Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 64 страниц)
Отдаленно и робко загремел гром, но Сухомлинов не слышал его и не хотел слышать.
Ничего.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Сухомлинов был озадачен: Вырубова пригласила его в свой лазарет всего только на чашку кофе, но предупредила, что лазарет обещало навестить также некое высокопоставленное лицо. Что под этим «лицом» явно скрывается царствующая персона, сомневаться было нечего, но кто именно – царь или царица? Но царь только что предупредил, что может вызвать его, Сухомлинова, во дворец с докладом, значит, в лазарете Вырубовой может быть только царица. Но почему она избрала такое место для встречи с военным министром, коль ей ничего не стоило пригласить его во дворец, в свои покои, тоже на чашку кофе или чая, и там переговорить с ним по интересующему ее вопросу? Или тут есть что-то такое, чего не должен знать никто, даже ее венценосный супруг?
И Сухомлинов решил на всякий случай приготовиться: написал на бумаге все, что ему было ведомо о положении дел на фронте, данные о санитарном обслуживании раненых, о медицинском персонале, о том, сколько и где недостает врачей и сестер, госпиталей и лазаретов, белья, и бинтов, и матрацев, и медицинского инструмента, и голову едва не поломал от беспокойства, что еще следует иметь на всякий случай, если царица начнет интересоваться. Но ничего не придумал и решил положиться на волю судьбы.
В Царское Село он ехал на своем черном открытом автомобиле, отвалившись к спинке заднего сиденья и тупо уставившись в ковер, что застилал пол, и в свои горевшие бликами шевровые сапоги.
День был сырой, недавно прошел дождь, и хоть солнце уже и светило по-летнему, однако кругом было грязно, и облака еще висели над головой, тоже серые и угрюмые, будто недовольные, что балтийский ветер пригнал их сюда без нужды и пользы, ибо и без них влаги хоть отбавляй, но ничего поделать не могли: ветер продолжал гнать их, расталкивал вправо-влево и замещал новыми, более синими, и они толпились в небе, как на ярмарке, заслонив солнце и свет так, что казалось, будто на пулковские холмы, на леса и низины уже навалились сумерки.
Но Сухомлинов ничего этого не видел и готовился к встрече с «высокопоставленным лицом». Нет, он ничего плохого не ожидал и не тревожился, хорошо зная, что царь относился к нему в высшей степени благосклонно и, как сказал министр двора Фредерикс, не стал и слушать предложение Родзянко об отставке его, Сухомлинова, с поста военного министра. А царице хорошо известно, что он, Сухомлинов, считается германофилом, так что и с этой стороны ничего худого быть не может, тем более что враги царицы являются и его врагами. И с этого можно будет начать разговор, если Вырубова не завлекла его для каких-то своих целей: втянуть в какое-нибудь предприятие, о котором говорить в телефон нельзя.
Начать разговор с общих врагов. В конце концов, сколько могут эти родзянки, гучковы, андронниковы и прочие терзать его имя и позорить перед престолом и отечеством? Гучков дерется со всеми на дуэлях, и Мясоедов сделал глупость, что не ухлопал его, а государь сделал глупость, что освободил его из Петропавловской крепости. Родзянко же и совсем обнаглел: под видом, изволите видеть, заботы об армии, о сапогах явился на службу к министру его величества и – слыхано ли? – почти потребовал отставки! Военного министра! И это в то время, когда идет война, в коей не последнее значение для победы имеет именно военный министр! Что сказал бы Георг, король английский, если бы какому-то идиоту в парламенте пришла в голову мысль потребовать отставки военного министра Китченера?
