Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 64 страниц)
– Моих друзей выпустили поручиками, а мне почему-то дали следующий чин. Представлен за цензовые стрельбы, – смущенно сказал Александр.
– Долженствует дать, коль хорошо стреляли, – басом одобрил Жилинский и пригласил: – Садитесь, штабс-капитан Орлов, вы – не на докладе и еще не служите у нас.
Кабинет был слишком роскошным и никак не походил на кабинет командующего, военного человека, и это удивило Александра. Но он знал, что не так давно здесь восседал генерал и барон Скалон, а Скалон любил жить на широкую ногу, далеко не по-немецки, и обставил службу мрамором, серебром и хрусталем сверх всякой меры и надобности. И Александр слышал в Петербурге, что Скалон именно из-за этой страсти блистать и сверкать на службе и дома, а точнее сказать – из-за желания супруги, баронессы Корф, блистать в свете, попался на взятках и вынужден был уступить место Жилинскому, который и оставил все так, как было.
Жилинский переложил бумаги с левой стороны огромного, покрытого зеленым сукном стола – на правую, поднял глаза и продолжал, когда Александр сел:
– У вас, на Дону, был великий князь Николай Николаевич. Не видели своего покровителя? Я спрашивал у Сухомлинова, почему его императорское высочество не пожаловал в Киев, на игры, а он ответил: «Ему некогда, он поехал на Дон».
– Он сказал в Новочеркасске, что вы проводите военные игры в Киеве, – сообщил Александр.
Жилинский удивленно поднял белесые брови и нараспев произнес:
– А участия в оных принять вновь не соблаговолил. Как и несколько лет тому назад не соблаговолил участвовать в Петербургских играх. В Зимнем уже было все приготовлено, карты всюду лежали и висели, но игры государь вдруг отменил. Не без его содействия как командующего Петербургским округом… А о том, сколько долженствует Дону выставить полков и сотен на случай войны, не говорил?
– Я не имел возможности слышать, – ответил Александр, – Мне приказано было способствовать благополучному пребыванию его высочества в Аксае, откуда он соизволил отбыть в Петербург.
– Он что, плавал по Дону и встречался с рядовыми казаками?
– Так точно.
– И конечно, узнал вас?
– Я представился сам.
– Как так? А наказный, генерал Покотило, разве не представил?
– Не успел. Он ведь не особенно… Виноват, – спохватился Александр.
Жилинский сдержанно усмехнулся и сказал:
– Не особенно поворотлив. Оттого что несоответственно много употребляет донских пышек с каймаком.
Александр подумал: «Как раз – соответственно, по комплекции» – и хотел спросить, можно ли ему рассчитывать получить должность по артиллерийской части, как Жилинский сам спросил:
– Ну-с, штабс-капитан, куда же вас надлежит определить? Вы с Орановским не говорили?
– Его нет, он пребывает, как сказал Крылов, в отлучке.
– В Новогеоргиевской крепости. Инспектирует. Их у нас осталось здесь пять, а вернее – три надежных, коим придется противостоять атаке германцев в случае войны, – задумчиво произнес Жилинский и продолжал: – Александр Васильевич Самсонов просил меня в свое время, чтобы я оставил вас при генеральном штабе, после окончания академии. Но судьбе благоугодно было распорядиться иначе, и вот мы с вами – в Варшаве…
Александр наконец улучил момент сказать:
– Я бы покорнейше просил, ваше высокопревосходительство, определить меня в какую-нибудь артиллерийскую часть. На цензовых учениях, равно как и в Персиановке…
– Знаю… Василий Иванович Покотило прислал мне восторженный отзыв о ваших персиановских стрельбах. И еще писал о каком-то змее, который вы дерзко сбили, изволите видеть, из обыкновенного полевого орудия. Это правда? – спросил Жилинский явно иронически.
– Так точно. Сбили артиллеристы. Я только подавал команды.
