Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 64 страниц)
– Нет, отчего же? – возразил Жилинский. – Именно вы можете помочь, если не Самсонову, и не сейчас, немедленно, то на будущее. Ибо положение у нас действительно не очень хорошее, и я не хочу делать секрета в этом перед председателем Государственной думы, – вновь подсластил Жилинский.
И кратко рассказал не столько об армии Самсонова, сколько вообще о ведении войны в Восточной Пруссии, противником преждевременного наступления на которую не преминул назвать и себя. Даже поплакался в жилетку по поводу непокорности Ренненкампфа и своеволия Благовещенского и Артамонова, главных виновников неудачи, нависшей над армией Самсонова. И ни одного слова не сказал о том, что же он делал сам, главнокомандующий фронтом, и какое участие его штаб принимал в руководстве военными действиями, кроме общих директив и общих слов в них, без постановки ясных задач стратегических и тактических во времени и пространстве.
И получился разговор вообще: без цели и смысла. Но Родзянко не преминул прервать его:
– Мы говорим с вами, уважаемый Яков Григорьевич, как два, простите, обывателя: о том о сем, но никак не о главном… А между тем я завернул к вам от Иванова вовсе не ради приятной беседы за стаканом чая, – кстати, от которого я бы не отказался, – а единственно ради того, чтобы хоть в малой степени помочь вам, главнокомандующему фронтом, своим скромным участием, ибо после окончания сей поездки моей я буду докладывать государю о том, что видел и слышал. Великий князь об этом уже просил меня, в частности о Евдокимове, с которым даже он не может справиться и уволить. Его, Евдокимова, сильно поддерживает императрица, и тут без помощи старой императрицы не обойтись: она все же мать государя и он с ней считается. Видите, какие тайны двора я называю вам? А вы секретничаете, – кольнул он Жилинского.
Жилинский не торопился оправдываться. Жилинский почти наверняка знал, что и как Родзянко будет докладывать о нем царю, и ничего доброго для себя от этого человека не ожидал, а потому и осторожничал. Да ему сейчас было и не до Родзянко ему сейчас надо было решать: продолжать или не продолжать держать вторую армию на занимаемых позициях?
Родзянко и не особенно ждал от него каких-либо откровений и, с присущей ему прямолинейностью и грубоватостью, продолжал разговор сам:
– Ну, бог с вами. Я освобождаю вас от обязанности отвечать на мои вопросы, коль вы полагаете, что отвечать на оные без ведома великого князя вам не совсем удобно. Но я прошу вас об одном: сказать мне, разумеется, доверительно, не для огласки и тем более не для печати: есть ли надежда на улучшение положения армии Самсонова? И еще: справитесь ли вы сами с обстоятельствами или потребно будет участие великого князя, что я вам гарантирую вполне, если вы прикажете?
Жилинский незаметно вздохнул: «Пристал как банный лист. А ведь, кажется, все и сам знает» – подумал он и ответил:
– Сто восемьдесят тысяч солдат Ренненкампфа и половина лучшей русской кавалерии стоят без дела в то время, когда армия Самсонова истекает кровью. Это вам о чем-либо говорит? И никто, в том числе и я, не может понудить Ренненкампфа исполнять свой воинский долг перед престолом и отечеством достойно и со всей энергией, ибо он пользуется неограниченной поддержкой где-то свыше, одержал победу при Гумбинене и предпочитает почивать, как вы совершенно правильно изволили выразиться, на лаврах. А победа-то была добыта ценой крови нижних чинов и офицеров и менее всего самим Ренненкампфом.
– Предельно ясно. Предельно, – повторил Родзянко задумчиво и тревожно спросил: – А как с патронами орудийными и винтовочными? С самими винтовками? С продовольствием и фуражом?
– Терпимо пока. Патронов орудийных, правда, расходуется куда больше, чем предполагалось, но они есть. Подвоз плохой, ибо дорог у нас нет вовсе и приходится тащиться на волах, пока обозы доставят их на передовые позиции.
