Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 60 (всего у книги 64 страниц)
Лишь нечастое позвякивание тонкоголосых колоколов да гулкий вздох главного соборного колокола, глушившего все голоса и все земные звуки, напоминали: нет, жизнь не кончилась, и люди стоят как люди, обложив соборную паперть со всех сторон, и только опустили головы и приумолкли, будто стояли перед склепом, в котором только что оставили навеки самых дорогих и близких…
И еще слышалось тихое всхлипывание женщин.
К Михаилу протиснулся дальний родственник – дед Андрея Листова, смахнул слезу полой белой старинной бекеши и произнес в полном отчаянии:
– А у Самсонова служил Андрюшка, друзьяк ваш с Сашкой. А как и его уже нет на белом свете? Эх, жизня-а наша чертячая-казачая…
– Не надо убиваться прежде времени, папаша. Не ко всем же пришла костлявая…
– Дал бы бог, сынок, дал бы бог.
И старый, сутулясь, пошел к паперти, еле переставляя древние ноги.
Михаил торопливо закурил, зло посмотрел в небо, будто оттуда вот-вот должен был хлынуть ливень, но там по-прежнему клубились синие облака и мчались куда-то за Дон, накатываясь друг на друга и темнея до черноты.
Молчаливо и грозно стоял на гранитной глыбе Ермак, и ревниво смотрел на своих земляков хмурыми глазами, и показывал знамя и медную державу, как бы напоминая, за что он отдал жизнь, и призывая всех сделать то же, но никто им не интересовался и знамя и держава не интересовали.
А под самым поднебесьем стоял золотой крест собора, но казалось, что он не стоял, а быстро плыл навстречу серым тучам и вот-вот намеревался проткнуть их насквозь и разогнать, отвратить от святого места, от всего сущего, но не мог, не отвращал – не пускали золотые же цепи и тянули, тянули его во все стороны, словно стащить от греха хотели, и ничего не могли поделать.
Михаил посмотрел на крест, вспомнил бунт Василия в гроте весной и сказал:
– Прав был Василий: довольно ему служить кресту, надо служить людям. А мы все еще не верим его пламенной душе. И не поддерживаем… И потому он шарахается от одной крайности – к другой. И может оказаться в Сибири. Не ко времени и не к месту. Поговорить бы следовало, а у меня вечно недостает времени: через три часа уезжать за границу…
И пошел с соборной площади. К Василию…
* * *
…Сейчас Михаил Орлов рассказывал Ленину о Петрограде, о событиях на юге России, на заводах и рудниках, о действиях меньшевиков, ратующих за войну до победного конца. В частности, о действиях членов Государственной думы, таких, как Туляков, разъезжающих по рабочим районам и дезорганизующих всю антивоенную деятельность низовых организаций…
Они ходили по тропинке-аллее бернского, Бремгартенского, леса, ведя велосипеды – Ленин свой, а Михаил – Надежды Константиновны, но, кажется, и не видели их, а просто придерживали, чтобы они не вздумали удрать-укатиться. Во всяком случае, Ленин и не видел, потому что опустил голову и о чем-то думал и молчал, и даже не задавал вопросов, как обычно делал, когда встречался с приехавшими из России.
А Михаил Орлов, рассказывая, опустил голову, чтобы ничего не видеть, не отвлекаться и не сбиться, и действительно ничего вокруг не замечал, и даже деревьев в два-три обхвата, мимо которых они проходили, и даже солнечных зайчиков, игравших в утренних росинках.
И его можно было понять: он впервые так близко видел Ленина, человека, о котором бывалые партийцы рассказывали легенды, которого считали вождем русского, и не только русского, рабочего движения, возвышающегося на голову выше всех социалистов Европы, и самого Плеханова, у которого в свое время учились марксизму все русские революционеры.