– Из полевого орудия – по воздушной мишени! Поразительно! Против устава и всех технических возможностей орудия. Похвально. Но… – помедлил Жилинский и пристально посмотрел на него из-под светлых бровей, которые всегда держал насупленными, а сейчас поднял. – Но я намерен предложить вам все же вакансию офицера для особых поручений при командующем округом. Ознакомитесь с округом, с офицерами – освоитесь, а тогда и выберете себе артиллерийскую часть: батарею, а то и поболее. Родитель ваш, полковник Орлов, герой Ляояна, надеюсь, не будет огорчен, что я оставил вас при себе? Как его здоровье? Не жалуется на старые раны?
Александр знал: с Жилинским особенно не разговоришься, а вот же он сам разговорился, вместо того чтобы в считанные секунды приказать и на том кончить дело. И подумал: «Очевидно, игры прошли с успехом, оттого он такой словоохотливый», и ответил:
– Я преисполнен к вам самой сердечной признательности, ваше высокопревосходительство, но служить при орудиях мне, право, было бы сейчас более всего к месту. Пока наберусь ума-разума. Родитель, покорно благодарю, жив-здоров и, я полагаю, будет весьма признателен вашему высокопревосходительству…
– Вот и отлично, – прервал его Жилинский и неожиданно спросил: – А супруга ваша, виновница всех ваших перипетий, пожелала расстаться с Петербургом?
– Никак нет, – механически ответил Александр и спохватился поправиться: – То есть я намерен был сказать…
Жилинский мрачно прервал его:
– Вы сказали все, штабс-капитан… Погуляйте два-три дня, устраивайтесь – и за службу. Надлежащие указания о вас я сделаю. Желаю всех благ.
– Слушаюсь и сердечно благодарю, ваше высокопревосходительство.
– Можно и без «высоко», – поправил Жилинский.
Александр не сказал о повелении великого князя в Аксае, а Жилинский ничего об этом не знал.
И Александр перешел на кочевой образ жизни, ибо Жилинский не давал ему времени засиживаться и посылал при пакетах, а то и просто для ознакомления, из конца в конец округа, так что в Варшаве приходилось быть наездами, как бы в командировке.
Но Александр ничего против такого образа жизни не имел. Очевидно, так положено для окончивших академию: все начинать снизу, с малого… А он-то думал-мечтал: получить батарею, обжиться, как положено, как семейному человеку… Не желает Надежда ехать в Варшаву? Ничего, это – на первых порах, а потом все наладится и придет в норму, как и следует быть. Нельзя же наконец жить ни вдовой, ни девицей?
И вдруг Варшавский военный округ был объявлен на военном положении и мобилизован…
– Это война, господа, – сказал Жилинский на военном совете.
Девятнадцатого июля по старому стилю – первого августа по европейскому – Германия объявила войну России, третьего – Франции, четвертого – Бельгии.
Англия потребовала от Германии соблюдать нейтралитет Бельгии, но ответа не получила и тогда, четвертого августа, объявила ей войну.
Шестого августа Австрия объявила войну России, а одиннадцатого Франция и Англия объявили войну Австрии.
Наконец, двадцать третьего августа, Япония объявила войну Германии.
Началось самое кровопролитное, самое жестокое всеобщее побоище, поставившее под ружье семьдесят миллионов солдат и охватившее страны с населением в пятьсот миллионов человек.
Николай Второй намерился стать во главе своих войск верховным главнокомандующим, как Вильгельм Второй, но весь совет министров во главе с его премьером Горемыкиным уговорил его отказаться от этого намерения.
И тогда верховным главнокомандующим был назначен великий князь Николай Николаевич.
Главнокомандующими фронтами были назначены: Северо-Западным – генерал от кавалерии Жилинский, Юго-Западным – генерал от артиллерии Иванов.
