Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 64 страниц)
– Жаль, очень жаль… А как в других городах швейцарских? Наши как, я имею в виду? В Женеве, в Лозанне… Разброд?
Тут ответил Самойлов:
– Не то что разброд, Владимир Ильич, а неясность какая-то имеет место, в том числе и у женевских товарищей, с которыми я встречался. Вам непременно следовало бы туда поехать и поставить все точки над «и». Или товарища Карпинского пригласить сюда.
– Да, да, нужно пригласить, он все и расскажет. Впрочем, лучше действительно поехать туда, собрать всю женевскую секцию наших и хорошенько потолковать. Или устроить небольшую конференцию? Как вы полагаете? – спросил Ленин, подняв глаза.
Самойлов ясно увидел в них беспокойство и сказал:
– В женевской секции далеко не все придерживаются нашей точки зрения на войну и есть даже голоса почти оборонческие. Под впечатлением поведения Плеханова. Кстати, Владимир Ильич, мне говорили, что Плеханов хочет приехать в Лозанну и прочитать реферат.
– Вот как! – воскликнул Ленин. – Реферат о войне, по всей вероятности! И по всей вероятности, большевиков не пригласят. В таком случае надо непременно узнать, где и когда состоится сей реферат. Мы поедем туда и скажем свое слово всем этим изменникам-оборонцам.
– Я это сделаю, – вызвался Самойлов, но Ленин возразил:
– Э-э, нет, вам следует готовиться к отъезду в Россию. Если позволяет здоровье…
– Позволяет, Владимир Ильич. Я хорошо подлечился, с вашей помощью, так что могу…
– Вот и отлично. А лечились вы здесь с помощью партии, товарищ Самойлов, и благодарить меня, батенька, не надо, – строго заметил Ленин и добавил: – Это я должен благодарить вас за то, что вы дали себя ограбить покорным вашим слугой: вы перевели мне уйму франков, пятьсот! А их австрийские власти конфисковали. Подлость…
Наступила тишина, и в ней разом зазвенели о стаканы чайные ложечки, словно в стаканах было столько сахара, что его и не размешать, хотя его вовсе не было.
Супруга Шкловского участливо шептала Надежде Константиновне:
– Молодец, Наденька, все выдержала, не впала в панику. А я и не представляю, что и делала бы, не дай бог…
– И ты делала бы то же, что я.
Ленин ходил по комнатке и думал: Плеханов стал оборонцем и конечно же перетянет на свою сторону всех меньшевиков-партийцев, не всегда бывших с ним. Значит, опять борьба? Опять борьба. За Маркса и марксизм. Хватит ли сил? Для разоблачения социал-шовинистов? Для создания нового, Третьего, Интернационала?
Плеханов стал оборонцем, и все его сторонники – меньшевики – конечно же станут на его сторону, в том числе и меньшевистская фракция в Думе – семерка, которая хотя и не голосовала за военные кредиты вместе с большевистской шестеркой, однако и не протестовала против войны, как таковой, против национал-шовинизма.
А лидер Международного социалистического бюро Вандервельде и вовсе свихнулся и стал министром юстиции буржуазного правительства Бельгии.
И французские лидеры социалистической партии Гед и Самба вошли в министерство национальной защиты: министром без портфеля – Гед и министром общественных работ – Самба.
Карл Каутский, главный теоретик марксизма? Главный теоретик оппортунизма, еще накануне войны заявивший громогласно, что он не верит в европейскую войну, и теперь говорит, что социал-демократы всех стран имеют равное право или равную обязанность участвовать в защите отечества и что ни одна нация не должна упрекать за это другую. Самодовольная пошлость и постыдное уклонение от социализма вообще и от решения Штутгартского, и особенно Базельского, конгрессов Интернационала по вопросам войны, против которой оба конгресса рекомендовали всем социал-демократическим партиям бороться всеми средствами.
