Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 64 страниц)
Данилов как бы поперхнулся, кашлянул и сказал спокойно:
– Я сказал все, что хотел, ваше высокопревосходительство, – впервые назвал он Жилинского, как положено было, и добавил: – Вы – главнокомандующий фронтом, вам и карты в руки. Но когда его высочество приедет к вам, отвечать на его вопросы будете вы, а не я. Все, я кончаю разговор.
– Хорошо. Вы так всегда говорили прежде и сейчас меня не удивили, ваше превосходительство. Прошу, требую, наконец, пригласите к аппарату генерала Янушкевича.
В трубке послышались приглушенные голоса, будто она была в другой комнате, затем молчание, и наконец раздался мягкий, даже нежный мелодично-молодой голос:
– Здравствуйте, высокоуважаемый Яков Григорьевич. Я – к вашим услугам. Янушкевич у аппарата…
* * *
Жилинский относился к Янушкевичу дружески, даже покровительственно: профессор и начальник Николаевской академии, хотя с неба звезд не хватал, и молод, на пятнадцать лет моложе его, и вперед не рвется, и прислушивается к голосу старших. И еще не ломает картуз перед именитыми, а может и не соглашаться с ними, как то и было при обсуждении в ставке верховного, во дворце великого князя, плана наступления русских войск в Восточной Пруссии.
И характера Янушкевич был такого мягкого и даже женственно застенчивого, что располагал к себе с первого знакомства. А знаком Жилинский с ним был давно, еще с поры, когда Янушкевич служил в военном министерстве, правда, по гражданской части, и читал курс продовольственного снабжения армии, а затем возглавлял Николаевскую академию.
Одно лишь до сих пор было загадочно и неприятно и нет-нет, а давало о себе знать холодком: Янушкевич вдруг занял его, Жилинского, кресло в генеральном штабе, будучи совершенно для этого неподходящим и наверняка не ожидавший такой милости от монарха, но вольно или невольно выжил его, Жилинского, из столицы губернатором и командующим войсками Варшавского военного округа. Но тут Жилинский понимал: чем-то он не угодил царю, а быть может, военному министру, без согласия которого царь не решился бы назначить на этот пост неопытного в штабных делах, молодого генерала. Вероятнее же всего, это – проделка военного министра Сухомлинова, царедворца, бывшего учителя царя по кавалерийской школе.
Поэтому, поздоровавшись, Жилинский и спросил не официально, а подчеркнуто дружески, даже интимно:
– Дорогой Николай Николаевич, когда же наконец кончится допинг со стороны Данилова-черного? Нельзя же командовать за верховного всеми и вся в телефон и на бумажках, вырванных из ученической тетради? И еще с этакой фамильярностью разговаривать со старшими по званию и возрасту.
– Я согласен с вами, Яков Григорьевич, но время такое и требует от всех нас и допинга, и всего не самого лучшего с точки зрения практики войны. Однако я повинно склоняю перед вами голову и приму надлежащие меры… У меня к вам вопрос самый главный…
Жилинскому не понравился такой ответ Янушкевича, но делать было нечего, и он настороженно произнес:
– Ренненкампф засыпал ставку верховного, и двор, и всех послов союзников победными реляциями о том, что он гонит германцев едва не в шею. Так ли это?
– Он засыпал нас с наместником Алексеевым, а после – Куропаткиным и в японскую кампанию, так что ему не привыкать. Однако в одном он прав: восьмая армия исчезла с его театра, это факт. Я посылаю с авиатором к Ренненкампфу на аэроплане своего офицера с приказанием попытаться установить местонахождение противника и донесу вам о результатах незамедлительно.
– В скором времени его высочество едет на Юго-Западный и остановится у вас на несколько часов, – сказал Янушкевич. – Я очень прошу вас, дорогой Яков Григорьевич, быть к сему августейшему визиту вполне подготовленным. Положение наших союзников угрожающее. Если мы не поможем им решительной атакой германцев в Восточной Пруссии и не принудим Мольтке снять еще несколько корпусов с западного театра, Париж падет. Клук решил отпраздновать годовщину победы при Седане если и не в самом Париже, то, по крайней мере, у его стен, до коих ему осталось идти несколько дней…
– Но у мосье Мессими, военного министра, есть три армейских корпуса в Париже! – воскликнул Жилинский. – К тому же на пути фон Клука справа имеется английский экспедиционный корпус маршала Френча.