Второго августа в Зимнем дворце состоялась торжественная литургия по случаю объявления манифеста о войне, в присутствии высшей знати Петербурга, гражданской и военной, при чудотворной иконе Казанской божьей матери, у которой молился Кутузов перед отправлением на фронт.
После литургии священник двора прочитал манифест, а царь сказал перед ликом божьей матери:
– Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле.
И напутствовал офицеров гвардии, присутствовавших на молебне, под неистовые возгласы восторга в огромном Георгиевском зале дворца, а потом вышел на балкон к собравшимся на площади чиновникам, промышленникам, коммерсантам, гимназистам и реалистам, полицейским чинам, дворникам и всякому прохожему и проезжему люду, вставшему на колени и опустившему национальные флаги и церковные хоругви под пение гимна.
И, постояв считанные минуты с опущенной головой, бледный и мрачный, не зная, что сказать этим тысячам верноподданных своих, повернулся и ушел с балкона.
А девять лет тому назад тысячи и тысячи рабочих петербургских заводов, пришедших к нему за милостью с хоругвями и иконами, под защитой священника Гапона, приказал расстрелять.
На этой же площади, перед этим же дворцом…
Тогда Россия взорвалась революцией и положила конец бесславной войне с Японией.
Сейчас началась новая война, и неизвестно, чем она кончится… Николай Второй хотел ее, стремился к ней, боялся ее начинать, боялся ее конца… Фатально боялся грядущего, рока, своей судьбы, своего народа…
И поэтому не знал, что сказать верноподданным, и молча удалился. Так что многие и не заметили, и не верили: был ли он на балконе Зимнего?
ГЛАВА ПЯТАЯ
А началось так…
Пятнадцатого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года, в столице Боснии, городе Сараеве, населенном преимущественно сербами, гимназист седьмого класса Гаврила Принцип, серб по национальности, выстрелом из револьвера убил морганатическую супругу наследника австрийского престола, герцогиню Гогенбург, а вторым – самого наследника, эрцгерцога Франца-Фердинанда, племянника Франца-Иосифа и старшего сына его брата Людвига.
Двумя часами раньше то же пытался сделать студент Неделька Цабринович, бросив в автомобиль Франца-Фердинанда две бомбы кряду, но ранил лишь сопровождавших эрцгерцога, поручика Морицци и графа Боосвальдека.
Францу-Фердинанду еще в Иене не советовали ехать в Боснию, где были назначены маневры австрийской армии, оккупировавшей Боснию и Герцеговину при прямом участии и настоянии эрцгерцога, но он поехал, желая продемонстрировать полное пренебрежение к каким-то там не любящим его боснийским националистам. И он ехал в Сараево не за любовью, он ехал показать всем и каждому силу и могущество австрийской короны, которую он уже фактически держал в руках и перед которой положено стоять на коленях.
И не устоял сам на бренной земле, и пал от руки своего же, австрийского, подданного, хотя и серба по происхождению, пламенного патриота попранной австрийской короной Боснии.
Никто в Вене, в том числе и в высших кругах, и слезы не уронил по поводу бесславной кончины наследника престола и его возлюбленной, однако правительство приказало наместнику края, генералу Потиореку, объявить Боснию на военном положении. Генерал сделал это и инспирировал погромы сербов мусульманскими черносотенцами, а в самой Вене были инспирированы антисербские демонстрации. Демонстранты орали что было силы: «Долой Сербию». «Смерть убийце» и «Долой короля Петра» – и сожгли сербский флаг у посольства Белграда и перед особняком посланника Ивановича. И на этом, казалось, страсти кончились и можно было ожидать, что дальнейшая процедура наказания причастных к трагедии лиц пойдет в обычном дипломатическом порядке, так что даже лорд Грей, английский министр иностранных дел, заявил в палате общин, что «великие державы благополучно пережили балканский кризис», и публично выразил Францу-Иосифу сочувствие по поводу случившегося в Сараеве.
