Текст книги "Грозное лето"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 64 страниц)

Самсонов удивленно спросил:

– С моей? Не понимаю.

– Вспомните, ваше превосходительство, студента, приходившего к вам в атаманский дворец. Или батюшку на вокзале в Ростове, во время вашего приезда из-за границы. Вы потом присылали отцу поздравления на праздники.

– Священника Жердева? Как же, помню преотлично. Но вы-то какое отношение имеете к батюшке?

– То был мой приемный отец и просил ваше превосходительство за меня, старшего сына. Я был взят у моего деда на воспитание отцом Саввой, когда у них с матушкой еще не было детей. Потом они появились, Полинка, Маринка и Петруша, но мамаша наша вскоре умерла. А после смерти папы я вернулся к моей настоящей фамилии и стал Листовым. Чтобы друзья не иронизировали более и не называли меня поповичем. Глупо, – ответил Андрей и опустил голову. Он вдруг почувствовал стыд и уже не рад был, что начал этот разговор, и подумал: «Зря начал. Зря изменил фамилию. Неблагородно получилось по отношению к памяти отца».

Самсонов посмотрел на него пристально и тепло, а вместе с тем и с укором и сказал именно то, о чем думал Андрей:

– Напрасно вы это сделали, поручик, обидели память батюшки. И друзья ваши хороши: вольнодумцы, очевидно.

– Виноват безмерно, ваше превосходительство, но теперь уже… – оборвал фразу Андрей, и худощавое лицо его зарделось красными, как кумач, пятнами. Тихо и просительно он добавил: – Называйте меня Жердевым, ваше превосходительство, и я буду счастлив.

– Извольте… Вы – инженер, надо полагать? И казак, конечно?

– Да. Инженер-механик. Но я – мещанин. Приемный отец был из казаков.

– А сестрицы и братец живы-здоровы?

– Благодарю. Живы-здоровы. Брат заканчивает Донской политехнический, Полина вышла замуж за адвоката и служит учительницей в пансионате, в Новочеркасске, а Маринка еще учится в епархиальном.

– А каким же образом вы, не казак, попали в казачью часть и получили казачий чин сотника? – продолжал расспрашивать Самсонов, попивая чай.

– Наказный атаман, генерал Покотило, сначала произвел в поручики как инженера, после назвал сотником, а потом определил начальником пулеметной команды в кавалерию. Путано немного получилось, но вы же знаете Василия Ивановича, бывшего вашего помощника по Туркестану, а моего – будущего тестя… Если, конечно, вернусь целым с этой… – он запнулся, едва не сказав «преступной войны», и закончил: —…печальной войны, извините, ваше превосходительство. Непопулярна она среди нижних чинов.

– А среди офицеров? – спросил Самсонов в упор и колюче посмотрел на него исподлобья, будто продолжая: «У вас лично она тоже непопулярна?»

Андрей ответил ему тем же взглядом, как бы говоря: «Проверяете донос своего любимца Крымова? Ну, ну, ваше превосходительство, проверяйте», и ответил, прямо глядя в лицо его, слегка полное, но такое бледное, точно после болезни.

– Думаю, что и среди многих офицеров особого воодушевления положением дел нет, ваше превосходительство, – увернулся он.

Самсонов молчал. Не хотелось ему, и не время было, заниматься жандармскими допросами, и не любил он этого занятия, хотя ясно чувствовал: полковник Крымов не зря сопричислил его, Листова-Жердева, к социалистам, нюх у Крымова что у охотничьего пса, но… «Но бросать такую черную тень на моего офицера, который сто раз рисковал жизнью, будучи под носом у врага, и блестяще исполнил свой воинский долг, – я вам не позволю, полковник Крымов, увольте, и мой „крестник“ не может быть социалистом, да-с, полковник», – рассудил он и, встав и пожав руку Андрею, сказал тихо и внятно:

