Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 64 страниц)
Он положил трубку в желтый ящик, несколько раз покрутил за Ручку, давая отбой, и, встав из-за стола, повернулся к карте, что висела на стене, и остался стоять возле нее. Постовский и Филимонов замерли. Такого беспрецедентного обращения с вышестоящим, с начальником штаба фронта, еще никто себе не позволял. Хорошо это или плохо? Постовский был убежден: плохой разговор, плохие будут последствия, но в то же время и думал: а почему командующий армией должен соблюдать все детали этикета и устава, коль дело касается судьбы задуманной операции и – как сказать? – быть может, и судьбы всей кампании? Но – странное дело: думал об одном, а сказал совсем другое:
– Если вы позволите, Александр Васильевич, я смогу поговорить с Орановским сам или поговорю с Янушкевичем, начальником штаба ставки верховного. Тут что-то не так, путаница какая-то. Не может Орановский допустить ошибку в направлении движения армии.
Самсонов поднял голову и сказал жестко:
– Орановский сказал все. И Орановскому сказано все. Я посылаю пакет на имя великого князя. Прошу составить текст в соответствии с тем, что я говорил.
Постовский даже снял очки – так разволновался – и умоляюще произнес:
– Александр Васильевич, мы навлекаем на себя гнев великого князя. Он не простит нам такого оскорбительного отношения к своему генералу, геройски защищающему престол и отечество и разгромившему противника при Гумбинене, а в японскую кампанию геройски сражавшемуся с самураями.
– Генерал Постовский, мы все защищаем престол и отечество: великий князь, командующие фронтами и армиями, тысячи и тысячи нижних чинов и офицеров. Кстати, как сказали журналисты, при Гумбинене победили русские воины, а не Ренненкампф, который не мог им назвать места, где он был во время боя при Гумбинене, равно как при Сталюпенене, чем журналисты интересовались особенно, зная Ренненкампфа. Он и в японскую кампанию всячески избегал прямого участия в операциях своей кавалерийской дивизии и даже запрещал ей участвовать без него в содействии операциям соседей, как при Ентайских копях. Зато в Сибири с успехом громил потом и виноватого, и правого и получил «признание» как вешатель. Этого человека вы производите в национальные герои России? – спросил Самсонов.
Постовский схватился за голову и заметался по кабинету, панически восклицая:
– Боже мой, боже мой, ваше превосходительство!.. Вас же впору сопричислить, простите великодушно…
– Меня не к кому причислять. Я – генерал, и бывший наказный атаман войска Донского, и бывший командующий Туркестанским военным округом и наказным атаманом Семиреченского войска, с вашего позволения, – жестко произнес Самсонов. – И я прошу, требую от вас, не терять самообладания.
– Да, да, ваше превосходительство, вы правы: я действительно, кажется, теряю его, теряю потому, что мы с вами поступаем несоответственно: идем не туда, куда приказывает ставка, а на сорок – пятьдесят верст западнее. А если противник отступит раньше, чем мы дойдем до Остероде? А его нам велено окружить. Вам-то ведомо, что немцы находятся в двухстах километрах от Парижа? Если мы упустим восьмую армию – Мольтке возьмет Париж в считанные дни. Если мы разгромим ее – Мольтке вынужден будет передислоцировать с запада несколько корпусов, и Париж будет спасен, ибо французы незамедлительно воспользуются ослаблением противника.
Самсонов с негодованием сказал:
– Направление нашего марша западнее маршрута ставки производится в целях именно глубокого окружения восьмой армии и нашего приближения к Берлину на минимальное расстояние. Значит, Мольтке все равно принужден будет снять несколько корпусов с западного театра, чтобы спасти положение в Восточной Пруссии, а сие и будет радикальнейшей нашей помощью Франции. Неужели это не ясно?
– Мне это ясно, Александр Васильевич, но ставка, ставка что скажет? Запоздай мы в перехвате путей отхода противника, он ускользнет, и Мольтке не потребуется перебрасывать с запада подкрепление. Париж падет! И тогда падет гнев на наши с вами головы со стороны великого князя! – трагически воскликнул Постовский.
И Самсонов потерял терпение и резко возразил:
– Господин Постовский, я – русский генерал, командую русской армией, и мне в первую очередь долженствует беспокоиться о своих, русских, солдатах и офицерах, а не о генералах союзников, кои полагают, что война – это пикник на Марне или где-нибудь на Сене. И это возмутительно, это оскорбительно – заставлять меня таскать каштаны из огня для Жоффра и Френча. Вильгельм и Мольтке очень помогают своему союзнику, Францу-Иосифу? Им начихать, извините, на критическое положение в австрийской армии на юго-западном театре, им своя рубашка ближе к телу, и они предоставили Конрада самому себе.
