Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 64 страниц)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Давно не было такого нашествия грачей в эту пору. Еще в левадах, за станицами, в лилово-сизых терновых зарослях лежали обледеневшие снежные плешины и жалобно слезились под горячими лучами солнца, а в степных балках, под вековечными дубами и карагачами, еще таились запыленные всеми ветрами дырявые, грязные сугробины и держали в стуже распластавшиеся по смолисто-черной земле узловатые корни их; и еще только-только по берегам отгулявшей новое половодье речки прихорашивались обокраденные морозами, раздетые вековечные вербы и торопливо развешивали на поникших в печали длинных ветвях изумрудные сережки, а красноталы еще обряжались в пепельно-розовые пушки-бутоны, и на них украдкой поглядывали из-под старой листвы и смотрели умиленно и радостно, и не могли насмотреться, голубоглазые, как синь небесная, подснежники, – а грачи уже торжественно славили новую весну и хороводили на радостях над станичными тополями и вербами горластой каруселью, выискивая средь многоэтажья растрепанных зимними вьюгами старых гнезд свои, родовые, а найдя, сыпались на них из поднебесья воронеными тучами.
И тогда начиналась потасовка такая, что пух и перья летели во все стороны, как черный снег, а гвалт поднимался на всю округу, хоть уши затыкай.
Откуда их привалило столько, что небу стало тесно, и где были свои, старожилы, не покидавшие родимых мест даже в лютую стужу, а где – чужие, прилетевшие из теплых мест на все готовое, – поди разберись, но по тому, что макушки деревьев были бесцеремонно усеяны ими так, что ветки гнулись в три погибели, и что они не обращали никакого внимания на весь свет, а не только на себе подобных, расставшихся за зиму не с одним пером, отощавших с голодухи, да еще по тому, что они высокомерно переругивались с соседями, лоснясь на солнце, словно отполированные, – видно было, что это – гости залетные, не видавшие лиха, а те, что домовито копошились в дырявых гнездах и носили в облупившихся от зимних хлопот клювах сушняк, или содранную с тополей старую кору, или высушенную суховеями траву, – это были домоседы, хозяева, и им было в высшей степени безразлично, кому там из гостей недоставало места под солнцем – пусть обживаются, как хотят, деревьев предостаточно, – и скубли залетных франтов без жалости, чтоб не зарились на чужое подворье.
Тут же мелодично-женственно перекликалось и галчиное племя, но тут драк не было, и шум был поубавистей, и грачиные баталии никого не интересовали, а интересовало лишь одно: где бы стащить у зазевавшихся казачек, что развесили на просушку старые одеяла на плетнях и веревках по всем дворам, клок ваты или лоскуток какой завалящий или паклю выдернуть из только что законопаченного и еще не просмоленного баркаса, а то и гривку шерсти из древнего кожушка, забытого таким же древним дедом на солнышке, на завалинке, а раздобыв что бог послал, снести в свои гнезда и устлать их по-царски.
Таково уж было племя галчиное: меньше шума, а больше дела и хозяйственной смекалки.
Александр приехал тогда из Петербурга на святки и намеревался повидаться с начальником войсковой артиллерии, генералом Голиковым, и разузнать, нет ли у него вакансии, чтобы занять ее после окончания артиллерийской академии, ибо в академию заявки на молодых офицеров из Новочеркасска не поступало. Но генерал Голиков готовился к весенним учениям в Персиановке и был там уже несколько дней.
И Александр решил навестить родные места, станицу Бессергеневскую, где прошли детство и юношество, когда здесь еще жили все Орловы, и где сейчас жили с дедом самый младший брат Алексей с женой Верочкой. Средний брат Василий, отпевший всенощную в своей церквушке, тоже вызвался побывать в родных местах, к нему присоединился самый старший брат, Михаил, потом общий друг детства Андрей Листов, и вот, еще раз разговевшись за праздничным столом деда и поиграв в битки крашенными на все манеры яйцами, все пришли к гроту, любимому месту молодости.