– Я рад, поручик Жердев, за вас и еще раз благодарю за ревностную службу. В дивизию можете не возвращаться, я подумаю о вашем новом поприще как инженера. Но прошу вас как моего крестника: не говорите глупостей, тем более публично. Крымов уже сопричислил вас к социалистам и готов был арестовать, а вы еще так молоды и вас такое счастливое будущее ждет в семье Василия Ивановича. Рад будет старик, если вы станете его зятем. Так что берегите себя, воюйте с умом во имя России и ее счастья и помните: вы, молодые люди, – ее гордость и надежда – ее будущее. А теперь отдохните немного. Завтра мы переезжаем в Нейденбург и там, на месте, все выясним и решим. Отсюда, из Остроленки, трудно видеть, что делается на фронте, и сведения из корпусов приходят слишком поздно.

– Я рад со всей сердечностью поблагодарить вас, ваше превосходительство, за столь лестное и теплое отношение ко мне.

Самсонов прервал:

– Не надо, мой друг. Сейчас не время для сантиментов. Сейчас надобно решать, как воевать дальше. Ваши данные о противнике говорят о таких вещах, кои могут стать поворотными, – задумчиво заключил он и подошел к карте.

Андрей не уходил, а продолжал стоять, как будто разговор еще не был окончен, но Самсонов более ни о чем его не спрашивал, а смотрел на карту и молчал.

И Андрей спросил:

– Вы позволите, ваше превосходительство…

– Говорите, говорите. Я слушаю вас.

– Противник накапливает против нас силы, которые мы не сможем одолеть один на один, без помощи первой армии. А если присовокупить к наличным силам противника два могущих прибыть с запада корпуса и одну кавдивизию…

– Три корпуса, насколько мне ведомо, – поправил Самсонов.

– Два, ваше превосходительство, и одну кавдивизию. Я сам сидел на телеграфном столбе и подслушивал переговоры Людендорфа с Шольцем, – сказал Андрей.

Самсонов продолжал:

– Да. Два или три корпуса – это теперь не имеет значения. Для западного театра, для союзников наших, это – облегчение, чего наше командование, ставки, и добивалось. Для нас же, имея в виду сражение °Дин на один с восьмой армией, не суть важно. Пока сии корпуса прибудут на место, все уже будет решено: или мы их, или они – нас. Но я все же надеюсь, что к этому времени наши первая и вторая армии соединятся.

– Да не соединятся, ваше превосходительство! – почти в отчаянии воскликнул Андрей Листов и спохватился: – То есть я хотел сказать, что немецкие офицеры доносят в телефон штабу восьмой армии, что Ренненкампф почти стоит на месте.

– Вы верите этому? – настороженно спросил Самсонов. – Но ведь штаб фронта регулярно сообщает нам о продвижении первой армии…

– А наши нижние чины говорят, что «ворон ворону глаз не выклюет», то есть барон-немец не станет драться со своими же. Говорят даже, что у Ренненкампфа есть какие-то родственники среди генералов противника. И простите, что нарушаю устав, но офицеры утверждают, что Ренненкампф никогда не забудет вашей ему пощечины в Мукдене.

– Андрей Листов, не говорите подобных благоглупостей никогда, – не очень сердито заметил Самсонов. – И это бросает тень, если хотите, на меня лично. Ренненкампфа, как равно и меня, назначил на этот пост государь, и мы оба несем перед ним ответственность за свои действия. Не исполнит Ренненкампф своего воинского долга – он будет отвечать перед государем.

– Виноват, ваше превосходительство, но я намерен был сказать… – попытался было оправдаться Андрей, но в это время дежурный офицер принес телеграмму от командира пятнадцатого корпуса Мартоса.

Самсонов пробежал ее беглым взглядом и вслух сказал:

– Какая-то паника случилась у Мартоса, вторая дивизия его корпуса немного отошла. Обещает исправить положение немедленно. И еще сообщает, что перед его корпусом появилась свежая часть противника, предположительно, из семнадцатого корпуса Макензена. Неужели и Макензен передислоцируется на наш левый фланг? – произнес он задумчиво и беспокойно и сделал несколько шагов туда-сюда по кабинету.

