Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 64 страниц)
– О да. Граф Витте на следующий день прислал к нему своего знакомого журналиста с вопросом, не его ли, графа Витте, имел в виду сэр Бьюкенен в своей речи? На что сэр Бьюкенен ответил: если графу Витте хочется принять его, Бьюкенена, слова на свой счет, это его дело.
– Ловко. Дипломат есть дипломат. Мы, военные, рубим сплеча и наживаем иногда шишки.
Палеолог улыбнулся и произнес:
– Но, мой дорогой генерал Сухомлинов, если вы – не дипломат, то я – не посол, смею вас уверить.
– Благодарю за комплимент. И что из этого следует, позвольте осведомиться?
– Из этого следует… что вы очень осторожный человек, мой дорогой генерал Сухомлинов. Более того: вы настолько осторожный, что даже союзнику не хотите сказать то, о чем думаете и что знаете. Или вы боитесь навлечь на себя чье-то неудовольствие? Но покорный ваш слуга – друг ваш и вашей великой страны, и вы можете полагаться на меня совершенно.
Сухомлинов явно недовольно ответил:
Я ничего не боюсь, господин Палеолог. Я всего лишь опасаюсь, что нейтралы, безусловно знающие о том, что послы ходят в военное министерство, наверное же подумают: у союзников дела плохи, коль послы их едут не к Сазонову, а к военному министру. И конечно же настрочат своим правительствам всякие небылицы о положении на нашем фронте. И нейтралам только этого и надо, в частности королю Румынии Каролу и королю Болгарии Фердинанду, равно как и султану Турции Магомеду Пятому, чтобы оправдать свою боязнь присоединиться к нашему союзу. Турция вон уже намеревается односторонне отменить режим капитуляций и закрыть проливы, – наш. атташе, генерал Леонтьев, сообщает.
Палеолог скептически заметил:
– А Бомпар сообщает в Париж, что великий визирь, как черт ладана, боится войны с Россией. Что касается проливов, то здесь Турция встретит самое решительное сопротивление даже своих доброжелателей, не говоря уже о нас, великих державах…
– Великий визирь ничего сделать не сможет, кроме того что может уйти в отставку, а Энвер-паша и фон Сандерс сделают и нападут на наши границы.
– И именно поэтому вы держите на Кавказе несколько корпусов, вместо того чтобы отправить их, скажем, в Восточную Пруссию? А Делькассе поручил мне еще раз сделать вам представление: послать для помощи Жоффру четыре корпуса.
Сухомлинов удивленно поднял брови и ответил:
– У Сазонова только что был ваш английский коллега, сэр Бьюкенен, и сделал такое же официальное представление от имени своего правительства. Но я не распоряжаюсь войсками, равно как и Сазонов, ибо это – прерогатива великого князя, как сие вам ведомо.
– Но над всеми вами стоит верховный вождь русской армии, император. Если я обращусь к нему, вы уверены, что он тоже откажет?
– Не знаю. Поговорите с министром иностранных дел, с Сазоновым!
– Я хотел бы прежде получить от вас, мой дорогой генерал Сухомлинов, как от военного министра, предварительный ответ, ибо Сазонов конечно же поставит вас в известность прежде, чем будет докладывать государю или великому князю. Мне хотелось бы, чтобы вы поддержали меня в этой трудной миссии.
Ну, уж дудки, месье. Вы хотите столкнуть меня с великим князем лоб в лоб? Увольте. С меня вполне достаточно того, что он не желает видеть меня в своей ставке, и я вынужден колесить вокруг нее, бывая на фронте. К тому же послать вам три-четыре корпуса невозможно. События у Самсонова так обернулись, что неизвестно, чем и кончатся, и вы об этом догадываетесь. И докладывать государю или великому князю – это прерогатива министра иностранных дел. И государь уже спрашивал об этом, и я ответил: «Нельзя посылать. Не только три корпуса, а даже одной дивизии. Это – фантазия союзников, исходящих из того, что у нас „море солдат“».