В Вене поняли: Англия не станет вмешиваться в конфликт. И тотчас все венские газеты открыли травлю Сербии и без всяких околичностей заявили, что за «преступление» Гаврилы Принципа и Недельки Цабриновича должно ответить сербское государство. А начальник австрийского генерального штаба генерал Конрад фон Гетцендорф прямо заявил, что «единственным возможным ответом Сербии является война». Сербия не имела к сараевскому убийству никакого отношения, но зато являлась «смертельным врагом Австрии», как говорил премьер-министр двуединой монархии граф Штюрг.
Не отставали от венских газет и берлинские и тоже без всяких околичностей заявили, что конфликт между Австрией и Сербией является их внутренним делом, то есть что остальные европейские Державы не должны в него вмешиваться, а значит – не должна вмешиваться в первую очередь Россия, главная славянская держава.
Было ясно, этого хотела и требовала Германия, союзница Австрии по Тройственному союзу: Германия, Австрия, Италия.
Министр иностранных дел России Сазонов тотчас же предложил Англии и Франции, совместно с. Россией, оказать воздействие на Вену и потребовать от Франца-Иосифа сдержанности в конфликте, но лорд Грей отклонил это предложение и встретился в Лондоне с австрийским послом графом Менсдорфом, с целью выяснить обстановку в Вене, хотя знал из лондонских газет о том, какой недопустимо наглый ультиматум Сербии приготовила Австрия. Однако заявил Менсдорфу, что предпочитает «увидеть документ воочию» прежде, чем обсуждать его официально, и выразил сожаление, что Сербии будет дан слишком малый срок для ответа. Тут же лорд Грей разразился целой тирадой по поводу того ущерба, который может быть нанесен торговле в случае войны между Австрией, Россией и Францией.
Об Англии не было сказано ни слова.
И Австрия предъявила Сербии ультиматум из десяти наиболее важных требований, в том числе: торжественного публичного осуждения сербским правительством всякой пропаганды и агитации против Австрии; недопущения такой пропаганды и агитации в сербской печати; закрытия противоавстрийских организаций: увольнения офицеров, чиновников и учителей, причастных к противоавстрийской пропаганде и деятельности по спискам, составленным австрийскими органами; устранения из программ школьного обучения всего, что хоть в малой степени было похоже на противоавстрийскую пропаганду; наконец, участия австрийских властей в подавлении противоавстрийского движения на всей территории Сербии, и в частности участия в следствии по поводу сараевского убийства.
Сазонов, едва узнав об ультиматуме, воскликнул:
– Это европейская война!
Королевич Сербии Александр обратился к России с мольбой вмешаться в конфликт и предотвратить нападение Австрии.
Русское правительство посоветовало Сербии отвести свои войска от границы во избежание провокаций со стороны австрийских войск и проявить сдержанность в ответе на ультиматум. В случае нападения Австрии Россия заверила Сербию, что не останется в стороне.
Русскому же послу в Лондоне графу Бенкендорфу Сазонов приказал обратиться к английскому правительству с просьбой твердо осудить политику Австрии, ибо молчание Англии может поощрить Вену на военные акции, но сэр Грей, прочитав австрийский ультиматум, лишь пришел в отчаяние, назвав его «самым страшным документом, когда-либо порожденным дипломатией».
И этим ограничился.
Вильгельм, прочитав текст ультиматума, воскликнул:
– Браво! Признаться, от венцев этого уже не ожидали.
Это была ложь: Вильгельм прекрасно знал о тексте ультиматума.
В назначенный срок, двенадцатого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года, Сербия ответила Австрии весьма сдержанно и приняла девять из десяти ее требований, однако и отказалась принять требование о допущении австрийских представителей для расследования обстоятельств убийства эрцгерцога.
Этого оказалось достаточным для того, чтобы на следующий день Австрия объявила Сербии войну.
И тогда Россия объявила частичную мобилизацию тринадцати корпусов в четырех округах: Московском, Киевском, Одесском и Варшавском.