Александр уселся на старой коряге, принесенной откуда-то половодьем и выброшенной на берег под вековым белоствольным тополем, смотрел на мутную воду речки, на желтые, как свечки, соломинки, отбеленные морозами камышинки, что плыли по ней и кружились и тоже будто хороводили на радостях, что остались живы-здоровы в ледоход, и мысленно видел…
Нет, не соломинки и камышинки, а нечто такое, от чего тогда Верочку едва не хватил сердечный удар: видел, как в этой тихой сейчас и спокойной речке он едва не ушел под лед. Ходил с ружьем погожим зимним днем в сопровождении дворняги Волчка по буграм, высматривал на проталинах куропаток и вдруг внизу, на речке, увидел лису. Рыжая красавица, видимо, никуда не торопилась и, распустив огнисто-яркое правило, грациозно шла по заснеженному льду, словно по бульвару, не спеша, не рассматривая, что там было вокруг, а как бы задумавшись о чем-то своем, и ровно никакого внимания не обращала, бродит ли на бугре охотник какой или нет, так как с бугра все равно никакой заряд достать ее не мог.
Александр и не думал стрелять, но Волчок увидел рыжую, кинулся вниз и, кувыркаясь в сугробах, мячиком скатился со скалы и бросился за соблазнительницей. И Александр в азарте ринулся вниз, добежал до речки, с ходу сиганул на занесенный сугробом лед и…
И провалился, не зная, что под сугробом была расщелина, так как лед осел и отошел от берега. Один только миг требовался речке, чтобы проглотить его, но он успел раскинуть руки по сторонам и опереться на лед, а потом осторожно надвинул ружье на расщелину, как перекладину, и на него оперся. Но ноги повисли в воде, и сильное течение ее стало засасывать его и норовило утащить под лед.
Александр с друзьями не раз купался в этом месте, прыгал с разгону и едва доставал дна и знал: малейшая неосторожность – и течение поглотит его мгновенно, и шутливо сказал речке:
– Шалишь, за здорово живешь ты меня в свои чертовы объятия не заманишь. Вот найдем сейчас точку опоры и – до встречи летом.
И шарил, шарил ногами, нащупывая грунт – крутой берег, а когда нащупал, уперся в него каблуками, на которых были подковки, и усмехнулся:
– Ну, вот и все.
Но речка не сдавалась, и продолжала затягивать его вглубь, и не давала возможности стать ногами на глинистый крутой берег твердо и надежно, а подтачивала грунт под каблуками, и они лишались опоры. И Александру стало не до шуток.
Сколько времени смерть испытывала его – трудно было сказать, но он уже не чувствовал воды, хотя она была ему по грудь, и страха не испытывал, а старался не соскользнуть под лед и все время пятился к берегу, упирался в грунт подковками сапог и подавался назад на какую-то долю вершка.
И тут раздалось частое, тревожное стрекотание сороки. Она сидела на противоположном берегу, на тоненькой лозине, балансируя черным хвостом и беспокойно поворачивая голову то в одну сторону, то в другую, и кричала во весь дух, словно на помощь звала.
Александр улыбнулся и сказал:
– Да не пропаду я, стрекотуха, не пугайся.
И услышал в это время над головой панический грачиный крик, а когда поднял глаза – увидел ватагу и самих грачей, кружившихся над речкой и то спускавшихся низко, почти к деревьям, то взмывавших кверху и что-то там сообщавших другим.
Тут раздался выстрел, потом второй, и грачи резко ушли вверх, а сорока исчезла в запушенных инеем вербах, и тут лиса пулей промчалась почти перед лицом Орлова в обратном направлении, а вслед за ней промчался и Волчок.
– Волчок, дурень старый, все же нагнал рыжую на меня, но поздно, брат! – сказал ему вслед Александр.
И, оперевшись ружьем о лед, подпрыгнул что было сил, откинулся назад и сел на сугроб, как на перину, а потом стал выливать из снятых сапог воду, выкручивать портянки, а когда хотел обуться вновь – ноги не пошли: двадцатиградусный мороз сделал свое дело за считанные минуты.
