует от кайзера изгнать нас из Восточной Пруссии, равно как и весь Берлин этого требует, и вся пресса. К великому прискорбию, ставка наша и не подозревает сего, а довольствуется победами при Гумбинене и мнимым бегством восьмой армии под защиту крепости Кенигсберг. Это – ошибка, ваше императорское величество. Никуда противник не бежит. Обыватели бегут очертя голову, это верно, но войска восьмой армии… Я боюсь даже сказать вам, ваше величество, – замялся Сухомлинов.

– Говорите, я слушаю вас, – как бы упавшим голосом произнес царь, задумчиво прохаживаясь возле бильярдного стола.

Сухомлинов выпятил грудь, точно набрав воздуха на целый день, и уверенно сказал:

– Я предвижу крупные неприятности, ваше величество, ибо хорошо знаю Людендорфа, авантюриста и автора плана войны. И если вы милостиво соблаговолите выслушать меня…

– Говорите.

– Ренненкампф вводит всех нас в величайшее заблуждение, сообщая, что он преследует противника и гонит его на запад, навстречу Самсонову. На самом деле никуда он противника не гонит и его не преследует, а уверен, что оный укрылся в крепости Кенигсберг. Блокадным обложением крепости Ренненкампф сейчас и занят и превращает армию из полевой в осадную.

Царь неуверенно спросил:

– Вы решили меня огорчить, Владимир Александрович? Откуда у вас такие данные? Великий князь и сам Ренненкампф телеграфируют мне совершенно другое.

– Я беседовал с офицерами, героями Гумбиненского сражения, находящимися на излечении в столичных лазаретах после ранения. Они мне рассказывали о таких вещах, ваше величество, что и верить не хочется.

– А именно?

– А именно о том, что Ренненкампф и не знал, что сражение началось и идет, и не принимал в нем никакого участия, ибо дал войскам дневку. Но фон Франсуа напал на корпус Смирнова первым, затем фон Макензен напал на корпус Епанчина, и навязали нам сражение. К ним присоединился фон Белов, хотя участия в сражении не принимал, встретив сопротивление одного сто шестидесятого полка и тридцатой дивизии из четвертого корпуса генерала Алиева…

– Но Ренненкампф донес, и все именно так и говорят: что разбил противника при Гумбинене именно он, а не привидение, – удивленно произнес царь. – И великий князь сообщает мне то же самое…

Сухомлинов готов был воскликнуть: «Да когда же вы перестанете, ваше величество, слепо верить бумагам и пышным донесениям своих подчиненных?!» – но так говорить он мог лишь в те времена, когда царь еще не был царем, а был наследником и его учеником по кавалерийскому делу, способным учеником и безропотным исполнителем его приказаний.

И сказал:

– Позвольте в таком случае, ваше величество, привести более подробные данные о сражении, если вы не возражаете…

– Я вас слушаю, – сухо бросил царь и даже не посмотрел на него – не очень понравилось ему своеволие Сухомлинова, но он был его учителем в свое время, и ему царь и сейчас не мог возражать.