Петербургская и Московская губернии были объявлены на военном положении.
И только теперь лорд Грей сказал германскому послу в Лондоне, князю Лихновскому:
– Британское правительство желает и впредь поддерживать прежнюю дружбу с Германией и может остаться в стороне до тех пор, пока конфликт ограничивается Австрией и Россией. Но если бы в него втянулись мы и Франция, положение тотчас же изменилось бы и британское правительство, при известных условиях, было бы вынуждено принять срочные решения. В этом случае нельзя было бы долго оставаться в стороне и выжидать.
В Берлине поднялась паника: такого заявления Англии германское правительство не ожидало, и кайзер Вильгельм пришел в ярость. Однако что-либо изменить не хотел и торопил Австрию действовать, как и было задумано.
На следующий день после объявления войны Австрия безжалостно бомбардировала Белград, столицу Сербии, и придвинула войска к ее границам – две армии. То, что в Вене не удалось сделать два года тому назад, стало возможным сделать теперь. Сараевская трагедия «создала для нас морально удачную позицию», как писал из Белграда венский посол Гизль, и вероломно была использована как предлог для всеевропейской трагедии, с помощью и при прямом подстрекательстве Вильгельма Второго, благодаря бездействию лорда Грея и английского кабинет-лорда Асквита.
И над миром нависла смертельная опасность всеобщей войны. К ней все великие державы готовились годами, а более всего готовилась Германия, однако ее никто не хотел начинать первым и брать на себя ответственность перед народами и историей.
Австрия начала ее первой, нимало не заботясь ни о народах, ни об истории, уверенная, что за ее спиной стоят союзники по Тройственному союзу: Германия и Италия. Но Италия выразила неудовольствие тем, что ультиматум был составлен без ее участия, и дала понять, что не поддержит военного выступления Вены против Сербии. И Англия дала ясно понять, что не останется в стороне в случае, если в конфликт окажется вовлеченной Франция, и тем самым оставляла Россию один на один с Германией.
А Вильгельм именно и мечтал начать с Франции – разгромить ее в преддверии разгрома России – и струхнул: он был абсолютно уверен, что Англия останется в стороне от событий, а Италия будет Делать то, что ей прикажет Берлин, но теперь уже изменить ничего нельзя было и оставалось лишь выиграть время. И он стал играть в миротворца с Николаем Вторым и послал длиннейшую телеграмму:
«С сильнейшим душевным беспокойством я осведомился о впечатлении, произведенном в вашей империи выступлением Австро-Венгрии против Сербии. Недобросовестная агитация, которая в течение нескольких лет ведется в Сербии, привела к чудовищному покушению, жертвой которого пал эрцгерцог Франц-Фердинанд. Вы, без сомнения, согласитесь со мной, что наш общий интерес, ваш и мой, так же, как и всех других монархов, лежит в том, чтобы настоять на заслуженном наказании тех, кто является морально ответственным за это ужасное преступление… В память сердечной дружбы, которая нас так долго связывала, я использую все мое влияние, чтобы убедить Австро-Венгрию вступить на путь лояльного и удовлетворительного обмена мнениями с Россией. Я надеюсь на ваше содействие, которое поможет мне устранить могущие встретиться на моем пути трудности. Ваш искреннейший и преданнейший друг и брат Вильгельм».
Вильгельм хитрил: он еще неделю тому назад дал своему канцлеру Бетману повеление изготовить ультиматум всем – Франции, Бельгии, России и даже Англии, если она вздумает выступить против Германии. А еще две недели тому назад приказал устроить шабаш в парке Киссингена, соорудив там макет Кремля и Василия Блаженного для того единственно, чтобы в грандиозном фейерверке сжечь их под бравурные звуки немецкого гимна. И он уже послал к границе с Францией две армии и приказал Мольтке послать туда же еще пять в самое ближайшее время, а чтобы замести следы, отправился в морское путешествие по Северному морю на своей яхте «Гогенцоллерн», якобы в гости к норвежскому королю.