Но Сухомлинов был осторожен: хорошо зная отношение к нему этого человека, от которого вряд ли можно ожидать что-либо доброе вообще, он не хотел заявлять категорически: «Нет», а сказал более мягко:
– У его высочества, великого князя и верховного главнокомандующего, трудное положение: противник в Восточной Пруссии атакует его армии, и не исключено, что там потребуются новые контингенты свежих сил. Однако я согласен доложить ему о вашей просьбе, независимо от Сазонова. При очередном же свидании с государем я доложу и ему об этом.
Палеолог тоже подумал: «Мягко стелете, ваше превосходительство, но вы ровно ничего для Франции, для меня не сделаете, уверен… Черт возьми, но нам нужны хотя бы три корпуса для защиты Парижа!»
И слегка повышенным тоном произнес:
– Но Париж, Париж стоит перед катастрофой, ваше превосходительство! Да, разумеется, генерал Галлиени, военный министр и губернатор моей несчастной столицы, – хороший генерал и организатор, но что он может сделать, если у него нет хороших солдат, которых Жоффр забрал на фронт? Я понимаю: вы опасаетесь, что Турция может встать на сторону Германии, но говорил ли вам сэр Бьюкенен, что Черчилль намерен послать эсминцы в Дарданеллы, чтобы потопить «Гебен» и «Бреслау»? Это отрезвит воинственный пыл Энвер-паши и его покровителя, фон Сандерса, и напомнит, что союзники могут не только топить крейсера противника, а и высадить десант в Дарданеллах.
– Поздно, господин Палеолог. Топить поздно, – сказал Сухомлинов. – Это можно было с успехом сделать, когда крейсеры проходили через Гибралтар, затем, когда проходили мимо Мальты, где стоит главная эскадра Англии в Средиземном море. Это можно было сделать и вашему флоту, извините. Но ваши адмиралы испугались, когда эти крейсера обстреляли ваши африканские берега. Позвольте заметить, мой дорогой посол, что это – не лучшая услуга России. Мы потеряли теперь превосходство на Черном море, а Турция усилилась, и от нее всего можно ожидать.
Палеолог грустно вздохнул и произнес печально и виновато:
– Я с вами согласен, мой дорогой генерал Сухомлинов. Полагаю, что виновные в этом адмиралы, как наш, так и английский, понесут должное наказание за это, – и спросил не очень настойчиво: – Итак, я могу быть уверенным, что вы доложите о просьбе моего правительства о посылке нам трех корпусов? Черчилль доставит их во Францию военными транспортами без единой царапины.
– Доложу. Если Сазонов не сделает этого прежде меня. Не понимаю одного: разве генералу Жоффру недостаточно трех с половиной миллионов своих солдат, коих он намерен был мобилизовать?
Палеолог покачал головой и ответил:
– Улита едет, а когда будет? Вы тоже намереваетесь мобилизовать пять с лишним миллионов солдат, но не смогли послать даже одного корпуса в Англию для защиты Лондона от немецких цеппелинов.
Сухомлинов думал: «Настыра редкостная. С ножом к горлу пристал. Откажи я – накляузничает государю. Согласись я – великий князь будет метать громы и молнии. Невольно приходится завидовать лорду Китченеру: он в Англии – голова всему. В России военный министр – мальчик для битья и козел отпущения одновременно». И скосил глаза на телефонные аппараты: почему никто не звонит? Можно было легко отделаться от этого визита. И спросил, будто ровно ничего не знал:
– У вас что… Совсем плохи дела и нет никаких надежд на лучшее?
И только теперь Палеолог нахмурился и ответил печально и тихо:
– Плохи, мой дорогой генерал Сухомлинов. Ваш атташе, граф Игнатьев, я полагаю, сообщает вам обо всем подробно. Но я скажу более кратко: кавалерийский разъезд армии генерала Клука наши обыватели уже видели в Компьенском лесу, недалеко от Парижа; Жоффр отступает, и где он остановится – один бог знает. Френч тоже отступает по направлению к нижней Сене. Видимо, чтобы быть поближе к Атлантическому океану на случай, если боши вздумают сбросить туда английский корпус. И вообще: маршал Френч все делает так, как требует его высокомерие, – отступает, когда и куда ему вздумается, с Жоффром не считается, так что сэр Китченер приезжал настраивать их взаимоотношения. Видимо, до сих пор не может забыть, что Жоффр отверг его план высадки английского корпуса поближе к Бельгии, чтобы помочь королю Леопольду подольше удерживать свои позиции у Льежа и Брюсселя. А теперь Льеж и Брюссель пали, и настала очередь Антверпена… Так что надежд на лучшее – кот наплакал, как у вас говорят.