Генерал Постовский недовольно поморщился; командующий явно поддается эмоциям, коль перешел на вульгарный язык, но это его дело. Дело начальника штаба предостеречь его от роковых последствий его планов и поступков, идущих в противоречие с планами ставки, и поэтому он сказал:
– Вы говорите несоответственные вещи, пардон, Александр Васильевич. У нас есть союзнические обязательства, закрепленные конвенцией Обручева, согласно с коей мы и обязаны строить планы настоящей кампании… И согласно с коей…
Самсонов нетерпеливо прервал его:
– Вы плохо знаете конвенцию, генерал Постовский. Именно Обручев своей собственной рукой написал в оной, что мы всего лишь обязуемся объявить одновременно с союзниками мобилизацию и затем всего только придвинуть свои войска к границам противника, демонстративно придвинуть. В остальном мы оставляем за собой свободу действий. А что происходит сейчас? Свободу действий имеет французский генеральный штаб, а мы с вами исполняем его приказы. Так обязался перед Жоффром генерал Жилинский, когда был начальником генштаба.
– Я знаком с конвенцией, Александр Васильевич, – с обидой сказал Постовский. – И мы вышли за ее рамки сами, приняв за лучшее наступление, а не оборону. Разве это плохо?
– Плохо, генерал Постовский, очень плохо. Нет, не то, что мы – наступаем, а то, как мы наступаем. Мы повторяем японскую кампанию, излюбленный нашими военными лобовой удар, тогда как следует наступать глубоким охватом противника с флангов. Так наступали японцы, обойдя Порт-Артур, так наступал Суворов в Италии, наконец, так наступают немцы сейчас на западе, навалившись на Францию правым своим флангом, о котором, кстати говоря, особенно беспокоился Шлиффен. Но у нас об этом не размышляют и по-прежнему велят штурмовать в лоб… Устарело все это. И ничего хорошего не может быть, а даст лишь напрасные жертвы.
Наступило молчание. Генерал Постовский хорошо понимал: конечно же командующий армией имеет основания так говорить, но к чему же тогда сведется роль высшего командования? К регистрации действий отдельных командующих воинскими частями? Но это будет не война, а бог знает что. Анархия. И сказал:
– Быть может, вы и правы, Александр Васильевич, но мы – солдаты и обязаны являть собой пример ревностного исполнения своего воинского долга и общепринятых уставных положений.
Самсонов расхаживал по кабинету и говорил:
– Но не к механическому послушанию и слепому исполнению долга, а разумному, связанному и вытекающему из тактической и стратегической мысли и обстановки на театре. А этого нашему командованию и не хватает. Наше командование даже и не ставит перед нами определенной цели, а просто говорит: выдвинуться туда-то и туда-то, дебушировать кавалерией в таком-то направлении и оттуда-то или разрушить железные дороги там-то и там. А какова цель всего этого? Стратегия наступления? Ничего этого нет, и мне иногда кажется, что мы не воюем, а просто движемся ради самого движения. А впрочем, удивляться особенно нечему, ибо некоторые военачальники японской кампании командуют и нынешней войной. Так же плохо командуют.
Намек был достаточно прозрачным: Самсонов имел, в частности, в виду главнокомандующего фронтом Жилинского. И Постовский подумал: отчаянный человек, ни с каким именем не считается. А ведь это может кончиться весьма печально. Жилинский, был слух, уже говорил великому князю о своем недовольстве им, Самсоновым, и великий князь не возражал заменить его. Но в последнюю минуту на Жилинского все же нашло просветление, и он не решился уволить Самсонова. Неужели Александр Васильевич ничего не знает? А быть может, сказать ему? Нет, о таких вещах не говорят, непорядочно это. Достаточно того, что сам Жилинский поступил непорядочно, ставя этот вопрос перед верховным главнокомандованием без достаточных оснований к тому.
Янушкевич, начальник штаба ставки верховного, сказал:
– Яков Григорьевич Жилинский предназначал эту должность Брусилову, по штатному расписанию мирного времени. Ну, а коль я пригласил другого генерала на эту должность, Яков Григорьевич недоволен. А великий князь недоволен самим Жилинским и говорил, что его всего лучше было бы заменить другим генералом, пока не поздно.