Обо всем этом русский посол в Берлине Свербеев так или иначе писал в Петербург Сазонову, и царь знал об этом и, однако же, расчувствовался перед такой длинной телеграммой Вильгельма и едва не отменил свой указ о мобилизации.
Об этой истории знал весь Петербург: царь подписал указ двадцать восьмого июля, днем, в присутствии автора его, Янушкевича, а когда Янушкевич, вернувшись в Петербург, поручил начальнику оперативного отдела генерального штаба, генералу Добровольскому, передать указ по телеграфу военным округам, царь вечером отменил его, ограничившись частичной мобилизацией только против Австрии.
Янушкевич, Сазонов и даже Сухомлинов пришли в ужас от такой нерешительности монарха и собрались в генеральном штабе на совет. Янушкевич тут же по телефону хотел убедить царя не отменять указа и привел факты, говорившие о том, что Германия все равно нападет на Россию, как только покончит с Францией, но царь заявил, что прекращает разговор об этом. Тогда Янушкевич сказал, что в его кабинете находится Сазонов, и передал ему трубку.
Сазонов попросил царя принять его незамедлительно. Царь помолчал немного и сказал, что будет ждать его в три часа дня.
Сазонов был в отчаянии.
– Мы проигрываем войну, еще не успев начать ее! Это ужасно – решать судьбу России, судьбу Европы по телефону! – восклицал он, расхаживая по кабинету Янушкевича и то и дело посматривая на часы, но часы так медленно шли, что он несколько раз тряс их над ухом, будто подгонял.
В три часа дня он приехал в Петергоф и застал царя за картой, разложенной на столе.
– Я давно жду вас, Сергей Дмитриевич, – сказал царь как-то недовольно.
Сазонов был удивлен и ответил с явным недоумением:
– Я бы прилетел к вам, ваше величество, на крыльях, но вы соблаговолили назначить мне аудиенцию на три часа. Сейчас… – достал он золотые часы из карманчика черного жилета и, открыв крышку, посмотрел на них: – Сейчас ровно три, так что…
– Я вас слушаю, Сергей Дмитриевич, – прервал его царь.
Сазонов, стоя возле стола, сказал без всяких предисловий:
– Ваше величество, Германия решила использовать сараевскую трагедию и явно ведет дело к войне и уклоняется от посредничества, о коем ваше величество соблаговолили просить императора Вильгельма…
Николай переложил с места на место книги, что лежали по другую сторону стола, и устало произнес:
– Продолжайте, Сергей Дмитриевич. Можете садиться.
Сазонов не сел, а раскрыл портфель, достал бумаги, но не положил их перед царем, а держал в руках и стал докладывать о том, что ему было ведомо о действиях Германии с самого начала сараевской трагедии.
Николай курил и слушал, опустив голову и не перебивая, но было видно, что слушает все это по необходимости, из-за вежливости к министру иностранных дел, которого уважал и не хотел обидеть, но который ровным счетом ничего нового не мог сообщить и добавить к тому, о чем уже сообщали Янушкевич и Сухомлинов.
– …Император Вильгельм хочет лишь выиграть время, чтобы закончить втайне все приготовления к войне. При этих условиях я не думаю, я не представляю, чтобы ваше величество могло более откладывать приказ о всеобщей мобилизации. Умоляю вас повелеть Сухомлинову или Янушкевичу обнародовать ваш высочайший указ незамедлительно, – настаивал Сазонов со всей энергией.
Николай не смотрел на него, а посматривал на его бумаги, которые Сазонов все еще держал в руках, хмурил брови и молчал или думал о чем-то своем. Сазонов не знал, что Вильгельм несколько дней тому назад прислал письмо царице с просьбой воздействовать на своего мужа – воздержаться от военных приготовлений – и клятвенно изображал себя поборником мира.