Об этом думал Ленин. Все время думал: в Поронине, в тюрьме Нового Тарга, расхаживая по камере при свете или сидя на железной кровати темными ночами, думал в вагоне товарного поезда, покидая Краков и сидя в углу на чемодане, плечом к плечу с Надеждой Константиновной, нахлобучив гуцульскую шляпу на лоб, чтобы меньше видеть и отвлекаться средь гама пассажиров, которых набилось в вагон так, что и шагу ступить было некуда.
И об этом же говорил только что редактору бернской социал-демократической газеты «Бернер тагвахт», Роберту Гримму, давнему своему знакомому, когда пришел поблагодарить его, секретаря социалистической партии Швейцарии, за поручительство Грейлиха, данного им швейцарским властям для разрешения въезда Ленина в страну:
– …Но вы-то, вы, швейцарские социалисты, вы за или против таких высказываний Каутского? Таких действий Вандервельде, Геда, Самба и прочих изменников делу марксизма?
Роберт Гримм был моложе Ленина и стеснялся спорить с ним, хотя и не одобрял поступков и слов Каутского, но подумал: все тот же, каким его и знали все в Швейцарии, Ленин, горяч, нетерпелив, прямолинеен, не терпящий никаких компромиссов и половинчатости. А ведь только что пережил ужасные для любого человека приключения в Галиции, которые могли бог знает чем и кончиться, если бы не Виктор Адлер. А он вот, Ленин, уже готов разнести самого Каутского, вместо того чтобы попытаться найти золотую середину между ним и собой.
И ответил возможно мягче, с улыбкой искренней:
– Я моложе вас, Владимир Ильич, на одиннадцать лет, и, право, мне не очень удобно спорить с вами. Но вы должны понять меня по-человечески: нелегко нам, и мне – в частности, твердо выбрать то единственно правильное в сей запутанной действительности, коему и следует поклоняться. С одной стороны, мы имеем решения конгрессов Интернационала…
– А с другой – войну, архимерзкую, архикровавую, империалистическую то есть, ту самую, бороться с возникновением коей и обязал всех нас Базельский конгресс Интернационала. Об этом вы хотите сказать?
– Да, но возникновение войны мы все же не смогли предупредить? – возразил Роберт Гримм. – Она застала нас врасплох.
– Положим, не всех застала. Однако конгресс обязал нас, если оная все же возникнет, что делать? Извольте, я процитирую на память: «…в случае, если война все-таки…»
– По-моему – все же, – поправил Роберт Гримм и достал из ящика письменного стола папку.
– Не смотрите, все правильно, – с досадой сказал Ленин. – Так вот: если война все-таки разразится, социалисты обязаны вмешаться для скорейшего прекращения ее и всемерно использовать вызванный войной экономический и политический кризис, чтобы… слушайте, слушайте: «чтобы поднять народ и тем самым ускорить падение господства капитала», – и от себя добавил: – Царизма, самодержавия. Вот это и есть альфа и омега решения Базельского конгресса, которое предано сейчас всеми, или почти всеми, европейскими социалистами за позорную чечевичную похлебку министерских комбинаций в буржуазных кабинетах… Вы находите, что я не прав? – впился он пытливым взглядом в бледное худощавое лицо Роберта Гримма.
– Видите ли, Владимир Ильич, если бы я вас не знал, я мог бы, пожалуй, подумать, что имею дело с бланкистом самым отчаянным…
Ленин даже не улыбнулся, а спросил в упор:
– Роберт Гримм, скажите мне ясно и членораздельно: каково ваше отношение к данной войне? Да – да, нет – нет.
– Ну, Владимир Ильич, какое может быть отношение к империалистической войне у социал-демократов? Конечно же – отрицательное.
