Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 64 страниц)
– Вася, не дури! Вернись!
Василий не вернулся, и Андрей Листов с горечью и обидой сказал Александру:
– Эх, Сашка, никогда не предполагал, что ты способен на такое хамство. – И, взяв крест и подрясник, выбежал из грота.
И наступила тишина. Грачи будто тоже были потрясены и приумолкли или улетели куда-то на попас, и только какая-то сорока-стрекотуха, взобравшись на самую макушку белоствольного тополя, кричала там часто, всполошенно низким, как бы охрипшим, голосом, а потом и она умолкла.
Михаил поднял голову, посмотрел на тополя и увидел парившего над ними орлана – большого, с кофейно-темным подпалом на крыльях, с немного вытянутой головой и острым, изогнутым клювом, как бы приготовившимся схватить добычу. Но добычи не было.
– Пугни его, – сказал он Александру.
Александр вышел из грота, увидел орла и выстрелил из нагана.
Орлан шевельнул могучими крыльями и круто ушел ввысь.
– Я думал, что ты сшибешь его, – заметил Михаил.
– Ты уже совсем зачислил меня по разряду идиотов.
– По разряду идиотов – нет, по разряду фельдфебелей – да. Учишься в академии, а ведешь себя, как наш дед-урядник, – сказал Михаил и спросил: – Это и все, чему вас там наставляют, офицеров русской армии? А по окончании академии, когда ты получишь штабс-капитана, в две руки будешь бить? Видела бы это мать! Или Верочка…
Александр ходил по гроту, курил и думал: да, с Верой теперь все будет иначе, она конечно же узнает, что тут случилось. Что он скажет ей, как объяснит свой поступок? Крутым нравом? Вспыльчивостью? Невоспитанностью? «Ничем. Поступок действительно хамский, Андрей Листов прав», – рассуждал он и решил: уехать в Новочеркасск, сесть на поезд и никогда больше сюда не приезжать. «Надежда права: здесь нам делать нечего, в провинции», – заключил он и сказал Михаилу:
– Прощай, я сюда более никогда не приеду.
– Садись, поговорим, коль не ушел.
– Нам не о чем говорить с тобой. Я заранее знаю, что ты мне скажешь: чтобы я читал Маркса, Плеханова и так далее.
– Ты все равно ничего не поймешь, что они пишут. Как не понимал раньше.
Александр погасил папиросу о слезку воды, что блестела на ракушечнике, подошел к Михаилу и сказал жестко, по-чужому:
– Михаил, я – офицер русской армии, молодой, правда, но офицер и останусь им до конца дней своих. Всяк, кто попытается внушить мне, что я служу не тем, кому следует, – не может быть, мягко говоря, моим другом. Даже брат.
Михаил задумчиво пригладил свои каштановые усы и произнес равнодушно:
– Служи. Штюрмерам, Фредериксам, ренненкампфам, миллерам, таубе и еще Гришке Распутину, и да здравствует род Орловых.
– Прекрати наконец эти возмутительные речи. Меня учили служить престолу и отечеству, и я буду это делать верой и правдой, – запальчиво воскликнул Александр и бурно заходил по гроту, решительный и гневный, и думал: да, братья его определенно свихнулись. Василий разочаровался в службе дьяконом и, извольте видеть, готов снять с себя сан, Михаил же вообще, кажется, не был очарован чем-либо в сем подлунном мире и живет в каком-то мифическом мире утопий и фантазий, а оба ненавидят существующие правопорядки и государственное устройство России с той лишь разницей, что Михаил уже вылетел из университета, тогда как Василий продолжает петь в церкви. Хорошо, что Алексей смотрит на вещи реально: получил должность агронома, женился и служит земле и людям, как может. И вслух сказал: – Плохи дела стали в нашей семье, после смерти мамы, и плохо могут кончиться. Я полагал, что твоя история с исключением из университета тебя кое-чему научила, но это далеко не так: ты не отказался от своих радикальных фантазий, мягко говоря. Более того: ты заразил ими и Василия, ибо семинаристом он был не таким и просто бравировал вольнодумством, как и положено семинаристам. И прости меня, братец, но я, по всей видимости, более к вам не приеду.