Вот о чем подумал Постовский, и ему по-человечески стало жаль, что высшее начальство так дурно относится к Самсонову, о котором он был наслышан в Варшаве самого хорошего от бывших его друзей, служивших с ним в пору, когда он был начальником штаба Варшавского округа.
И сказал голосом, полным решимости, что случалось редко:
– Александр Васильевич, а позвольте мне выехать в штаб фронта и поговорить там, как следует говорить. Смею заверить вас, что от меня они не отделаются и принуждены будут слушать. И я им докажу всю абсурдность такого командования со стороны штаба фронта…
– И Орановский, если не сам Жилинский, попросит позволения верховного назначить на ваше место другого генерала, как то делали раньше, – неожиданно прервал его Самсонов, слегка улыбнувшись и посмотрев на него явно признательно.
У Постовского пенсне спрыгнуло с носа и повисло на черненьком шнурочке от удивления, от неожиданности и невероятного предположения: Самсонов все знает! Как? Откуда? Когда? И никому – ни звука! Да он, Постовский, случись такое с ним, на весь театр возвестил бы: «Вот видите? Я же говорил всегда: не согласны со мной – назначайте на мое место другого генерала. Вот и назначают. А вы как думали? Начальство надлежит есть глазами, милостивые государи».
– Но я полагаю, Александр Васильевич, – хотел было сказать он что-то, а что именно – и сам не знал, да Самсонов продолжал:
– Приготовьте с генералом Филимоновым данные о продвижении армии, об обеспеченности корпусов питанием боевым, продовольственным и фуражным, о пленных и трофеях и, если разведка получила что-либо новое, – данные о противнике на нашем фронте, – И, позвав Александра Орлова, продолжал: – Штабс-капитан, вам поручается состоять при пакете на имя верховного главнокомандующего. Через главнокомандующего фронтом. Но прежде вам надлежит побывать в шестом корпусе Благовещенского и предупредить его, что штаб армии через день переезжает к нему… Главнокомандующий фронтом может рассердиться, что я поручаю вам все это, офицеру ставки фронта, но так будет надежнее. Вы согласны со мной?
– Вполне, ваше превосходительство, и исполню все, что вы прикажете, – немного помпезно произнес Александр и добавил: – А о противнике, ваше превосходительство, кое-что новое скажет поручик Андрей Листов, он ждет приема.
– Как? И вы до сих пор молчали? – произнес Самсонов с легким укором и велел впустить Андрея Листова в кабинет, а когда тот вошел, недовольно сказал: – Поручик, позвольте сделать вам замечание: вы имеете сказать нечто важное, а торчите в приемной, как в министерстве, и теряете время. Прошу впредь этого не повторять.
– Виноват и слушаюсь, ваше превосходительство, – козырнул Андрей Листов, вытянувшись, как и положено, начищенный до блеска и лоска, так что Александр незаметно и одобрительно улыбнулся, как бы говоря: «То-то, Андрей Листов, знай наших».
Андрей Листов достал из планшета пачку газет, письма, положил все это на стол перед Самсоновым и стал рассказывать.
Филимонов и Постоцский бегло читали газеты, письма и качали головами в изумлении или недоверии.
Филимонов переводил:
– Невероятно! Немецкие офицеры или чиновники с радостью телеграфируют своим семьям о том, что в ближайшее время в Восточную Пруссию будут передислоцированы их воинские части с запада, что дела там идут отлично и скоро следует ожидать падения Парижа, что ставка кайзера очень недовольна действиями Притвица и может статься, что он не удержится на своем посту, наконец, что из Берлина идут панические слухи о марше русских, которые, мол, вот-вот нагрянут в столицу рейха и тогда бог знает, что и будет. Во всяком случае, кайзер Вильгельм был в войсках и требовал от генералов фон Клука и Бюлова скорее покончить с Францией и взять ее столицу в самое ближайшее время, после чего обещал раздавить Россию и ее монарха.
– Какая беспардонщина и наглость! – возмущался Постовский.
– Кто пишет все это? Болтливость поистине немецкая, – спросил Самсонов.
– Чина нет, возможно, кто-нибудь из штатских, – ответил Филимонов. – Захотел, по всей вероятности, щегольнуть знанием военных секретов. Судя по всему, мне кажется, что эти болтуны недалеки от истины в своих предположениях о передислоцировании к нам свежих корпусов с западного театра.
И положил письмо в синем конверте на стол.