Ленин подхватил:
– Значит, вы признаете, что сия война есть империалистическая, захватническая, грабительская. Но в таком случае вы так и должны говорить своим читателям и распространять среди них лозунг борьбы против войны, как и решил Базельский конгресс, а именно: поднимать народ на свержение капитала и самодержавия. А свергнуть капитал и самодержавие можно только вооруженным восстанием пролетариата, поддержанным беднейшими слоями крестьян. Этот и только этот путь борьбы является единственно возможным путем избавления от самодержавия и капитализма во всех странах, и в первую очередь – в воюющих, затеявших эту бойню народов. Вы согласны со мной? Разумеется, это придет не сразу, не по щучьему велению – понимание этого лозунга и его осуществление; для этого потребуется уйма работы каждодневной, упорной и терпеливой во всех звеньях социалистических, рабочих партий всех стран. Но придет все едино. Победа. Вы не согласны со мной, вижу…
Роберт Гримм ворочался на стуле, улыбался приветливо или застенчиво и разводил руками, пока наконец набрался духа и ответил категорически, а скорее всего как бы виновато:
– Но видите ли, товарищ Ленин, Владимир Ильич, дело в том…
– В чем? – немедленно спросил Ленин и словно в азарте сбил на лоб черный котелок-шляпу и опять посмотрел в лицо Роберта Гримма пронизывающе и настойчиво, как к стене прижал.
Роберт Гримм не хотел говорить прямо: так, мол, и так, я не могу согласиться с вами, надо еще посмотреть, куда пойдут события и что скажут наши лидеры в Интернационале, однако все же отважился и ответил:
– Видите ли, Владимир Ильич, я очень и очень уважаю русских товарищей по борьбе, и вас – особенно, и в вопросах стратегических, в вопросах о конечной цели нашей общей борьбы, мы не расходимся. Но что касается тактики…
– Помилуйте, Роберт Гримм, какая же это тактика – вооруженное восстание? – прервал его Ленин.
Роберт Гримм уже оправился от его напора и продолжал:
– Я полагаю, что мы с вами здесь немного расходимся… То есть я хочу сказать: социализм – да, но пути к нему могут быть самые разнообразные…
– А Маркс называл самый кратчайший и единственно верный: революционный, путь диктатуры пролетариата. Парламентский? Мы допускаем: как частную задачу и легальную возможность разоблачения мерзостей самодержавия и капитализма. Разоблачения, но не свержения, ибо революции в парламентах не делаются. И не было и не будет в парламентах буржуазии таких дураков, чтобы отдать народу все награбленное за здорово живешь, да еще и власть в придачу. Буржуазия будет защищать и то и другое силой оружия, и социалистическая революция должна быть к этому готова: ответить на оружие оружием.
Роберт Гримм пожал плечами и ничего не мог возразить. «Да, конечно, революция быстрее бы покончила со всеми безобразиями современного мира, но это сколько же придется принести жертв…» – думал он и, видя, что Ленин намеревается уйти, встал из-за стола.
Ленин бросил: «Честь имею» – и ушел так же стремительно, как и пришел, и даже забыл поправить котелок-шляпу на голове, сидевший вольно и даже вызывающе.
Об этом сейчас думал Ленин, расхаживая по комнатке, и, наконец заметив, что все говорили тихо, будто не хотели ему мешать, сел за стол, придвинул к себе стакан с чаем, пощупал стакан – не остыл ли? Но чай был горячий.
Надежда Константиновна улыбнулась, и Ленин качнул головой:
– Подменили. Ну что ж? Горячий так горячий, а пить надо, – пошутил он и, отпив несколько глотков, сказал, как будто все решил окончательно: – Завтра соберемся все, обсудим положение и примем документ-резолюцию, которую товарищ Самойлов и повезет в Питер ЦК и думской фракции. Не возражаете, товарищ депутат?
– Я готов хоть завтра, Владимир Ильич. Вот только незадача: как ехать-то в Россию? – задумчиво произнес Самойлов.
– Об этом мы посоветуемся с местными товарищами. Очевидно, следует попытаться ехать на Балканы. Через неделю можно быть дома.
Шкловский как-то неуверенно спросил:
– Владимир Ильич, вы убеждены, что все наши бернские товарищи сойдутся во мнении насчет резолюции? Я спрашиваю так потому, что некоторые товарищи все еще блуждают между двух сосен.