– Боишься, разжалуют из-за крамольных родственников, – заметил Михаил, усмехнувшись, – А когда-то был ты храбрым юношей, заводилой всех проказ, хотя был не однажды бит дедом. Вот что значит звездочка, пожалованная случайно его императорским высочеством.
Александр высокомерно произнес:
– Я горжусь вниманием великого князя и запрещаю тебе… Слышишь?
– Запрещать мне ты еще молод, и грот этот – не казарма, – прервал его Михаил и, встав со скамьи, достал из жилета тонкие, вороненые чугунные часы, долго смотрел на них, как будто считал секунды, и, спрятав, сказал жестко: – Вот что, Александр: ты можешь гордиться своей новой звездочкой и даже попросить у великого князя, когда он приедет к нам, еще одну, на этот раз – штабс-капитанскую…
– Ты еще и издеваешься…
– Фантазирую, как ты соблаговолил выразиться. Но – дай тебе бог, это твое дело, и от этого я не перестану тебя любить.
– Благодарю покорно, – иронически произнес Александр, блеснув белыми мелкими зубами.
– Погоди с благодарностями… Я не в любви тебе объясняюсь, а хочу сказать как брату, – продолжал Михаил и, посмотрев в его синие глаза пристально и будто изучающе или не особенно полагаясь на то, что он поймет его слова, сказал: – Судьбе было угодно развести нас по разным тропкам, и ты стал военным. Так вот: что бы с тобой ни случилось и какие бы новые звездочки тебе ни пожаловали, помни одно непреложно: ты – сын великого народа русского, России, и она именно, народы ее должны быть для тебя, как и для меня, для всех нас, главной путеводной звездой во всей нашей жизни и деятельности гражданской и военной. Пойдешь против народа – будешь бит.
Александр начинал сердиться:
– Что это ты сегодня так разговорился, братец? Или ты собираешься на Сенатскую или Дворцовую площадь? Но это было уже дважды и оба раза ничего хорошего для русского народа, для России не принесло.
Михаил отрицательно качнул головой и продолжал:
– Неправда, принесло. Уроки истории. Хорошие уроки. В следующий раз принесет победу. Непременно. Общественное движение, именуемое революционным выступлением народа. И смею тебя уверить, добьется того, чего не смогли добиться все предшествующие демократические движения, а именно: сметет самодержавие навсегда. Вместе со всеми его институтами произвола и насилия…
Александр горячился:
– Тебя не напрасно отчислили из университета! Ты болтаешь такие вещи, что я не буду удивлен, если тебя в одно не совсем прекрасное время упекут в Сибирь.
– В Сибирь всю Россию не упечешь. Да и не такая уж она страшная, чтобы ее бояться: русская земля ведь, наша… Однако я не о том, я беспокоюсь о тебе…
– Прекратим сей бесполезный разговор, Михаил. Социалистом ты меня не сделаешь, а поссориться мы с тобой можем окончательно, – горячился Орлов, не желая слушать.
Но старший брат был невменяем и долбил свое:
– Дурак ты и боле ничего, извини, по праву старшего говорю… Я беспокоюсь о тебе. Война не за горами, а ты со своей горячностью можешь, в пылу исполнения воинского долга, на такое пойти, что и головы не сносишь. А мне, по чести говоря, не хотелось бы терять брата из-за споров царя русского с царем австрийским или германским, кому где хозяйничать и кому сколько гребти, как у нас говорят, чужого добра.
Александр насторожился. Эти политические всегда знают куда больше, чем офицеры русской армии, тем более – молодые. Но спрашивать в упор не захотел, а произнес как бы с легкой иронией:
– Ты что, провидец?
– Просто читаю газеты и вижу: Австрия не ограничится аннексией Боснии и Герцеговины и, коль этот разбой сошел ей с рук вполне благополучно, попытается пуститься в новую авантюру по перекройке карты Балканского полуострова. А Балканы – это яблоко раздора между Россией и Австрией. Однако за Австрией стоит Вильгельм Второй, который давно уже точит ножи против России, впрочем, равно как и против Франции. Что это может означать? Войну.