Андрей Листов уверенно сказал:

– Этого не может быть, ваше превосходительство. На левый наш фланг передислоцируется только первый армейский корпус Франсуа. Полагаю, что к Мартосу может быть подвезена ландверная дивизия дер Гольца, о которой я слышал, вернее, также подслушал в телефон противника.

Самсонов ходил и молчал – и думал: если против Мартоса появятся еще и части корпуса Макензена, коему надлежит проходить к Висле, как утверждает штаб фронта, гораздо севернее, значит, Гинденбург задумал нечто внушительное на нашем левом фланге. Но какими силами точно?

И сказал:

– Поручик Листов, я прошу вас незамедлительно сесть в аэроплан и сделать разведку в районе Алленштейна и правее, в районе Бишофсбурга. Не может корпус Макензена галопом передислоцироваться с востока – на запад. Тут что-то не так. Сядете у Клюева, а донесение пришлите с авиатором. Потом то же сделайте и в районе Благовещенского.

– Слушаюсь.

– И я, по всей видимости, – грустно продолжал Самсонов, – вынужден буду задержать Мартоса и Клюева. Они слишком выдались вперед в надежде, что Ренненкампф выйдет им навстречу конницей хана Нахичеванского. Но увы! – развел он руками и, подойдя к столу, допил чай, потом взял стаканы и печенье и отнес на место, в тыловую комнату, а когда вернулся, сказал твердо: – Но мне не разрешат ставки фронта и верховного это сделать. И еще вынесут порицание. А ведь противник вполне разгадал наши замыслы. Крымов неправильно представляет себе отступление немцев; они перегруппировываются, а не отступают, и тому подтверждение – появление корпуса Франсуа на нашем левом фланге. А если Гинденбург предпримет перегруппировку и на правом нашем фланге и попытается отогнать Благовещенского, чтобы выйти во фланг Клюеву? Это будет катастрофа. Вот какие сведения вы привезли, поручик Листов Андрей. Хорошо, что моего надзирателя, представителя союзников майора Нокса, куда-то унесло, не то устроил бы нам нервотрепку. Он устраивал мне ее в Туркестане не раз своей псевдообразованностью, когда бывал на наших маневрах. А ему-то и надо было знать, не изучаем ли путей и способов нападения на английские колонии, граничащие с Туркестаном. Противный человек.

И, вызвав дежурного офицера, сказал:

– Соедините меня с Белостоком. Со ставкой фронта. Срочно…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Генерал Людендорф лютовал с первых часов своего появления и не знал, с чего начинать: с разгрома этого огромного кабинета, увешанного охотничьими трофеями, картами большими и малыми, с флажками красными и синими, с линиями жирными и еле приметными, или вызвать всех генералов и офицеров и сказать: «Вы свободны, господа. Мне не нужны такие офицеры, которые ходят, как мокрые куры, сидят на совещании штабе, как глухонемые. Мне нужны офицеры, которые умеют носить голову гордо и уверенно, как и подобает немцу. Позор, а не штаб, а не немецкие офицеры!»

Так, сидя в первоклассной крепости Мариенбург, в кабинете бывшего командующего восьмой армией фон Притвица, мысленно разговаривал генерал Людендорф со своими подчиненными, которых только что отпустил после совещания штаба, и ходил из угла в угол кабинета крупными солдатскими шагами, и зло косил по сторонам серые глаза, смотревшие из-под слегка опухших век властно и гневно.

По сторонам, на стенах висели охотничьи трофеи, кабаньи морды с длиннейшими клыками, рога оленей, ветвистые, как деревья, старый, надувшийся от влажности филин с желтыми стеклянными глазами, какой-то орел да еще черный ворон с поредевшими перьями на крыльях, видимо выщипанными противниками еще в прошлом столетии.

Еще были по сторонам картины каких-то фламандских дилетантов, темные, как ночь, так что и не поймешь, что на них было нарисовано: пастухи в ночном или разбойники. И еще на подоконниках были корзиночки с каким№-то цветочками, издававшими приторно-тошнотворный запах, и еще была старая рыжая фисгармония, сиротливо прислонившаяся к блеклой стене, а напротив, возле другой стены, как склеп покоился шкаф для подушек и перин и рядом с ним – громоздкий умывальник из цветного саксонского фаянса.