– Это было правильным расчетом маршала Френча, – заметил Сухомлинов. – Если бы генерал Жоффр прислушался к нему, французские войска имели бы больше времени для сосредоточения и перегруппировки в связи с тем, что немцы вторглись в Бельгию и намеревались выйти во Францию с севера, главным образом. Бельгийская армия – хорошая и, вместе с английским корпусом, могла бы надолго задержать продвижение немцев. В этом случае события на западном театре могли бы пойти по иному пути. А может быть, и вся война.
Палеолог поднял на него удивленные глаза, пожал худосочными плечами.
– И вы уверены в этом? – спросил он.
– Уверен. И удивляюсь, почему лорд Китченер не настоял на этом плане. У него большой опыт ведения операций по Египту, Индии, Новой Зеландии и где он еще там воевал.
У Палеолога лицо налилось густой краской: об этом он никогда не задумывался, о возможных последствиях плана маршала Френча. Но в таком случае о чем думал Жоффр, Пуанкаре? Но не сказал об этом.
– Лорд Китченер предпочитает слишком усердно учить своих волонтеров петь: «Властвуй, Британия!», вместо того чтобы посадить их на пароходы и отправить на фронт. Поразительные союзники! Воюем вместе, а действуем врозь. Лорд Китченер любит говорить, что «немцы подстрелят французов, как вальдшнепов», и не любит докладывать своему кабинету об истинном положении дел на фронте и надлежаще помогать союзникам.
Он сказал это с сердцем и нетерпеливо заерзал в кресле, будто там вышли пружины и мешали сидеть, но потом, видимо, понял, что так говорить союзнику о союзнике же не совсем деликатно, и сделал Сухомлинову комплимент:
– Теперь я понимаю, почему вы являетесь почетным членом двух военных академий, и не удивляюсь, почему у вас столько врагов, начиная от господина Родзянко и кончая… Вы понимаете меня…
– Что-то вы, господин посол, сегодня много говорите мне приятных слов. Я весьма признателен вам, но…
– Понимаю: до вас дошли слухи о моем отношении к некоторым событиям в начале войны. Смею уверить вас, мой генерал, что все это сильно преувеличено. Дипломаты не очень-то горазды в военных вопросах и могут иногда и ошибаться.
Сухомлинов иронически заметил:
– Однако войну готовят дипломаты, а на нашу долю, военных, остается лишь расплачиваться за их ошибки.
– Именно военные готовят войну, а дипломаты всего только надлежаще оформляют общественное мнение, – поддел Палеолог.
– Не знаю, не знаю, – досадливо отмахнулся Сухомлинов. – Я хорошо знаю, что, если бы сэр Грей не убоялся некоторых германофилов в своем кабинете и решительно заявил Вильгельму, что Англия, в случае нападения на Бельгию, безоговорочно встанет на ее сторону, – Вильгельм никогда не решился бы вторгнуться в Бельгию и война приобрела бы совсем иной характер. Во всяком случае, Франция имела бы время для более разумной дислокации своих войск, чем то представилось ходом событий, и результат пограничного сражения мог бы быть иным.
– Возможно, вполне возможно, – согласился Палеолог. – Но у бошей так много оказалось тяжелой артиллерии – пять тысяч единиц против полутора наших, – что наши знаменитые, по-вашему говоря, трехдюймовые пушки оказались бессильны бороться с немецкими.
– Но у вас есть в достатке патроны орудийные и винтовочные! – воскликнул Сухомлинов. – А у нас уже ощущается кризис их!