– Я готов исполнить свой долг и, не колеблясь, попрошусь на самые передовые линии, – гордо произнес Александр.
– Я это знаю, но я не о том. Я говорю о приезде великого князя на Дон.
– Гм. Ты полагаешь, что этот приезд связан с подготовкой к войне?
– Наконец-то ты понял. Дон, опора престола, десять лет тому назад не очень-то любезно принял царя в Персиановских лагерях, ибо к нему кинулась какая-то женщина с криком: «Царь, прекрати войну!» Японскую в то время. Разобидевшись, монарх укатил в Петербург на всех своих трех поездах, не пожелав проехать еще пятнадцать верст, кои отделяли его от града Платова, который так готовился к его приезду и ждал. Но казачьи полки важнее царской амбиции, и вот на Дон едет дядя царя, чтобы загладить ошибку монарха в пору японской кампании. Не исключено, что за великим князем пожалует и сам монарх.
Александр подумал немного. «А братец мой, кажется, умнее меня и всех нас, Орловых. Смотрит в корень, как Козьма Прутков говорит», – и спросил:
– То есть ты хочешь сказать, что государю потребуются в ближайшее время казачьи полки?
– Молодец. Именно это я и хотел сказать тебе. Об остальном ты можешь подумать сам. А теперь извини, мне пора, так что будь здоров и не поминай лихом, – сказал Михаил и пошел из грота, – нет, не сутулый, не медлительный, а собранный, прямой и решительный.
Александр смотрел ему вслед, мрачно смотрел, а вместе с тем и уважительно, даже любовно, и ему не хотелось, чтобы братья кончили Сибирью.
Он вышел из грота, постоял немного и сказал негромко:
– Черные грачи, черные гнезда. А дом должен быть светлый, Друзья.
И, закурив, медленно пошел по аллее, задумчиво опустив голову.
– Александр, остановись, умоляю! – раздался позади него голос Верочки.
Александр обернулся и подумал: «Что еще случилось?»
Верочка подбежала к нему, бросилась на грудь и запричитала восклицаниями:
– Что ты натворил? Что ты сделал с Василием? Он едва не наложил на себя руки, хотел дедушкиным ружьем… Ох, что же это происходит в нашей семье, господи? Я с ума сойду!
Она плакала и дрожала, белая от яркого неба, от платья с бесчисленными оборками, склонив золотую голову ему на грудь, а он держал ее в своих невольных объятиях и смущался все более и не знал, как успокоить ее и что сказать.
И сказал дрогнувшим голосом:
– Прости, служба… Казарма… Совсем огрубел. Солдафон я, честное слово, – поносил себя Александр. – Я готов сейчас же, в твоем присутствии, принести Василию тысячу извинений. И я немедленно уезжаю в Новочеркасск, а оттуда – в Харьков, узнать, что с Алексеем.
– Василий уехал из станицы, а куда – неизвестно. А Алеше не будут делать операцию, – он уже дома. И в Новочеркасск мы поедем вместе, встречать великого князя, и моих родных навестим. Но Василий не хочет петь в соборе. Это же ужас. Его расстригут и предадут анафеме, как графа Толстого.
– Граф Толстой – великий писатель, Верочка.
– А Василий – великий бас.
– Дай бог, но именно поэтому его не расстригут, уверяю тебя. И он будет петь в соборе, – отец попросит, и я попрошу, – сказал Александр убежденно и медленно пошел с Верочкой по аллее к дому.
Грачи уже вернулись на свои места и не горланили, а тихо сидели возле гнезд, починяли их или занимались туалетом, а какой-то неряха уронил вороненое перышко, и оно мягко упало на голову Верочки.
Александр осторожно снял его, сдул на землю и мрачно произнес:
– Зря я приехал сюда, зря поссорился с братом и отравил настроение себе и всем. Завтра уеду в Новочеркасск, а оттуда – в Петербург определяться. И более к вам не приеду в ближайшие годы.
– Приедешь, Саша. Папу навестить, меня проведать, – сказала Верочка. – А сейчас ты извинишься перед Василием и встретишь гостей.