Михаил Орлов видел Ленина лишь однажды, на митинге в Народном доме Паниной в Петербурге, в пору революции, и уже тогда был покорен его необыкновенной притягательной силой и величием революционера, его редким обаянием и огненной страстью трибуна и политика, и именно вождя, которая захватывает тебя с первых его слов и обжигает, как огонь, непоколебимой верой и убежденностью в правоте сказанного и уж не отпускает до самого конца его речи, как магнит. Вот почему тогда Михаил Орлов светился от радости и дрожал от счастья, что видел и слышал этого человека, и если бы Ленин бросил клич: вперед! сокрушим всех угнетателей! – присутствовавшие на митинге – тысячи рабочих заводов и фабрик – кинулись бы хоть с булыжниками на пулеметы и пушки врагов и смели бы с лица земли всех и вся, кто веками гнет народ в три погибели.
Во всяком случае, Михаил Орлов так и чувствовал себя, слушая Ленина с галерки Народного дома Паниной, когда был студентом Петербургского университета. До велосипедов или даже вековых деревьев ему было? А тут еще Григорий Петровский наказывал: говорить Ленину кратко и ясно, не торопиться и не отвлекаться на мелочные факты российской действительности и запоминать решительно все, что скажет Ленин. Запоминать, ибо записывать нельзя, провалишься на границе, по возвращении домой, в Россию.
Но вот еще беда: Ленин слушал и молчал, будто думал о чем-то своем, так что Михаил Орлов уже не знал, что еще говорить и надо ли вообще говорить, ибо можно помешать ему думать. И не успел он умолкнуть, как Ленин поднял голову, поднял сразу ожившие и засветившиеся всеми огоньками глаза и, остановив велосипед и вывернув вбок руль, буквально стал сыпать вопросами, как показалось Михаилу Орлову, решительно обо всем на свете: и о том, о чем и как именно витийствуют меньшевики – члены Государственной думы – перед своими избирателями-рабочими, и что и как те отвечают на их речи и как поступают, и к чему призывают, и что по этому поводу говорит заводская и рудничная интеллигенция, штейгеры и инженеры.
Он так и спросил:
– А среди руководителей стачки шахтеров был кто-нибудь из штейгеров? Инженеры, конечно, в таком деле участвовать побоятся.
– Руководил стачкой и демонстрацией Хрисанф Чернокозов, рабочий. Но среди пастуховских металлистов инженер-партиец есть: начальник цеха даже, инженер Еремин, – ответил Михаил Орлов и добавил: – И командир казачьей сотни, что находится при заводе, – тоже социал-демократ, – я забыл его фамилию.
Ленин обрадованно воскликнул:
– Вот как! Инженер и офицер – социал-демократы! На одном заводе! Замечательно. Для начала, по крайней мере. Настанет время – за ними пойдут десятки, сотни, а это так важно для революции, ибо среди наших партийцев почти нет технической и военной интеллигенции, а без нее строить новое общество будет невозможно трудно… А Туляков знает их? Не предаст?
Михаил Орлов замялся, но ответил:
– Полагаю, что знает, конечно. Но не может же он сообщить об этом жандармам, это уж совсем…
– Наивный юноша… На таких господ полагаться нельзя, они все могут… Ну-с, а Григорий Иванович Петровский еще что наказывал? Наша резолюция принята, проект «Манифеста» вы привезли. А дальше что? – допытывался Ленин. – А как путиловцы? Обуховцы? Невцы? Что думают делать? Когда и какими силами? И вы еще ничего не сказали, как питерцы относятся к предательству Ренненкампфа по отношению к Самсонову? И к самой гибели корпусов Самсонова?
И его самого? Он действительно убит на поле боя или… Вы понимаете меня…
– Наказный атаман войска Донского генерал Покотило говорил моему родителю: покончил с собой Самсонов. А Ренненкампфа еще до трагедии второй армии уже называли предателем совершенно открыто.
