Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 64 страниц)
– Семь дней. Третья армия генерала Рузского начнет атаку шестого августа на линию Броды – Куликов – Миколаев, восьмая армия генерала Брусилова – седьмого августа на линию Галич – Холоров, в видах отрезания противнику путей отхода за Днестр перед генералом Рузским. Четвертая армия барона – генерала Зальца – начнет атаку противника с линии Янов – Заклинов – Тарноград, с выходом на Перемышль, для чего седьмого августа сосредоточивается на линии Вильколаз – Избица. Пятая армия генерала Плеве наступает на Мосциско – Львов – Волынск, помогая четвертой, и должна выйти в пункт сосредоточения к Войславице – Владимир-Волынск восьмого августа…
– Какова линия сосредоточения противника и что у него там может быть? – спросил великий князь.
Иванов замялся, и Данилов ответил:
– На севере – группа Войрша, у Ченстохова, ниже ее, – группа Куммера, у Кракова и далее первая, четвертая, третья армии и группа Кевеса на линии Сандомир – Станислав. Всего восемьсот Двадцать тысяч штыков, пятьдесят шесть тысяч сабель, более трех тысяч орудий.
Великий князь бросил на него недовольный взгляд, как будто хотел сказать: «Я не у вас спрашиваю», но ничего не сказал, а карандашом провел на своей карте жирную черту с севера на юг и спросил у Янушкевича:
– Чем мы прикроем правый фланг?
– Четырнадцатой кавалерийской дивизией и отдельной гвардейской бригадой, ваше высочество, – ответил Янушкевич.
– Левый?
Янушкевич посмотрел на Данилова, и тот вновь ответил:
– По плану развертывания, левый наш фланг прикроет Днепровская группа и группа ополчения.
– Запишите выдвижение против Войрша корпуса из нашей Варшавской группы, – сказал великий князь Янушкевичу.
Данилов спросил:
– Но Варшавскую армию вы, ваше высочество, предполагали направить на Познань – Берлин. Долженствует ли ее ослаблять?
– Генерал Данилов, я у вас не спрашиваю, что мне долженствует делать, а что – нет.
– Слушаюсь, – виновато произнес Данилов.
Великий князь продолжал спрашивать у Иванова:
– Когда вы намерены начать общую атаку, генерал?
Иванов хотел взять бумаги у генерала Алексеева, своего начальника штаба, но тот незаметно показал все десять пальцев.
– Десятого августа, ваше высочество, – ответил он не очень уверенно.
И тут великий князь обернулся к нему, оставив в покое карту, и нетерпеливо воскликнул:
– Поздно, генерал! К десятому августа противник может перейти границу Франции с севера и устремиться к Парижу. – И, быстро пройдясь взад-вперед возле карты и посматривая на нее свирепым взглядом, отрубил: – Я начну атаку третьего – пятого августа, дабы этим отвлечь австро-германцев с запада и с сербского театра. Это – священная обязанность наша перед православной Сербией и перед нашей доблестной союзницей Францией… Янушкевич, запишите: атаку третьей и восьмой армиям начать пятого августа… Как, мой друг Алексей Алексеевич, начнем? – обратился он к Брусилову.
– Я готов, ваше высочество. Мы не можем ждать полного сосредоточения наших армий в то время, когда германцы теснят французов, а австрийцы – сербов.
– Благодарю вас, генерал Брусилов. Вот, господа; как следует понимать наш священный долг перед союзниками, – обратился великий князь ко всем и стал диктовать Янушкевичу директивы ставки юго-западному театру, расхаживая возле стола взад-вперед.
Данилов не смутился и деловито стал тоже записывать то, что диктовал верховный. Как ни в чем не бывало.
* * *
Жилинский ждал своей очереди докладывать и думал: все идет не так. Последним прошлогодним планом развертывания предусмотрена всего только готовность остановить наступление немцев до нашего полного изготовления. Это – для Восточной Пруссии.