И в это время из-за кустов краснотала появился Андрей Листов, друг детства, только что окончивший Донской политехнический институт и приехавший навестить родных из Харькова, где служил.
– Вот ты, оказывается, где, друг сердечный, – произнес он, поняв, в чем дело. – Я так и подумал: коль Волчок рыжую гонит, значит, ты должен следовать за ним, и выстрелил, чтобы направить кумушку на тебя, а ты решил омовение совершить на таком морозе. Молодец. Как же тебя угораздило?
– Лед отошел от берега, а расщелину закрыл сугроб, – вяло произнес Александр и силился, силился обуться, да ноги окоченели и ничего не получалось.
– Лед отошел от берега еще в прошлом столетии, и всякий охотник знает это отменно, – говорил Андрей Листов, снимая с себя полушубок и валенки, – На, одевайся немедленно, а я попробую надеть твои офицерские сапоги, – И не успел Александр и глазом моргнуть, как его сапоги были на ногах Листова.
Это было три года тому назад, когда Александр приехал домой на зимние каникулы и попал на свадьбу младшего брата Алексея и Верочки, новочеркасской гимназистки и дочери инспектора народных училищ. Александр знал ее, не раз танцевал с ней, когда, вместе с другими кадетами, бывал на гимназических балах, но потом наступили предвыпускные заботы, экзамены и стало не до балов. После же окончания кадетского корпуса отец попросил наказного атамана, генерала Самсонова, с которым служил в японскую кампанию, помочь определить его, Александра, в петербургское Михайловское артиллерийское училище для продолжения военного образования.
Самсонов немного знал Александра, бывая в кадетском корпусе, и написал письмо начальнику генерального штаба Жилинскому, с которым был хорошо знаком по маньчжурской армии, командуя под его началом сперва бригадой, а затем – Забайкальской кавалерийской дивизией, и вскоре Александру пришлось расстаться с Новочеркасском вообще, и он уехал в Петербург набираться ума-разума.
Алексей заканчивал тогда Персиановское сельскохозяйственное училище и не был даже знаком с Верочкой – и вот женился на ней и уже двух деток нажил. И Верочка стала для Орловых едва ли не главой всего рода, ибо даже дед, далекий от сантиментов, души в ней не чаял и ни в чем ей не отказывал, за что и Верочка платила всем Орловым тем же.
Поэтому она так испугалась за него, Александра, когда он добрался до станицы не без помощи Андрея Листова, и решила немедленно доставить его в Новочеркасск, хотя дед сказал:
– Его плеткой след лечить, паршивца, чтобы на божью трарь руку не поднимал, – но Верочка увезла его к родным. И – боже, что она только не делала, отхаживая его растирками, настойками, винами, гоняя всех по врачам, по аптекам, и все приговаривала:
– Ничего, Саша, родной, ничего, мы еще постреляем и сорок, и куропаток.
– Да за что же сорок-то, Верочка? – спросил Александр. – Они ведь главные дозорные в лесах и всем подают знаки тревоги, если видят опасность.
– Ну, тогда будешь стрелять куропаток, хотя дедушка ругается.
И надо же было такому случиться, что в это время пришла в гости приехавшая в Новочеркасск на каникулы подружка Верочки по гимназии, а ныне – курсистка Высших петербургских медицинских курсов Надежда Бойникова.
И Верочка возьми и скажи ей:
– Хочешь выйти замуж – лечи этого несчастного охотника и будущего генерала. Я ничего более сделать не могу.
Медички были – девицы отчаянные, и Надежда сказала так просто, как будто шутки шутила:
– Если этот несчастный охотник не схватит крупозного воспаления легких да если он сделает предложение – выйду. Но я очень дорогая невеста, и офицеру, который пожелает жениться на мне, придется внести реверс в две тысячи пятьсот рублей.