Ленин подумал немного и сказал печально и жестко:
– Ничему не научились наши генералы во время японской войны. Так же бездарны, за редким исключением, так же безграмотны с военной точки зрения, плюс так же спесивы и самолюбивы, и еще невежественные тактически и стратегически, как то было в японскую кампанию. И еще жестоки. По отношению к своему же солдату, сиречь рабочему и крестьянину, одетому в солдатское. Достаточно вспомнить расправу Ренненкампфа с читинскими революционерами, с Бабушкиным, Костюшко и другими товарищами. Палачи свиты царя… чего от них ждать рабочим, крестьянам? Экзекуций, виселиц, пуль. Каков путь избавления от них? Повернуть штыки против них же. Яснее не придумаешь. Так нет же, туляковы, чхеидзе, скобелевы и прочие с пеной у рта призывают защищать сих палачей до победного конца. Можно ли придумать глупистику более омерзительную и более предательскую по отношению к делу Маркса? – рассуждал он вслух и сам же ответил: – Более позорного поведения социалистов придумать нельзя. Это – измена всему тому, что создавалось нами на протяжении десятилетий. Мерзкая измена, мерзкое предательство дела Маркса. Кто бы мог подумать о таком бесславном конце Интернационала еще два года тому назад? Никто… Вот опять я все время говорю, мешаю вам рассказывать о том, что у нас делается. Извините и продолжайте. Да, какое совещание намерена провести наша думская пятерка?
– Обсудить ответ Вандервельде на его предложение обеими фракциями объединиться и выступить против немецкого империализма общими силами.
– Против только немецкого. А против русского, бельгийского, французского и уж конечно английского кто будет выступать, позволительно спросить? Некому… Наши, конечно, отвергнут такое предложение лидера Интернационала, я полагаю?
– Отвергнут, мне Григорий Иванович говорил. Да они уже и отвергли его, когда возили Вандервельде на питерские заводы, в бытность его в Петербурге.
– Я знаю. Молодцы, что возили, что фактически показывали ему, за кем идут пролетарии: за большевиками, а не за меньшевиками… Ну-с, что мы еще не обсудили с вами, товарищ Михаил? – спросил Ленин, как бы подчеркивая, что они просто ведут собеседование и что он и не думал мучить гостя, хотя исподволь вновь спрашивал то о том, что говорят о войне крестьяне на своих сельских сходах, и как относятся к действиям рабочих против войны и к призывам членов Государственной думы – меньшевиков – воевать до победного конца, и на каком еще заводе, или шахте, или фабрике выступали члены Государственной думы, и как макеевские шахтеры и пастуховские металлисты провожали Туликова с собраний, и каково было его самочувствие при этом и даже внешний вид…
Михаил Орлов уже и не знал, что говорить, так как осведомлен был много меньше того, чем интересовался Ленин. И наконец взмолился:
– Владимир Ильич, вы извините меня, пожалуйста, но разве я могу знать решительно обо всем, что творится на белом свете, в каждом уголке его, на каждой фабричонке? Я всего-навсего лишь недоучившийся, вечный, как говорят, студент, и когда доучусь – неизвестно. В нашей Сорбонне вся профессура только тем и занята сейчас, что копается в истории, чтобы изобличить немцев-вралей, называющих немецкими не только французские города, храмы, культуру, а и самое Францию едва не сопричисливших к германскому рейху.
И тут Ленин остановился и сразу зазвеневшим, как бы недовольным, голосом сказал:
– И пусть профессора занимаются историей и таким образом борются с противником. Но вы-то занимаетесь революцией, батенька, революцией! – энергично указал он пальцем куда-то в высь небесную и продолжал горячо, как на митинге: – И должны, обязаны знать решительно обо всем, что творится если не в белом свете, то в России, – определенно. И вы знаете достаточно, не прибедняйтесь, и рассказали мне такое, о чем я и не слыхал: о выступлении макеевских и пастуховских пролетариев против войны, о стачках шахтеров. А кто сообщил мне о бунте казаков в станице Усть-Медведицкой и их ответе атаману? Повторите это.
– Казаки-призывники третьей очереди взбунтовались и не хотели идти на сборные пункты, на что окружной атаман Усть-Медведицкого округа, подполковник, пригрозил: «Если вы не подчинитесь приказу, вы будете расстреляны». – «А мы вас будем расстреливать», – ответили казаки, и атаман посчитал за лучшее больше не пререкаться. И стал совестить и уговаривать послужить царю-батюшке верой и правдой, – повторил Михаил Орлов рассказ, слышанный им в Новочеркасске.