– А мы выведем их на путь прямой и единственно верный – на путь марксизма, – живо ответил Ленин и продолжал: – Каким образом? Очень простым; мы скажем им, что: во-первых, всякому марксисту должно быть ясно, что настоящая война является войной буржуазной, империалистической, за новые рынки и грабеж чужих стран. Она имеет в виду одурачить, разъединить и натравить друг на друга пролетариев всех стран, перебить их и пресечь революционное движение. Никакого отношения данная война не имеет к войнам национальным восемнадцатого и девятнадцатого веков, содействовавших образованию национальных государств. Они указывали на начало капитализма. Данная война указывает на его конец; во-вторых, мы скажем этим товарищам, блуждающим меж двух сосен, что вожди Второго Интернационала предали дело Маркса, войдя в буржуазные правительства и став в ряд с национал-шовинистами всех мастей и оттенков, и заслуживают самого сурового осуждения; в-третьих, мы скажем сим блуждающим товарищам, что измена большинства лидеров Второго Интернационала означает его полнейший крах идейный и политический, и на очередь дня встает вопрос о создании нового, Третьего, подлинно революционного Интернационала; в-четвертых, мы подробно разъясним этим колеблющимся товарищам, что клеймим позором всех тех, кто встал на путь защиты тем или иным путем самодержавия и капитализма, будь то «наш товарищ» Плеханов или германские социал-демократы, исключая таких ее деятелей, как Карл Либкнехт и Клара Цеткин, Роза Люксембург и Вильгельм Пик и Франц Меринг, протестовавшие, оказывается, против военных кредитов и войны, но не смогшие выступить с трибуны, так как большинство социал-демократов – членов рейхстага – запретило им это делать; наконец, мы скажем всей социал-демократии, всей партии, что основная наша задача в данный момент – беспощадная борьба с царско-монархическим национал-шовинизмом, равно как и ура-патриотизмом мещан всякого рода, организация антивоенной пропаганды в войсках, на фронтах войны, на фабриках, заводах, рудниках за превращение войны империалистической, коль она возникла, в войну гражданскую, за демократическую республику, за конфискацию помещичьих земель, за освобождение всех угнетенных народов России, за свержение самодержавия и капитализма.
Надежда Константиновна смотрела на него – уверенного, по-молодому бодрого, с сияющими светлыми глазами – и незаметно утирала слезы. От недавней замкнутости, угрюмости и скрытого напряжения, кажется, ничего не осталось, к счастью. А она-то боялась, что он таким теперь и будет, каким был в Новом Тарге, в Поронине, в поезде из Кракова.
Ленин заключил сурово и напряженно:
– Вот какой путь мы укажем всем партийным организациям России и тем, кто плутает в трех соснах, и всем социалистам: единственно правильный путь марксизма. Он не подведет, за это я ручаюсь головой…
Самойлов облегченно вздохнул и тихо сказал Шкловскому:
– Все стало на свое место… Хорошо все-таки, когда рядом – Ленин.
…На следующий день, на окраине города, в лесу Ленин выступил на собрании бернских социал-демократов – большевиков – с докладом о задачах партии в европейской войне и предложил резолюцию, основные пункты которой назвал у Шкловского.
Эту резолюцию, принятую как программный документ для партии, и повез Самойлов в Россию.
* * *
После Надежда Константиновна рассказывала Инессе Арманд обо всем, что произошло в Поронине, и сама не верила, что все это действительно было: арест, тюрьма, смертельная угроза Ленину.
Инесса то и дело даже руками разводила и качала красивой головой в крайней печали и сочувствии. Она тоже не верила в то, что было, и принимала все слова Надежды Константиновны о ее волнении и бессонных ночах так близко к сердцу, как будто сама была участницей всех горестных событий, и все еще переживала, хотя события давно кончились, и то и дело произносила в недоумении и растерянности:
– Как же так ты допустила, Наденька? Ты давно должна была увезти Ильича из Поронина, из Кракова… Ах, как все могло бы трагически кончиться! И почему я не приехала раньше из той парижской дыры? Я непременно увезла бы всех вас вообще из Австрии. С ума можно сойти!
– Я и думала, что сойду. Шпионаж – это расстрел, мне сказал следователь после. Можно ли было представить трагедию более ужасную? – продолжала Надежда Константиновна. – За все время всех его мытарств по царским тюрьмам и ссылкам, как и по заграницам, такого еще с нами не было.