– Мессими заменил генерал Галлиени, военный губернатор Парижа, а корпуса забрал на фронт Жоффр, – ответил скорбным голосом Янушкевич и добавил совсем мрачно: – А сэр Френч получил приказ сэра Китченера отвести английские войска в безопасную зону. Так что переезд французского правительства в Бордо вопрос дней. Вот что сообщает из Парижа наш атташе полковник Игнатьев.
Жилинский подумал: «Катастрофа. И для союзников, и для нас. Германцы, как только возьмут Париж, всей силой навалятся на меня».
Янушкевич прервал его мысли неожиданным вопросом:
– Яков Григорьевич, а вы уверены в том, что германцы действительно бегут к Кенигсбергу и что его надобно обложить главными силами первой армии?
– Вы полагаете, что первая армия не может двигаться вперед, имея на флангах такой орешек, как Кенигсберг – справа и Летцен – слева? Рискованно, и я приказал Ренненкампфу обложить Кенигсберг Двумя корпусами, а остальными двумя двинуться в преследование противника, дабы нагнать вторую армию Самсонова.
Янушкевич молчал, и были чуть слышны лишь отдаленные звуки – трески, видимо, атмосферных разрядов, и Жилинский подумал: «Молодо-зелено, генерал, и вам нечего мне возразить», и спросил как можно громче:
– Вы слышите меня, Николай Николаевич? По всем правилам военных наук, противнику сейчас не до жиру, а быть бы живу! У вас есть данные, говорящие о противоположном?
Янушкевич отчетливо ответил:
– Данных нет, но я полагаю, что Гинденбургу и Людендорфу нет никакого резона загонять свои корпуса в крепость. Я рекомендую вам не особенно позволять Ренненкампфу засиживаться возле Кенигсберга, что, по всем вероятиям, он и делает, коль торчит на реке Прегель, а хана Нахичеванского послал даже в Тильзит. Зачем, позволительно спросить, коль там теперь уж никого и быть не может из войск противника?
И Жилинский приуныл. Да, прочно Данилов-черный взял в свои руки ставку верховного, и самого верховного, и, кажется, уже и Янушкевича, который явно начинает играть на его дуде. На реке Прегель Ренненкампфу велел остановиться он, Жилинский, и обложить Кенигсберг двумя корпусами велел он, а вот Янушкевич, по всему видно, не согласен с этим, хотя из-за мягкости характера прямо и не говорит. Но ведь прямо и не приказывает делать то-то и то-то! Значит, не уверен в себе, думал Жилинский, но ждал, что еще скажет начальник штаба ставки.
Янушкевич продолжал своим ровным, немного женственным голосом:
– Его высочество находит, что вторая армия все же медленно продвигается вперед и может не успеть перехватить пути отступления противника. Вы уверены, что уважаемый всеми нами Александр Васильевич оправдает надежды?
Жилинский насторожился. «Брусилова предлагает. Вторая армия предназначалась ему до войны. Но сие означает – пустить козла в огород: сначала командование армией, а затем, с помощью Данилова, и моим фронтом. Нет уж, ваши превосходительства, повременим», – подумал он и спросил:
– Вы хотите рекомендовать другого командующего? Уж не Брусилова ли, коему сей пост предназначался до войны?
– Нет, – тотчас ответил Янушкевич. – Алексей Алексеевич нацелен на Львов с фланга и будет брать его совместными действиями с Рузским.
И у Жилинского отлегло от сердца. Однако Янушкевич спросил:
– Но если вы настаиваете на прежнем своем мнении и замене Самсонова, я могу доложить его высочеству.
– Я не настаиваю, – немедленно ответил Жилинский.