– Вот видите, а говорите, что ничего не знаете, что творится на земле русской. А откуда бы я знал об антивоенной демонстрации шахтеров и жителей вообще у вас, на Дону, в Александро-Грушевске, или о провале ура-патриотической демонстрации отцов Ростова-на-Дону, собравшей всего сорок человек? И знаете? Вы просто – молодец, честное слово, и я премного вам благодарен, что вы так хорошо осведомлены о положении в России. Знал Григорий Петровский, кого посылать к нам. Кстати, проект «Манифеста» ЦК о войне я посмотрю сегодня же, поправлю немного – я уже видел, что придется поправить, – и мы напечатаем его отдельной листовкой. Правда, насчет тиража дело – швах: нет бумаги, трудно переправлять в Россию, ну, и денег не очень… Но смею вас уверить с товарищем Петровским: мы сделаем все, чтобы «Манифест» появился везде в Европе, а не только собственно в России, куда мы его переправим незамедлительно. А вот каким путем переправить – об этом следует хорошенько подумать. Через Швецию – очень долго, с месяц, не менее, пути, через Балканы, как вы с Самойловым везли, – теперь нельзя, третий раз пользоваться одним и тем же путем рискованно, на русской границе могут обратить внимание…
– Мы вдвоем с Федором Вениаминовичем пустимся в путь.
– Но ведь он еще не совсем выздоровел. Бронхиальный кашель, почти коклюш, – прескверная штука, это он подхватил в Сибири, в ссылке. Ну, об этом мы с ним еще поговорим, я навещу его. Он где остановился, рядом с дачей с русским названием «Ольга», на которой живет Ромен Роллан?
– Да. Под Берном.
– Вот и отлично. А вы знаете, что Роллан отказался вернуться во Францию в знак несогласия с теми, кто поддерживает войну? А вот наш патриарх Плеханов ездил в Париж ради того, чтобы благословить русских волонтеров-эмигрантов на войну. Вот ведь как бывает, – произнес Ленин задумчиво и грустно. Видно было, что не ожидал он такого от Плеханова, не хотел, чтобы он вновь оказался на стороне врагов партии, и сожалел о таком его поведении.
И так и сказал:
– Плеханов – это не Мартов: тот разоблачает виновников войны и всех социалистов, кто ее поддерживает, в каждом номере «Голоса», в Париже, – вы можете в этом убедиться, когда приедете туда. А вот Плеханов… Этот не изменится. До последней черты…
Михаил Орлов удивленно спросил:
– А разве в Россию поедет другой товарищ, а не я, Владимир Ильич?
– Другой, – твердо ответил Ленин. – А вы извольте заканчивать Сорбонну. Революции нужны будут свои, образованные, подкованные научно люди. Много товарищей потребуется. А когда же мы будем их учить? Тогда будет некогда. Так что, батенька, Михаил Орлов, не взыщите. Ну-с, давайте немного прокатимся – и назад, а то нас будут искать, благо до нашей квартиры – рукой подать, – сказал Ленин и, оседлав велосипед, хотел ехать, да задержался, поставив одну ногу на землю, а другую не снимая с педали, и спросил: – Да, товарищ Михаил, а вы уверены, что ваш брат погиб вместе с Самсоновым? Ведь он, как вы говорите, был при штабе. Но чины штаба, по сведениям газет, вышли из беды благополучно. И мне кажется, что они просто спасали свои шкуры и бросили Самсонова в лесу. Как вы находите?
Михаил Орлов подумал. В Новочеркасске не верил. Здесь, за границей, начитавшись газет с описанием трагедии второй русской армии, поверил. Не то чтобы очень поверил, но и почти не сомневался: коль Александр не вышел из леса вместе с чинами штаба второй армии, фамилии которых назывались в германских газетах, значит, его нет более на белом свете.
И ответил:
– Пропал брат. Я почти уверен в этом, судя по газетам.