– Но кто, кто мог совершить такую подлость: написать донос?
– Наша любимица, Виктория, которую я наняла в помощь маме. К пастору все бегала, ну, он, очевидно, и подсказал ей, подлой. Мама, когда узнала обо всем, сказала: Виктория. И еще более заболела, и даже о боге вспоминать стала, хотя никогда в церковь не ходила.
– По привычке, как все старые люди, – заметила Инесса. Посмотри, пожалуйста, что-то у меня с поясом не ладится. Шью-перешиваю уже более недели, а проку нет.
Они сидели на полянке бернского леса, на теплом осеннем солнышке, каждая занималась своим: Надежда Константиновна практиковалась по газетам в итальянском, а Инесса шила серую юбку, старательно шила, но что-то ее не устраивало, и она в который раз перекроила ее и сейчас сшивала вновь.
День стоял погожий, один из тех, какие в России называют «бабьим летом», но здесь, в Швейцарии, солнышко грело более щедро, и было так приятно сидеть на золотых опавших листьях, вдыхать их пряный, горьковатый запах и ни о чем не думать.
Йнесса ни о чем и не думала: она еще не оправилась от тюрьмы, куда ее упекли царские власти два года тому назад в Петербурге, отсидела год по чужому паспорту и серьезно заболела легкими. Уехав после освобождения в Париж, она надеялась набраться там сил, но не набралась и теперь приехала в Швейцарию. Надежда Константиновна и Ленин всячески оберегали ее, чтобы она поправилась, вместе ходили на прогулки, советовали ей выписать детей из России, это намного улучшило бы ее жизнь и придало бы сил, но с детьми что-то не получалось, и она лишь часто вспоминала о них, показывала Надежде Константиновне их милые письма, рассказывала о них, и было трогательно смотреть на нее и слушать ее полные восторга рассказы – тоску матери, волей обстоятельств оторванной от них на многие годы.
Так она и жила вдали от них, пламенная революционерка и мужественная женщина-мать, и большую часть времени проводила в семье Надежды Константиновны, раскуривая с ее матерью папиросы. Это если Ленина не было дома, а если он был дома и работал, переводила его статьи на французский, или английский, или фламандский, в зависимости от того, куда он намерен был посылать их для напечатания или прочтения. И тогда она забывала и просто отказывалась поесть как следует и отдавалась работе самозабвенно и вдохновенно. А в свободное время играла Шопена, Баха или Бетховена и Чайковского и доставляла своим слушателям-партийцам радость, и более всех – Ленину, любившему слушать ее в свое редкое свободное время. А играть на фортепиано Инесса была мастерица. Иногда она играла революционные песни, и Ленин подпевал ей вместе с Надеждой Константиновной, как бывало в Шуше.
Сейчас Инесса с увлечением занималась своей новой юбкой, тайком от мужского глаза, от Ленина и его старого друга по «Союзу борьбы» и по ссылке в Красноярском крае, Линника, гулявших где-то здесь, рядом, обсуждая свои дела, или споря, или намечая план действий.
Надежда Константиновна осмотрела ее рукоделие и усмехнулась, юбка могла пригодиться для любой толстушки, но не для Инессы, грациозной, и изящной, и девически тонкой, и сказала:
– Тут дела хватит еще на три прогулки. Пояс-то подойдет для мопассановской Пышки… Заложи пару складок, а потом примерим, пока наших прогулистов не видно, – присели, видать, где-нибудь на солнышке.
Инесса так и сделала: заложила две складки, осмотрелась вокруг, но никого там не было, и набросила юбку на себя, а потом встала, оправила ее и с удовольствием произнесла:
– Как раз. Как ты находишь?
– Почти как раз. Но еще маленько складки торчат. А в общем, мастерицы мы с тобой – прелесть, разве что пришивать способные только пуговицы.