Самсонов посмотрел на него мрачными глазами, взял письмо и поморщился, читая беглый немецкий почерк.
– Поручик, вы догадываетесь, что может означать ваше сообщение, коль оно подтвердится? – спросил он.
Андрей Листов не понял его и ответил:
– Да, ваше превосходительство. Наше продвижение в глубь Восточной Пруссии станет невозможным. И противник одними тяжелыми орудиями остановит наши части в любом месте…
– Значит?
– Значит, нам надлежит как можно скорее упредить подход свежих корпусов или дивизий с запада, которые могут появиться на нашем фронте через неделю, и, по крайней мере, сделать их прибытие уже бесполезным.
– Каким способом? – задавал Самсонов вопросы, как на экзаменах.
– Совместным ударом наших обеих армий. Первой – по тылам противника, а второй – во фланг. Незамедлительно. Особенно – конницей. Ибо по настроению хозяев фольварков, но газетам и по письмам не видно, чтобы восьмая армия была разбита и бежала на запад, как говорит Ренненкампф. Ренненкампф вводит всех в заблуждение.
– Браво, поручик Листов! – произнес Филимонов в восторге. – Я назначу вас в свой оперативный отдел, если командующий не станет возражать.
Александр был доволен более всех: Андрей Листов говорил убежденно и смело, и, хотя ответы его носили немного ученический характер, однако же высказывать их так вряд ли кто мог из рядовых офицеров штаба.
Самсонов помолчал немного, сел за стол и спросил у Андрея Листова:
– Поручик, вы отлично умеете стрелять по цеппелинам из пулемета, за что удостоены Георгия. Сейчас вы привезли весьма важные сведения о противнике, и, если они подтвердятся, вас ожидает новое награждение. Скажите, ваши донцы не смогли бы проникнуть дальше Ортельсбурга, скажем, к Бишофсбургу, и посмотреть, нет ли там войск северной группы, принимавших участие в сражении при Гумбинене?
Андрей Листов ответил по-простецки:
– Далековато, ваше превосходительство, но попытаться можно. Если вы прикажете генералу Артамонову, у коего я служу, не чинить нам препятствий.
– Полагайте, что такое приказание сделано. Даю вам два дня сроку.
– Слушаюсь, но довольствие, довольствие… Если вы разрешите у местных богатеев брать по реквизиции. За деньги эти жмоты не продают, а суют под нос кукиш, извините, как то было со мной.
– С вами? Донским офицером? – удивился Самсонов. – И вам не совестно докладывать об этом командующему?
– Никак нет, ваше превосходительство, ибо я после этого реквизировал все пять бричек муки и отправил их нашим кашеварам на кулеш.
Самсонов развеселился, покачал головой и сказал:
– Молодцы донцы. Так действовать и впредь. Всюду, если наши деньги не берут. А если вы вместе с мукой будете добывать и такие сведения, какие добыли сейчас, придется к вашему Георгию добавить еще кое-что.
– Я рад, ваше превосходительство, что так удачно купил мучицу и избавил от мук нашу достопочтенную разведку, – скаламбурил Листов. – Разрешите идти?
– Идите, поручик Листов. Я напишу на Дон Василию Ивановичу Покотило о том, что вы служите отечеству и престолу с похвальной находчивостью. Будете и впредь так служить – вы замените нам всю нашу незадачливую разведку. А когда-нибудь напомните мне: где я вас мог видеть и при каких обстоятельствах?
– Слушаюсь и благодарю, ваше превосходительство. Когда-нибудь напомню.
Когда Андрей Листов ушел, Самсонов спросил у Филимонова:
– Вы не находите, Николай Георгиевич, что поручика можно взять в штаб?
– Так точно, нахожу вполне. Произвести в штабс-капитаны и назначить в оперативный отдел. Штабс-капитан, надо полагать, тоже присоединится к нашему мнению.
– Вполне, ваше превосходительство. Хороший разведчик – знает немецкий, польский, французский, латынь, греческий. И техник, – сказал Александр не без гордости за своего друга.
Постовский подумал немного и тоже согласился:
– Я не знаю поручика, но полагаю, что выбор ваш будет оправдан, Александр Васильевич. Полковник Вялов явно преувеличивает свои способности.
– В таком случае составьте надлежащий приказ. Артамонову скажите о моем распоряжении. И составьте директиву Шейдеману о немедленном марше второго корпуса на Растенбург, в обход Летцена, и дальнейшего движения на соединение с Благовещенским в районе Бишофсбурга, как мы говорили накануне. Штабс-капитану Орлову выехать в Ортельсбург сегодня, после – в штаб фронта.