Александр был уже вне опасности и шутливо сказал:
– Согласен, друзья мои. Как только закончу курсы училища, непременно сделаю предложение. А для реверса деньги найдем или вовсе его обойдем.
Надежда ослушала, остукала его с профессиональной внимательностью и заключила:
– Самое тревожное – позади. Но могут оказаться прихваченными верхушки легких, что, впрочем, не обязательно. Так что, будущий генерал, готовьте мне предложение, – сказала она шутливо, но так пристально, изучающе посмотрела на него своими темными игривыми глазами, будто сказать хотела: а что? Пожалуй, за такого и выйду.
Александр знал ее, однажды танцевал с ней на гимназическом балу, но тогда она не произвела на него впечатления: пигалица, девочка с мальчишеской челкой, а вертлявая – страсть. На таких не женятся, они сами женят на себе. Но время делает свое дело по своим законам, и вот перед ним была вытянувшаяся, стройная девица с толстой длинной косой и нежными, тонкими руками, которые под стать были бы музыканту, и, кажется, строгая и знающая себе цену, и, кажется, еще и интересная и могущая составить партию всякому порядочному молодому человеку. Однако Александр менее всего причислял себя к этим молодым людям: он тогда заканчивал училище и, если все будет хорошо, намерен был подавать в академию. Да он вообще никого и не замечал из всей прекрасной половины рода человеческого.
Вот почему Александр и быстро забыл о своих словах, сказанных Надежде, как быстро и сказал их, но когда поправился и собрался уезжать в училище, Верочка напомнила ему:
– Саша, а ты не забыл, что говорил Наде? Она, по-моему, приняла твои слова всерьез.
– Забыл, честное слово, совсем забыл. То есть я хочу сказать, что то была самая обычная шутка, и Надежда не может принять ее всерьез.
– Но ты – будущий офицер, и тебе говорить о таких вещах несерьезно нельзя.
– Но это же ты вынудила меня так сказать, дорогая, так что пеняй на себя. И позволь мне заявить тебе: я жениться не собираюсь. По крайней мере, пока прохожу курс в училище. Окончу, определюсь в полк – тогда посмотрю, – твердо и решительно сказал Орлов.
Верочка знала его характер – строгий, жесткий, но это не помешало ей сказать:
– Ничего, настанет время – женишься. И от Надежды ты никуда не уйдешь. А если не она, другую подберем. Я подберу, не возражаешь?
И Александр немного развеселился и сказал мягче:
– Верочка, чудеснейшая душа, для того чтобы жениться, надо прежде увидеть и полюбить, – почти но Шекспиру. Ты ведь моего братца Алексея не знала, а увидела, полюбила и вышла за него. Не так ли?
– Я – это совсем другое дело. И я знала Алешу хорошо, а он узнал меня много спустя… В общем, дело твое. Но имей в виду: Надежда весьма самолюбивая женщина, и если она надумает – быть тебе женихом, – сказала она и игриво глянула на него своими всегда улыбчивыми, сияющими глазами, как бы говоря: «Посмотрим, как ты станешь… определяться по службе и прочее».
* * *
Через несколько дней он уехал в Петербург и весь отдался военным наукам. А их было великое множество, начиная от собственно курса по артиллерии и кончая продовольственным делом, о чем читал лекции профессор академии генерального штаба генерал Янушкевич. Но Александр Орлов успевал одолевать их и даже лежа на кровати – жесткой, как железо, – нашептывал уроки, потому что отход ко сну был обязательным в девять с половиной часов вечера и посидеть за книгой лишний час не удавалось.
Сосед его по койке и товарищ по полуроте Максим Свешников каждый вечер шипел:
– Да спи ты, ради бога, все равно генералом не станешь.
Так, в постижении военных премудростей, Александр Орлов и не заметил, как пролетел еще один год, а когда наконец курсы были закончены и цензовые экзамены сданы, он как-то был послан начальством на бал к воспитанницам Смольного института, что производилось в обязательном порядке, и здесь увидел Надежду.