– Каких гостей? – удивился Александр. – Я никого не приглашал. И генерал Голиков, начальник войсковой артиллерии, велел мне прибыть в атаманский дворец, к наказному.
– Пригласил уже помещик Королев. На пикник. А гости отдыхают на веранде. Фаэтоны попались старенькие, а дорога – сам знаешь, не торцовая мостовая на Невском.
Александр недовольно заметил:
– Опять помещик Королев… Смотри, Верочка, сей толстосум что-то зачастил к вам. Не получился бы скандал с Алексеем.
Верочка звонко рассмеялась и объяснила:
– Алексей служит у него главным агрономом, так что твои предположения ни к чему. И господина Королева более всего на свете до сих пор интересовали лошади. Что же касается меня, то с меня вполне достаточно того, что меня любите все вы: Алексей, ты, Миша, Вася, наконец, любит папа. Как родную. Я счастлива, и больше мне ничего не нужно в жизни. Деток бы воспитать – вот моя забота.
Александр поцеловал ее маленькую руку и сказал:
– Я восхищаюсь тобой, Верочка, и дай бог тебе побольше счастья с моим братом…
– А вот и гости наши, – весело произнесла Верочка и затормошила Александра: – Да иди же ты быстрее, ради бога.
Навстречу им шли Надежда и Николай Бугров, а позади – Мария с белым парижским зонтиком на плече.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Александр обрадовался таким гостям, обнял Надежду и поцеловал руку Марии, и штабс-капитану Бугрову благодарно сказал:
– Дай я и тебя обниму, друг мой сердечный, за столь нежданный приезд твой с такими прекрасными дамами. Право, я был бы весьма рад заменить тебя в пути, но – хвала аллаху – ты и сам справился с обязанностями джентльмена самым блестящим образом, как я вижу. Дамы находятся в отличном настроении.
Надежда незлобиво попеняла:
– Да, но этому предшествовали четыре дня томительного пути из столицы в наш захолустный град Платов. Безобразие, месяц сидишь здесь – и ни одного письма.
Александр повинился:
– Виноват. Наказный задержал ради стрельб в Персиановке и выяснял возможность открытия для меня вакансии после выпуска из академии.
– И открыл?
– Открыл, но Жилинский просит наше начальство направить к нему одного человека, у него – вакансия при штабе, в Варшаве.
Надежда промолчала, и не понять было, не одобряет ли она такого места службы, как Варшава, или вообще не одобряет отъезд Александра из столицы, даже в родной город, в Новочеркасск, но все же заметила:
– Новочеркасск – это твое прошлое.
И тут Мария восторженно воскликнула:
– А мне здесь нравится. Прелестный городок, милые люди, много зелени, много военных, студентов, чиновников, а воздух можно пить вместо чая с каймаком, как Верочка говорит. Право, я согласилась бы пожить здесь хоть год…
Надежда сузила свои щелки-глаза и вот-вот, казалось, отколет какой-нибудь фокус, но, видимо, сдержалась и сказала немного насмешливо:
– Сделай одолжение, я помогу тебе. И даже жениха помогу найти среди наших военных.
Это было слишком: Мария вспыхнула, тонкий нос ее вздрогнул, зеленые глаза сверкнули огоньками, и видно было, что она сейчас уничтожит Надежду одной какой-нибудь фразой или одним словом, но она ничего особенного не сказала, а лишь усмехнулась иронически и произнесла:
– Не пытайся, Наденька, я не привыкла искать себе женихов.
Это был намек довольно прозрачный, и Александр поспешил изменить разговор и сказал Верочке, смущенной и растерянной, так как она все поняла и ненавидела в эту секунду Надежду:
– Верочка, а не пора ли приглашать дорогих гостей к праздничному столу? Или хотя бы к чаю с каймаком…
– Я – с превеликим удовольствием, – тотчас же согласилась Верочка, – но для этого мне требуется полчаса, с вашего позволения.
Мария запротестовала:
– Верочка, мы ведь только от стола, всего два часа. Давайте лучше посмотрим окрестности, погуляем.