«А у нас всего можно требовать: с трибуны этой робеспьеровской думы, со страниц газет, из министерских приемных и из самих кабинетов министров. Чудовищно же, ваше величество! Этак, чего доброго, могут потребовать и революции! Левые в Думе именно этого уже и требовали, отказавшись голосовать за военные кредиты, и выпустили прокламацию „Война – войне“. А что левые думские и внедумские делали во время пребывания у нас Пуанкаре, когда соорудили на улицах Петербурга баррикады такие, что вы не могли ехать по ним с президентом Франции, чтобы не опозориться? Или когда бастовали то там, то здесь, хорошо зная, что вот-вот вспыхнет война и надо думать об обороне отечества, а не о бунтарстве? А ведь все это – только начало, ваше величество. Окажись на фронте неудачи или и того хуже – поражение наших войск, что тогда будет? „Война – войне“? Новый пятый год? Я не исключаю этого, ваше величество… Тем более что союзники терпят ужасные бедствия и отступают на всем Западном фронте. А на наш фронт прибывают новые корпуса противника, и неизвестно, чем кончится дело в Восточной Пруссии. И снарядов уже недостает, потому что командующие сыплют их на неприятеля, как семечки, будто господь посылает их с неба в неограниченном количестве и ассортименте. И раненых даже не во что одеть как следует, и нечем перевязывать, и некому это делать, а думские цицероны томятся от безделья, собирают всякие базарные сплетни и поносят министров и правительство на каждом перекрестке. Так мы не выиграем войну, ваше величество, коль в государстве слишком много развелось демагогов и карьеристов, весь смысл жизни и деятельности коих – подкопы под правительство и верных cлуг государя и престола… Узда и еще раз узда, крепкая, железная, требуется сейчас на таких. Иначе с ними не совладать…»
Так думал Сухомлинов разговаривать с царствующими особами, хотя и не знал – с кем: с царем или с царицей. Да, конечно, лучше было бы с царем, ибо при докладе ему во дворце – не очень разговоришься. Скажет: «Я вас больше не задерживаю», и на том все кончится.
И вот – первое разочарование: у лазарета его встретила не Вырубова, а Надежда Орлова и извинилась от имени своей патронессы:
– Анна Александровна просила меня передать вам, ваше высокопревосходительство, свои извинения. Позвольте мне сопровождать вас при осмотре нашего лазарета.
Сухомлинову это не очень понравилось, но он сказал:
– Благодарствую, сестрица… Не имею чести…
– Старшая сестра Надежда Орлова, – представилась Надежда и сделала легкий реверанс.
– Не ваше ли прошение подано на мое имя относительно службы вашего супруга, штабс-капитана Орлова?
– Мое, ваше высокопревосходительство. Но теперь я узнала, что штабс-капитан Орлов состоит на службе при армии генерала Самсонова, командующего второй армией, офицером связи со штабом фронта.
– Хорошо, сестрица. Я поговорю об этом с главнокомандующим фронтом генералом Шилинским, – ответил Сухомлинов и, чтобы переменить разговор, спросил: – Я могу навестить раненых?
– Сделайте одолжение, ваше высокопревосходительство. Только у нас раненые офицеры лежат в отдельных палатах, а не вместе с нижними чинами. У нас много бывает высокопоставленных чинов, может не понравиться, если солдаты и офицеры будут лежать вместе, – намекнула она на посещение лазарета царицей.
– Гм. Предусмотрительность не лишняя, – заметил Сухомлинов, а в уме добавил: «Воевали вместе, а лечатся порознь. Не очень резонно».
Подойдя к ближней группе раненых, Сухомлинов козырнул и поздоровался:
– Здравствуйте, господа. Как идет выздоровление?
– Здравия желаем, ваше высокопревосходительство.
– Лечимся отменно, так что можно возвращаться и на фронт.
– Ну, торопиться не следует, господа. Прежде всего следует хорошенько поправиться.
– Некоторым из нас здесь нечего и делать, а нас не отпускают, – жаловались офицеры.
Вырубова сама пришла к Сухомлинову на лужайку и сладко поблагодарила:
– Я счастлива, дорогой Владимир Александрович, что вы оказали нам честь, и признательна вам.
Сухомлинов приложился к ее мягкой белой руке, надушенной бог знает какими духами, и не остался в долгу:
– Ия благодарю вас, милейшая Анна Александровна, за то, что вы пригласили меня познакомится с истинными героями поля брани.
Вырубова продолжала, когда шли в лазарет:
– Я и позволила себе пригласить вас для того, чтобы испросить у вас совета: быть может, вы поручите Джунковскому принять надлежащие меры предусмотрительности и избавить старца от докучливых посетителей и почитателей? Или, не дай бог, от новых гусевых.
Сухомлинов хотел подчеркнуть, что Джунковский – это по ведомству министра внутренних дел, и заметил:
– Но, милая Анна Александровна, я, разумеется, рад, что Григорий Ефимович… – он не назвал его «наш друг», – однако Джунковский…
Вырубова прервала его:
– Я понимаю: это – епархия Маклакова. Но вы – военный министр и можете влиять на любого министра. Кроме того, вы можете поручить это дело начальнику генерального штаба или генералу Белецкому, в распоряжении коего имеются соответствующие возможности.