Для австрийского театра предполагалась атака противника пока южной частью фронта, восьмой и третьей армиями, чтобы обеспечить развертывание северных четвертой и пятой армий. Между тем великий князь требует атаки всеми армиями одновременно на обоих театрах, не дожидаясь полного их сосредоточения, и даже ранее срока, назначенного по союзному договору с Францией. То есть фактически отменяет план тринадцатого года и вводит в действие старый план.
Да, Жилинский хотел оказать союзникам помощь, но он планировал, как командующий Варшавским военным округом, прежде подтянуть к германской границе армию Самсонова и, выравняв ее с армией Ренненкампфа, атаковать Притвица общими силами одновременно с юга и с востока, чтобы действовать наверняка. Такой план и был разработан им и Жоффром в прошлом году.
Между тем великий князь вышагивал своими длинными ногами по кабинету, диктовал Янушкевичу:
– Генералу Иванову приказываю начать атаку противника силами третьей и восьмой армии соответственно пятого и шестого августа, не дожидаясь прибытия третьего Кавказского и двадцать четвертого корпусов…
– Ваше высочество, осмелюсь… – попытался было возразить Иванов, но великий князь так посмотрел на него, что у Иванова и мысли пропали.
– Атаковать силами третьей и восьмой армии потому, что четвертая и пятая армии запаздывают в своем сосредоточении, – объяснил великий князь и продолжал: – Третьей армии, генерал Рузский, надлежит за два дня выйти на рубеж Острова – Рудни – Вышневец…
– Слушаюсь, – отчеканил Рузский не очень браво.
Великий князь продолжал:
– Вам, генерал Брусилов, надлежит к седьмому августа выйти к Збручу и далее действовать совместно с Рузским в направлении Львова.
– Слушаюсь, ваше высочество, – произнес Брусилов, поднявшись.
– А что скажут генералы Плеве и Зальц? – обратился великий князь к командующим пятой и четвертой армиями.
Барон Зальц растерялся от неожиданности, но его выручил Плеве. Будучи старше всех присутствовавших, он выглядел болезненно, однако встал, как и положено, и по-стариковски ответил:
– Боюсь, ваше высочество, что, пока мы сосредоточимся, Конрад перетянет армии с сербского театра на наш. Полагаю, что нам невозможно задерживать атаку более чем на один-два дня.
Великий князь был растроган, подошел к Плеве и обнял его.
– Благодарю вас, генерал Плеве, от имени государя и своего, – произнес он дрогнувшим голосом и сказал всем: – Учитесь, господа, У старого боевого солдата, как долженствует служить отечеству и престолу.
Генерал Плеве смутился, переступил с ноги на ногу, поправил седые усы, потом сел на стул с высокой резной спинкой, достал клетчатый платок и утер взмокшую лысую голову.
Великий князь продолжал приподнято:
– Нам надлежит, в силу наших союзнических обязательств, как можно скорее поддержать французскую армию ввиду готовившегося против нее главного удара противника. Как у нас на Северо-Западном фронте, готово ли все для атаки?
Ренненкампф посчитал, что вопрос относится к нему, живо поднялся и, распустив свои огромные усы, чеканно ответил низким голосом:
– Первая армия, ваше высочество, числом около ста батальонов штыков и свыше ста двадцати эскадронов и сотен, закончит сосредоточение к концу месяца. Но мне необходим второй корпус генерала Шейдемана, который предназначен для Самсонова, ибо у меня на левом фланге имеется сильная неприятельская крепость Летцен.
Жилинский был взбешен: эка нахал! И готов был сказать, что корпус Шейдемана не может быть изъят из второй армии, да в это время великий князь обратился к нему, словно и не слышал того, что говорил Ренненкампф:
– Генерал Жилинский, каковы силы вашего театра и сроки их сосредоточения?