Однако Верочка настояла: пить чай с каймаком, и никакая сила не могла ее остановить.
После чая Мария музицировала, Алексей спел несколько романсов, помещик Королев сплясал «барыню», а потом гуляли по берегу речки, сидели на огромных теплых камнях, упавших со скалы в незапамятные времена, но прогулка не клеилась, – Надежда была мрачная, не разговаривала и старалась чем-нибудь занять себя, лишь бы не быть в общей компании.
Александр недоуменно переглядывался с Бугровым, с Марией и наконец спросил:
– Вы не поссорились дорогой, Николай, у тебя спрашиваю? Я не узнаю свою супругу.
Надежда слышала это, но сделала вид, что это ее не касается, и тогда Мария, все время о чем-то негромко разговаривавшая с Верочкой, сказала:
– Александр, а вы знаете, что Надежду к вам привезла я? Она-то не очень рвалась в родные края, Николай может это засвидетельствовать.
Бугров попал в деликатное положение: Надежда не хотела ехать в Новочеркасск именно из-за него, прося его побыть в столице еще хотя бы день-два. Для чего ей это потребовалось, он не знал, но счел за лучшее уехать вместе с Марией, а Надежду пристыдил: к ее супругу они ведь едут, – как можно отказываться?
Но ответил Александру совсем не так, как следовало:
– Наденька просто была в тот день не в духе, но, как видишь, она – с нами.
Мария строго заметила:
– Николай, я перестану уважать вас. Надежда не только не хотела ехать сама, но и вас отговаривала. И не хочет, чтобы Александр служил здесь, в Новочеркасске, и просила там кого-то за него. Так следует говорить друг о друге же, а не изворачиваться, милый штабс-капитан.
Надежда молчала и исподлобья поглядывала на Марию и Александра темными глазами. Ненавидела она в эту минуту и Марию, и Александра лютой ненавистью, и даже помещика Королева, что играл в стороне в шахматы с Алексеем, ненавидела, – весь мир людской, и готова была противиться ему всеми силами, и приготовилась к этому, хотя хорошо понимала, что мир людской тут ни при чем, а виной всему являются Мария и Александр, которые конечно же ведут шашни, но скрывают это весьма искусно, как она полагала.
Наконец, когда Алексей увел Верочку кормить детей, а вслед за ними, извинившись, отлучился и помещик Королев, Александр спросил у Надежды, что она там, в столице, предприняла по поводу его службы, и Надежда струхнула и ответила:
– А-а, ничего особенного, просто поговорила кое с кем.
Мария так и сказала:
– Однако, Наденька, ты жидковата на… ответы за свою эмансипацию, – и увела Бугрова к саду, где в белой кипени яблонь и груш соловьи уже пробовали свои брачные рулады и посвистывали на все лады.
И Надежда вдруг почувствовала себя одинокой и беззащитной и боялась продолжать разговор с Александром: резкий ведь он, сразу возьмет тон, от которого голова пойдет кругом.
Но Александр спросил:
– Я слушаю тебя, Надя. Что случилось, чем Мария так обеспокоена?
И Надежда отважилась и сказала:
– Мой патрон, доктор Бадмаев, у которого я служу, как тебе сие ведомо, представил меня… Познакомил меня со старцем Григорием, чтобы я сама попросила его за тебя. Они оба обещали помочь остаться тебе в Петербурге.
Александр даже остановился от удивления и жестко спросил:
– Ты ищешь знакомства, уже нашла, у этого проходимца и конокрада, Гришки Распутина? Ты в своем уме, Надежда?
– Фу-у, какие ты слова говоришь. Он – набожный старец, чистый человек, – оскорбленно произнесла Надежда и настороженно посмотрела вокруг, но поблизости не было никого. – Он всем помогает, доктор Бадмаев говорил. Почему я не могу обратиться к нему, тем более что он – близкий человек к фрейлине Вырубовой? Кстати, доктор Бадмаев представил ей меня, когда она была в гостях у него в лечебнице.