Сухомлинов подумал: приказывает, как государыня. Или они сговорились с ней? Ох, похоже, что именно так и есть, и заверил:
– Хорошо, дорогая Анна Александровна, я все понял и приму надлежащие меры. Для встречи я пошлю свой мотор, если будет необходимо.
– Благодарю вас, Владимир Александрович. И еще, – продолжала Вырубова. – У Григория Ефимовича есть сын, Дмитрий, и его могут призвать как ратника второго разряда. Как сделать, чтобы его перевели в санитарную часть какую-нибудь? Ему сказали, что он может быть в тридцать пятом Сибирском запасном батальоне, в третьей роте, что находится в Тюмени.
Сухомлинова передернуло: эка ходатайка! Даже знает, в каком батальоне будет служить сынок этого проходимца! Поразительно! – но слушал с подобающим вниманием.
Вырубова и сама понимала, что обращается к военному министру с неподобающей просьбой, но продолжала тем же деловым тоном:
– Можно было бы предписать начальнику Омского округа перевести Дмитрия Григорьевича, например, в санитары. Пока. А там будет видно. Как вы находите: возможно ли это?
Сухомлинов замялся: все, конечно, возможно сделать в России, но перевод нижнего чина из одной части в совершенно другую – это можно было сделать только с высочайшего волеизъявления, то есть по приказанию царя. И он хотел спрятаться именно за это и сказал:
– Сделать, разумеется, попытку можно, милейшая Анна Александровна, но сие предприятие зависит не только от меня, здесь непременно надобно волеизъявление самого государя. Но я подумаю и обещаю вам через денек…
– Благодарю, Владимир Александрович, это я и хотела от вас услышать, – поспешила Вырубова с благодарностями, как бы отрезая ему путь к колебаниям, и, поднявшись со стула, добавила: – А теперь позвольте мне оставить вас.
И направилась к двери, ведшей в соседнюю комнату, прихрамывая на левую ногу и опираясь на палочку.
Сухомлинов тоже встал, как и положено, и был в полной растерянности. Что это за комедию устроила ему фрейлина государыни: пригласив в лазарет, не встретила и вот бросила его в четырех стенах самым бесцеремонным образом, как будто он был ординарным офицером или каким-нибудь знакомым, а не министром. И Сухомлинова подмывало: уйти, немедленно, уехать и доложить обо всем государю в телефон… Это ни на что не похоже – так вести себя, так разговаривать с военным министром, вернее, требовать самым беспардонным образом сделать то, что никто не может, не имеет права делать без повеления монарха.
Однако Сухомлинов каким-то чувством уловил: не могла Вырубова так поступить с ним; выудила у него то, что ей надо, и удалилась, даже не простившись. Значит, она не совсем ушла и еще вернется. Или пошла за гостьей или гостем, о чем говорила.
* * *
Тут открылась боковая дверь и вошла царица – высокая и худощавая, величественно-медлительная и строгая, в длинном сером платье и в белоснежном переднике с красным крестом и в такой же косынке, обрамлявшей ее продолговатое, сильно напудренное лицо и стянутой на подбородке так же, как у Надежды Орловой, так что Сухомлинов успел подумать: «Все и вся здесь делается под нее, императрицу».
И, вытянувшись до последней жилки и до последней возможности убрав живот, замер, как на параде, и произнес, как на параде:
– Здравия желаю, ваше императорское величество.
– Здравствуйте, Владимир Александрович. Рада вас видеть, – звонко ответила царица и еле улыбнулась, как будто ей больно было раскрыть рот более свободно, и протянула ему свою длинную руку, белую, как и лицо, и такую холодную, что, когда Сухомлинов, неудобно изогнувшись, как складной аршин, целовал ее, ему показалось, что он прикладывается к камню. – Как доехали, Владимир Александрович? Дорога не грязная после дождя? Не люблю этот холодный Петербург, в нем всегда что-нибудь происходит не так, – продолжала императрица, стоя прямо, как солдат.