«Ты – мудрейшая женщина и царица России. Сделай невозможное – спаси два родственных тебе народа от войны. Война не нужна. И только ты можешь в этом убедить своего мужа и царя. Мы не властны остановить тот поток разжиганий, который льется со всех газетных строк. Но если подумать, что эти все газетные и другие выпады толкают нас на кровопролитие, то становится страшно. Теперь еще слово о мире за нами, а через несколько дней уже будет поздно», – писал Вильгельм.
– Вилли не станет обманывать меня. От тебя зависит – остановить войну. Я умоляю тебя, Ники, останови мобилизацию, – говорила царица и прослезилась.
Царь прочитал тогда письмо и мрачно спросил:
– Что это – безумец или подлец пишет?
Царица была невменяема и твердила сквозь слезы:
– Останови мобилизацию, Ники, умоляю. Наш друг Григорий тоже тебя просит.
Царь ничего более не сказал, а ночью получил новую телеграмму от Вильгельма с новыми заверениями, что он приложит все силы, чтобы уладить конфликт между Россией и Австрией.
И, позвонив Сухомлинову, отменил указ о всеобщей мобилизации.
Сейчас он слушал Сазонова и молчал. Он только что дал Пуанкаре торжественное обязательство выполнить союзнический долг и прийти на помощь Франции, если Германия нападет на нее. Германия давно вынашивала такие планы, он знал, и Вильгельм еще в Биорке намекал ему на это, когда предлагал германо-русский союз. Однако на Францию ведь еще никто не нападал – надо ли торопиться объявлять мобилизацию всеобщую и дразнить Германию, которая конечно же ответит тем же?
Он не верил Вильгельму. Но, не объявляя всеобщей мобилизации, как иначе можно заставить Австрию оставить Сербию в покое, которую он, Николай, торжественно обещал защитить от посягательств Франца-Иосифа, действующего конечно же при поддержке того же Вильгельма, главы Тройственного союза? Николай не знал, что, когда Вена предъявила ультиматум Сербии, не кто иной, как Вильгельм, пришел в восторг оттого, что Вена не побоялась пойти на этот шаг, но хорошо знал, что Вильгельм никогда не простит ему фактического аннулирования Биоркского договора о германо-русском союзе и до сих пор поносит его, Николая, при всяком случае, как сообщает из Берлина посол, и наверное же действительно хитрит, чтобы выиграть время. И тот шабаш, который германцы не без его, Вильгельма, согласия устроили недавно в парке Киссингена, соорудив там макеты Кремля и Василия Блаженного, чтобы тут же, в грандиозном фейерверке, сжечь их под бравурные звуки немецкого гимна, далеко не случайный. Но тогда как же понять письмо Вильгельма императрице и телеграммы ему, Николаю?
Сазонов, всегда как бы полузакрывший глаза от усталости или от привычки, теперь широко раскрыл их, взволнованный до крайности, и продолжал настаивать на своем:
– Ваше величество, у меня только что был Пурталес. Он совершенно потрясен, он знает, что война надвигается с каждым часом, что ее форсирует его же правительство, и умолял меня сделать ему какое-нибудь предложение, разумеется, которое оправдало бы его информацию Берлина о том, что Россия капитулирует. Он даже уверял в этом на днях нидерландского посланника и бельгийского поверенного в делах. И сказал, что это будет триумфом для Тройственного союза.
– Глупости говорил.
– Да. Но он, видимо, имеет в виду то, что уже два раза мы фактически капитулировали перед Германией в балканских кризисах, в частности, позволили Австрии аннексировать Боснию и Герцеговину, – напролом пошел Сазонов, намекая на Извольского, своего предшественника, давшего на это свое согласие Австрии, и забыл, что такое же согласие дал царь Вильгельму Второму.
Царь сделал вид, что не слышал его слов о Боснии и Герцеговине, а показал ему телеграмму Вильгельма и сказал:
– Вновь заверяет меня в своей дружбе.