Инесса сняла юбку, положила ее в сторону и закурила с превеликим удовольствием…
– Вот так-то лучше, – сказала она. – Попрошу Елизавету Васильевну помочь довести дело до логического конца, как говорится… Тс-с, – понизила она голос и торопливо стала заворачивать свое рукоделье в газету, чтобы не увидел Ленин. И сказала: – Я же тебе говорила, что спорят. Владимир Ильич что-то оживленно доказывает, жестикулирует, зажав в правой руке мои газеты. Наверняка что-нибудь уже придумал, и мне придется сегодня переводить на какой-нибудь язык, а не отдыхать.
Надежда Константиновна бросила взгляд на тропинку меж золотых сосен, где Ленин стоял с Линником и говорил горячо, убежденно, и с великой радостью отметила: «Совсем прежний стал. Не то что в Новом Тарге или в Белом Дунайце было. Да и в поезде, когда ехали сюда: сидел в товарном вагоне, битком набитом такими же, как и мы, гражданскими и их вещами, и молчал всю дорогу, всю неделю. Лишь когда бегал за кипятком для мамы, немного забывался и ронял несколько фраз… Иезус-Мария, как говорят поляки, даже не верится, что все то, что было, было на самом деле и больше не повторится… Ах, Володя, знал бы ты, сколько дум самых тяжких и боли гнетущей было у меня тогда на душе и сколько трезолнений мы пережили с мамой! Хорошо, что Мария Александровна ничего не знала и не изведала… Впрочем, она и без того изведала достаточно, начиная с кончины Ильи Николаевича, потом казни Александра… Удивительная, исключительная женщина…»
И сказала:
– Ничего, успеется с переводом, если он уже набросал что-то. Важно, что он пришел в себя вполне и работает по-прежнему, а остальное приложится… О новом Интернационале все время думает. В Белом Дунайце он сказал после того, как узнал о голосовании за военные кредиты почти всеми социалистами Европы: это конец Второго Интернационала. С сегодняшнего дня я перестаю быть социал демократом и считаю себя коммунистом.
– Мне Ян Ганецкий писал в Париж… Он тоже полагает, что настала пора создания нового Интернационала, – они с Ильичем толковали об этом еще до всей этой омерзительной истории с арестом. Мы в Париже узнали о нем из русских газет, из «Русского слова» и были потрясены. А вообще говоря, вам нечего было там засиживаться, коль на горизонте уже виделась война, – заключила Инесса с нескрываемым укором, не заметив, что подошел Ленин со своим другом Линником.
– Гм, вы правы, Инесса, – сказал он, – Оставаться в Австрии уже после Сараева не было никакого смысла, ибо война была начата, но, – развел он руками, – уж очень удобное было место для встреч с товарищами, для переписки и вообще. В общем, досиделись…
Он опустил голову, несколько секунд помолчал, видимо вспомнив поронинские злоключения, но тут же поднял глаза и сухо произнес:
– Ну, хватит о делах и об ошибках. Впредь подобного не повторится. Следующий ход будет наш, это я им гарантирую, – и бодро спросил: – Итак, что у нас по программе далее? Завтрак, надо полагать, милостивые государыни? Признаться, мы чертовски проголодались: воздух в лесу – прелесть! И так легко дышится, что аппетит увеличивается пропорционально времени гуляния. Быть может, требуется помощь сильного пола: шишек, например, собрать для костерка, чайку вскипятить, благо кружки найдутся?
Надежда Константиновна была рада-радешенька, что он говорит молодо, бодро, с шутками, но сдерживала свою радость и сказала внешне даже строго:
– А вот когда слабый пол все приготовит, тогда и потребуется ваша помощь: сходить вниз, в кафе, и принести именно чайку.
– Гм. Увольте. Далеко, не донесем. И остынет. А вот пивка по кружечке можем доставить в полной сохранности, – весело сказал Ленин.
И тут Инесса обрадовала:
– А пивко мы припасли. По целой бутылке, – сообщила она с гордостью.
Ленин даже в ладоши хлопнул от восторга, или сделал вид, что пришел в восторг, и воскликнул:
– Вот так великотрезвенный слабый пол! В таком разе примите нашу самую искреннюю признательность. И позвольте приступить к делу: постелить газеты, приготовить… э-э, словом, сделать все, что положено в подобных случаях. Как вы находите, Федор Вениаминович? – обратился он к Линнику.