Сухомлинову стало обидно: как может не нравиться град Петров, который вся Европа называла «северным Парижем»? Но не скажешь же это императрице, и он поспешно ответил:
– Дожди в наших краях в это время, ваше величество, обычны, так что не извольте придавать им значения, – говорил он и все время ломал голову над вопросом: зачем, почему его, как это теперь видно, пригласила государыня сюда, в лазарет? Неужели… «Неужели тоже будет просить за Распутина или его отпрыска?»
– Я не придаю им значения, но они надоедают ужасно, – говорила императрица, еле шевеля синими губами, и, посмотрев в лицо Сухомлинову серыми, слегка прищуренными и холодными глазами, словно проверяла, можно ли с ним продолжать разговор, сказала: – Присядем, Владимир Александрович, и побеседуем.
Полный Сухомлинов с такой проворностью поставил ей зеленый стул с инкрустированными бронзой ножками, что в ее глазах блеснула искорка удивления: вот вы какой быстрый, но она ничего не сказала и даже не кивнула головой в знак благодарности, а медленно села на стул, положила руку на ломберный столик из красного дерева, увенчанный охряно-розовой яшмой, и застыла, как изваяние, словно фотографироваться приготовилась и позировала державно-грациозно.
Сухомлинов знал, что лазарет опекает московский купец и миллионер Решетников, и не удивился этой с виду простой, но весьма дорогой обстановке в апартаментах Вырубовой, поняв, для кого она предназначалась, и сам сел напротив царицы, вернее, опустился на стул осторожно, на самый краешек, будто на горячую сковородку и будто боялся обжечься, и застыл в почтительной покорности и готовности в любую секунду вскочить и встать во фронт.
Так они и сидели молча несколько секунд, как бы рассматривая друг друга, хотя царица смотрела совершенно равнодушно, и холодно, и царственно-покровительственно, а Сухомлинов пожирал ее своими выпуклыми, сияющими глазами и готов был кинуться в огонь и в воду, прикажи лишь она ему даже знаком, а не только словами. И все время держал грудь колесом, показывая любимый крест святого Георгия на левой стороне груди, затянутой черным мундиром так плотно, что вот-вот золотые пуговицы-сучочки могли сорваться со своих мест и посыпаться на персидский ковер, зеленый, как майская лужайка.
И все время беспокоился – не выглядит ли он слишком грузным и старым, – и подтягивал, подбирал живот так, что уже и дышать было трудно. Но надо отдать ему должное: выбритый до последнего волоска, одетый в безукоризненный гвардейский черный мундир с золотыми позументами, с глазами живыми и улыбчивыми, он казался и на самом деле моложавым, и крепким, и полным энергии, хотя холеная белая бородка – баланж и роскошные усы выдавали его годы, да мешочки под глазами портили все дело и достаточно выразительно напоминали далеко не о молодости.
Не впервой он видел царицу, не впервой разговаривал с ней, бывая во дворце, а то и сидя за одним столом во время высочайших чаепитий или обедов, но так близко и почти интимно, так что дыхание ее слышал, и запах парижской пудры чувствовал, и еле заметные пупырышки на лице видел под косметикой… И впервые увидел ее в простом и даже мрачноватом платье, в монастырски строгой и скромной косынке и без всяких драгоценностей, а с одним обручальным кольцом на безымянном пальце, крупном и белом. И вся она была сейчас белая, как мукой осыпанная, – лицо, голова, плечи, и холодная как лед, и это придавало ей какую-то скитскую отрешенность от мира человеческого и всех страстей его и треволнений.
И торжественно ждал, пока она заговорит, не смея, не имея права заговорить первым, и смотрел прямо в будто неживое лицо, в глаза, зоркие и полные самоуверенности и властолюбия.
Наконец она спросила:
– Вы уже видели наших раненых героев офицеров? – произнесла она последнее слово с легким немецким акцентом, так что слышалось, как «официер», и продолжала: – Не правда ли, очень мужественные люди?
– Видел, ваше величество, и беседовал, – ответил Сухомлинов. – Храбрейшие командиры и беззаветно преданные престолу и отечеству, прекрасно воспитанные и дисциплинированные офицеры. С такими можно горы своротить и выиграть любую войну, – говорил он убежденно, с гордостью, как бы желая подчеркнуть: «Вот каких молодцов мы воспитываем, ваше величество. Военное министерство воспитывает. При непосредственном участии верноподданного вам слуги, ваше величество», и вновь замер и ждал, пока заговорит императрица, и смотрел, смотрел на нее, – вернее, пожирал своими большими серыми глазами и улыбался раболепно и преданно.