Янушкевич немного помолчал, словно ему не о чем было более говорить, и продолжал:
– Я хотел сказать, что Александр Васильевич недостаточно беспокоится о своем правом фланге и слишком отдалил корпус Благовещенского от центральных корпусов, в частности от Клюева. Если противник отступает прямо на запад, на Растенбург – Бишофштейн, – это ничего, но бели он уклонится на юг, к Бишофсбургу, – Благовещенский может столкнуться с ним один на один.
Жилинский отметил: «Это – иное дело. А я подумал бог знает что» – и. раздосадованно сказал:
– Николай Николаевич, право, я и не знаю, как вас понимать. Ведь я докладывал Данилову о том, что Самсонов категорически протестует против изъятия второго корпуса с его правого фланга, но Данилов и слушать меня не стал, сославшись на его высочество, повелевшего этот корпус передать Ренненкампфу. Что же вы теперь-то решили беспокоиться, простите великодушно, о правом фланге второй армии? Да, конечно, если бы противник вздумал атаковать Благовещенского, тому пришлось бы туго, хотя у него есть еще и четвертая кавдивизия Толпыго. Но этот генерал уже показал себя в надлежащем свете, когда удосужился потерять сразу шесть орудий.
– Его высочество был удручен этим и писал государю, – говорил Янушкевич. – А как здоровье Александра Васильевича?
– Ничего. Теснит двадцатый корпус Шольца, но тот упорно защищается и загородился проволочными заграждениями сверх всякой меры, кои приходится рубить шанцевым инструментом под огнем пулеметов или накрывать шинелями и переползать по-пластунски. Неужели у нас нет ножниц?
– Хорошо, я поищу. Я даже писал об этом военному министру: чтобы он потормошил фабрикантов… У вас все, Яков Григорьевич?
– Нет. Позвольте мне распоряжаться первым корпусом генерала Артамонова и выше Сольдау, в видах укрепления левого фланга второй армии.
– Я доложу его высочеству. А вы не уверены в надежности левого фланга Александра Васильевича? Но там кроме Артамонова есть еще две кавдивизии Роопа и Любомирского.
– На войне всякое может случиться. Авантюризм германцев – в крови их генерального штаба, хотя сам Мольтке и осторожен.
Янушкевич опять помолчал немного, как бы о чем-то думая, потом спросил:
– Как у вас с артиллерийскими патронами? И с винтовками?
– Не очень хорошо. То есть артиллерийских патронов пока что хватает, хотя их трудно подвозить по нашим дорогам, – в ближайшее время расстреляют все. Гучков опять болтается по театру, вопиет: «Караул, снарядов нет!» Да и Родзянко тоже, хотя последний больше беспокоится о сапогах. Нельзя ли убрать сих болтунов подальше?
– К сожалению, нет. Мне писал о них Владимир Александрович и тоже требовал их удаления с театров войны, но его величество не может этого сделать… Я хочу закончить разговор настоятельнейшей просьбой: берегите патроны. Союзники обещают помочь нам не ранее как через полгода. А винтовки собирайте после каждого боя. После иного сражения их остается на поле брани до четырех тысяч.
– Преувеличено. Но я приказал собирать все, и наши, и противника… Как дела у Иванова? Скоро он возьмет Львов? – спросил Жилинский.
– Немного поволновались за Зальца, – Янушкевич имел в виду командующего четвертой армией барона Зальца, – но сейчас стало лучше. Барона верховный уволил и заменил Эвертом. Я заканчиваю разговор, Яков Григорьевич. До скорого свидания в вашей ставке.
– До свидания, Николай Николаевич. Данилова вы все же придерживайте в надлежащих рамках, не то он сядет всем нам на шею окончательно, – посоветовал Жилинский, но Янушкевич уже положил трубку и не слышал этих слов или сделал вид, что не слышал.
Жилинский тоже положил трубку в ящик полевого телефона и задумался. «Так. Одного командующего армией уже выгнали. Быстро, ваше высочество, действуете. У Мольтке, поди, научились? Любопытно, кто будет следующий? Старик Плеве, командующий пятой армией? Этот дед – весьма мудрый: на бога надеется, а сам не плошает… Но уволить командующего, ваше высочество, не трудно, а вот кого на его место поставить – это задача».