Александр готов был провалиться сквозь землю от стыда, от позора: его жена, медичка, поверила в басни о «святости» самого отвратительного проходимца и вздумала искать у него протекцию! Можно ли придумать более унизительное, более оскорбительное? И сказал со всей возможной твердостью:
– Надежда, ты скомпрометировала себя крайне. И меня. И нашу с тобой семью. Я не потерплю никакого участия ни Бадмаева, ни старца в моей судьбе. И в твоей. И запрещаю – слышишь? Решительно запрещаю произносить даже имя этого шарлатана. Я потрясен вашим с доктором Бадмаевым мистицизмом, слепотой, невежеством, наконец!
– Но он вхож в царскую семью, лечит наследника. Он хорошо знает военного министра Сухомлинова, доктор Бадмаев мне говорил, а Сухомлинову стоит лишь приказать, и ты останешься в Петербурге. Что я плохого сделала? Или тебе куда лучше искать вакансии где-нибудь на краю света? Я не понимаю твоей щепетильности, – виновато и растерянно говорила Надежда.
– Я не нуждаюсь ни в чьей протекции, а этого мошенника – тем более, и прошу, настоятельно прошу тебя: ни в коем случае не обращайся к сему сорокалетнему «старцу» и держись от него подальше.
– Однако он лечит наследника от гемофилии – несвертываемости крови.
– Его выписал из Сибири великий князь Николай Николаевич для лечения своей охотничьей собаки, это еще куда ни шло. Но несвертываемость крови цесаревича доверить лечить безграмотному мужику – уму непостижимо! Как ты, медичка, можешь верить этим сказкам? Это же – несчастье, что он путями поистине неисповедимыми пробрался в царствующую семью.
– Тише, бога ради! – остановила его Надежда. – Услышит кто, бог знает что и будет. А тебе надо беспокоиться о своей карьере.
И Александр не мог более сдерживаться и раздраженно произнес:
– О жизни, о нашем супружестве нам следует беспокоиться, дорогая жена! А что касается карьеры, то смею тебя уверить, что связь моего имени с именем этого проходимца закроет перед нами все двери в порядочном обществе. На себя, на свои способности мы должны и будем полагаться в службе и в жизни. И с меня достаточно внимания великого князя, оказанного мне во время нашей свадьбы, – весь Новочеркасск уже знает об этом. И каждый старается выказать свое расположение. Расположение к имени августейшего, конечно, но менее всего ко мне. Противно.
– Ты невозможный эгоцентрист. Я не для себя стараюсь, не для своего удовольствия, а для нашего же с тобой счастья. Я ничего подобного от тебя не ожидала. Ты положительно не позволяешь мне и рта открыть и требуешь, чтобы я поступала только так, как хочешь ты. Даже когда я намерена сделать что-то для тебя. Так нельзя жить…
Несколько шагов они прошли молча: как чужие, каждый думая о своем, и у каждого все, горело в груди и вот-вот должно было выплеснуться.
Александр видел: дальнейший разговор приведет к ссоре, которая бог знает чем может кончиться. Как уже и было накануне его отъезда из Петербурга сюда. И сказал с полным равнодушием:
– Прекратим этот печальный разговор, Надежда, коль ты – моя жена, благоволи же считаться и с моими желаниями. А они суть – жить в семье и вести себя так, как подобает супруге русского офицера: достойно, просто, без оригинальничания и игры в мистицизм и эмансипацию. Ложь все это, карточные домики светских бездельниц и их покровителей. Как и когда женщины могут эмансипироваться, спроси у моего брата, Михаила.
Сказал и спохватился: зря, напрасно впутывает в разговор Михаила, хорошо зная, что он может ответить на такой вопрос: «Революция только и может эмансипировать женщину, более ничто на свете».
Надежда иронически усмехнулась и произнесла:
– Ты просишь, но и требуешь одновременно. Приказываешь. Как своему денщику. Следовательно, я бессильна сопротивляться и ничего не должна предпринимать без твоего согласия.
– По крайней мере, в этом случае я буду спокоен, что ты не наделаешь новых глупостей.
– Но как же мы будем жить? Так, как сейчас? Ты – здесь, а я – там? И сколько это может продолжаться?