Генерал Людендорф готов был вышвырнуть все ко всем чертям, ибо не до цветочков и фортепиано сейчас было, и не до картин даже фламандских, и не до умывальников даже саксонских, и спрашивал себя: куда его прислал фон Мольтке и сам император, если здесь, в штабе армии, которую теснят русские, которую потрепали на севере и могут разгромить на юге в самое ближайшее время, если здесь пахнет клопами и еще черт знает чем? На западе гремят победные громы германского оружия, на западе падают и рушатся в пыль и щебень города и деревни, форты и крепости неприятеля, и скоро падет Париж, а здесь, под самыми окнами, дурацки чирикают воробьи, и идиотски воркуют голуби, и издевательски полыхает солнце, щупает кабинет и все его мещанские атрибуты, и задирает углы ковра, и корежит крышку фисгармонии, и слизывает все краски с обоев.

И хотелось генералу Людендорфу позвонить в ставку, самому Мольтке, и сказать: я покидаю эту тихую заводь, господа, и возвращаюсь туда, где кипит битва, не знающая себе равных, где грохочут немецкие орудия, которые для германского солдата всегда были сладчайшей музыкой и смыслом существования, в огонь и дым сражений и побед германского оружия.

Но генерал Людендорф хорошо понимал: на западе он сделал свое дело с честью и эта же честь обязывает его сделать все возможное, чтобы оправдать доверие императора и Мольтке, учителя, пославшего его сюда, на восток, в самую критическую минуту и писавшего ему на фронт:

«На Вас возлагается новая трудная задача, может быть, даже более трудная, чем штурм Льежа. Я не знаю ни одного человека, к которому бы я имел столько доверия, как к Вам. Может быть, Вы еще спасете положение на востоке. Не будьте злы на меня за то, что я отрываю Вас от должности в тот момент, когда Вы стоите перед решительными действиями, которые, с божьей помощью, получат исчерпывающий характер. Вы должны принести эту жертву отечеству. Император тоже надеется на Вас. Конечно, на Вас не падет ответственность за то, что произойдет, но с Вашей энергией Вы можете предотвратить самое худшее. Идите же на новое призвание, самое почетное, какое может получить солдат. Вы не обманете оказанного Вам доверия».

В конверте, в котором капитан фон Рох привез это письмо, был подписанный генерал-квартирмейстером ставки, Штейном, приказ о назначении генерала Людендорфа начальником штаба восьмой армии.

Людендорф был взволнован такой честью. Ни одного человека Мольтке не мог назвать на эту должность, хотя на западе есть блестящие генералы – командиры корпусов, которые бы с готовностью приняли подобное назначение.

Мольтке сказал, когда собирался ехать на прием к кайзеру:

– Император – в унынии. Наступление русских явилось для него, как и для меня, полной неожиданностью, и он опасается, что это скажется на военных успехах наших на западе, а на востоке приведет к хаосу и всеобщему бегству населения Восточной Пруссии. Впрочем, Берлин уже достаточно наводнен беженцами, и они сеют панику и истерию слабонервных. Вот что наделала эта жирная свинья и трус Притвиц, – честил он любимца Вильгельма, бывшего командующего восьмой армией.

Людендорф кивнул головой и подумал: Мольтке говорит с ним, как с командующим, хотя новый командующий, генерал Гинденбург, еще сидит в Ганновере. И даже не удостоился чести быть приглашенным в ставку. Любопытно, что сие может означать?

Мольтке продолжал:

– Кстати, кайзер вручит вам сейчас орден за Льеж, «За заслуги», так что приготовьтесь.

Людендорфа бросило в жар от таких слов, и он вдохновенно произнес:

– Я преисполнен благодарности к вам, экселенц, так как знаю, от кого исходит это… – но Мольтке прервал его:

– Это «исходит» от ваших ратных подвигов, и не прикидывайтесь… Как это у русских?