Жилинский не сказал правду: патронов орудийных и винтовочных уже недоставало, но он не хотел давать козыри Родзянко, который конечно же незамедлительно обратит их против Сухомлинова. Но Родзянко и тут нашел лазейку и спросил явно иронически:
– А дороги кто не хотел строить вблизи границы, позвольте осведомиться? Все тот же Сухомлинов, хотя вы, насколько мне известно, все распланировали с Жоффром и хотя Франция именно для сих дорог и дала нам деньги – заем.
Жилинский начинал терять терпение: да что за наказание? Председатель Государственной думы затем и приехал на фронт, чтобы тащить за язык командующих и собирать новые улики против военного министра, вместо того чтобы помочь ведению кампании добрым советом и участием! И сердито ответил:
– Сухомлинов перешил почти все пути железных дорог, удвоил их колеи, начал переоборудовать крепости, подготовил мобилизацию и провел ее почти блестяще. Как можно все это сбрасывать со счетов, уважаемый Михаил Владимирович?
Родзянко сказал:
– А Карфаген все же должен быть разрушен. Так, кажется, говорил всякий раз в римском сенате Катон Старший? Молчите. Значит, так оно и выходит. Но это – не предмет моего беспокойства. Предмет моего беспокойства состоит в том, что я хочу заставить всех членов Государственной думы посвятить себя войне, независимо от политических расхождений. Разумеется, кроме крайних левых. Сии господа уже выказали свой патриотизм в кавычках, когда покинули заседание Думы перед голосованием военных кредитов и объявили свой так называемый манифест против войны вообще. Перещеголяли всех своих европейских партнеров по Интернационалу. Позор и проклятие на их голову! – раздраженно заключил он и добавил: – Повесить их за подобное след всех.
Жилинский развел руками и спросил:
– Михаил Владимирович, а за что вы и ваши коллеги так не любите, мягко говоря, Владимира Александровича Сухомлинова? За то, что он женился в третий раз, к тому же на хорошенькой женщине, которую из-за зависти и сплетен свет так и не принял в свое лоно?
– И за это, и за то, что в этом грязном браке принимали участие Мясоедов и Альтшуллер, австрийский шпион и проходимец, и вообще за все то, чего он не сделал для престола и отечества, сей ваш «Карфаген». И поверьте мне, карающая рука правосудия все равно рано или поздно настигнет его и отправит в Петропавловскую крепость. Вместе с его красавицей супругой, в салоне коей собирается всякая подозрительная публика и болтает там всякие мерзости, в том числе и песнопения по поводу проходимца Распутина, по коему давно плачет веревка. А в общем, это действительно касается политиков, а не вас, военных, и я предпочитаю на сем прекратить разговор о подобных личностях и попить чайку, если вы не возражаете.
Жилинский не возражал. Он не возражал бы, если кто-нибудь вытолкал Родзянко в шею, но этого никто сделать не мог, и приказал подать чаю.
И решил: пора кончать это свидание, а когда выпили по стакану крепкого чая с лимоном, сказал:
– У меня сейчас состоится военный совет, Михаил Владимирович. Вы понимаете: война. Если у вас есть время и желание – милости прошу… – сказал ради приличия и насторожился: не дай бог, если Родзянко согласится присутствовать.
Но Родзянко все понял и, качнув седеющей головой, произнес разочарованно:
– Понимаю, ваше превосходительство: гражданским вход запрещен. Но я, – поспешил добавить он, – не в обиде: я, с вашего позволения, посещу один-два госпиталя и лазарета, а после заеду. Проститься. И пожелать успехов на вашем трудном поприще. Не более того. Конечно, мне хотелось бы услышать от вас нечто более близкое к истине, – я имею в виду положение Самсонова, но, – развел он своими толстыми руками, – сие от меня не зависит… Честь имею, – встав, поклонился он, но руки не подал.
Жилинский проводил его до двери, вывел в приемную и мило простился, а когда проводил, предварительно выказав желание еще раз увидеться, вздохнул с облегчением и раздраженно сказал:
– Ну и день сегодня выдался. Не день, а муки адовы. – И набросился на адъютанта: – Где чины штаба? Сколько я буду ждать? Всех – ко мне!