– Я еду в Петербург, пройду процедуру выпуска и – в Варшаву, куда меня приглашают на вакансию, а ты – со мной. И будем жить вместе. Вот и вся механика, – ответил Орлов.
Надежда сузила свои глаза-щелки, стрельнула из них, как из бойниц, уничтожающим взглядом, будто свалить его хотела, чтобы не мельтешил, не надоедал и исчез с лица земли, но раздумала, поправила черную накидку, черную кокетливую шляпку, точно такую, какую Орлов видел на Марии в Петербурге, и произнесла совершенно спокойно:
– Тогда – разрыв.
Александр даже споткнулся, будто ему ножку подставили, и изумленно посмотрел в ее округлое, как бы припухшее от бессонницы, безжизненно белое от лунного света лицо и спросил чугунным голосом:
– Надежда, ты затем и приехала сюда, чтобы сказать мне об этом твоем решении? Ты думала, прежде чем говорить?
– Я сказала: развод. Об этом я думала еще в Петербурге. Сама хотела, чтобы ты сделал мне предложение, сама и исправляю свою ошибку.
– Ты сошла с ума! – повысил Александр голос, – Почему ты считаешь, что допустила ошибку, выйдя за меня замуж? Почему ты вообще затеяла этот дурацкий разговор здесь, в Новочеркасске, где я фактически сделал тебе предложение?
– Потому что ты не намеревался делать его и жениться на мне. Ибо ты не любил меня. И не любишь. Все это устроила Верочка, наивнейшая душа, так как хотела мне счастья, бывшей подружке.
Александр терял терпение, но крепился, сделал шаг-два вперед, потом назад и спросил более спокойно:
– Надежда, ты слишком зарядила себя в Петербурге непонятной злобой и вот изливаешь ее здесь. Но ведь ты – моя супруга, законная жена…
– Этого еще недостаточно, – прервала его Надежда. – Этого еще мало, дорогой мой супруг, оскорбительно мало – быть супругой формально. Любви твоей ждала, о ней мечтала, а ты бережешь ее для другой. Для Марии, которая без ума от тебя.
Александр опять закипел:
– Боже, боже, что ты такое болтаешь? Ты определенно сошла с ума! Ты – невменяема. Что с тобой? Или это – божественное влияние на тебя твоего нового покровителя Бадмаева и его безграмотного друга, имя которого неприлично называть в порядочном обществе? Это – ужасно.
– Не смей так говорить о старце! – истерически крикнула Надежда, сжав кулаки, – Он святой человек! Не в пример вам, солдафонам!
Александр не мог более сдерживаться: схватив ее за руку, он почти поволок ее с аллеи в сторону, поставил возле белоствольного тополя, и словно припечатал ее к нему, и смотрел, смотрел в ее испуганные глаза и не мог понять: да точно ли перед ним была Надежда, жена, и своим ли языком говорила ему такие слова, за которые убить – мало. И загремел на всю округу:
– Значит, ты не только была у этого шарлатана и ублажителя сиятельных блудниц и сладострастниц, а и сама встала на позорный путь морального падения, если не разврата? Этому учил тебя твой «эмансипатор» Бадмаев, медицинский кумир и друг самого отвратительного мужлана и совратителя наивных душ, заблудшихся в трех житейских соснах, вроде жены одного петербургского полковника? У-у, какая мерзость… Уходи, я не могу с тобой более разговаривать, – с болью, со стоном душевным произнес он и в это время почувствовал, как правую щеку его ожег сильный удар, а в следующую минуту раздался спокойный и довольный вполне голос Надежды:
– Вот так, милый супруг. А теперь я покидаю тебя и твою компанию. – И крикнула Марии и Бугрову: – Прощайте, господа! Я уезжаю к себе в станицу погостить немного!
Александр оторопел и щупал, щупал правую щеку, потом достал из кармана платок и вытер все лицо тщательно и неторопливо, будто его заляпали грязью.
Откуда-то явился Михаил, укоризненно покачал головой и произнес задумчиво и с явным сожалением в голосе:
– Пострадал. За всех честных людей России. Хвалю, но не завидую: Надежда может выкинуть еще не такой кунштюк, я уверен, так что, братец, подумай, как тебе жить в дальнейшем. С ней, разумеется.