– Надя? – спросил он почему-то обрадованно и довольно фамильярно. – Какими судьбами вы, курсистка демократических медицинских курсов, оказались в сем аристократическом заведении?
– Подружка пригласила. Она сказала, что будете вы, молодые офицеры, и вот и я здесь, – мило улыбнувшись, ответила Надежда и, подозвав подружку в белом, необычном для воспитанниц Смольного, платье, представила ее: – Знакомься: Александр Орлов, Мария, дочь баронессы и родственница…
Мария мягко прервала ее:
– Надежда, ты ведь не в кабинете нашей старшей классной дамы находишься. – И, с любопытством окинув Александра беглым взглядом, подала ему руку в белой перчатке-митенке – тоже вне правил института, – сказала мелодично: – Зовите меня просто Мария, Александр.
Александр стукнул каблуками своих изящных сапог, приложился к ее розовым пальцам, выглядывавшим из перчатки, и почувствовал тонкий запах духов. «Белая кость. Любопытно, кто из наших сермяжных будет с ней танцевать? Вернее, с кем она будет танцевать? Или мне пригласить ее?» – подумал он и хотел было это сделать, но Надежда все видела отлично и сказала:
– Александр, а ведь вы хотели пригласить меня на вальс.
Мария тоже все видела отлично и снисходительно улыбнулась, как бы говоря: «Наденька, милая, влюбилась по уши, что ли?», но спросить так не могла и вслух произнесла явно покровительственно, будто хозяйкой бала была:
– Потанцуйте, а я немного отдохну. Устала от хлопот, Александр, – обратилась она к Орлову, – нам ведь не так просто пригласить вас. Оберегают нас от красивых офицеров, а уж от студентов – тем более. Плохо у нас с эмансипацией, – иронически заключила она, бросив косой холодный взгляд на Надежду.
Она говорила и вела себя свободно, демократично, как будто была избалованной студентами курсисткой, а не воспитанницей самого знаменитого и самого строгого института, в который и палец посторонний не мог протиснуться, а не только не могли проникнуть какие-то там чужие мысли и идеи об эмансипации, а Александр понял ее по-своему: «Бравирует. А вернется домой – и с покорностью станет под венец с любым именитым шалопаем, избранным папашей», – но, разумеется, так сказать не мог, а признательно поклонился Марии, пригласил Надежду и вошел в круг танцующих.
Мария проводила их дружеской улыбкой, посмотрела, как Александр пошел в вальсе – стройный и даже изящный, и знаком поманила Свешникова, а когда Свешников, которого все считали в Смольном своим, подошел, она спросила:
– Максим, кто таков ваш Орлов? Расскажите мне о нем.
А Александр танцевал с Надеждой, держал ее за талию правой рукой, а за ее жесткую энергичную руку – левой и думал: ей-ей, он женится, Надежда вся горит нетерпением, чтобы он сделал ей предложение. И думал: «Вера, Вера, как ты права, как ты непредвиденно права, дорогая: мне действительно, кажется, предстоит устраивать свою жизнь с Надеждой. Не думал, не хотел, а вижу: она уже полагает, что я сделал ей предложение».
Надежда между тем заглядывала ему в глаза своими проницательными, темными цыганскими глазами, и они играли искринками задорными и горячими, как огонь, а слегка как бы припухшие розовые губы так и хотели впиться в его сухие и жесткие губы и ждали, ждали, чтобы им позволили это сделать. И вся она, Надежда, ждала этого часа, этой минуты, чтобы он, Александр Орлов, что-то сказал ей такое, от чего голова пойдет кругом, и уж тогда нечего будет размышлять, что хорошо, а что плохо, все будет хорошо.
Однако Александр ничего такого не говорил, а косил глазами по сторонам и искал взглядом Марию – недосягаемо прекрасную, как сказочная царевна, сдержанно-надменную и даже величественную, как богиня.
И не находил.
– А вы напрасно высматриваете Марию. Она стоит за колонной, в обществе Николая Бугрова, почти вашего однокашника, который, кажется, делает ей еще одно предложение, – сказала насмешливо Надежда, продолжая вальсировать.