– Не прикидывайтесь Иваном, не помнящим родства, вы хотите сказать?

– Да, да, именно так.

Людендорф улыбнулся. Что ж? Коль он заслужил орден, значит, заслужил. И приготовился к столь счастливой минуте в своей жизни, и готов был хоть сейчас, прямо с автомобиля, на котором он ехал со своим учителем, сигануть в самое пекло войны, и новых испытаний, и новых дерзких атак и штурмов хоть самого Санкт-Петербурга.

Мольтке предупредил: кайзер очень встревожен неожиданным развитием событий в Восточной Пруссии, хотя и пытается сохранять спокойствие. Ему, Людендорфу, более всего надо слушать то, что кайзер будет говорить, и менее всего думать о том, что следует отвечать, – кайзер сам ответит.

Кайзер – огромный, в походном мундире и в медной каске – был мрачный, или хищный нос его и лихие черные усы с поднятыми кверху стрелками придавали ему такой вид, однако встретил Людендорфа, как и подобает встречать героя: приветливо, даже дружески, царственно-интимно пожал ему руку так, что Людендорф почувствовал, как к ногтям его прилила кровь, и сказал:

– Вы проявили себя, генерал Людендорф, особенно в сражении при Льеже, как истинный герой и преданный мне солдат. Я благодарю вас и благословляю именем бога и своим на новые подвиги во славу германского оружия и престола.

Людендорф стукнул каблуками своих солдатских сапог и бодро ответил:

– Я безмерно счастлив, мой кайзер, и заверяю ваше величество, что не пожалею ни сил, ни времени, чтобы оправдать ваше императорское доверие.

Кайзер сказал не все и, пройдясь по своему роскошному кабинету верховного главнокомандующего, продолжал театрально:

– Этот шпингалет и тряпка, Николай, в поход против меня собрался. Вместо благодарности за то, что я неустанно, до последней минуты, протягивал ему свою дружескую руку, он ответил мне вероломством и приказал своим бездарным генералам атаковать милую моему сердцу Восточную Пруссию, науськиваемый презренным коротышкой Пуанкаре. Я получил тысячи телеграмм от несчастных моих подданных с мольбой о спасении их семейных очагов. Я слышу в них стоны и плач детей, на которых Николай напустил свои азиатские орды казаков. Это ужасно. Жалкая маркитантка Пуанкаре, Николай Второй, наплевал на мои искренние чувства к нему и к России и на мою помощь, которую я оказал ему в трудные дни России, в пятом году, когда он уже упаковывал чемоданы, чтобы покинуть Зимний. Теперь я сокрушу эту тряпку раз и навсегда, чтобы Россия уже никогда впредь не мешала мне в осуществлении моих международных планов. Я не потерплю этого шампиньона на пути великой Германии! – заключил он, медленно расхаживая по кабинету и вытянувшись во весь рост, будто парад принимал.

Людендорф не особенно был искушен в политике, но и он хорошо помнил: с его, кайзера, благословения и повеления Шлиффен проводил стратегические игры в войну именно против России. Людендорф участвовал в этих играх, равно как участвовал и в играх против Франции, но тогда… «Тогда мы планировали кампанию сначала против галлов и, разгромив их, планировали удар по России всей мощью германского оружия. О какой дружбе с русским престолом могла идти речь, ваше величество?» – в уме спрашивал Людендорф, стоя навытяжку.

Но кайзер, налившись краской гнева, нафабрив черные усы-стрелки, величественно ходил взад-вперед по кабинету, жестикулировал то правой рукой, то заметно короткой левой, и говорил, говорил о своих монарших чувствах к России, и отчитывал Николая так, словно тот стоял в углу, наказанный, и должен был слушать наставление старших.