Императрица отвечала ему внимательностью и доверием и как бы говорила: «Я знаю, что вы – порядочный человек и преданный друг, милый Владимир Александрович, и ценю это вне зависимости от того, что о вас болтают ваши и наши недруги и открытые враги, так что можете положиться на мою к вам благосклонность. Я даже знаю, что вам сегодня говорил этот мерзкий Родзянко: предлагал уйти в отставку. Но не дождется этого, государь не любит его крамольное сборище – Думу, которую ему навязали Витте и Николашка, но вы понимаете: война, нельзя подрывать патриотический дух народа…»
Сухомлинов не знал, так ли и об этом ли думала императрица сейчас, но ему хотелось, очень хотелось, чтобы она думала о нем и о его враге именно так, и втайне надеялся, что она скажет что-нибудь в этом роде вслух.
Но императрица спросила так просто, как будто только что вернулась с позиций:
– Говорят, у нас много раненых и нижние чины вынуждены подолгу ждать, пока их перевезут в тыловые лазареты. Это правда?
– Правда, ваше величество. Раненых много, – грустно ответил Сухомлинов, вздохнув. – Но у противника их еще более. Макензен и Франсуа потеряли половину списочного состава своих корпусов и так поспешно отступают, что и раненых оставляют на поле боя, – говорил Сухомлинов и спохватился: а если ей не понравятся такие слова о ее соотечественниках? И изменил разговор: – То есть я хотел сказать, что санитарное дело поставлено у всех из рук вон плохо, и я осмелюсь доложить, ваше величество, что у генерала Евдокимова, в военно-санитарном управлении, тоже не все ладится: раненые офицеры только что говорили мне об этом в не совсем радостном тоне и виде.
Императрица поджала и без того тонкие губы и произнесла сухо и неприязненно:
– Фон Франсуа, говорят, очень недисциплинированный генерал, и я не удивилась бы, если бы он попал в плен к нам. Любопытно, как с ним будет управляться этот синий чулок, Гинденбург, которого Мольтке откопал в ломбарде Ганновера? А о генерале Евдокимове – это все мерзкий Родзянко распространяет слухи такие. Его же поддерживает ее величество Мария Федоровна. Но я советую вам, когда вы будете У государя, доложить ему об этом устно.
Сухомлинов подумал: «Уже знает, что я буду у императора. И вообще: все знает. Поразительная осведомленность» – и с готовностью ответил:
– Благодарю, ваше величество. Я непременно доложу государю о жалобах раненых офицеров.
– Жалобах? – удивленно спросила императрица. – Каких же?
Сухомлинов понял: он сказал лишнее – и императрица обиделась, так как именно она поддерживала генерала Евдокимова, но вывернулся и ответил якобы беззаботно:
– Пустяки, ваше величество. Речь шла о бинтах, всего только.
– Ну, это действительно пустяки, – успокоилась императрица и умолкла. Но через секунду-две спросила: – А как вы полагаете, Владимир Александрович, противник действительно бежит под защиту крепости Кёнигсберг? – произнесла она с чисто немецкой точностью «Кёнигсберг» вместо обычного русского произношения «Кенигсберг», – фон Ренненкампф убежден, что это именно так. Но тогда какой же смысл гнать Самсонова не перехват, как вы, военные говорите, противника, коего невозможно будет застать? – неожиданно спросила императрица, как истый генерал.
Сухомлинову, военному министру, оставалось только пожать своими могучими плечами и развести руками. Откуда царица знает такие тонкости замысла командования – гадать было нечего: супруг не делает от нее секретов. Значит, можно понять, что ни государь, ни государыня не одобряют действий великого князя? «Однако же оба верят Ренненкампфу, который засыпает Царское Село победными реляциями и рисует фантастическую картину своих побед и бегства противника под Кенигсберг. И врет сверх всякой меры и надобности, каналья», – мысленно заключил Сухомлинов, а вслух ответил довольно уклончиво:
– Я не смею вмешиваться, ваше величество, в дела верховного главнокомандования, коему государь вверил ведение войны…
Императрица жестко заметила:
– Волей монарха вы – не посторонний, милый Владимир Александрович, а его величества военный министр. Лорд Китченер влияет на Френча? И вы должны влиять на Николая Николаевича…
Сухомлинов был взволнован: императрица явно благоволит ему. Надо ли мечтать о большем? Слышал бы Николай Николаевич эти слова! И все родзянки! И все враги его, военного министра! Но так он думал, а сказал иначе:
– Я польщен, ваше императорское величество, столь благосклонным ко мне вашего величества отношением, но, право, я всего только – слуга и раб государя и ваш, – подсластил он, привстав, стукнул каблуками и кивнул бритой головой, благо был без фуражки, а то она упала бы к ногам императрицы.