Ленин запротестовал:
– Э-э, мой молодой товарищ Михаил Орлов, я с вами не согласен хотя бы потому, что все германские газеты врут самым беспардонным образом. Взять хотя бы количество захваченных Гинденбургом русских пленных: сто десять тысяч пленных! Подумать только! Но это же ложь самая беспардонная. И наглая, стремящаяся унизить доблесть русского солдата. Мне сказали здесь, что в двух корпусах Самсонова могло быть восемьдесят тысяч человек с обозными, так как в четырех дивизиях этих корпусов могло быть: четырежды восемнадцать, будет семьдесят два, то есть семьдесят пять тысяч. Это все агентство «Вольфа» врет.
Михаил Орлов удивился: Ленин, до мозга костей политик и только политик и революционер, знает, сколько должно быть солдат в дивизии, в корпусе! И так и сказал:
– Я удивляюсь вам, Владимир Ильич. Вы, оказывается, и в военных делах знаете толк.
Ленин пропустил эти слова мимо ушей и уверенно, жестко отчитал:
– А вы не придумывайте лишних треволнений на основе сплетен газет. Ваш брат жив, – вот посмотрите. Я убежден в этом. Не знаю почему, но убежден, милостивый государь.
И Михаил Орлов дрогнувшим голосом благодарно произнес:
– Спасибо, большое вам спасибо, от всего сердца, дорогой Владимир Ильич. Право, какой же вы, однако…
– Такой, как вы, как все, и не преувеличивайте, пожалуйста, это совсем ни к чему, – заметил Ленин и покатил по тропинке, налегая на педали так, что вся его фигура пришла в движение и закачалась, как у гонщиков.
А Михаил Орлов не мог ехать. От охватившего волнения. И думал: Алексей ранен, и неизвестно, оставят ли врачи ему ногу. Василий вот-вот будет расстрижен. Если еще и с Александром что случится – отец не выдержит… Значит, в Сорбонне мне делать более нечего. Вот так… Не осудите, Владимир Ильич. Отец наш не очень…
И увидел: Ленин быстро возвращался к нему…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Плеханов приехал в Лозанну но приглашению меньшевиков, его идолопоклонников, слетевшихся в Швейцарию со всех концов Европы после первых выстрелов войны и расселившихся по всем ее городам, для прочтения реферата о войне и об отношении к ней социалистов. Некоторые уже слышали этот реферат в Женеве, однако приехали и в Лозанну, и поэтому Народный дом был набит до отказа, хотя устроители заломили цены за вход в зал по франку и выше. А залом было самое невзрачное помещение самого обычного, похожего на длинный сарай, деревянного здания с входом со двора, с двумя рядами скамей без спинок, с проходом посередине, где часто читались рефераты.
Ленин прибыл в Лозанну незадолго до начала реферата, вместе с Инессой Арманд, Шкловским, Розмирович и другими, был встречен на вокзале лозаннскими большевиками и смутился, если не рассердился:
– Вот это уж совсем ни к чему: встречать, да еще группой. Узнает Плеханов – откажется читать реферат.
– Ничего, Владимир Ильич, до поры до времени не узнает. Мы вас заслоним, – успокоила его Инесса.
Ленин был внешне спокоен, но по бледному лицу его видно было отлично: волновался он так, что, когда зашли к жившим рядом с Народным домом Мовшовичам на стакан чая, он ничего не мог взять в рот. И друзья его понимали: он все еще надеялся, что Плеханов одумается, переоценит свое «парижское» отношение к войне, когда он призывал русских волонтеров не пожалеть сил в борьбе с немцами, и хоть теперь, в реферате, заявит о своей парижской ошибке и встанет в один ряд с большинством партии в отношении к войне.
Ленин посматривал на часы и наконец спросил:
– А пропустят нас меньшевики?
Мовшович заверил:
– Пропустят, Владимир Ильич. Я договорился с кем следует.
– В таком случае, – посмотрел он еще раз на карманные часы с чугунной крышкой, – пора.