– …Я видел, куда идет эта тряпка. Непостижимо: наследник французских якобинцев мило улыбается русскому самодержцу, а тот мило поднимает бокал шампанского в его, республиканца, честь! Можно ли докатиться до большего дегенератизма и унижения? Вот до чего довели несчастную Россию и несчастный русский народ адвокатишка из Лотарингии Пуанкаре и сапер Жоффр. Жандарм всех революционеров Европы аплодирует крамольной Франции! Рассаднику всех европейских смут и беспорядков, русский вариант которых едва не стоил ему, Николаю, трона. Комедиантство! Святотатство перед русским троном и предательство заветов предков, невиданное и неслыханное. И поверь мне, Людендорф, – панибратски сказал он, – не будь всего этого, я и в помыслах моих не допустил бы идеи войны с Россией, но этот шампиньон и тряпка, Николай, сделал все, чтобы поссорить два народа: немцев и русских…

Людендорф не знал всех деликатных тонкостей взаимоотношений кайзера с русским царем и слушал с положенным подобострастием и благоговением и лишь посматривал на Мольтке: слушает ли он?

Мольтке, конечно, слушал, хотя на бледном болезненном лице его не было никакого восторга, а скорее всего было равнодушие и как бы ожидание, что вот-вот кайзер кончит свои словоизлияния и можно будет спокойно обсудить втроем, что и как лучше сделать в Восточной Пруссии.

Людендорф, конечно, не знал, что в это время на уме у Мольтке, привыкшего к подобным словоизлияниям своего верховного, было: «Мой бог, сколько раз можно перевирать факты, ваше величество? Вы, кайзер Германии, оказывается… самый близкий друг Николая и его державы! Непостижимая ложь ведь то, ваше величество! Ибо не кто иной, как вы, неизменно возмущались тем, что Россия мешает нам, немцам, заниматься своими делами в Персии и Турции, на Балканах и на Дальнем Востоке, и в Африке, и, кажется, на самом небе господнем. И что вы не потерпите сего, как вы и говорили некогда: „Я никого не терплю около меня“. Это ваша матушка говорила о вас. И еще она говорила: „Как ужасно слышать эти слова из уст тщеславного, чрезвычайно незрелого, капризного и неопытного молодого человека. Можно ли представить себе что-нибудь хуже?“ Или: „Воззрения и чувства самодержца, прусского лейтенанта и прусского буржуа. Разве этого достаточно, чтобы быть настоящим монархом?“ Она могла бы сказать и еще: „Как может быть монархом Германии человек, который некогда шпионил в полку, где служил, в Берлине, и доносил русскому царю Александру Третьему?“ Но и того, что ваша матушка сказала, вполне достаточно, ваше величество. Что касается нас, военных, то мы могли бы вам напомнить: именно вы, ваше величество, еще пятого июля, в Потсдамском дворце, сказали: „Было бы недурно, если бы это вызвало войну с Россией“, то есть ультиматум Австрии для Сербии, требования к которой, кстати, вы рекомендовали своему другу, Францу-Иосифу, составить „очень ясные и очень категорические“.

И тогда вы мотивировали свои слова тем, что, мол, Россия не готова ни с военной, ни с финансовой стороны вести войну. И торопили Австрию к выступлению, написав на донесении нашего посла в Вене Гиршки о том, что Тисса рекомендует нам подойти к конфликту с Сербией джентльменски: „Против убийц? Против всего, что произошло? Глупость!“ А когда Гиршки сообщил нам, что Австрия решила не предъявлять ультиматума Сербии до поры, пока Пуанкаре покинет Петербург, вы изволите написать: „Как жаль“. И наконец, ваше величество, не кто иной, как ваше величество, писали Францу-Иосифу за шесть часов до предъявления Пурталесом в Петербурге ультиматума России:

„…Величайшее значение имеет то, что Австро-Венгрия ввела в дело против России свои главные силы… Это тем более важно, что значительная часть моей армии будет связана Францией. В гигантской борьбе, в которую мы вступаем плечом к плечу, Сербия играет совершенно второстепенную роль…“ И многое, многое другое, ваше величество, что достаточно прозрачно говорит о том, кто хотел войны, в частности с Россией. И уж я, начальник Германского генерального штаба, хорошо знаю, кто и как готовился к настоящей войне. Так что, мой кайзер, кто из вас лучше: ваше величество или Николай Второй, пусть рассудит история и господь наш…»