И тут к нему ворвалась Мария – возбужденная, яростная – и, не поздоровавшись, дала волю темпераменту:
– Что у вас за порядки, ваше превосходительство? Что за безобразия? Сестер не хватает всюду – в госпиталях, в лазаретах, а мне приказано покинуть лазарет в Млаве и возвращаться в Питер. Что мне там делать? Во имя чего я должна ехать в Петербург, к бездельникам большим и малым, простым и именитым? Не намерена я туда ехать! Не хочу подчиняться капризам моей патронессы и приказам Евдокимова, и можете делать со мной все, что вам заблагорассудится.
Жилинский малость оторопел. Такая ведь мирная была всегда, такая сдержанная и воспитанная – и вдруг необузданная экспрессия и неистовость! И возможно мягче сказал:
– Баронесса Мария, вы ополчились на меня совершенно напрасно: я никаких распоряжений на ваш счет не делал и делать не намереваюсь. Это – по части Евдокимова, коему великий князь повелел устроить вас как положено. Что случилось еще?
Мария не могла успокоиться и продолжала с той же напористостью:
– Я не поеду в Петербург. Я поеду на фронт, на передовые линии. Там – любимый человек, там – моя судьба. Там все наши любимые. Все – наша судьба, наша жизнь. Женщин русских, горемык горьких. Поддержите меня, ваше превосходительство, Яков Григорьевич, умоляю. Вы здесь больше всех знаете меня.
Жилинский обнял ее за плечи – хрупкие и не очень-то сильные и сказал с непривычной нежностью:
– Ну, ну… Успокойтесь, сестра Мария: я всегда поддержу вас. Всегда. Так что исполняйте свое благородное дело, как велит вам честь русской женщины, и благословит вас бог.
Мария в порыве благодарности прильнула к его широкой груди и выдохнула из самой глубины душевной:
– Вы дали мне вторую жизнь, ваше превосходительство. И капитану Орлову дали, и я бесконечно признательна вам. Желайте мне удачи и силы все превозмочь.
– Капитану Орлову? – удивился Жилинский и совсем расслабился: – Желаю, конечно, желаю, мой друг. От всего сердца, – а когда Мария покинула кабинет, покачал головой и произнес: – Вот и сухарь Жилинский расчувствовался. Женщина же… И ведь – молодец! Видела бы, слышала бы несчастная баронесса Корф, какую прелесть воспитал Владимир Александрович из сего тайного сокровища Корфов. От какого-то придворного подлеца, да простит меня бог за такую речь о покойнике.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мария возвратилась в Млаву со смешанным чувством радости и тревоги: радости оттого, что теперь она будет недалеко от Александра Орлова, который находится совсем рядом, в Нейденбурге, а тревоги – оттого, что военные действия происходят тоже совсем рядом с Нейденбургом и всякое может случиться. Но когда, прибыв в Млаву, она узнала, что Нейденбург занят противником, ее охватил страх: если Александр Орлов не успел уехать и остался в городе, или ранен, или пленен, или, упаси бог, убит и лежит где-нибудь бездыханно на чужой земле? Что тогда? Что она будет делать? Как будет жить? И расспрашивала у офицеров, попадавшихся на глаза, не видели ли они генерального штаба капитана Орлова, на черном автомобиле, но ей никто ничего вразумительного не мог сказать. Автомобиль видели, и не один, их в штабе первого корпуса было несколько, и на них разъезжали чины штаба, а был ли среди них капитан Орлов – разве узнаешь?
И Мария начала искать Орлова среди раненых, доставленных на приемный пункт только что, лежавших и сидевших где попало и ждавших очереди на перевязку и на отправление в Ново-Георгиевск и дальше, в тыл, но все было тщетно. И тут ей на глаза попался штаб-ротмистр Кулябко и радостно воскликнул:
– Баронесса Мария? Как вы кстати… Я три часа жду перевязки, а очередь все не доходит. Ради бога, сделайте мне протеже. Рана пустяковая, всего только в руку попало, а все же…
Мария и тому была рада и с готовностью приняла в нем участие.