Это понравилось царице, и она похвально сказала:
– Я… Мы с государем знаем это и уважаем вас, и я благодарю вас за верноподданническую службу престолу, – «отечеству» она не сказала и поднялась со стула, как бы давая понять, что беседа закончена. И ни одного слова, ни одного вопроса о Екатерине Викторовне.
Сухомлинов тоже поднялся, а вернее, вскочил со стула, как будто подбросила его пружина, но был уверен: нет, императрица сказала не все, и ждал ее слов, выпятив грудь с крестом Георгия, который царица давно заметила и посматривала на него.
И высокопарно сказал:
– Я был безмерно польщен, ваше величество, что вы соблаговолили уделить мне так много вашего драгоценного времени. Счастлив буду всегда коленопреклоненно быть вам полезным и повергаю к вашим августейшим стопам верноподданническое уважение и преданность, – и опять кивнул головой молодецки-лихо, одним рывком.
– Благодарю вас, – промолвила императрица тихо и, как показалось Сухомлинову, печально. И действительно, следующую фразу она сказала с печалью: – Меня не все министры понимают и не все преисполнены таких благородных ко мне чувств, как вы, Владимир Александрович. И ваша милая Екатерина Викторовна, – наконец назвала она имя супруги Сухомлинова.
– Счастлив это слышать от вас, ваше императорское величество. Полагайте, что я… Что мы с супругой – рабы верные и неизменные вашего величества, – старался Сухомлинов и ждал, ждал, что же еще скажет ему царица в этом далеко не царском месте для этой странной аудиенции, и был уверен, что она всего еще не сказала.
И не ошибся: императрица помолчала несколько секунд, настороженно посмотрела на дверь, что вела в комнату Вырубовой, и сказала, как бы вспомнив:
– Да, я едва не забыла вам сказать, милый Владимир Александрович. Я слышала, о чем вас просила Аннушка, и со своей стороны прошу вас: помогите ей, бедняжке, в ее просьбе относительно ее друга и его семьи. Я знаю, она страшно переживает. Несчастный старец еще не совсем оправился после покушения на его жизнь, и ему потребен будет покой, когда он возвратится в Петербург, и охрана. Я не хочу просить об этом Маклакова, а вас прошу.
И Сухомлинов подумал: «Боже, как зыбко все в сем подлунном мире! Откажи я исполнить сию несоответственную просьбу – все благоволение монархов ко мне рассеется, как дым. Но отказать такой просительнице непостижимо. Что творится, что делается у нас на святой Руси и чем сие кончится? Гришка Распутин, самая одиозная личность и самый мерзкий прохвост, совершенно загипнотизировал монархов, а вернее – царицу! Доктора философских наук. Невероятно. Шизофрения какая-то, а точнее – мистика», но вслух сказал:
– Я нахожусь, ваше величество, в трепетном волнении, что заслужил перед вами подобное высочайшее доверие, и приложу все старания, чтобы исполнить ваше монаршее волеизъявление…
– Просьбу, Владимир Александрович. За Аннушку, – поправила его царица.
Сухомлинов готов был воскликнуть: «Да какая же это просьба, черт побери? Испробуй я не исполнить ее – голова с плеч. Но я исполню вашу просьбу, ваше величество. Найду способ исполнить. При помощи Белецкого ли, Джунковского ли…» – и вновь вслух сказал:
– Ваша августейшая просьба, ваше величество, для покорного раба вашего будет всегда божественным предзнаменованием и благоволением… – и опять кивнул с лихостью гусара, да еще прозвенел шпорами, громко стукнув каблуками своих зеркально сиявших сапог.