И тогда Жилинский блеснул:
– Первая армия, за вычетом оставляемых для караульных служб, будет иметь к концу двенадцатого дня мобилизации девяносто шесть батальонов и сто шесть эскадронов и сотен, в составе: двадцатого корпуса генерала Смирнова, состоящего из двадцать восьмой дивизии генерала Лашкевича, двадцать девятой – генерала Розеншильда-Паулина, пятого авиаотряда и пятой стрелковой бригады, которую, однако, всего лучше подчинить четвертому корпусу, как находящуюся в его районе; третьего корпуса генерала Епанчина, состоящего из двадцать пятой дивизии генерала Булгакова и двадцать седьмой – генерала Адариди; наконец, четвертого корпуса генерала Алиева, состоящего из сороковой дивизии генерала Короткевича и тридцатой – генерала Колянковича. Орудий всего – четыреста два, кавалерии – пять с половиной дивизий… Продолжать докладывать о второй армии, ваше высочество? – спросил Жилинский.
– Продолжайте.
Жилинский незаметно перевел вздох и продолжал:
– Вторая армия, также за вычетом оставляемых для караульных служб частей, будет иметь сто пятьдесят восемь батальонов и семьдесят два эскадрона и сотни, орудий – шестьсот двадцать шесть, в составе: второго корпуса генерала Шейдемана, состоящего из двадцать шестой дивизии генерала Порецкого, сорок третьей – генерала Слюсаренко и второго авиаотряда; шестого корпуса генерала Благовещенского, состоящего из четвертой дивизии генерала Комарова, шестнадцатой – генерала Рихтера и двадцать третьего авиаотряда и приданной корпусу армейской кавалерийской дивизии генерала Толпыго; тринадцатого корпуса генерала Клюева, изъятого из юго-западного театра и состоящего из первой дивизии генерала Угрюмова, тридцать шестой – генерала Преженцева и двадцать первого авиаотряда; пятнадцатого корпуса генерала Мартоса, состоящего из шестой дивизии генерала Торклуса, восьмой – генерала Фитингофа и пятнадцатого авиаотряда; двадцать третьего корпуса генерала Кондратовича, срстоящего из второй дивизии генерала Мингина и третьей гвардейской – генерала Сиреллиуса, оставленной пока в Варшаве, и первой бригады генерала Васильева, находящейся на марше к Варшаве; наконец, первого армейского корпуса генерала Артамонова, состоящего из двадцать второй дивизии генерала Душкевича и двадцать четвертой – генерала Рещикова, обе трехполкового состава, и шестой и пятнадцатой армейских кавалерийских дивизий генералов Роопа и Любомирова. Тринадцатый корпус подойдет через четыре дня. Пятнадцатая и шестая кавалерийские дивизии подойдут через три дня. Первый армейский и первый гвардейский будут включены в боевой состав армии по вашему повелению, ваше высочество… У меня все, – закончил Жилинский с полным сознанием исполненного долга.
Великий князь все время ходил, опустив глаза и слушая внимательно, а все следили за ним, высоченным и тощим, как зачарованные, боясь переглянуться с соседом: мол, блеснул Жилинский.
Великий князь первым нарушил воцарившуюся тишину:
– Гвардейский корпус оставить в Варшаве. Первый армейский не выдвигать далее Сольдау. – А Ренненкампфу не без язвительности сказал: – Вот как надлежит докладывать мне, генерал.
– Слушаюсь, ваше высочество, – произнес Ренненкампф так бодро, как будто получил августейшую похвалу.
Великий князь мягко продолжал:
– Что у противника будет, Яков Григорьевич?
– Четыре корпуса, численностью в сто батальонов, плюс ландверные дивизии Унгерна и Гольца, плюс гарнизоны крепостей: Кенигсберга из тридцати тысяч штыков; Грауденец – бригады ландверов из шести батальонов: Торн – двадцатой ландверной бригады; Летцена – пяти ландверных батальонов. Для полного сосредоточения армии генерала Самсонова у границ противника, на всем ее протяжении, длина коего равна ста семидесяти верстам, нам необходимо семь дней, дабы начать атаку вместе с первой армией.