– В коем вас обвиняют господа родзянки и Милюковы с Тучковыми. Не так ли? – спросил Палеолог.
– Меня во всем обвиняют, мой дорогой посол. И этому способствуют, как ни странно, в том числе и союзники. Если бы вы поделились с нами военным снаряжением, это было бы лучшим ответом родзянкам и компании. А вы накапливаете его про запас в то время, когда нас осыпают немецкие снаряды.
– Но у вас есть такие заводы, как Путилова, Обуховский и другие, которые могут делать все, – уверенно заметил Палеолог.
– Путилов и компания требуют десятки миллионов кредитов, то есть взяток, якобы для переоборудования цехов. То же делают и владельцы других заводов. А тут еще забастовки мешают, пролетарии не желают работать для войны. И приходится обращаться к вам с Англией и к Америке с Японией и платить за все втридорога. А нам нечем будет и конвоировать суда, ибо немецкие подводные лодки шныряют всюду, а наш флот заперт в Балтике.
И Палеолог сказал:
– Мой коллега, сэр Бьюкенен, намеревается предложить вам передать ваш торговый флот под опеку Англии, которая и может конвоировать ваши суда при помощи своего военного флота.
Сухомлинов удивленно раскрыл глаза и произнес, не скрывая возмущения:
– Бред. Григорович, морской министр, никогда на это не пойдет. И я буду возражать против сей кабалы.
Палеолог доверительно продолжал:
– Между нами: я с вами согласен. Добрая старая Англия только и мечтает погреть руки на неудачах своих союзников, – и как бы вспомнил: – Да, мой дорогой генерал, вы не слышали, что бывшая фрейлина царицы, Васильчикова, намерена возвратиться в Петербург?
– Она интернирована в Австрии. И какой смысл ей покидать свое уютное гнездышко под Веной в обмен на тяготы нашей бренной петербургской суеты сует? – спросил Сухомлинов, не подозревая, что именно интересует этого дотошного посла.
– Ну, не скажите, – ответил Палеолог. – Придворная дама, большие связи. Мало ли с чем можно приехать такой персоне в Петербург?
Сухомлинов понял: намек на царицу и ее родственников в Германии. Как смел этот человек приходить к нему с подобными намеками, за которые можно вылететь из Петербурга в двадцать четыре минуты, а не только часа, узнай об этом государь? И он, Сухомлинов, конечно же должен, обязан сказать ему об этом, – неужели Палеолог рассчитывает на иное?
И сказал мрачнее мрачного:
– Господин посол, вы говорите о вещах, последствия коих трудно и предвидеть, ибо я, министр его величества, незамедлительно доложу ему о вашем сообщении. Я очень сожалею, что не могу более продолжать подобного разговора, – заключил он жестким тоном и встал.
Палеолог тоже встал – нельзя же было сидеть, когда министр поднялся с кресла, давая понять, что не желает более ничего слушать? И сказал как бы с полным разочарованием:
– Мне остается только пожалеть, ваше высокопревосходительство, что вы не придали должного значения моим словам о фрейлине Васильчиковой. А между тем она действительно собирается в путь-дорогу. С весьма важным поручением. От наших противников…
– Что-о-о? – повысил голос Сухомлинов истинно по-генеральски.
Палеолог не мог и не хотел остановиться: ему надо было точно ответить в Париж, что думает военный министр по поводу сепаратного мира и насколько агитация немецкой разведки о намерении русского царя примириться с кайзером правомерна, и продолжал, как одержимый:
– …Заключить с Россией сепаратный мир. Или перемирие. В близком будущем.
Сказал и оцепенел от напряжения и ожидания: что ответит Сухомлинов, которому такие вещи должны быть известны раньше всех дипломатов?
Сухомлинов ничего об этом не знал. И думал: «Расчет правильный. И наглый. Васильчикова была очень близка к государыне, но кто может направлять ее с подобным письмом в Россию, за которое государь четвертует – на худой конец, а на легкий – загонит на край света? Нет, о таких вещах надо разузнать все, до конца. Чтобы доложить государю».