Он встал из-за стола, выправился, сухожильный и мрачный, и, поправив слегка обвислые редкие усы, на портрет царя посмотрел косо и настороженно, словно не был уверен, что монарх не слышал его, и сказал решительно и твердо, однако только мысленно: «Ведомо мне предостаточно, как это делается: сначала Брусилова – на пост Самсонова, а затем, при малейшем неуспехе на моем театре, – и на место главнокомандующего. Но Жилинского знают союзники, и великий князь не станет огорчать своего друга Жоффра кознями против меня. А касаемо барона Зальца, ваше величество, то его вообще не следовало доставать из его казанского губернаторского сундука, где он был как раз при деле: покоился в оном сундуке без вреда и пользы. Это военный министр изъял его оттуда не столько из-за военных талантов, сколько ради желания угодить его величеству».
И, подойдя к столу, взял серебряный колокольчик, повертел его в тонких сухожильных руках и погрозился:
– Вот так, господа… После визита верховного и решим, кому и чем надлежит заниматься в дальнейшем…
По колокольчику скользнул зайчик и исчез. Потом скользнул по бумагам и черным папкам и тоже исчез, как будто кто-то играл зеркальцем.
Жилинский посмотрел на ближнее окно и увидел: оно было распахнуто, а одну створку лениво шевелил ветер, и в стекле его играли солнечные блики.
Гулко пробили башенные часы – восемь часов.
Жилинский задернул окно тяжелой, малиново-темной бархатной портьерой, чтобы умерить солнечный свет, прошелся по кабинету, рассуждая:
– Не надо было передавать корпус Шейдемана первой армии, Самсонов мог бы распорядиться им лучше чем то делает Ренненкампф. И я так и доложу великому князю. Благовещенский с успехом выписывал в Мукдене, в штабе Куропаткина, проездные документы офицерам и менее всего надлежаще подготовлен к атаке противника, буде он появится перед ним.
Тихо вошедший начальник штаба генерал Орановский заметил:
– Благовещенский наступает без сопротивления со стороны немцев, и перед ним – лишь необученные ландверы. В случае непредвиденного Шейдеман поможет, – и тут заметил: с главнокомандующим что-то происходит.
«Какой-то нерешительный и явно взволнован чем-то. Поэтому и поднялся ни свет ни заря. Не верит Ренненкампфу и его донесениям? Или Янушкевич, старый друг, что-то сообщил такое, о чем и говорить не хочется?» – терялся он в догадках.
В это время в кабинет вошел генерал-квартирмейстер Леонтьев и какой-то затянутый портупеями офицер, в кожаной одежде, и спрятался за спиной Леонтьева.
– Вы позволите, Яков Григорьевич? – спросил Леонтьев. – Доброе утро. Штабс-капитан Орлов привез любопытные сведения… Где вы там, штабс-капитан? – обернулся он и пропустил впереди себя Александра Орлова.
И Орановский удивленно воскликнул:
– На кого вы похожи, штабс-капитан?
Александр устало или болезненно-негромко поздоровался:
– Здравия желаю, ваше высокопревосходительство. Извините, рука… Правая, не могу… по уставу.
Жилинский поднял глаза, отложил в сторону бумаги и с облегчением ответил:
– Наконец-то. Здравствуйте, штабс-капитан. А что у вас с рукой? Ранена?
– Пустяки. Кажется, вывихнута. Пленный этот… Обер-лейтенант сам сел ко мне в аэроплан, пытался вытащить меня из кабины аэроплана, а я, видимо, неудачно повернулся, сопротивляясь…
– Что-о-о? – удивленно и раздраженно спросил Жилинский. – Опять пленный? Но, насколько я помню, я посылал вас при пакете на имя командующего первой армией. Благоволите объяснить, что все это значит.
Орановский прошелся по кабинету, остановился вдали от него и пригрозил:
– Десять суток вам за самовольство полагается, штабс-капитан.
– Слушаюсь, – механически произнес Александр.