– В подобных случаях лучше маленько погулять, а мы тем временем и приготовим. И мой однокашник по аресту и ссылке Федор согласен с этим вполне, – сказала Надежда Константиновна, вставая.
– Вполне, Наденька, вполне, – ответил Линник.
А Ленин подхватил ее под руки, помог встать, потом хотел помочь Инессе, но его опередил Линник, подняв как пушинку и поставив на ноги, нежно, будто она была хрустальная и могла разбиться. И сказал Ленину:
– Пройдемся еще немного, Владимир Ильич. По всей видимости, не скоро теперь придется увидеться и поговорить.
– С удовольствием. Тем более что мы еще не совсем доспорили по некоторым вопросам, – согласился Ленин.
Они ушли в лес, а Надежда Константиновна и Инесса принялись за приготовление завтрака: сгребли в сторону золотой горкой разлапистые листья, разложили газеты и распаковали свертки и кульки, потом достали из корзинки желтые бутылки с пивом, попробовали белые фарфоровые пробки – все было в полном порядке – и критически осмотрели сервировку.
– Да. Не очень по-парижски, но зато весьма по-эмигрантски. Идет война, и все нормировано, – невесело произнесла Инесса. – Есть предположение, что через год будет куда хуже. Война определенно затянется, Владимир Ильич уверен в этом. Опять вон говорит.
Ленин с Линником ходил недалеко, и слышно было, как он говорил:
…– Нет, нет, лозунг мира сейчас – это поповский лозунг, а не пролетарский: гражданская война, что как раз вытекает из Базельского конгресса. И воюющие стороны готовились к этой войне годами и будут сражаться до полного истощения всех сил и всех ресурсов людских и материальных. Вот почему превращение этой омерзительнейшей войны в войну гражданскую есть процесс длительный и архитрудный. Но мы должны, мы обязаны, коль война уже стала фактом, сделать все, невзирая на трудности, чтобы работа в этом направлении всей партии и каждого партийца не ослабевала ни на йоту, а, наоборот, усиливалась, расширялась ежедневно, ежечасно в массе пролетариата, крестьянства, солдат и офицеров. Так стоит вопрос, так он поставлен перед нами действительностью, самой войной…
Он умолк, очевидно слушая какие-то сомнения или возражения Линника, и Инесса сказала Надежде Константиновне:
– Надя, а ты не думала о том, что Ильичу следовало бы хоть месяц посидеть где-нибудь на берегу Женевского озера и помолчать немного после всей этой идиотской поронинской нервотрепки? Не двужильный же он, наконец? Удивляюсь я твоему спокойствию. Я бы подобного не допустила.
Надежда Константиновна улыбнулась и пошутила:
– Эка расхрабрилась! А ты попробуй сказать ему то, что сказала мне, и увидишь, что из этого получится. Ленина заставить сидеть на берегу Женевского озера! Да еще в такое время! Смешно же, Инесса…
– А вот и попробую, – не сдавалась Инесса, составляя бутерброды из сыра и колбасы и разглядывая их так и этак, будто есть намеревалась, да не знала, с какого начинать.
Надежда Константиновна посматривала на нее и еле приметно улыбалась. Любила она Инессу, романтическая была душа у нее и жизнь вся. И дети появились, и муж любил, и обеспеченной была, – ан нет, кинула все и отдалась служению доброму, вечному, пренебрегая превратностями судьбы революционера-подпольщика, и там, где она появлялась, там появлялось тепло ее горячего сердца и светлее становилось вокруг.
И ей платили тем же, оберегали ее и благодарили.
– С тобой хорошо, Инесса. Ты приносишь людям радость, и с тобой становится теплее на душе и легче кажется наша скитальческая эмигрантская жизнь. Молодец, право, моя мама не нахвалится тобой, – сказала и обняла ее.