И Александр наконец увидел Марию и Бугрова, стоявших за белой колонной, и подумал: «Николай Бугров уже делал Марии предложение? Но он же получил назначение в Кушку, на край света, – неужели надеется, что Мария может поехать туда… уничтожать фаланг? Смешно же, Коля», – говорил он Бугрову в уме, а себе сказал: «Следующий вальс – наш с Марией».
И услышал вкрадчивый голос Надежды:
– Мосье Александр, а я жду вашего предложения. Год уже жду, Саша, – неожиданно перешла она на интимный тон.
Александр даже замедлил танец и посмотрел на нее сначала хмуро и явно недовольно, но потом мягче и наконец, улыбнувшись, таким же тоном, как говорил в Новочеркасске, когда она осматривала его, сказал:
– У вас блестящая память, Наденька, но наше офицерское собрание…
– Об этом можете не беспокоиться, Мария все сделает, – прервала его Надежда как бы в шутку.
– Но дело не только в этом, дело еще и в том… – продолжал Александр.
– Деньги у меня есть, – вновь прервала его Надежда.
Александр нахмурился, пронизал ее быстрым, жестким взглядом, будто сказать хотел кратко и ясно: «А вы, милостивая государыня, слишком нетерпеливая и настырная к тому ж. Нельзя ли умерить ваш пыл?», но Надежда именно так и поняла его взгляд и, улыбнувшись мило и признательно, сказала тихо, как бы доверительно:
– Саша, милый, – так, кажется, к вам обращалась Верочка? Неужели вам так трудно выполнить свое обещание – сделать мне предложение? Я бы, будучи на вашем месте, и не задумалась бы. Ведь я вам нравлюсь, не так ли?
Александр начинал злиться. Чего пристала? Или дурака валяет, пардон?
И сказал так же просто, как говорил в Новочеркасске:
– Полагайте, что я сделал вам предложение. Еще тогда… Вы довольны?
И Надежда остановилась, и перестала вальсировать, и смотрела, смотрела на него немигающими, полными растерянности и радости и страха глазами: она не верила ни ему, ни себе, ибо играла словами и ничего более, и не придавала им особого значения. И всполошенно выбежала из зала, в коридор, и дала волю слезам.
Здесь ее и нашла Мария и принялась успокаивать, полагая, что Орлов обидел ее.
– Да никто меня не обидел. Он сделал мне предложение. Шутки шутили и дошутились, – сквозь слезы говорила Надежда.
– Так чего же разревелась, глупая головушка? Радоваться надо, прыгать от такого счастья! Подпоручик, окончил с отличием училище – чего еще надобно нашей сестре? Тем более что он намеревается поступать в академию.
– Ты уже все знаешь? – удивилась Надежда, кулаками утирая слезы.
– На него все обратили внимание и уже узнали, кто таков и каких родителей. Максим Свешников все доложил. Иди сейчас же и давай согласие. Впрочем, полагается немного поманежить…
– Да я еще в Новочеркасске готова была выскочить за него. Чего же ждать?
– Мы все здесь готовы «выскочить» за таких, но многим из нас родители и мечтать не позволяют о таких женихах. Правильно поступают ваши курсистки, что бунтуют вместе со своими кумирами, студентами, против таких правил и порядков.
– А вам кто мешает бунтовать и добиваться места под солнцем? Полюбила – иди под венец.
– Я пока еще не полюбила, а вот тебе советую: сейчас уходи, а через неделю примешь предложение.
– Через неделю! С ума можно сойти! – воскликнула Надежда в полном отчаянии.
– Такой порядок у наших пап и мам. Остальное предоставь мне.
Ровно через неделю Надежда и Александр объявили о помолвке.
Начальник училища Караган, седоусый генерал с бородой лопатой, пожурил Александра за торопливость: мол, лучше было бы закончить курс учения, да получить роту, да обжиться немного, а уж тогда и думать о семейных делах, но помолвка была объявлена, деньги в офицерское собрание были внесены, залог в две с половиной тысячи рублей, так как невеста являлась дочерью подполковника, и офицерское собрание училища нашло брак соответственным.