И тогда Леонтьев, генерал-квартирмейстер, сказал, не скрывая неудовольствия словами Орановского:
– За геройство, проявленное в таких совершенно немыслимых условиях, ваше превосходительство, полагается Георгиевский крест… Разрешите мне доложить, Яков Григорьевич? – обратился он к Жилинскому..
– Генерал Леонтьев, я посылал к Ренненкампфу штабс-капитана, пришел чуть свет в штаб в ожидании его возвращения, а вы хотите мне докладывать?
– И тем не менее, Яков Григорьевич, разрешите доложить мне.
Жилинский терял терпение и вот-вот мог разразиться грозой. «Что за день сегодня? Ночь – не спал, утром – какие-то намеки Данилова, потом Янушкевича тож, а теперь этот щелкопер морочит голову… С ума можно сойти!» – думал он и с нескрываемым небрежением произнес:
– Пленный в небесах… Сам сел в мотор, изволите видеть… Он что, парил в облаках, как демон поручика Лермонтова? Что вы морочите мне голову фантасмагорией, штабс-капитан? – спросил он уже раздраженно.
Александр вытянулся в струну, чувствуя, что сейчас последует: «Пять! Десять суток гауптвахты! Чтоб впредь неповадно было садиться на территории врага!» – но Жилинский, встав из-за стола, ходил, и молчал, и ждал его ответа или что-то решал и никак не мог решить.
И ответил так, как будто ничего особенного с ним не случилось, и даже не скрывал своего возмущения тем, что обер-лейтенант почти сам влез головой вниз в кабину аэроплана:
– Никак нет, ваше высокопревосходительство, не морочу. Мне не до пленения офицера противника было, ибо я сам, равно как и пилот, и аэроплан наш были почти в плену. Но случилось непредвиденное: обер-лейтенант нагло, именно по собственному почину, поднялся ко мне, и мне лишь оставалось засунуть его в кабину и держать за ноги, чтобы он не вывалился на землю, когда мы наконец взлетели в воздух.
И тут Жилинский взорвался и повысил голос:
– Да почему, по какому праву вы, генерального штаба мой офицер связи, соизволили опуститься на территории врага, где вас могли пленить на предмет захвата у вас секретных документов? Безобразие, штабс-капитан. Вопиющее нарушение дисциплины. – И, как бы подчеркивая, что более не желает слушать всякие выдумки, сказал Леонтьеву: – Докладывайте, генерал, что делает Ренненкампф. Остальное вы выясните у штабс-капитана в своих кабинетах. Вам говорю, начальник штаба.
– Слушаю, – охотно ответил Орановский и, бросив на Александра едкий взгляд, насупился, как бы грозясь: «У меня вы, штабс-капитан, особенно не разболтаетесь».
Леонтьев перехватил взгляд Орановского и сказал Жилинскому:
– Генерала Ренненкампфа штабс-капитан не нашел, ваше превосходительство, – нарочито обратился он, как равный к равному, так что Жилинский бросил на него острый взгляд, не понимая, кому он говорит, и спросил:
– Вы кому докладываете: мне или начальнику штаба?
– Вам… Я имею сведения от своих офицеров, что Ренненкампфа уже несколько дней никто в штабе не видел. Он все еще упивается победой. И опивается бургундским. Да еще мародерствует.
– Что-о-о? – грозно спросил Жилинский и вдруг с ожесточением хлопнул ладонью по столу, чего раньше не делал, позвонил в колокольчик и насел на вошедшего дежурного офицера: – Сколько я буду ждать Ренненкампфа? Чем там занимаются аппаратчики? Вызвать штаб первой армии по искровому телеграфу!
– Слушаюсь, – растерянно сказал офицер и вышел из кабинета в полном недоумении – так главнокомандующий еще не кричал.
А Жилинский ходил возле стола, а вернее, топтался, как разъяренный бык, готовый сместить там, в штабе первой армии, всех до единого, пока наконец не понял, что позволяет себе лишнее, да еще при нижнем по чину офицере.
И, сев в кресло, опустил голову. Было яснее ясного видно: он, главнокомандующий, нервничает, заметно нервничает и теряет самообладание и веру в свои силы.