– Кто может написать такое письмо? Кому? Когда? И кто вам сообщил об этом сумасшедшем провокационном плане противника? – спросил он.
Палеолог ответил, как приготовленный урок:
– Сообщили наши, союзников, агенты. Когда приедет Васильчикова – не знаю. Видимо, не так скоро. Но приедет. Кому будет адресовано письмо – неизвестно. Известны только две вещи, а именно: что это – не провокация. И что… – замялся он, и умолк, и посмотрел на дверь.
Сухомлинов зло сказал:
– Дверь закрыта плотно.
– …что автор письма предполагается быть герцог Гессенский. Значит, письмо будет адресовано…
Сухомлинов налился гневом, готов был крикнуть: «Вон! И чтоб ноги вашей более здесь никогда не было!», послам такое не говорят, и он сказал хоть и гневно, еле скрывая ярость, но сдержанно:
– Господин посол, если вы впредь намеритесь просить встречи со мной для подобных сообщений, мягко говоря, более грубо – не хочу говорить, – не утруждайте себя…
Палеолог не смутился и спросил как бы совершенно наивно:
– Вы полагаете, что это – чистейшая провокация, мой генерал?
– Я полагаю, – грубо ответил Сухомлинов, – что в кабинете военного министра его величества подобные разговоры недопустимы. Русская армия доблестно сражается с противником на всех фронтах. И будет сражаться до последнего солдата и до последнего рубля. Так высочайше повелел государь, и так мы думаем и действуем все, его подданные…
Но Палеолог засиял и патетически произнес:
– Я счастлив был услышать эти слова от вас, мой дорогой генерал Сухомлинов и военный министр нашей доблестной союзницы России. И я рад, что в вашем лице имею искреннего друга моей несчастной Франции. Вы достойно служите своему государю и общему делу союзников, и я доложу об этом моему правительству… Желаю вам самых лучших успехов на этом вашем и нашем тяжком, но благородном поприще, мой генерал.
Зазвонил телефон – резко, требовательно.
Сухомлинов покрутил ручку, взял трубку и тотчас встал и вытянулся в струну, выпятив грудь колесом:
– Да, ваше величество, Сухомлинов у аппарата… Здравствуйте, ваше величество. Слушаю, ваше величество…
Палеолог поклонился и с легкостью юноши вышел из кабинета.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Бугров терял терпение: Палеолог сидел у Сухомлинова уже около часа и, кажется, не думал и уходить, и Бугров вынужден был томиться в коридорах министерства, как неприкаянный, то и дело отвечая на приветствия сновавших туда-сюда офицеров. И думал: к ак на Невском, с той лишь разницей, что там они беззаботно болтали друг с другом, а здесь были сосредоточенные и важные, с деловыми бумагами в руках, куда-то спешившие и озабоченные, исчезавшие в бесчисленных комнатах министерства так же внезапно, как и появлявшиеся.
Но в одном укромном уголке, поодаль, все же стояли несколько человек, курили и тихо спорили:
– До ворот Львова еще двадцать верст с гаком, други мои, так что неизвестно, когда Рузский и возьмет его…
– Ничего Рузский не возьмет. Брусилов возьмет.
– Ибо Рузский гонит своих нижних чинов в болота и губит за здорово живешь. Разве таким образом Львов можно взять?
– И я слышал: даже гвардейцев командиры гонят напрямую по топям, в коих наших нижних чинов и офицеров противник расстреливает из всех видов оружия…
– Это ты сам видел или со слов Родзянко говоришь?
– Не важно, видел или нет, важно то, что этак мы и солдат не наготовимся, господа.
– А вот об этом лучше бы помолчать. Рузский находится у ворот Львова – так говорят все.
Проходивший мимо Бугров заметил:
– А чего же молчать, коль это соответствует действительности?
И разговоры разом смолкли, и офицеры тотчас разошлись по комнатам.