– Шлиффен и Вальдерзее совали мне под нос свои идеи обороны на востоке и наступления на западе. Против Франции только! А Англию и в расчет не принимали, словно ее и нет, словно король Георг уже отдал богу душу. А Георг – двоюродный брат Николая, во-первых, и самый коварный монарх – во-вторых. Это он сказал два года тому назад: «Если Германия решит сравняться с английским флотом, англичане потопят каждый германский корабль, который попадет в их руки». А мои адмиралы и генералы полагали, что лорды Грей и Асквит, как и Китченер, всегда неизменно готовы с нами лобызаться. Наивные у меня адмиралы и генералы, равно как и дипломаты, и я не буду удивлен, если Жоффр преподнесет мне свинью, а не Париж, – опять расхаживая по кабинету, говорил Вильгельм недовольно, зло.

Мольтке как бы очнулся. «С больной головы на здоровую переносите неудачи, ваше величество, потому что вы-то прекрасно были осведомлены о наших планах. А об Англии обязаны печься ваши дипломаты и морское министерство, ибо в Англии нет обученной и повинной армии, а с милицейскими солдатами мы уж как-нибудь справимся», – подумал он, но сказал иначе:

– Нам осталось до Парижа пять хороших переходов, ваше величество, и вопрос о его падении – это вопрос дней. Россия же, как вы и соблаговолили говорить на коронном совете, вступила в войну неготовой, это ее галлы толкают в спину, и случайные успехи фон Ренненкампфа ни о чем не говорят. Людендорф остановит русских, уверяю вас, а может статься, и выгонит из пределов Восточной Пруссии. Они очень болтливы, русские командиры, и мы знаем, что они намерены делать.

– Они что, докладывают вам о своих намерениях? – недовольно спросил Вильгельм, раздосадованный тем, что Мольтке прервал его.

– Нет, разумеется, но они не делают секрета из своих директив, которые наши разведчики и простые телеграфисты с успехом перехватывают.

Вильгельм бросил на него острый взгляд и ничего не возразил, будто растерял все мысли. И наконец спросил:

– Вы знаете Гинденбурга, генерал Людендорф?

– Это тот, который участвовал в осаде Седана, ваше величество? – по-солдатски не очень тактично спросил в свою очередь Людендорф.

– Тот, что обставил меня на военных играх, будучи командиром четвертого армейского корпуса, – как бы шутя ответил кайзер.

И опять Мольтке удивился. Гинденбург действительно обставил Вильгельма на военных играх, проходивших под его, кайзера, командованием, двинув свой корпус против «противника» с неожиданной стороны и вынудив кайзера признать свои командирские просчеты. И ни для кого не было секретом, что именно поэтому кайзер отправил его на покой три года тому назад и начисто «забыл» о нем, когда назначал командующих армиями и корпусами. Какие шутки шутит кайзер, вынужденный обстоятельствами согласиться с его, Мольтке, представлением о назначении командующим восьмой армией именно Гинденбурга?

Но Мольтке не был бы Мольтке, если бы сказал об этом.

– Тот, что участвовал в сражении при Седане: фон Бенкендорф – по родительской линии и фон Гинденбург – по линии жены. Его величество соблаговолили пошутить.

Вильгельм сделал озабоченную гримасу и спросил:

– Ну-с, вы готовы, генерал, к исполнению новой должности, я надеюсь?

Людендорф ответил твердо и без тени сомнений:

– Готов, ваше величество, и постараюсь оправдать ваше монаршее доверие и остановить русских.

Вильгельму это не очень понравилось, и он спросил:

– Постараетесь или остановите?

– Остановлю, ваше величество, – произнес Людендорф так, как будто все уже решил и все обдумал.