И исчез так же внезапно, как и появился, а по пути в сторону скалы остановился, подождал кого-то и скрылся за деревьями вместе с ним.
Александр видел: то был Николай Бугров, и подумал: «Два сапога – пара».
Марии не было видно. Нигде. И Александр уныло поплелся по аллее, под сенью тополей, на которых уже начинали свой вечерний гомон прилетевшие со степей грачи.
И тут, на самом берегу речки, увидел Марию. Она сидела одна, свесив ноги с невысокого крутого берега, и, то и дело наклоняясь слегка, что-то чертила зонтиком на воде, но вода торопилась, шла своим путем, и чертежи Марии исчезали так же вдруг, как и появлялись.
– Помогите мне встать, – попросила она спустя немного времени, – дождь вот-вот пойдет.
Александр помог ей встать и хотел взять об руку, да она заметила:
– Я сказала: дождь сейчас пойдет, так что давайте торопиться, – и высвободила руку. Потом добавила: – Не сердитесь на меня. Я хотела, чтобы сама Надежда открыла вам глаза, что она и сделала. Подлая она у вас.
Александр молчал. Да и что было говорить?
А Мария помолчала немного и сказала радостно:
– Как хорошо пахнут сады! Такие сады я видела лишь на Полтавщине, когда была маленькая и ездила с дядей по Украине. Вот уж где поистине… в вишневых рощах тонули хутора…
Александр бросил на нее косой, робкий взгляд и хотел сказать, что она сама тонет сейчас в кипени цветения яблонь и груш – нежнобелая в платье парижском, или петербургском, или бог знает каком, но чудесном, с бесчисленными оборками и складками, и с такой грациозной талией, что и черкешенка позавидовала бы, но ничего не сказал, а шел, опустив голову, как провинившийся школьник, и думал: Мария, Мария, где же я?.. Где же вы были раньше?..
В это время далеко за станицей вполнеба полыхнула молния – красная, как кумач, бешеная, подрумянила тучи и потухла, и тучи почернели еще более. А вскоре загромыхал и гром – раскатисто, тяжко, будто исполинские камни катал там, в заоблачной выси, и устал порядком, но делать было нечего, и он погромыхал к далекому горизонту, на край света, кряхтя и недовольно ворча на все Задонье.
…И потом были дни радостные и счастливые, были прогулки на пароходе, пикник в степи и общество, веселое и непритязательное, брызжущее молодостью и жизнерадостностью, во главе с Алексеем Орловым, устроившим несколько экипажей для увеселительной прогулки всей компании, и Александр готов был забыть все, что ему наговорила Надежда, которая съездила в станицу Николаевскую на час-два и вернулась в Новочеркасск как ни в чем не бывало.
Не знал Александр, что сказала Надежда Николаю Бугрову, когда выезжали на природу, далеко за Новочеркасск, а, сидя на байбачьем курганчике, на склоне балки, наблюдал за Марией… И вспоминал, как первый раз танцевал с ней в Смольном – робко, еле касаясь ее тонкой талии, стесняясь ее улыбчивого взгляда, боясь дышать ей в лицо и стараясь делать па по всем правилам танцевальной науки. Это были самые прекрасные минуты в его жизни, и он даже растерялся: не влюбился ли он еще раз? А впрочем, любил ли он вообще хоть раз в жизни?
И вдруг все кончилось. Исчезло, как видение, как сон чудесный и неповторимый, и не верилось, что он был.
* * *
Наказный атаман, генерал-лейтенант и генерал от кавалерии Покотило, встретил Александра Орлова не очень любезно и сразу начал с упреков:
– Что же это вы, поручик, так неуважительно соизволите относиться к родным весям? А мы-то надеялись, что нашего полку прибудет: собственный, так сказать, академик-артиллерист поможет нам, старикам. Ведь бывший наказный атаман Александр Васильевич Самсонов, полагаю, посылал вас в петербургское Михайловское артиллерийское училище в интересах Дона, а не Варшавского округа, каковой и сам покинул в свое время? Эх, молодо-зелено!