Когда они вошли в зал, заплатив сидевшему у двери, – Мовшович заплатил за всех, – тут уже было полно и все передние места оказались занятыми. Но Ленин и не намерен был садиться на виду, впереди, а выбрал места на предпоследней скамье, недалеко от входа, и тут разместился вместе с Инессой, Розмирович, Шкловским, Ильиным и другими членами большевистских секций Берна, Лозанны, Монт ре и даже Женевы.
Плеханова еще не было, хотя час его выступления уже настал, и Ленин забеспокоился:
– Что бы это значило, что его все еще нет? Или почувствовал себя плохо после болезни?
Инесса уверенно заметила:
– Придет, куда он денется? Он любит, чтобы его немного подождали.
И тут поднялся шум голосов, аплодисменты, и Плеханов показался в дверях – в своем черном и чопорном сюртуке и при белом галстуке, величественный и знающий себе цену, окинул зоркими темными глазами залик и присутствующих, остановившись, как бы от неожиданности, что в нем так много народа, и пошел по проходу посередине скамей, более ни на кого не глядя.
Ленин сидел в шляпе, что-то читая, листок какой-то, но головы так и не поднял, не желая, чтобы кто-нибудь узнал его раньше, чем он сам не покажется, но его все равно узнали, и по залику тотчас пошел легкий шумок.
– Ленин здесь!
– Ленин приехал!
И все оборачивались, ища его и не находя, а Плеханов, взойдя на трибуну, бросил острый взгляд вдаль и точно вперил его в Ленина, как бы говоря: а вот не укрылись и я нашел вас. Значит, будете критиковать меня? Потом достал несколько листков бумаги, как бы реферат, надел старомодное пенсне и все время посматривал в сторону Ленина поверх стекол, и Ленин понял, наблюдая исподлобья: нет, не нашел. Не узнал.
Наконец Плеханов, высокий и немного располневший, выправился по-гвардейски и начал сразу с шутки:
– Я не ожидал, что на мой скромный реферат придет так много публики, и, признаться, не очень готов к встрече с такой большой аудиторией. И вспомнил Чичикова, который, направляясь к Манилову, спросил у прохожих мужиков: где здесь Заманиловка? А те отвечают ему: никакой такой Заманиловки здесь нет, а есть Маниловка… Так вот и я: ехал в Народный дом, к узкому кругу друзей, а попал в Заманиловку…
Раздался смех, а Ленин негромко заметил:
– Жулябия… Его, видите, заманили в Заманиловку. Юмористика!
Инесса улыбнулась и хотела сказать: прямо в глаз!
А Шкловский как бы кашлянул слегка и тем скрыл улыбку, и лишь Зиновьев и Бухарин не проявили никаких эмоций и зачарованно смотрели на Плеханова, как будто никогда его не видели.
Плеханов встал за кафедру, слишком маленькую для его роста, и начал читать реферат. И, как всегда, начал с глубокой древности: с национальных войн восемнадцатого и девятнадцатого веков, и еще раньше, цитировал на память полководцев, в том числе Наполеона, Суворова, дошел до Маркса и особо напомнил, что Маркс не только не осуждал войну немецкой буржуазии против феодальной раздробленности, за национальное немецкое государство, но не возражал и против войны с русским абсолютизмом и крепостничеством, главным препятствием на пути капиталистического, прогрессивного развития как России, так и Европы. Потом вспомнил Дальний Восток, где Германия захапала во время усмирения «боксерского» восстания в Китае порт Киао-Чао и Шаньдунский полуостров. Потом упомянул провокационную роль Германии во время англо-бурской войны, такую же роль в конфликте Австрии с Сербией, интриги против великих держав в Персии, Турции, на Балканах и наконец насел на кайзера Вильгельма Второго, но тоже с дальнего захода:
– …Калигула любил почести и хотел, чтобы все целовали ему ноги, однако римские сенаторы не пришли в восторг от такого желания своего императора. Тогда Калигула, в отместку им, возвел в сенаторы, по одной версии – своего коня Цинцинатуса, по другой – осла…
Зал замер: сейчас что-то будет сказано убийственно саркастическое, иначе такой оратор, как Плеханов, не затевал бы воспоминания о римском самодуре императоре, и все затаили дыхание, а некоторые забыли даже о высоких кружках с пивом, которые держали в руках, так и не начав нить.