– То есть задержать наступление первой армии? – спросил великий князь, не назвав Ренненкампфа как командующего.
Жилинский ответил:
– Никак нет, ваше высочество: первая армия может приступить к активным действиям через три дня после рекогносцировки противника, в частности кавалерией хана Нахичеванского.
– Гм, – задумался великий князь и, вытянувшись во весь рост, спросил у Янушкевича: – А вы как полагаете, Николай Николаевич?
– Полагаю, ваше высочество, что Яков Григорьевич прав: порознь атаковать Притвица нам неспособно, он сильнее каждой из наших армий, в частности тяжелыми орудиями. К тому же располагает прекрасной сетью железных дорог и может маневрировать, как ему будет угодно.
Жилинский облегченно перевел дух: нет, Янушкевич не изменил ему и вот поддержал. Но согласится ли верховный с таким планом?
Великий князь пренебрежительно сказал:
– Относительно железных дорог вам следовало бы прежде обратиться к военному министру, по милости коего мы разрушили то, что было, и не построили того, что должно было построить. Как, впрочем, и крепости: старые почти все разрушены, а новые не построили, и остались мы с Брест-Литовской – на севере, Ново-Георгиевской – на юге и Осовцем – в центре.
Янушкевич заступился за Сухомлинова:
– Немцы переделали все свои крепости на границе с нами, ваше высочество. Нам крайне надлежало сделать то же, но мы не успели.
– Да, – произнес великий князь и жестко сжал маленькие губы, отчего бородка-клинышек его тоже как бы сжалась и стала совсем острой. Но в следующую секунду он недобро посмотрел на начальника главного штаба генерала Михнезича, на его высокий лоб с большими залысинами и спросил: – А вы за чем смотрели, генерал? Как вы допустили до подобного?
Генерал Михневич встал и ответил без тени смущения:
– А к нашему гласу и не прислушивались, ваше высочество. Дума просто не утверждала нам, военным, надлежащих ассигнований. Систематически. Только теперь утвердила.
– Бездарности! Планировали войну на… отступление! Под военно-полевой суд подобных субъектов! Лишать постов и воинских званий! – повысил голос великий князь, шагая по кабинету, и все замерли, зная, кого имеет в виду августейший верховный.
И Жилинский затаил дыхание. Да, конечно, в какой-то мере он повинен в том, что составлял планы оборонительных действий на случай войны, но кто сказал, что Сухомлинов был не прав, желая перевооружить армию на более совершенной основе? А кто заставил фактического начальника главного артиллерийского управления, великого князя Сергея Михайловича, начать вооружение армии тяжелой артиллерией и пулеметами? Или заставил министерство путей сообщения усилить подвижной состав, паровозную тягу и общую провозоспособность дорог, ведших к западным границам? Или закупил большое количество аэропланов? Или заставил промышленников делать тяжелые собственные пушки и так далее? Ничего этого великий князь ведь не знал, ничем подобным до войны не интересовался, кроме своей гвардии, как не знал и штабных дел, не принимая решительно ни в каких мероприятиях личного участия, – что же теперь-то гневаться и искать виноватых?
Но великий князь никого более не разносил и лишь недовольно спросил:
– А почему я не вижу здесь генерала Самсонова? Он что, полагает, что я пошлю за ним специального фельдъегеря?
– Он лечился на Кавказе, ваше высочество, и находится сейчас на пути в армию, – ответил Янушевич.
– Гм, – смущенно произнес великий князь и спросил у Жилинского: – Чего вам недостает, генерал Жилинский, для того чтобы начать активные действия наискорее?