И Кулябко рассказал: Александра Орлова он видел в последний раз в штабе армии, в Нейденбурге, на моторе, на котором они вместе приехали из Белостока, но потом Орлов уехал в Надрау, куда отбыл Самсонов, и более они не встречались.
– Полагаю, что он остался при штабе Самсонова, в Орлау. Оттуда получена категорическая директива Самсонова: взять Нейденбург во что бы то ни стало, и генерал Душкевич именно и занят подготовкой к маршу на Нейденбург. Завтра, надо полагать, он будет взят обратно, – заключил Кулябко.
Мария сердобольно спросила:
– Как же солдаты могут маршировать, если на них лица нет от усталости?
– А так, как маршировали, отступая сюда, к Млаве. Как маршировали, отступая от Уздау, от Сольдау – отовсюду, где должны были стоять насмерть, канальи. Если так будет продолжаться, они домаршируют и до Петербурга, скоты этакие.
Мария неодобрительно заметила:
– Они воюют уже десять дней без отдыха, без сна и пищи. Неужели они виноваты в этом, солдаты, а не вы, господа офицеры?
Кулябко ухмыльнулся и сказал:
– А вы мне нравитесь, баронесса: женщина, а рассуждаете, как полководец. Именно офицеров некоторых я и имел в виду. Высших даже… Но давайте лучше подумаем о том, где бы чем-нибудь подкрепиться, сестрица. Я чертовски проголодался, представьте. А тут еще кухни дымят кругом и разносят такие кулинарные ароматы, что хоть язык собственный глотай.
Он говорил все это, наблюдая, как Мария делала перевязку неторопливо, обстоятельно, как будто урок бинтования сдавала, гримасничал от боли, но крепился и понятия не имел, сколь серьезно было его ранение и что могло бы быть через несколько часов, не попадись она ему на глаза. И Мария не так легко добилась в приемном пункте разрешения сделать ему перевязку, так как таких раненых было более чем достаточно.
Врач – старичок с бородкой «козликом» – даже нашумел на нее:
– Оставьте меня в покое, сестрица. Мы не успеваем оперировать и перевязывать тяжело раненных, а легкие могут и потерпеть. И вы лучше бы помогали нам, а не тратили время на сомнительное красноречие. А вообще: кто вы такая и по какому праву позволяете себе мешать людям работать и приказываете мне, что надобно делать, а что не надобно?
Мария в свою очередь напустилась на него:
– А по какому праву вы позволяете себе кричать на меня, милостивый государь? Разве я ваша гувернантка?
Старый доктор наконец узнал ее и обрадованно воскликнул:
– Позвольте, да вы не дочь ли баронессы Корф, покойной ныне, первой супруги Владимира Александровича Сухомлинова? Мария. В Смольном которая…
– Воспитанница баронессы Корф, – смущенно поправила его Мария.
И все стало на место, и старый доктор тут же объявил ей:
– Полагайте, что вы уже определены в мой лазарет, матушка. А что нашумел – не обращайте внимания: стариковская привычка. Я и на Владимира Александровича шумел, когда служил у него в Киеве, но от сего наши отношения не портились, и мы даже в преферанс игрывали с ним… Делайте перевязку вашему штабс-капитану.
Кулябко не все слышал и, покачав головой, сказал, когда Мария приступила к делу:
– Поистине, не имей на фронте сто рублей, а имей одного древнего, как мир, старичка врача, коему еще в прошлом веке уготовлено место в райском уголке. Перевязали бы, чем бог послал, и все дело. А нет, я и сам бы перевязал какой-нибудь портянкой, пардон, поскольку бинтов днем с огнем не сыщешь.
Мария отчитала и его:
– А вы, оказывается, довольно скверный субъект, штаб-ротмистр, и я, кажется, зря старалась, не желая, чтобы… вы лишились руки.
– Как? – удивленно спросил Кулябко.
– А так. Через пять-шесть часов вам надо было отрезать левую руку, сударь.