Бугров слышал в поезде от раненых: они только что находились не у ворот Львова, а действительно в болотах и трясинах, гибли от огня противника, тонули и вытаскивали друг друга под шрапнельным градом и свинцом пулеметов и кляли на чем свет стоит своих командиров, гнавших их напрямую по топям, когда их можно было обойти, или приказывавших атаковать проволочные заграждения едва ли не штыками, когда их можно было разрушить прежде артиллерийским огнем, кляли за то, что голодали и мокли, не спали сутками и шли в бой буквально босые, так как на сапогах отваливались подошвы, а уцелевшие после всего этого еще по пять дней лежали на вокзалах, на земле, под дождем, не кормленные как следует, не перевязанные, со стонами и криками: «Да перевяжите же нас, ироды, креста на вас нету!..»
Бугров видел их на Варшавском вокзале, когда подъехал к нему в надежде попасть на петербургский экспресс, так как автомобиль испортился, да на нем и невозможно было продолжать путь – нигде не было бензина. И слышал стоны раненых, и их проклятия, и крики безумные, бредовые:
– Братцы, прикончите, богом умоляю, – нет же мочи терпеть такое измывательство!
Тысячи раненых нижних чинов и даже офицеров. Почему же о них ничего не пишут газеты? Не говорят прохожие на улицах Петербурга? Молчат военные, щегольски снующие по Невскому? Не возмущаются раненые? Не здесь же, на вымытых до блеска тротуарах, их ранило, не здесь же их подобрали сердобольные сестры милосердия, которые снуют тут всюду, как на праздник, будто вышли покрасоваться белизной своих передников и косынок с изящными крестиками, те самые желанные сестры, которых днем с огнем не сыщешь на прифронтовых вокзалах, которых не хватает в лазаретах, из-за которых порой идет настоящая война между Красным Крестом и Военно-санитарным управлением?
А газеты кричат, расписывают о наших победах, как будто на фронте пир идет горой, а не война самая страшная из всех до этого. Никаких треволнений, никакой войны и человеческих страданий и никаких мук адовых и смерти мучительной нет в столице, а все идет, как шло до этого десятилетиями, веками…
Об этом думал капитан Бугров, слоняясь по коридору министерства, и раздражался все более, и уже сожалел, что не подкрепился где-нибудь хоть сущей малостью, так как не видел во рту и крошки вот уже более двух дней. Правда, Надежда Орлова угощала его в поезде, но какая там еда при тошнотворном запахе – как в анатомичке, – от которого душу воротит? Когда чуть ли не на каждой станции из вагона выносят скончавшихся в муках и судорогах?
Бугров видел, как их выносили, покрытых мешком или чем-нибудь белым, и оставляли на станциях под открытым небом, на земле, под тихие всхлипы сердобольных санитарных нянь и случайных старушек, а быть может, и не случайных, а пришедших на станцию посмотреть, не возвращается ли домой кормилец, пусть и раненый, но живой. И стояли у вагонов, и называли фамилию или имя или уличное прозвище родного человека, – нет ли его здесь?
И смотрели, присматривались к мертвым – не свой ли? И плакали горькими слезами, а случалось, и бросались к трупам и кричали в голос, приняв по ошибке чужого за родного. И что тут поднималось! Им говорили, что они ошиблись, что умерший вовсе и не их родственник, клятвенно уверяли, что их родственник, дай бог память, геройски сражается за веру, царя и отечество под самым Львовом и даже, может, первым войдет в него, но и это не действовало. И тогда старушек тащили прочь волоком дюжие сторожа, стрелочники – кто попался под руку, – но от этого возле вагонов, на станции, над всей округой поднимался еще более сводящий спазмой всю душу крик и причитания, и поезд торопливо уходил дальше.
И еще вспомнился разговор с Надеждой Орловой в поезде.
– Благодарите бога, что я увидела вас и сделала перевязку вовремя, – сказала она укоризненно. – Еще день-два – и вас тоже пришлось бы выносить ногами вперед… Ох, какой вы легкомысленный, капитан. Гангрена ведь караулит вас на каждом шагу, – неужели вы этого не понимаете? Ну, теперь-то вы от нас не удерете.
Бугров сердито возразил:
– Выдумки. Пустяковая рана. И прошу вас, сестра Надежда, не стращайте меня всякими благоглупостями, пардон. Я – не новобранец. За перевязку – благодарю. За беспокойство о еде – тоже.