– В пятнадцатом корпусе генерала Мартоса недостает четырех батальонов; во второй дивизии – двух; в первом корпусе – двух полков; в третьей гвардейской – одного полка. Тринадцатый корпус генерала Клюева, переданный мне из юго-западного театра, еще не укомплектовался и прибудет к нам через пять – три дня…
– Через пять или через три?
– Через пять, – ответил Янушкевич.
– Через три дня, ваше высочество, – подал свой тихий голос Данилов.
– Так и будем полагать, – согласился великий князь.
Жилинский продолжал:
– Но самое главное, ваше высочество, без чего немыслимо никакое наступление, как показала японская кампания, – у нас нет вторых эшелонов…
– Вы хотите сказать, что мы можем понести большой урон в первые же дни атаки?
– Можем, от тяжелых орудий противника, от цеппелинов.
– Быть может, и от телеграфных столбов? – иронизировал великий князь, но Жилинский не растерялся и ответил:
– Ваше высочество: мы будем идти по неприятельской территории, а на неприятельской территории и столбы могут стрелять.
– А вы прикажите вешать всякого, кто будет стрелять моим солдатам в спину… Мой главный резерв – Варшавская группа, которую я направляю на Берлин, как только вы очистите мне плацдарм и разобьете Притвица. Что там у Притвица?
– Первый корпус генерала Франсуа, западнее его – семнадцатый генерала Макензена и южнее справа – первый резервный Белова, – ответил Ренненкампф, поднявшись со стула. – Но пока они подойдут к границе, я могу выйти к реке Ангерап.
– Вы полагаете, что это – доподлинные данные, коим можно верить?
– Так точно. Исключая гарнизон Кенигсберга. Здесь у генерала фон Папприца наберется одна дивизия и три-четыре бригады…
– Три или четыре?
– Максимум пять, ваше высочество, – отвечал Ренненкампф и надул пухлые щеки.
– Вы не очень хорошо осведомлены, генерал Ренненкампф, – впервые назвал великий князь Ренненкампфа по фамилии.
– Я знаю всех командиров противника, ваше высочество.
– А мне надобно знать все силы этих командиров.
Великий князь посмотрел, обращаясь к Янушкевичу, державно повелел:
– Генерал, пишите директиву верховного командования: принимая во внимание, что война с Германией была объявлена сначала нам и что Франция, как союзница наша, считала своим долгом немедленно поддержать нас и выступить против Германии, естественно, необходимо и нам, в силу тех же союзнических обязательств, поддержать французов ввиду готовящегося против них главного удара немцев. Для достижения этих целей – первой армии наступать севернее Мазурских озер с охватом левого фланга противника и в целях притягивания на себя возможно больших сил его… Второй армии разбить корпуса противника между Вислой и Мазурскими озерами, наступая в обход Мазурских озер с юга и отрезая противнику пути отхода за Вислу…
Все остальные сидели, как окаменевшие. Один старик Плеве, ворочаясь на неудобном, прямом, как доска, стуле с высоченной резной спинкой, что-то писал в маленьком своем блокноте.
…Вот о чем вспомнил сейчас генерал Жилинский и задумался. Спросит его верховный, когда приедет в штаб фронта, – нечего будет и ответить, разве что тем ответить, что Самсонов возьмет к этому времени все южные приграничные города Восточной Пруссии. Однако Самсонов до сих пор не разбил двадцатый корпус противника, единственный, ему противостоящий, а, наоборот, позволяет ему благополучно отходить и сохранять способность защищаться от корпуса Мартоса. Так кто же не умеет воевать: главнокомандующий фронтом или сам Самсонов, обвинивший всех и вся во всех смертных грехах?
И генерал Жилинский уже готов был пожалеть, что не добился назначения командующим второй армией генерала Брусилова, который по мобилизационному расписанию и должен был занять этот пост.