Кулябко пришел в отчаяние:
– Черт! Как же так? Такая пустяковая рана – и вдруг… По гроб буду обязан вам, милейшая сестрица и самая прекрасная женщина, какую я когда-либо встречал. Простите, ради бога, язык мой – враг был мой всегда и неизменно, за что и терплю превратности судьбы. Первый раз, кажется, только здесь вот прикусил его и смиренно ждал очереди.
– Жандарм, а ждали очереди. Ваш брат особенно не стесняется в достижении своих целей, – заметила Мария.
– Но давайте лучше подумаем о хлебе насущном, как условились, а потом я вас и отпущу, ибо намерен вернуться в Нейденбург вместе с солдатами.
– И думать не смейте. У вас – рваная рана, не знаю, из какого оружия в вас стреляли.
– Я еще не распутал клубок, связанный с ложным приказом об отступлении. Хотел арестовать одного поручика, но решил повременить, – имел он в виду поручика Струзера, передавшего по телефону приказ об отступлении первого корпуса, и добавил: – А стреляли по мне с крыши дома…
Они разговаривали в небольшой комнате-перевязочной, в окружении раненых, которые то стонали, то скрипели зубами, как будто камень грызли, а то и вскрикивали:
– Да что же ты делаешь, ирод, креста на тебе нет, а не брат милосердия? Я с кровей сошел весь, а ты еще пускаешь ее, как воду, корыто уже напустил, душегуб…
Санитар делал свое дело и ворчал:
– Помолчи, тебе сказано. Не баба, не рожаешь, поди.
– Да ты хоть бы заморозил малость, все-таки не так шибко слышно было бы, как ты там, в ране той, ковыряешься, – не унимался солдат.
– Морозить нечем, брат, так что терпи. На войну шел, а не на свадьбу.
Кулябко пошептал Марии:
– Скорее отсюда, сестра Мария. Не выношу хлюпиков. И этого идиотского больничного аромата. – А когда вышел с Марией из здания, торопливо закурил и с отвращением сказал: – Не понимаю, какая нелегкая дернула вас посвятить себя медицине? Ужас один, а не служба – ковыряться в человеке.
– Я не медичка, я только прослушала курс на высших медицинских курсах, ну, и в Смольном немного училась на скоротечных курсах сестер милосердия. А вообще-то я педагогом хотела быть, но война все перевернула вверх тормашками.
– А разве Смольный готовит педагогов?
– Смольный готовит дворянских невест, а не педагогов, штаб-ротмистр, – ответила Мария и хотела прощаться, да Кулябко не без ехидцы спросил:
– А кроме того, готовили себя еще и в невесты капитана Бугрова? Зря. Его могут и того, – намекнул он нагло. – Он-то нашему брату давно знаком. Так что держитесь лучше от греха подальше, баронесса, по-дружески говорю. Не то подведет он и вас, и вашего дядюшку, военного министра, коему и без того пришивают всякие подозрительные связи с Мясоедовым, с Альтшуллером и прочими субъектами.
Мария сказала с крайним отвращением:
– Мерзость… Я сожалею, что спасла вашу руку… Убирайтесь прочь, – прикрикнула она яростно, властно.
Кулябко растерялся: такого с ним в жизни еще не было. Но не драться же, не вызывать же женщину? И произнес расслабленно и виновато:
– Я не буду искать встречи с капитаном Бугровым. В конце концов, он не плохой офицер и заслужил Георгия по праву. Извините, ради бога, и не поминайте лихом, – заключил он и ушел.
Мария проводила его злым взглядом и пошла колесить по городу, по местам скопления солдат – на станции, в лазарете, в военном госпитале, но нигде ничего об Орлове не узнала.
И окончательно уверовала: значит, он находится где-то с Самсоновым. С центральными корпусами, сражающимися с противником в нескольких десятках верст от Млавы. Но как же они сражаются, если противник уже захватил Нейденбург и отрезал им пути связи с тылом, а значит, со снабжением всем необходимым для них? Или они уже окружены, пленены, разбиты?
У нее от одной мысли об этом замирало сердце, а тут еще на станции солдаты без обиняков говорили:
– …Предали нас, братцы, с этим отступом. Бросили мы своих солдатушек-братушек, какие бились с германцем по правую руку от нас, и теперь, может статься, лежат их косточки во сырой чужой землице, как без рода-племени на свет пущенных, а мы вот тут прохлаждаемся, как каины-убивцы. Эх!