Сазонов был потрясен: царь был во власти дипломатической игры Вильгельма, и прочитал телеграмму:
«Если Россия мобилизуется против Австро-Венгрии, миссия посредника, которую я принял по твоей настоятельной просьбе, будет чрезвычайно затруднена, если не совсем невозможна. Вся тяжесть решения ложится на твои плечи, которые должны будут нести ответственность за войну или мир».
– Но Германия ничего не предпринимает для того, чтобы быть посредником, и Австрия бомбардирует Сербию! – в отчаянии воскликнул Сазонов и едва не швырнул телеграмму, но вовремя спохватился и положил ее перед царем нервно, вверх тормашками.
Николай даже не посмотрел на нее и по-прежнему сидел мрачный и тупо смотрел на стопку книг. Но Сазонов видел: царь не хотел отменять своего решения.
Сазонов не мог ждать, когда он скажет: «Я прекращаю разговор», как сказал Янушкевичу, и торопился:
– Ваше величество, я, как и генеральный штаб, и военный министр Сухомлинов, убеждены, что Германия явно уклоняется от посредничества, которого мы от нее просим, и хочет только выиграть время, чтобы закончить все приготовления. При этих условиях мы не думаем, чтобы ваше величество могло более откладывать приказ о всеобщей мобилизации… Если ваше величество остановит наши приготовления к мобилизации, то этим удастся только расшатать всю нашу военную организацию и привести в замешательство наших союзников. Война, невзирая на это, все же вспыхнет в час, желательный для Германии, и застанет нас врасплох и в полном расстройстве, – говорил он решительно, будто был начальником генерального штаба, и все время утирал белым платочком обильный пот, выступавший на его мраморно-белом лбу с мелкими морщинками.
Николай уже ходил в глубокой задумчивости неторопливыми шагами – маленький в этом большом кабинете, в военной форме, и курил, курил папиросу и все время посматривал на огромные окна, через которые виднелось серое Балтийское море.
Сазонов был в отчаянии. Он хорошо был осведомлен Янушкевичем и знал, что Германия уже сосредоточила две армии на французской границе, хотя официально мобилизации еще не объявила, что ее железные дороги забиты воинскими составами, которые направляются на запад, и она ровно ничего не предпринимает, чтобы одернуть Австрию и заставить ее прекратить военные действия против Сербии.
Более того: когда позавчера Сазонов спросил у Пурталеса, германского посла, что намерена сделать Германия, чтобы успокоить Австрию, Пурталес ответил:
– Это Россия должна успокоить Сербию… Мы своего союзника не можем покинуть в такой момент.
Было ясно: Германия и не помышляет быть посредником между Россией и Австрией.
Наконец царь тихо спросил:
– А что слышно из Вены?
– Ничего, кроме того, что австрийцы бомбардируют Белград, – ответил Сазонов и поспешил добавить: – Пурталес сказал мне третьего дня: мы не можем покинуть нашу союзницу.
– Сколько у них там дивизий?
– Янушкевич и Данилов полагают, что Австрия направила против Сербии две армии.
– А против нас сколько может направить?
– По данным нашего генерального штаба – четыре армии, а сколько дивизий – я не знаю, – ответил Сазонов, а в уме сказал: «Вы не захотели выслушать Янушкевича, ваше величество, и заставляете меня выступать в его роли – начальника генерального штаба. Вильгельм ничего не решает без Мольтке, а мы… Боже, все перепуталось, все смешалось. Что же будет, когда начнется война?»
– Четыре армии – это более семиста батальонов, – произнес царь и, подойдя к окну и постояв там немного, вернулся к столу, сбил пепел с папиросы в большую хрустальную пепельницу и сказал тихо, глухо: – Сергей Дмитриевич, телефонируйте начальнику главного штаба, что я приказываю произвести общую мобилизацию.