– Не дай бог быть вашей женой. Муки адские кому-то достанутся.
– Я рад, что они не достанутся вам, милая сестрица, – улыбнувшись, заметил Бугров.
– У меня вы не капризничали бы, сударь, а делали бы то, что положено.
Бугров глянул в ее черные, как две маслины, глаза – властные, неумолимо настойчивые – и сказал:
– То-то я всегда не завидовал Александру. Вам бы командовать эскадроном драгун, милая сестра Надежда Орлова, а не угодничать перед своей патронессой и ее поклонниками.
Надежда Орлова спросила:
– Где он, Александр? Не ранен?
– Не знаю. Поехал в первую армию и пропал. Уверен, что если бы он был ранен, к вам не обратился бы за помощью.
– Да. Не обратился бы, я знаю. Муж… К жене… Странно устроена жизнь. Ведь я любила его, а вот не получилось же… И у вас с Марией не получилось. Не получилось же, не так ли?
Бугров не ответил и закурил новую папиросу, хотя прежняя еще дымилась…
Тут мысли его прервал сухой голос секретаря Сухомлинова:
– Капитан Бугров, вас ждет его высокопревосходительство.
Сухомлинов разговаривал по телефону. Увидев вошедшего Бугрова, он глазами указал ему на кресло и продолжал говорить в никелированную трубку:
– …Я вполне понимаю, милейшая Анна Александровна, но, к великому прискорбию моему, ничем пока помочь не могу: я не видел капитана Бугрова и ничего о нем не слышал. Да, разумеется, позвоню тотчас же… Ваша старшая сестра потеряла его? Ничего, отыщется след Тарасов… Вторая армия Самсонова? Пока ничего нового, сражается с храбростью в районе Сольдау… Ее величество? Покорнейше вас благодарю, дорогая Анна Александровна, и безмерно счастлив слышать это от ее величества… Союзники? Да, опять просят, на этот раз три корпуса, но сие – прерогатива верховного, его высочества Николая Николаевича, а всего вернее – его величества… И моя племянница прибыла? Мария? Ах, какие же они, право, молодые люди наши!.. А-а, княгиня Вера Васильевна Голицына затребовала. Ну, княгиня Вера Васильевна все может. Почтенная старушка… Непременно сообщу вам в телефон, милейшая Анна Александровна. До свидания…
Он положил наконец трубку на место и спросил у Бугрова, все еще стоявшего возле стола на положенном расстоянии:
– Ты, оказывается, сбежал из санитарного поезда. Романтично. Вырубова опять интересуется твоей персоной. Ее старшая сестра Надежда переполошилась, когда обнаружила твой побег… Ну-с, – поднялся он и вышел к Бугрову, – здравствуй и дай посмотреть на тебя, беглеца. Худой, черный… Ты не заболел? Впрочем, ты ведь и есть больной, рука-то, – пощупал он его руку повыше локтя.
– Здравствуйте, ваше превосходительство. До свадьбы заживет. И не сбежал я из санитарного поезда, а просто сошел и в суматохе не смог проститься с моей благодетельницей, которая опять подобрала меня на Варшавском вокзале.
Сухомлинов уселся в кресле поудобней, выставил грудь колесом и, положив руки на вогнутые подлокотники, так, что золотые галуны на обшлагах засверкали в солнечном луче, укоризненно покачал крупной бритой головой и незлобиво произнес:
– Хорош, хорош. Уехал, даже не простившись. Как и Мария. Вы что, сговорились? Вместе исчезли и вместе появились в Петербурге? Тут княгиня Вера Васильевна Голицына такой шум учинила по поводу того, что, мол, великий князь самовольно мобилизует ее подопечных, что даже депешу ему послала с требованием вернуть ее воспитанницу в Смольненский лазарет, так что Мария, как мне доложили, тоже скоро возвратится домой, едва ли не под конвоем офицера свиты его высочества.
– А Вырубовой вы ничего не сказали. И обо мне.