– Выцарапаются, бог даст. Штыками пробьются – их германец боится, аки черт ладана.
Этот успокоенный голос прервал другой, резкий и грубый:
– Дурак ты, парень, и больше ничего. Не ждать, покуда они пробьются, а идти на выручку аллюром, как кавалерия говорит. Тут один добрый переход от нас – только и делов.
– Один-то один, хоша верст сорок – пятьдесят придется отмахать, а как германец засел в том своем «Ноевом бугре» и его доведется выкуривать штыками?
– Ну, ты выкуривай, батя, а я хоть подметки прибью тем часом, какие навовсе отскочили, так что пальцы уже каши просят.
Это сказал моложавый детина с рыжими усиками, что сидел на земле и ковырялся в сапогах, прилаживая подметки с помощью шила и телефонного провода, но его голоса как бы никто и не слышал, и разговор продолжался, не быстрый, не громкий, но и не скрытный, и его никто не прерывал властным криком: «Отставить разговоры!», да и некому было прерывать, ибо никого из офицеров поблизости не было.
Мария, проходя мимо, подумала: «Хорошо, что Кулябко не слышит этих слов, – арестовал бы говорунов и отправил бы в кутузку. А быть может, и не отправил бы? С солдатами говорить – не лыко вязать: церемониться не станут и могут выместить злобу так, что и перевязкой не отделаешься», – подумала она и спросила, обращаясь ко всем разом:
– Господа солдаты, нет ли среди вас раненых?
Ее обращение и сам тон, мягкий, женственно-заботливый, тронули самые задубленные души и даже рыжего детину, и он обрадованно произнес:
– Братцы, царевну серый волк доставил самолично. И она величает нас, как господских кровей происходящих! Чудно!
Пожилые солдаты признательно отвечали:
– Бог миловал, сестрица, раненых пока нету.
– Благодарствуем за интерес, сестрица. Вот тронемся в наступление, тогда приходите, как останемся живы-здоровы, бог даст.
А когда Мария отошла немного, до нее донеслись слова теплее теплого:
– Такая молоденькая, а уже в сестрах ходит. Молодец девонька!
– И видать, из благородных, по обличию скидывается на нашу барыню, а поди же ты… «Господа солдаты». На самом деле – чудно!
И Мария как на крыльях летала но городу, находила раненых, доставляла их в лазарет, перевязывала и ассистировала при операциях и узнала, который был час, лишь далеко за полночь, и уснула вдруг, стоя и прислонив белоснежную от косынки голову к двери. И чуть было не упала, да старичок доктор вовремя подхватил ее и участливо сказал:
– Ничего, ничего, матушка, от непривычки это. Вздремните часика два в моем кабинете, а когда надо будет – я разбужу вас. Предполагается наступление на Нейденбург, а я ума не приложу, где взять сестер для сопровождения санитарных фургонов.
– Я могу… Я поеду, – сонным голосом сказала Мария.
– Вы будете спать, матушка, спать и ничего пока делать не будете. Об остальном я позабочусь сам, сударыня моя, – наставительно-строго заметил доктор и проводил Марию до самого кабинета – крошечного, на одну кровать и почти детский столик, заваленный всякой медицинской всячиной.
…И явилось Марии видение чудесное и прекрасное, и нашла она Александра Орлова верхом на том самом сером волке, о котором говорил рыжеусый молодой солдат, но странно: на волке, огромном и сильном, Александр Орлов был в облачении царевича и весь искрился серебром наряда, а на плечах были золотые погоны, ни дать ни взять – генерал-адъютант. Мария глазам своим не верила и ничего не понимала, а Александр Орлов улыбался ей сияющей улыбкой и говорил: «Ну, я жду вас, Мария. Вы ведь сказали, что будете ждать меня, а мы вот с серым волком за вами прибыли, так что милости прошу», и подхватил ее, как пушинку, гикнул: «А ну, серый, покажи, на что ты пригож!» – и помчался во весь дух по степям-дорогам, по лесным темным тропинкам, как ветер, так что у волка язык – красный, большой – вывалился наполовину не то от гордости, не то от удовольствия.