И сказал, как бы извиняясь:
– Прошу вас доложить все по порядку, штабс-капитан. Если вам трудно стоять, можете сесть.
– Благодарю, ваше высокопревосходительство.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Александр Орлов доложил…
Поначалу все шло, как и положено: долетели до расположения первой армии благополучно, правда, бензина еле-еле хватило, но пилот попался довольно опытный, хотя и молодой, сумел спланировать и сел очень хорошо. Однако командующего армией в штабе не оказалось – Александр прилетел слишком рано, едва взошло солнце, – а был начальник штаба, генерал Милеант, и дремал возле телефонного аппарата, набросив шинель на плечи.
Увидев офицера во всем черном – в кожаной одежде, да еще с большими очками, сдвинутыми на шлем, – Милеант, слегка заспанный, с синими мешками под глазами, даже покрутил головой, все еще не веря, что проснулся, потом достал платок, протер им глаза и наконец, поняв, что перед ним была явь, а не сон, произнес заспанным голосом:
– Извините, штабс-капитан, мне померещилось бог знает что: принял вас за посланца ада. – И, чувствуя неловкость, сконфуженно встал с табуретки, будто перед ним был генерал, застегнул воротник кителя и сказал в высшей степени корректно: – Еще раз извините, что принимаю вас не в подходящем виде. Ожидал у аппарата командиров корпусов, но связь еще не настроена, приходится сидеть, ну, кажется, и вздремнул… Я – к вашим услугам, штабс-капитан.
Александр прежде не видел Милеанта и подумал: «Предел вежливости и душевной мягкости. Любопытно, как он может служить под началом этого троглодита Ренненкампфа?», и доложил о целях своего приезда: обстоятельно ознакомиться на месте с ходом наступления армии и точно узнать, где противник и когда первая армия войдет в соприкосновение со второй.
Милеант подумал немного, снял с плеч шинель и, положив ее на табурет, неуверенно сказал:
– По всем этим вопросам вам надлежало бы обратиться лично к командующему, так у нас принято, а уж он прикажет мне ознакомить вас со всем, что вас интересует. Но его, к сожалению, нет в штабе, – вы очень рано прибыли. Если вы имеете возможность немного повременить, я сейчас выясню, когда он прибудет и когда примет вас.
Александр подождал несколько минут, но Милеант вернулся, очевидно из аппаратной комнаты, ни с чем и сказал, как бы извиняясь:
– Нет. Нигде. Как в воду канул.
Он говорил рассеянно или что-то скрывал, старался не встречаться со взглядом Александра.
– Нет или не желает принимать меня? – уточнил Александр.
И генерал Милеант смущенно ответил:
– Не имеет возможности. Болеет. Насморком, извините. После Гумбинена заболел.
Александр иронически улыбнулся и заметил:
– Наполеон тоже болел этой болезнью под Бородином, как вы знаете, и тем объяснил свое поражение, а ваш командующий болеет после выигранного сражения.
– Вы хотите сказать, что это – плохой признак? – спросил Милеант, исподлобья посмотрев в его лицо своими красными, воспаленными от бессонницы или крайней усталости глазами, и сам ответил: – Не думаю. Полагаю, что командующий просто считает неудобным принимать генерального штаба офицера, не будучи надлежаще подготовленным к сему. А скорее всего – занят обычными житейскими делами, решив отдохнуть после Гумбинена, – механически добавил он и, торопливо взяв шинель и набросив ее на плечи, произнес, вздрогнув всем телом: – Немного озяб, ночь холодная.
– Ваше превосходительство, – спросил Александр, – похоже, что командующий не расположен, мягко говоря, принять генерального штаба офицера ставки фронта? В таком случае я вынужден буду доложить об этом главнокомандующему, а вас попрошу на словах – письменно я не рискую брать с собой донесение – осведомить меня в нижеследующем: что вы предпринимаете для преследования противница, где он, по вашим данным, находится и куда направляется и, наконец, когда вы намереваетесь двинуться на соединение со второй армией генерала Самсонова.
Милеант подумал, посмотрел на него своими светлыми глазами, будто хотел что-то сказать доверительно, мучившее его, но, увидев адъютанта, пригласил в свой кабинет:
– Прошу, штабс-капитан, ко мне.