– Я много кое-чего не говорю, мой друг.
– Но княгиня Голицына хорошо знает, что великий князь не обязан с ней советоваться, как и с кем ему надлежит поступать.
Сухомлинов мягко улыбнулся и ответил:
– У них свои порядки, у князей и княгинь, и не нам судить их. А Марии и нечего делать на фронте. Екатерина Викторовна скоро организует свой поезд по обслуживанию фронтовиков на месте и могла бы взять ее к себе… Ты повидай Марию, как только она появится в Петербурге. И женись на ней, бога ради, чтобы она не шарахалась из крайности в крайность. Этак, чего доброго, в один не совсем прекрасный день отколет такой номер, что и в голову не придет. А быть может, ты и есть тот офицер, коему было вверено это своенравное сокровище, с которым я уже ничего не могу поделать?
– Я до Варшавы ехал на автомобиле Самсонова, а в Варшаве пересел в санитарный поезд «Цесаревич Алексей», жена моего друга, штабс-капитана Орлова, затащила. Да и рана стала кровоточить за дорогу, так что пришлось делать основательную перевязку, – ответил Бугров.
– Это – худо, мой друг. С ранами шутки плохи. И если по правилам, то тебя тоже пора препроводить под конвоем… в лазарет Вырубовой. Этот твой ура-патриотизм совсем ни к чему. Выздоровеешь – езжай в любую часть, – пожурил его Сухомлинов и приготовился слушать, сказав: – Докладывай. Только без предисловий, ибо я почти все знаю, что у вас случилось.
Бугров достал из потайного места в планшете письмо, положил его перед Сухомлиновым и грустно произнес:
– От генерала Самсонова. Вам лично. Полагаю, что там все сказано.
Сухомлинов удивленно посмотрел на письмо, словно боялся брать его, но все же взял, повертел в руках, потом распечатал и углубился в чтение. И нахмурился, посуровел и вопросительно посмотрел на Бугрова, как бы спрашивая: знает ли он, что писано в этом письме? Но вслух ничего не говорил и все более хмурил маленькие, еще не совсем седые, брови так, что им уже и опускаться было некуда, и они застыли над его узкими монгольскими глазами в крайней подавленности.
Бугров следил за выражением его полного лица и сам наполнялся тревогой все больше, потому что у Сухомлинова был такой вид, будто он был у могилы самого близкого человека, объятый печалью и горем неизбывным. Что такое мог писать Самсонов?
Сухомлинов глухо спросил:
– Николай, кто-нибудь знает, что ты привез мне?
– Никак нет, ваше превосходительство.
– А-а, какое тут превосходительство, – досадливо произнес Сухомлинов и, встав из-за стола, медленно прошелся из конца в конец большого кабинета, опустив голову, потом вернулся к столу, взял письмо и снова прочитал его.
И наконец произнес как заупокойную:
– Генерала Самсонова более с нами нет. Александр Васильевич, быть может, и останется, но храброго генерала командующего Самсонова… – оборвал он фразу и, сев в кресло, склонил голову на грудь, так что белая бородка его уперлась в золотой воротник мундира, и молча просидел так несколько секунд.
Бугров оцепенел: он не мог понять, что произошло и что так расстроило Сухомлинова, не очень-то податливого на сантименты, и неуверенно спросил:
– Вы полагаете, ваше превосходительство, что с Самсоновым случилось нечто непоправимое и что ему уже нельзя ничем помочь? Я был уверен, что он прислал меня с какой-то особой важности просьбой или сообщением для государя…
Сухомлинов поднял голову и тяжко вздохнул:
– Ничего он не просит. Впрочем, просит доложить государю, что ни в чем не повинен и честно исполнял свой долг… Исполнял – ты понимаешь? Он говорит о себе в прошедшем времени! – воскликнул он. – И просит, чтобы я не забывал его семью, и сына – особенно… Довели… Предали. Все! Начиная с Ренненкампфа и выше…
– Да что случилось, ваше превосходительство? – все с большей тревогой спросил Бугров. – Неужели уже все погибло и Самсонова постигла катастрофа?