И мчались Они, летели в неведомые дали, полные счастья и удали молодецкой, и все вокруг – леса, и поляны, и степи бескрайние, и само небо синее-синее, и птицы разные, звери лесные провожали их радостно и торжественно, как в сказке, и лишь не могли сказать человеческим языком своего доброго напутственного слова, но по их улыбчивым глазам Мария видела в них друзей и сама улыбалась им, переполненная счастьем безмерным.
А серый волк все бежал навстречу солнцу, и сам был озарен его багряным светом, и стал не серым, а розовым, так что Мария удивилась и хотела спросить Александра Орлова, что такое случилось с волком, Да не могла, язык онемел. И потрогать рукой не могла, ибо руки стали непослушными.
И вдруг все изменилось: пропал серый волк, пропал. Александр Орлов, и птицы исчезли, и звери как сквозь землю провалились, и осталась Мария одна-одинешенька в чистом поле, на каком-то древнем кургане, какие она встречала на Дону, и увидела: к кургану шел по степи не то паровик, не то полевая кухня с чадившей самоварной трубой, с огромными колесами, и на ней стоял штаб-ротмистр Кулябко и злорадно ухмылялся, будто хотел наехать на нее и раздавить. И уже совсем было приблизился к кургану и вот-вот мог взобраться на него, но в последний момент Мария рванулась в сторону и побежала изо всех сил, а потом взмахнула руками, как птица, еще раз, еще, как бы опираясь о воздух, и полетела над лесами и над полями, и увидела внизу город сказочно-фантастический, из теремов и зубчатых башен больших и малых, а на макушке самой высокой башни увидела жар-птицу в ослепительном сиянии, и оно растекалось во все стороны солнечными сполохами от земли до неба и озаряло все вокруг немеркнущим огнистым светом.
Мария опустилась прямо на площадь перед теремами, чтобы полюбоваться чудо-птицей, как откуда-то явился Александр.
И услышала неясный голос:
– Пора, пора, матушка, и честь знать: на дворе уже рассвело.
Мария открыла глаза, и никого не нашла, и опять закрыла их, чтобы продолжить наслаждение чудесным видением, но – увы! – все пропало и более не возвращалось.
– Сестра Мария, вам пора, говорю: два часа уже спите, это роскошь для нашего брата, – совсем отчетливо услышала она голос старого доктора, что возился в своем столике, что-то ища и никак не находя, и встала.
– Два часа, – удивилась она, – я уже весь мир облетела. На сером волке. Чудесная сказка привиделась. Только на месте царевны сидела я собственной персоной.
– Гм. А на месте царевича Ивана кто же сидел, позвольте полюбопытствовать? – шутил доктор.
– Капитан один, – смущенно ответила Мария. – Хотя погоны какие-то золотые, не капитанские.
– Так, так… Романтический капитан, значит. И золотые погоны.
– Вполне реальный. Я без ног осталась сегодня, ища его среди раненых, но во сне лишь увидела… Господи, и сочинится же такое!
– Это – к добру, старые люди говорили, а если к сему прибавить немного мистики – надо полагать, что капитан ваш при золотых погонах, видно генерал-адъютантских, не пропал и находится в полном здравии и благополучии… А теперь – десять минут на сборы и – в путь-дорогу, за войсками, – сказал доктор и, взяв с собой традиционный саквояж, удалился.
Мария вышла на улицу вдохнуть свежего воздуха и не узнала города: в нем все пришло в движение – солдаты, орудия, повозки, полевые кухни с самоварными трубами, появились офицеры, шагавшие впереди колонн солдат, и солдаты шагали, как на параде, стройными рядами, поротно, с винтовками на плечах, ощетинившиеся воронеными, как бы подсиненными, штыками, суровые и собранные, и от их дневного вида не осталось и следа: отрешенности и как бы виноватости за содеянное, за отступление.