И, разложив карту на заваленном бумагами и картами столе, взял карандаш и начал рассказывать и показывать:
– Правофланговый двадцатый корпус генерала Смирнова командующий приказал направить вот сюда, по линии реки Прегель, через Тапиау, в направлении Инстербург. Правее его и впереди линии фронта – три кавалерийские дивизии, первая гвардейская, вторая и третья, – на юг, в район Мюльхаузен – Бартенштейн, навстречу тринадцатому корпусу второй армии…
– Но у хана Нахичеванского – пять с половиной дивизий.
– Да. Однако две из них командующий приказал направить к Кенигсбергу. Далее: левее корпуса генерала Смирнова идет третий корпус генерала Епанчина в направлении Инстербург – Белау – Алленбург, в линию с двадцатым корпусом. Это – для обложения Кенигсберга.
– Два корпуса и три кавалерийские дивизии? Не много ли, имея в виду, что не станет же хан Нахичеванский кавалерийской лавой загонять противника в крепость?
Милеант пожал плечами, а уж потом ответил:
– Я говорил командующему: хану здесь делать нечего, ему лучше атаковать отступающего противника всей мощью корпуса в направлении Бартенштейн – Алленштейн, навстречу второй армии. К сожалению, командующий не согласился со мной. И с генерал-квартирмейстером Байовым не согласился. Далее: находящийся левее от третьего – четвертый корпус генерала Алиева занимает линию Фридлянд – Бартенштейн, а второй корпус генерала Шейдемана – линию Растенбург – Паарис в направлении Бишофштейна и Бишофсбурга, имея справа кавдивизию генерала Гурко… Таковы наши предположения. Частью они уже находятся в действии, но все зависит от успеха обложения Кенигсберга.
Александр думал: все намечено как будто правильно, ближние к Самсонову корпуса могут наиболее быстро войти в соприкосновение с правым флангом второй армии и выровнять линию всего фронта в одну. Если противник еще и остался здесь – он должен будет возможно быстрее убираться к нижней Висле. Или будет окружен ханом Нахичеванским – с севера и генералами Алиевым и Шейдеманом – с востока да еще Благовещенским – с юга. Но все хорошо будет только в том случае, если противник не успел отойти далеко от Бартенштейна – Бишофштейна. Если он уже отошел, удары всех корпусов первой армии будут направлены в пустоту.
Милеант, видимо, и сам опасался этого, так как долго смотрел на карту, на расположение четвертого и второго корпусов первой армии, и что-то осторожно, простым карандашом, начертил и спросил:
– А когда предполагаете выход Благовещенского к Бишофсбургу?
– Думаю, что к двадцать шестому сего месяца, – ответил Орлов, заглядывая, что еще нарисовал Милеант на карте, но ничего не понял и спросил: – Вы намерены и Летцен обложить? А если его блокировать бригадой и всем корпусом устремиться в обход, к Бишофсбургу?
– Заманчиво, но командующий приказал Шейдеману предъявить Летцену ультиматум, и я сомневаюсь, что он согласится на обход, оставив в тылу такую обузу.
Орлов наклонился над картой и посмотрел на синие и красные стрелы на ней более внимательно. И, как бы рассуждая вслух, произнес задумчиво, однако уверенно:
– Если ваша армия точно исполнит директиву ставки фронта и будет наступать левофланговыми корпусами, четвертым и вторым, по тридцать верст за переход, а кавалерия – по пятьдесят, при общем направлении на Алленштейн, – противника можно настигнуть на линии Гейльсберг – Бишофсбург четырнадцатого августа – пехотными частями, а конными – на линии Гутштадт – Либштадт, разгромить к этому времени тылы Макензена и Белова и войти в соприкосновение с корпусом Клюева. Еще через день оба ваших левофланговых корпуса могли бы сражаться совместно с корпусами Мартоса и Клюева, плюс еще корпус Благовещенского был бы под рукой в запасе. Противнику, а именно корпусам Макензена и Белова, пришлось бы ретироваться за Вислу. А если Франсуане укрепился в Кенигсберге и приедет на помощь Шольцу, им обоим придется отходить перед четырьмя нашими корпусами плюс конным корпусом хана.