Плеханов знал, что от него ждут чего-то остроумного, необычного, и продолжал:
– Но что такое один-единственный Калигула и один-единственный его конь или осел? Кайзер Германии Вильгельм Второй возвел в ранг ослов всех сто одиннадцать депутатов рейхстага – социалистов, кроме Либкнехта, и они покорно подставили ему свои спины, чтобы ему легче было нести бремя ответственности за войну перед своим и перед всеми народами. Поистине – грозный тиран Рима и в подметки не годится нашему богобоязненному Вилли…
Раздался гром аплодисментов, и смеха, и криков: «Браво!», но Плеханов будто и не для этого сравнивал Вильгельма с Калигулой и, передохнув, продолжал читать свой реферат, написанный заранее, хотя обычно он читал изустно, и шум постепенно стих.
Ленин сидел рядом с Инессой, со Шкловским и тоже хлопал в ладоши, и говорил:
– Ничего не скажешь, умеет наш «Патриарх» рассмешить публику.
– Любопытно, что он скажет о русском Калигуле, Николае Втором? Ведь его следует защищать всякому оборонцу… – заметил Зиновьев.
– Николая защищать не станет, не глупец же он, – ответил Шкловский, поглаживая свою бородку-козлик, и посоветовал: – А вы послали бы свою записочку, Владимир Ильич. Не то могут поприжать…
– Подождем еще немного. Послушаем. И никто, кажется, еще ничего не подавал. Быть может, никто и не будет выступать, и мне придется полемизировать одному? Гм, гм…
Зиновьев сделал вид, что не понял его слов, и даже отвернулся, как будто кого-то искал взглядом, а Шкловский продолжал:
– Против Плеханова, Владимир Ильич, не выступит никто, ибо здесь его поклонники и сторонники, и видите, как рукоплещут? Так что вам только и придется взять слово. Мы поддержим, наших здесь человек двадцать наберется.
Плеханов теперь разносил Вильгельма Второго:
– …И сей косорукий пигмей в политике и невежда в делах государственных, немного малюющий и немного копающийся в африканской земле, где есть алмазы, и много продающий баварского пива в своей собственной ресторации, жалкий шпион в пору, когда был наследником, продавшим за почести при русском дворе секреты своего любезного рейха, провинциальный клоун и просто одержимый глупец, коего даже собственная матушка не очень жаловала, – вздумал, видите ли, примерять полинялый сюртук Наполеона, чтобы поставить на колени Россию и Францию, да еще прихватить Англию, и если удастся, то и Индию, а то и Америку и Африку… Жалкий кривляка и позер осмелился поднять меч на целые страны и народы! И после этого его личные социалисты из немецкой фракции в рейхстаге подставляют ему свои спины, поддерживая его кровавый авантюризм и всеевропейский разбой, и орут ура-патриотические песни вместе с пьяными солдатами. Кроме Либкнехта, Цеткин, Розы Люксембург, Меринга, Пика.
Тут он остановился, так как слушатели опять захлопали в ладоши оглушительно и со всем усердием.
Ленин снял шляпу и слушал очень внимательно. Лицо его было бледно, что говорило о крайнем волнении, во рту пересохло, хотя можно было тут же купить пива, и, однако, он будто забыл о нем и думал: Плеханов уже выступил с этим рефератом в Париже, в Женеве, теперь выступает здесь, в Лозанне, и конечно же этим не ограничится и будет мутить воду и подыгрывать шовинистическому угару монархистов всех мастей в Европе и в России. И вредить антивоенной пропаганде партии. И сеять разброд в рядах революционного рабочего класса России, сбивая его на путь национал-шовинизма и забвения классовых интересов пролетариата. Не выступать против такого поведения «Патриарха русской социал-демократии» и его нового оппортунистического вихляния и действий – невозможно. Выступить же пока никто не пожелал и не записался, хотя в зале было много большевиков и меньшевиков-партийцев, которые не во всем соглашались с Плехановым в прошлом.