Инесса смутилась, лицо ее пыхнуло румянцем, и она недовольно произнесла:
– Перестань, пожалуйста, прошу тебя. У меня тоже иногда кошки скребут на душе. – И позвала – Господа прогул исты, завтрак подан!
– Идем, идем! – ответил Ленин, ходивший невдалеке с Федором Линником возле золотой сосны, но продолжал говорить ему что-то энергично, убежденно, и было похоже, что забыл о завтраке.
Инесса взмолилась:
– Владимир Ильич, вы злоупотребляете нашим терпением. Все же готово!
Ленин поднял руки.
– Виноват кругом! И сейчас мы покажем, на что способны, так что пусть трепещут… бутерброды! – И сказал Линнику: – Материалами мы вас снабдим, но вот вопрос: как лучше ехать? Через Швецию – надо иметь шведский паспорт, что здесь не так легко сделать. Разве что махнуть через Турцию, пока она не выступила на стороне Германии? Подумайте об этом хорошенько. Через Швецию вы сразу попали бы в Питер. И передали бы все материалы из рук в руки. А через Новочеркасск – это далековато, можно десять раз провалиться, пока прибудешь в Петроград.
– Я подумаю, Владимир Ильич. Хотя в Новочеркасске и Ростове у нас есть надежные люди, сквозь огонь и воду пройдут незамеченными.
– Хорошо, на том и условились. Пошлете своих товарищей в Питер, если самому не удастся уехать. А быть может, вам и не следует рисковать? За вами наверняка увяжется шпик и может пронюхать питерские явки.
– Ну, Владимир Ильич, вы что-то совсем зачислили меня по ведомству новичков, – шутливо запротестовал Линник. – Надежда Константиновна может засвидетельствовать по Питеру о моих конспиративных способностях. И по Теси, по ссылке, куда приезжали из Шуши.
– Знаю, знаю, мой дорогой друг, все я знаю, но чем черт не шутит в наше грозное время? Мог ли я, например, предполагать, что окажусь в каталажке по подозрению – как вам сие нравится? – в шпионаже? А вот оказался же… А вам никак нельзя выходить из подполья и, елико возможно, следует быть весьма осторожным. В ваших краях, в Ростове, – очень часты провалы, я слышал. Гусев сколько раз проваливался? Так что: конспирация, конспирация и еще раз конспирация. Запомните это.
– Хорошо, Владимир Ильич. Постараюсь впредь не попадаться, как то было в Питере. Молодость, горячая кровь была…
– Гм, гм. Но и в старости попадаться в каталажку не рекомендуется, батенька, – заметил Ленин. – Я так беспокоюсь, что до сих пор ничего не знаю, благополучно ли добрался до Питера товарищ Самойлов, депутат Думы, – он здесь лечился… Так что будьте осторожны, Федор Вениаминович. Если поедете через Стокгольм.
– Через Турцию лучше, Владимир Ильич, – сказал инженер Линник.
– Будь по-вашему. В таком случае постарайтесь немедленно, по прибытии в Россию, доставить все то, что мы вам дадим, цекистам в Питер.
– Хорошо, Владимир Ильич.
– Ну вот, обо всем и условились. А теперь пойдемте к столу, откушаем бутерброды.
Наконец все расселись за импровизированным столом, под вековечным раскидистым дубом, и начался завтрак, торжественно-тихо, со всем прилежанием, и Ленин пошутил:
– Как перед дорогой: тишина немая… В таком случае разрешите мне, высокоуважаемые дамы и господа, произнести тост. Но прежде полагается наполнить бокалы, сиречь кружки, сим золотым напитком, рейнским пивом, по всей вероятности еще довоенным, ибо теперь Германия будет экономить каждый фунт зерна…
Он умолк, обдумывая что-то, и опустил голову. Вспомнились родные города и веси, Россия, и стало горько на душе. Далековато опять закинула его судьба, не скоро теперь придется ходить-ездить по родной земле, любоваться степями ее бескрайними, раздольными, лесами кудрявыми, задумчивыми, реками могучими, песенными… Бедует теперь русская земля, и стоном стонет, и кровью истекает на фронтах, и слезами обливается материнскими…