Кайзер прошелся по кабинету, увешанному картами, посмотрел на карту Восточной Пруссии и произнес не очень удовлетворенно, а скорее холодно и официально:

– Благодарю, генерал. Именно для этого я и назначил вас начальником штаба моей лучшей армии. Командующим я назначил к вам фон Гинденбурга, с которым прошу вас быть предусмотрительным, не очень на него полагаться, но и не унижать его. Здесь я надеюсь на ваши штабные и полевые знания и позиционный опыт, равно как и солдатское мужество и командирское искусство, проявленное вами при штурме Льежа. За это я удостоил вас высочайшей награды, ордена «Пур ля Мерите», «За заслуги», который я и вручу вам.

– Безмерно рад, мой кайзер, ваше величество, и благодарен за высокую честь и за оценку моих скромных успехов в ратном деле, – произнес Людендорф взволнованно.

Приколов орден к его походному френчу, кайзер продолжал:

– Я желаю вам новых, столь же блестящих побед на востоке. Вы должны изгнать русских из Восточной Пруссии и избавить дорогих моих подданных от страданий этой ужасной войны.

– Можете быть спокойны, мой кайзер, ваше величество, я исполню свой долг и ваше монаршее повеление, – ответил Людендорф железным тоном, не колеблясь.

– Я ожидал от вас этих слов.

* * *

Мольтке был доволен. Все прошло так, как ему и хотелось, и он постарался поскорее увезти Людендорфа к себе в штаб, а уж там сказал с легким укором:

– Я, разумеется, согласен с вашими словами о том, что русских следует разгромить, но так вдруг обещать это императору все же рискованно, Эрих. У него слишком хорошая память на такие вещи. Но коль уж вы сказали это, давайте вместе обсудим, с чего начинать. Начнем пока с того, что остановим отступление северной группы армии и поможем фон Шольцу в отражении атак Самсонова. Он, по всей вероятности, нацелился на Остероде, а это – смерти подобно. Поэтому корпус фон Франсуа следует немедленно передислоцировать к Шольцу на его правое крыло и помочь ему отогнать наревскую армию за Нейденбург – Сольдау. На большее мы пока не имеем права рассчитывать. Корпуса Макензена и Белова не трогайте, пусть постоят в ожидании, что будет делать Ренненкампф. Если он продолжит наступление, они остановят его. Если он будет стоять, упоенный успехом при Гумбинене, – он такой, тщеславный русский немец, – тогда Макензена и Белова можно будет направить вот сюда, на Бишофсбург – Ортельсбург, на Алленштейн, на перехват центральных корпусов Самсонова.

Он говорил и чертил на бумаге, не на карте, а на чистом листе бумаги, возможные варианты движения корпусов восьмой армии, а Людендорф наблюдал за ним хмуро, сосредоточенно и думал: что-то его кумир, граф и генерал Мольтке-младший, стал неузнаваемым. Или император задал ему порядочную трепку за паникерство и нерасторопность Притвица? Но ведь главная война на западе идет преотлично – неужели император испугался частного успеха русских на востоке?

Мольтке, не поднимая глаз, продолжал:

– Теперь, когда и Англия вступила в войну против нас, наше положение, Эрих, кардинально изменилось: мы оказались перед альтернативой – или наступать на западе и обороняться на востоке, или громить Россию и обороняться на западе. Атаковать на оба фронта нас не хватит, ибо Россия – это море солдат. Вы помните, что при Шлиффене разыгрывались на штабных учениях варианты разгрома неманской и наревской армии порознь. Так будем действовать и на этот раз. Обе русские армии нам и сейчас не осилить: русские разгромят нас.

Людендорф, только что громивший Бельгию и уверенный, что германская армия только так и будет воевать с любым противником, не мог и представить, чтобы германская армия оказалась перед подобной грозной альтернативой.

Но Мольтке был Мольтке, бог для всех, и Людендорф задумался: да, значит, его родина попала в тяжкое положение – и надо найти выход в Восточной Пруссии. Победный выход из положения.

И он сказал:

– Но у нас есть наша союзница, Австрия! Даже было два союзника: Австрия и Италия. Но Италию – неужели мы не заставим взять назад свой предательский нейтралитет? Это же подлейшая измена – покинуть союзника!