В честь будущих супругов тут же, в Михайловском училище, был бал, были курсистки, была Мария с подружками по Смольному и, разумеется, была пирушка, на которую молодые офицеры, выпускники училища, пригласили и некоторых своих наставников, в том числе и профессора Янушкевича, самого молодого и самого красивого из генералов.
И тут случилось то, что и должно было случиться: великий князь Николай Николаевич, командующий Петербургским военным округом, узнал об этом и устроил было разнос начальнику училища и начальнику генерального штаба Жилинскому.
– Мне донесли, что во вверенном мне Санкт-Петербургском военном округе случилось вопиющее нарушение устава: вы соблаговолили позволить учинить свадьбу своего воспитанника в неустановленном месте, в казармах военного училища. За беспрецедентное своеволие ваше, господа генералы, я повелел вынести вам порицание.
Генерал Жилинский и Караган вытянулись в струну и лишились дара речи. Училище находилось в ведении генерального штаба и военного министерства, и великий князь никакого отношения к нему не имел, но бесцеремонным был августейший дядя царя и не признавал никаких субординаций, да к тому же терпеть не мог военного министра Сухомлинова и вот разносил его подчиненных. И генералы покорно склонили головы и не сразу подавленно произнесли:
– Виноваты, ваше императорское высочество.
– Впредь сего не случится, ваше императорское высочество.
Великий князь прошелся по огромному кабинету – высоченный, как столб, и тощий, как жердь, и спросил более миролюбиво:
– А жених кто таков?
– Молодой донской офицер, сын полковника, героя японской кампании, – с готовностью ответил генерал Караган, почувствовав: кажется, пронесет.
– С Дона? И родитель – полковник? И герой японской кампании? Сын пошел в папашу! Кто рекомендовал в училище?
– Генерал Самсонов, – ответил всегда мрачный Жилинский.
– Знал, кого рекомендовать, генерал Самсонов. А невеста кто такая?
– Дочь подполковника, тоже героя японской кампании, ваше высочество.
– Соответственная партия, – одобрительно произнес великий князь и неожиданно добавил: – Передайте молодым мои поздравления.
– Слушаюсь, – отчеканил начальник училища.
– Фамилия офицера и чин? Успехи в военных науках каковы?
– Подпоручик Орлов. Успехи с отличием, – ответил Жилинский.
– Представьте подпоручика Орлова к внеочередному производству в поручики. За отличия в военных науках определить в артиллерийскую академию без вступительного экзамена. Порицания вам, господа, не будет.
– Слушаемся, ваше императорское высочество!
– Слушаемся, ваше…
– Довольно, довольно, господа. Можете быть свободны.
Августейшим атаманом войска Донского был цесаревич Алексей.
Великий князь знал, что делал, ибо это его повеление непременно станет ведомо царю – и ему будет приятно, что своенравный дядя покровительствует подопечным наследника, донцам.
Александр и Максим Свешников, узнав, что пирушкой заинтересовался Николай Николаевич, приготовились к самому худшему: академии им не видать, а уж в аресте и сомневаться было нечего. И вдруг такая милость снизошла от грозного великого князя, что голова могла закружиться. Но голова у Александра Орлова не закружилась, а закружилось все вокруг него: друзья, преподаватели, начальство, а тут еще Жилинский добавил и, вызвав его к себе, сказал:
– Гордитесь, поручик Орлов, августейшим к вам вниманием великого князя и полагайте, что вы уже зачислены в академию. Я рад, что не ошибся в вас, и поздравляю от всей души.
Потом Александр и Надежда обвенчались в скромной церкви и устроили прием. Впрочем, прием устроила Мария, в Финляндии на загородной даче дяди, военного министра Сухомлинова, по всем правилам своего круга. С участием отпрысков видных государственных деятелей. И Александр с Надеждой прямо отсюда пошли вверх.