– Я рада слышать это, милый Владимир Александрович, – промолвила императрица нежно и признательно и добавила, как бы давая понять, что долг платежом красен: – Да, а о Евдокимове я подумаю и поговорю с государем, – и вдруг спросила: – А как вы полагаете, великий князь возьмет Берлин? У него ведь достаточно сил для этого, не правда ли?
Сухомлинов вытянулся от неожиданности и не знал, что и говорить: «Царица интересуется явно не своими делами, но уж если интересуется – могла бы осведомиться у своего супруга, а не у военного министра, коего едва не обвинили в Думе в пособничестве шпионам, когда речь шла о Мясоедове. Что скажет или подумает публика, если ей станет ведомо, что военный министр сообщает императрице – немке к тому же – данные о военных действиях русской армии против немцев же? И что подумает или скажет публика о самой императрице в таком случае? Скандал невообразимый получится». И ответил:
– Сил у верховного вполне достаточно, ваше величество: две армии против одной неприятельской.
– Тогда почему же он медлит? Ведь государь ему повелел, и он обязан строго следовать монаршему предписанию, – произнесла императрица и спросила: – А вы не полагаете, что на него могут иметь дурное влияние его приближенные?
– Вполне вероятно, ваше величество, – поддакивал Сухомлинов, – но я полагаю, что ставка приложит к исполнению воли государя все свои силы и способности.
– Вы так уверены, что ставка обладает ими в должной мере и достатке? – продолжала царица, нимало не заботясь, что вмешивается действительно не в свое дело.
Как бы там ни было, а Сухомлинов отчетливо видел: ненавидит царица верховного смертельной ненавистью и даже не стесняется третировать его, называть унизительно «Николаша», чтобы и имя его отдалить от царя Николая. Но тогда позволительно спросить: кого же она предпочитает поставить на место великого князя?
У Сухомлинова пот выступил на лбу от догадки: «Боже, неужели моя карьера и судьба покоятся в этих белоснежных, пусть и безжизненных, пусть и холодных руках императрицы, одного слова которой супругу может быть вполне достаточно, чтобы все стало на место: чтобы верховный перестал быть верховным? Не зря же она упомянула имя лорда Китченера, коему подчинен главнокомандующий английскими войсками на западном театре фельдмаршал Френч?» – рассуждал он с наслаждением и тайной надеждой.
Он не знал, что царица и не помышляла о нем, когда речь шла о верховном главнокомандующем, а вдалбливала своему супругу:
– …Ты и только ты должен и обязан взять на себя эту ношу: верховное главнокомандование. Ты – державный вождь народа и не можешь допустить, чтобы Николаша распоряжался армией и страной. Вильгельм не допустил подобного и сам стал во главе войск. И не слушай Сазоновых, Родзянко и прочих, кои тебя отговаривают от этого шага. Им – что? Они заварят такую кашу, что ты потом будешь один расхлебывать ее.
– Ну зачем же так? – заметил царь.
Она знала, что весь кабинет министров во главе с Горемыкиным был против того, чтобы царь возглавил верховное главнокомандование, в том числе против был и Сухомлинов, но такова уж была царица: она гнула свое и сейчас старалась любой ценой удалить Николая Николаевича из Барановичей.
И, получив то, что ей надобно было, сказала:
– Я благодарю вас, милый Владимир Александрович. Мотор возьмет у вас Аннушка. Остальное, уверена, вами будет сделано по всей форме. Да, я не хотела бы, чтобы просьба Аннушки стала кому-либо известна.
– Можете полагаться на меня, ваше величество.
– Благодарю вас. А теперь прошу сопровождать меня в посещении раненых нижних чинов и офицеров, ради чего я приехала сюда, – произнесла она наивно-доверительно, как будто Сухомлинова можно было убедить, что она именно и пришла в лазарет ради того, чтобы осчастливить раненых своим вниманием.
Он поклонился благодарно и подумал: «Хитрите, ваше величество. Вас интересует: не пора ли подыскать нам с великим князем другое место? Но тогда с какой стати я буду радеть по поводу Гришки, коему место – на Сахалине, как говорил Петр Аркадьевич Столыпин? И коему вы, доктор философских наук, поклоняетесь, аки идолу. И моя Катерина следует за вами, а мне приходится делать сейчас вид, что и я – друг этой хлыстовской канальи. Отвратительно же сознавать, что ты делаешь себя идиотом по собственному вдохновению».