За окном был вечер, было душно и слышалось, как невдалеке на улицах все еще шумно двигались обозы, и в воздухе стояли надрывные понукания лошадей ездовиками, да еще лай собак доносился – отчаянный, не лай, а звериный рык, так что Жилинский качнул головой и негромко заметил:
– Волкодавы какие-то. А обозы надобно рассредоточить по другим улицам, а не обязательно направлять все вблизи штаба фронта… И торговцев всякого рода-племени удалить подальше…
В это время послышался шум аэроплана – и тотчас же раздались разрывы сброшенных гранат.
Жилинский прислушался, но шум вскоре удалился, а разрывов гранат более не повторилось.
– Вот вам и бегущий стремглав противник, – тревожно произнес он и медленно прошелся по кабинету.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В Варшаву Александр Орлов попал случайно: штаб-ротмистр Кулябко ехал туда повеселиться и пригласил его провести с ним вечер примирения, как он сказал, в кругу друзей, которых у штаб-ротмистра было не перечесть.
Собственно, ехал не Кулябко, а Крылов, которого Кулябко и вынудил взять его с собой, а уж потом и пригласил Александра.
Ехали на автомобиле Орановского, в черном открытом «бенце», и Крылов тотчас же показал, кто кого пригласил: он распоряжался автомобилем, приказывая шоферу, с которым сидел рядом, вместо механика по правилам, куда-то заезжал еще в Белостоке, потом по пути и наконец неожиданно остановился в предместье Варшавы, у невзрачного старого костела.
И пошел помолиться.
Александр делал вид, что вовсе не замечает его, этого штатского щеголя, похожего больше на магазинный манекен, нежели на секретаря начальника штаба фронта, и слушал бесконечные рассказы Кулябко о том, какие вина он пивал, каких женщин встречал, какие петербургские салоны осчастливил своим присутствием.
И лишь когда Крылов пошел в костел, Кулябко умолк, косо посмотрел ему вслед и спросил у шофера:
– Что это ваш строгий начальник вздумал молиться так поздно, да еще в польском костеле? Да еще в Варшаве, как будто в Белостоке недостает храмов?
Шофер безнадежно махнул рукой и неодобрительно ответил:
– Он всегда заезжает сюда, ваше благородие, когда направляется в Варшаву. Он-то сам из этих мест еще с до войны, вместе с генералом сюда и приехал, так что в костел этот я еще тогда привозил его.
– Но он же русский, православный, чего он не видел в костеле? Да еще в такое позднее время, когда все верующие уже спать собираются.
– А кто его знает, какой он? Он ругается по-немецки, когда злится. Доннером-Веттером называет меня, – ответил шофер.
Александра подмывало глянуть, как Крылов молится богу в пустом костеле, и он хотел сойти с автомобиля, но Кулябко дернул его за руку, так как Крылов уже вышел из костела, достал сигару и, откусив кончик и выплюнув его, прикурил и так и подошел к автомобилю, принеся с собой противно-горьковатый табачный запах.
Вынув сигару изо рта, он с улыбкой во все свое узкое бледное лицо спросил:
– Что, господа, надоело ждать? А я всего только сделал несколько поклонов – и назад. Спокойно, ни души кругом, одни свечи горят.
Александр подумал: врет, тут что-то не так, но сделал вид, что не придает значения этому позднему молению, да еще в костеле, и рассеянно произнес:
– Можно было бы и завтра помолиться в Белостоке, не пришлось бы задерживать сейчас друзей.
– Я, еще когда служил в Варшаве с его превосходительством, ходил сюда молиться, правда, весьма нерегулярно.
– Вы – католик? – неожиданно спросил Александр.
– Нет, – механически ответил Крылов, но спохватился и добавил: – То есть почти. Вернее, лютеранин, да какая разница? Я в православной церкви молюсь, как правило, а сюда хожу так, для экзотики.