Милеант посмотрел на него пристально и с нескрываемым любопытством спросил:
– Вы что кончили, штабс-капитан, извините? Пехотное училище? Николаевскую академию?
Александр смутился. Ему казалось, что Милеант хотел подчеркнуть, что он, Орлов, ничего не смыслит в тактике пехоты, равно как и кавалерии, но так сказать, видимо, стеснялся. И готов был ответить: «Какая разница, что я кончал? То, что я сказал, видно и нижнему чину, а не только офицеру», – но перед ним был генерал и, бесспорно, опытный, да еще штабист, – что он сравнительно с ним, артиллерийский офицер?
И скромно ответил:
– Артиллерийскую академию. А что вы хотите этим сказать, ваше превосходительство? Что я…
– Что вы мне понравились, штабс-капитан. Вы очень своеобразно изволите разбираться в наших пехотных делах, в оперативных, я хочу сказать, и я готов был подумать, что вы – штабист.
Александр перевел вздох и чистосердечно признался:
– Простите, ваше превосходительство, но я готов был подумать, что вы намерены были отчитать меня.
– Да за что же, бог мой? Наоборот, я весьма рад, что встретился с таким разносторонне подготовленным офицером, с которым я могу говорить на равных. И мне очень хотелось бы, чтобы вы изложили эти ваши соображения нашему командующему как генерального штаба офицер-координатор, с вашего позволения.
Орлов не понимал: то ли Милеант хочет увести его от предмета разговора, то ли на самом деле он, Орлов, ему понравился, и спросил, чтобы не отвлекаться от главного:
– Я благодарю вас, ваше превосходительство. Позвольте спросить: как же ваша армия фактически будет атаковать противника и когда войдет в связь со второй армией Самсонова?
– Штабс-капитан, вы ставите такие вопросы, на кои мне, признаться, неловко и отвечать, ибо наша атака противника всецело зависит от быстроты обложения Кенигсберга. Судите сами: подвезти тяжелые орудия из крепостей Ковно и Гродно – это четыре-пять дней; установить их на рокадные фундаменты – еще два дня; минировать выходы из Кенигсберга специальными минами, для чего потребно будет привезти морских минеров, – это еще три дня. Вот и считайте: две недели минимум. А пока все это не будет исполнено, командующий не рискнет двинуть корпуса Алиева и Шейдемана далеко от местонахождения.
Александр был ошеломлен: так Ренненкампф, оказывается, отдает приказы своей армии лишь для того, чтобы сделать видимость движения вперед! И фактически превращает всю армию из полевой – в осадную! Чудовищно!
– Ваше превосходительство, – взволнованно сказал он, – вы, бывший начальник штаба Виленского округа и нынешний начальник штаба первой армии, вы согласны с тем, позвольте спросить, что ваш командующий обрекает всю армию на этакое азовское сидение двадцатого века? И это – после победы при Гумбинене! При наличии таких блестящих дивизий, как двадцать пятая, двадцать седьмая, сороковая да и двадцать восьмая, наконец, при лучшей в Европе кавалерии, блестяще подготовленной для атак лавой во фланги и тылы противника?! Это ужасно, ваше превосходительство.
– Вы хотите сказать… – заметно растерянно спросил Милеант.
– Я хочу сказать, ваше превосходительство, что это неисполнение воли верховного главнокомандующего и ставки фронта. Ваша армия два полных дня стояла намертво после Гумбиненского сражения и упустила противника. Теперь вы хотите две недели еще сидеть возле Кенигсберга, затем по десять верст в сутки будете преследовать противника, о местонахождении которого вы еще и не знаете… Но вы же знаете, что Мольтке прислал Гинденбурга и Людендорфа не ради того, чтобы они укрыли восьмую армию и сами укрылись под защиту фортов Кенигсберга? Вздор же это! Не могут немцы сами себе устроить восточнопрусский Седан, а нам открыть путь на Берлин, оголив фронт перед двумя русскими армиями…