Впрочем, даже Зиновьев сказал днем, когда ехали из Берна:
– Я бы, будучи на вашем месте, не выступил бы, Владимир Ильич. Не дадут меньшевики – устроители реферата – критиковать своего бога. И Бухарин тоже придерживался такого же мнения. Лучше нам самим устроить ваш реферат здесь же, в Лозанне.
Ленин сердито произнес:
– Так, так. Не дадут выступить против своего бога. А вам дадут? А Бухарину? Дадут? Так почему же вы не намерены выступить, кстати, не только против бога – Плеханова, а против оппортунистической деятельности Второго Интернационала, коему каутские, вандервельде и теперь Плеханов приказали долго жить?
Зиновьев пожимал плечами и говорил:
– Я, конечно, могу записаться, если это очень надо…
– Очень надо, весьма надо! – прервал его Ленин и продолжал: – Но если так обстоит дело, тогда не надо. Записываться не надо. Никакого выступления у вас не получится. Силком. И в таком случае я выступлю один. И не к Плеханову лично только обращусь, а к партии, ко всему русскому революционному рабочему классу, и не только русскому. Они поймут меня без аплодисментов, которые любит Плеханов… Вот так, милостивые государи.
Зиновьев извиняющимся тоном сказал:
– Вы не так поняли меня, Владимир Ильич. Я хотел только предупредить…
– А вы и предупредили, Григорий Зиновьев: по поводу своего не-большевизма. Кстати, не впервые, ибо я не помню случая, чтобы вы где-нибудь выступили со всей определенностью и большевистской страстностью. Впрочем, как и Бухарин.
– У Бухарина – семья, Владимир Ильич, он даже сам обеды готовит…
– И вместо соли сыплет сахар, – заметила Инесса Арманд.
Ленин нахмурился и более об этом не говорил. Не любил он всяческие выверты Зиновьева, когда надо было заявить о своем мнении по тому или иному поводу перед большой аудиторией, но не палкой же его загонять за кафедру?
Сейчас он думал: выступление против реферата Плеханова – это не спор с очередным вихлянием меньшевизма; это продолжение борьбы против еще одного предательства марксизма, теории и практики революционного движения. Был Вандервельде, Каутский, Гед и прочие, теперь к ним присоединился Плеханов. Кто бы мог подумать и ожидать? Позор неслыханный. Для Плеханова, первого марксиста России. И несчастье для дела революции. Неужели этого не понимают и некоторые большевики? Зиновьев, например, Бухарин или другие, вчера еще так уверенно рассуждавшие, что такое есть марксизм, а что – бернштейнианство?
Тревожно было на душе у Ленина. В тюрьме, в Новом Тарге, он не раз думал: только бы вырваться на свободу, только бы вновь встретиться с товарищами, с друзьями по партии – и все закипит, завертится еще пуще прежнего, борьба против войны. «Ан не так это легко делать, оказывается. Со своими и то не легко. И то сказать: на собрании бернской группы некоторые из наших встали на позиции если не оборонческие, то и не далекие от них, и пришлось начинать едва не с азов, чтобы люди поняли это. А что же теперь творится в России? Среди низовиков-партийцев, на фабриках и заводах? Разброд. Кто в лес, кто – по дрова. И плехановский ура-патриотизм, сиречь оборончество, прибавит этого разброда и идейной хляби во сто крат…» – думал он сейчас.
И передал записку председательствовавшему.
Плеханов между тем продолжал разносить Германию и немецких социалистов и цитировал, цитировал наизусть то Маркса, то решения конгрессов Интернационала, то историю Востока и Европы, и все это делал для того, чтобы доказать, что настоящая война должна возбудить решимость у каждого, кто подвергся нападению, а к таким он отнес всех, кроме Германии и Австрии…
– …Да, разумеется, данная война есть продукт чистейший империализма, война завоевательная. Ее предсказывали все конгрессы Интернационала, в том числе и германские социал-демократы. И что же? Они и пальцем не ударили, чтобы остановить развитие событий, имея сто одиннадцать депутатов рейхстага, а подняли руки за военные кредиты. Позор падет на их голову!..