Александр был принят в академию без сучка и задоринки, как и повелел великий князь, а Надежда была принята в офицерский госпиталь, и началась у них новая жизнь, полная напряжения такого, что некогда было пойти в театр. Родные в письмах упрекали: пора бы подарить и внуков, Верочка вон сразу осчастливила двойней, но Александр отговаривался: успеется, жизнь только начинается, да и со службой еще не ясно, куда придется ехать и чем заниматься после академии. Собственно, чем заниматься придется – это ясно: или служить в Главном артиллерийском управлении, куда его уже пригласил Кузьмин-Караваев, его начальник, или командовать батареей, что было бы делать куда легче у себя, в Новочеркасске, где и его знают, где и он всех знает, но в Новочеркасск не было вакансий. Вакансии были в Варшавском военном округе, которым командовал теперь Жилинский, но тут произошла первая семейная сцена: Надежда решительно отказалась покидать Петербург и заявила:
– Ни в коем случае, милый муженек мой, в Варшаве нам делать нечего. И Новочеркасск – это наше прошлое. Наше будущее – Петербург. Притом не ординарное, имея в виду такое к тебе отношение начальства. Да и мне положительно нет никакого смысла покидать столичный госпиталь и менять его на ординарный лазарет Варшавы или Новочеркасска.
– Но сие от нас с тобой, дорогая, не зависит. Куда прикажут, туда и поедем служить, – возразил Орлов с легким возмущением.
– Нет, Саша, нет, милый, мне не все равно, где служить и с кем. И тебя же ожидает блестящая карьера именно в Петербурге. Подумай: сам Николай Николаевич благоволит тебе, можно ли желать лучшего? – старалась убедить его Надежда.
Александр грустно усмехнулся. Наивные эти женщины! Великий князь давно и забыл о нем, а она все еще пребывает в блаженном состоянии, как будто он зачислил ее в свою свиту.
И мягко сказал:
– Надя, не будем говорить прежде, чем все окончательно не станет на свое место. Меня еще не выпустили из академии, мне еще предстоит практикум в полевых условиях, и я предпочитаю уехать для этого в Персиановку. Что будет, если я провалюсь на первых же стрельбах, а затем – при выпуске из академии? Конец карьеры.
– Ерунда. Ты слишком образован для того, чтобы конца не последовало.
– Покорно благодарю за столь лестное мнение обо мне, дорогая, но прошу тебя: прекратим сей бесполезный разговор, право, – сказал Александр, раздражаясь все более, и жестко добавил: – Будет так, как угодно судьбе. У солдата не спрашивают, куда он намерен идти в атаку: ему приказывают идти туда, куда требуют обстоятельства.
Надежда подошла к нему, погладила его по голове, поправила пробор с левой стороны и проворковала:
– Саша, милый, я люблю тебя, но позволь мне напомнить тебе, что я не только твоя жена, но и медичка и давала клятву Гиппократа служить людям. Извини, но служить только мужу, даже любимому, это далеко не все для современной женщины вообще, а для медички – особенно. Не пытайся убедить меня в противоположном.
Александр грустно улыбнулся и произнес иронически:
– Понимаю: эмансипация, проклятый вопрос нашего бытия. Прекрасная половина рода человеческого имеет право и должна пользоваться всеми возможностями сильных. Но…
– А мой супруг не желает этого понять потому, что он – ретроград, – прервала его Надежда.
– Это – резонерство, Надя. И я этого тебе не говорил.
И Надежда оставила его в покое, прошлась по комнате – тонкая, гибкая, с гордо поднятой темно-русой головой и причудливой прической на ней – и вдруг заявила:
– Саша, милый, я никогда не предполагала, что ты можешь быть самым обыкновенным солдафоном. Прошу тебя: оставь свои шуточки и глупое подчеркивание превосходства мужчины над женщиной. Я не позволю даже любимому садиться мне на шею. Для того чтобы нам эмансипироваться вообще, следует прежде всего сделать это у себя дома, что я и делаю.