Мария обратила внимание на сапоги на рыжем парне с лихими усиками: они были начищены ваксой до блеска. И поймала лукавый взгляд их обладателя, парня с лихими усиками, как бы говорившего ей: видите, какой лоск я навел на них? Чтоб вам понравилось.
И улыбнулась, и помахала ему ручкой.
* * *
А Александр Орлов докладывал Самсонову, которого настиг на лесной тропинке, возвращаясь от Мартоса:
– …Главнокомандующий категорически приказал генералу Ренненкампфу оказать вашей армии незамедлительную помощь. Я был у него, в первой армии, вчера, и он приказал своим левофланговым корпусам генералов Алиева и Шейдемана двинуться на соединение с вами. Вот приказ, – и отдал пакет.
Самсонов, не вставая с коня, на котором ехал, прочитал приказ и с сожалением покачал головой, а потом вложил приказ в конверт и вернул Александру:
– Возьмите себе на память, капитан. И скажите главнокомандующему, который благодарит меня за сражения последних дней, что сию благодарность следует выразить генералу Мартосу, чей корпус сражается геройски уже вторую неделю и разбил или нанес поражение нескольким дивизиям противника. И никаких совокупных действий, как пишет главнокомандующий генерал Жилинский, с первой армией уже быть не может: я отдал приказ Мартосу и Клюеву отступать. Прошу вас: попытайтесь возвратиться в Белосток и доложить главнокомандующему, что надеяться на отражение атак противника у второй армии нет, ибо нет ни сил, ни средств, ни, наконец, нет даже хлеба. Противник же наседает на нас с обоих флангов и с севера. Если мы отведем центральные корпуса Мартоса и Клюева благополучно, это будет хорошо. Я остаюсь при войсках.
Александр Орлов решительно заявил:
– Ваше превосходительство, я не могу, не имею права и не хочу покидать вас. Более того: я прошу вас принять мой автомобиль, вернее – штабной, а лошадку уступить мне. Вы пока доберетесь на ней до штаба, до Нейденбурга, – город может оказаться в руках противника.
Самсонов переглянулся с чинами штаба, Постовским, Филимоновым, тоже сидевшими на дончаках, подавленно сказал:
– Благодарю, капитан, но Нейденбург уже бомбардируется немцами и может быть занят в ближайшие часы, если Кондратович не выполнит моего приказа.
– Я видел его в Нейденбурге, он мечется на моторе, командует своей дивизией, защищающей город…
– Именно на своем моторе он и покинул Нейденбург, – прервал Александра Самсонов и строго добавил: – Выполняйте мое распоряжение, капитан. Как можно скорее попытайтесь добраться до главнокомандующего. Положение армии критическое. Найдите по пути Крымова и передайте мое распоряжение еще и устно, ибо письменно я его отдал: Нейденбурга противнику не отдавать. Если он все же возымет его – принять все меры, чтобы освободить его при помощи третьей гвардейской дивизии генерала Сиреллиуса, которая должна быть в Млаве, и дивизиона тяжелой артиллерии, так как немцы именно с ее помощью добиваются успехов. За сим – желаю вам удачи, капитан. Прощайте.
Александр был потрясен и подумал: Мартос прав, – Самсонов уже не верит не только ставке фронта, а и самому себе и не надеется, что дела еще можно поправить. И то сказать: ставка фронта ровным счетом так ничего и не предприняла, когда Благовещенский оголил правый фланг армии, и не отрешила его от должности, и великий князь не отрешил, а коль великий князь этого не сделал – командующий армией не имел права делать это сам, тем более что все генералы были назначены на свои посты высочайшим повелением царя.
Орлов хорошо знал штабные порядки и был приятно удивлен, что Самсонов наконец уволил Артамонова без разрешения Жилинского и великого князя, но поздно, очень поздно сделал это: корпус уже отступил и разом поставил под угрозу центральные корпуса. А Благовещенского зря не уволил: тот три дня вообще стоял в районе Ортельсбурга и «разводил свои тылы», как писал Крымову полковник Залесский, исполнявший должность начальника штаба шестого корпуса, вместо того чтобы атаковать противника.