– Слушаюсь, – ответил Орлов.
Постовский неуверенно возразил:
– Но второй корпус передан в первую армию. И я не вижу целесообразности переводить штаб в Ортельсбург, Александр Васильевич.
– Я не имею официальных данных о передаче второго корпуса Ренненкампфу и считаю корпус нашим, – отрезал Самсонов и добавил: – Об Ортельсбурге подумаем… Вы свободны, господа.
Самсонов умолк, и все покинули кабинет и едва не столкнулись в дверях с Ноксом.
Майор Нокс, представитель союзников, шел к Самсонову слишком быстро – запыхавшийся, улыбающийся во весь свой большой рот с длинными белыми зубами. Изящный, весь – блеск и картинность, он небрежно козырнул, не став, как положено, перед старшим по чину, и с ходу приподнято воскликнул:
– Поздравляю, генерал, Сольдау – пал, Нейденбург – вот-вот надет, Мартос готовится атаковать его. И Ортельсбург пылает, правда, от огня своих ландверов. Если так дело пойдет и если доблестные ваши солдаты и впредь будут так атаковать, Берлин будет у ваших ног в считанные недели.
Он говорил на довольно чистом русском языке, с небольшим акцентом, выглядел, как изящный манекен, и на него было неприятно смотреть, так что Самсонов подумал: «Как барышня. Не на войну приехал, а на пикник. Кой черт вас нарядил подобным образом, майор? Впрочем, вы таким же бывали и на маневрах в Туркестане» – и невесело сказал:
– Вашими устами да мед бы пить. От Нейденбурга до Берлина – месяц обычного, маршевого пути, ибо противник уже замыслил передислоцировать к нам несколько свежих дивизий.
– Так это же является прекрасно, генерал! – воскликнул Нокс и быстро прошелся по кабинету, так что желтые краги его поскрипывали весело и громко, – Это есть прекрасно, господа! Париж не падет! Париж будет спасен! Я немедленно телеграфирую фельдмаршалу Френчу, – имел он в виду главнокомандующего английскими экспедиционными войсками во Франции, – Генерал Галлиени, губернатор Парижа, может спать спокойно!
Самсонов бросил на него косой недобрый взгляд и опустил голову. Ему стыдно было слушать подобный, ничем не оправданный тон и патетические возгласы, и он произнес с явным неодобрением:
– Майор, никому ничего вы телеграфировать не станете. Сведения, о коих идет речь, долженствует еще проверить, для чего я и снарядил наших разведчиков. Подтвердятся оные – я сам телеграфирую в ставку, а уж она поставит в известность союзников.
Нокс смутился: он почувствовал, что хватил через край, но ему так не хотелось расставаться с мыслью, что он первый поставит в известность свое начальство о сверхважной новости, что он подошел к карте, ткнул в нее длинным белым пальцем и сказал все с той же приподнятостью в голосе:
– Фон Клуку осталось идти до Парижа считанные дни, генерал. Разве вы не рады, что Мольтке ослабляет западный театр и тем способствует нашему общему союзному успеху?
Самсонов с заметным раздражением ответил:
– Майор, не предавайтесь иллюзиям. Ничего еще достоверного мы не знаем, и я не рекомендую вам… Я запрещаю вам, как командующий армией, дезинформировать союзников.
Нокс растерялся, выпучил светлые глаза, но ничего не возразил, а лишь произнес сконфуженно:
– Виноват, господин командующий. Я буду терпеть, ждать вашего позволения мне писать рапорт телеграфом, – и ушел горделивой походкой, как аршин проглотил, и краги его заскрипели жалобно и неумолчно, будто их мяли и никак не могли помять.
Самсонов проводил его мрачным взглядом и негромко произнес:
– Опереточный герой. Ему до русских нижних чинов и офицеров столько же дела, сколько мне – до китайского богдыхана. Если таких советников слушать, можно всю матушку-Русь растрепать. И растерять. Россия, Россия, все-то тебе советуют, все-то тобой помыкают, как служанкой, и все требуют, требуют. А кто же поднимет тебя во всю красу и мощь твою, на вершину твоего державного величия, попираемого чужеземцами? Нет таких людей у тебя, не родились они еще, и когда родятся – об этом и господь бог не ведает. Но должны же они родиться!
Он сел на стул, опустил голову и задумался, кажется, впервые в жизни о судьбе родной страны, о России…