Александр более ни о чем не спрашивал, но теперь еще увереннее утвердился в той же мысли: тут что-то не так. «Подозрительно ведет себя, подозрительно роскошно одевается, курит сигары. Это – на фрон-те-то!» – говорил он мысленно и вспомнил: а ведь телеграмма Самсонова, важнейшая притом, оказалась в папке этого человека и он еле нашел ее. И странно: штаб-ротмистр Кулябко почему-то не обращает никакого внимания на все происходящее.
И Александр решил: надо сказать генералу Орановскому сегодня же. А впрочем, Орановскому говорить бесполезно, он привез Крылова из штаба Варшавского округа, давно знает его и не поверит. Сказать самому главнокомандующему, Жилинскому.
В Варшаве Крылов облюбовал самый фешенебельный ресторан, прошел к свободному столику в углу, на котором стояла табличка: «Занято», убрал ее и, пригласив Александра и Кулябко садиться, поискал взглядом метрдотеля и, не найдя его, качнул недовольно головой и сказал:
– Вот так всегда: я вынужден искать метрдотеля, а не он меня, – и ушел.
– Штабс-капитан, вы – наблюдательный человек? – спросил Кулябко. – Метрдотель и не должен подходить к нему, ибо для Крылова оставлен столик…
– И то правда, – согласился Александр. – Значит, вы тоже кое-что заметили, штаб-ротмистр?
– Замечать – это моя профессия, дорогуша, – перешел Кулябко на панибратский стиль, – и именно поэтому я вчера сделал вид, что напился, надеясь заманить эту блестящую, как новый пятак, бестию в корчму, якобы на чарку смирновской, чтобы кое-что выяснить, но он – не лыком шит, не пошел, а я со злости устроил вам скандал. Прошу извинить меня великодушно.
Александр тоже извинился:
– И я прошу у вас извинения, штаб-ротмистр, глупо получилось.
– Вот и квиты, дорогуша, и вы мне положительно нравитесь.
– Благодарю… А… А что вы здесь намерены делать, не помешаю ли я вашему романтическому промыслу? – спросил Александр немного иронически.
– Понаблюдаю. А потом постараюсь поймать его с поличным и повесить, как сказал великий князь Распутину. Знаете об этом? Распутин прислал в ставку телеграмму из своей деревни, из Покровского: я хочу навестить ваше императорское высочество, когда оправлюсь, мол, после раны этой психопатки Гусевой, соблаговолите ли принять раба грешного и бывшего лекаря вашей охотничьей собаки, Григория Новых, в народе – Гришку Распутина? Ну, великий князь – человек, не очень любящий конокрадов и авантюристов, и поэтому и ответил: «Приезжай. Повешу». Хотя сам же его и породил, некогда пригласив лечить свою охотничью собаку. Вот как меняются времена.
Александр уже слышал об этом и спросил:
– То, что великий князь так ему ответил, это вполне понятно. Но Вырубова, Вырубова, неужели позволяет…
– Позволяет. Позволила вполне, уж мы то хорошо знаем, – прервал его штаб-ротмистр. – Но мы отвлеклись, мой друг. Меня сейчас интересует не Вырубова и не ее кумир, который уже всех княгинь перещупал, пардон, а Крылов. Я убежден, что сей субъект связан с польскими националистами Пилсудского или с нашими крайне левыми и получает где-то противоправительственные прокламации – то ли в костеле, то ли здесь, а затем распространяет их среди нижних чинов армии. Вчера в Белостоке на заборах именно подобные вещи и были обнаружены, к счастью, в небольшом количестве.
Александр был совершенно разочарован. Так вот о чем печется штаб-ротмистр: крамолу ищет. И не стал скрывать своего разочарования, а, горько усмехнувшись, произнес:
– А я полагал, что вы о других вещах беспокоитесь, куда более существенных для нас сейчас, а вы, простите, помешались на сих прокламациях. Какие могут быть польские националисты или наши левые, когда вся страна, вся Россия поднялась в едином порыве против врага и жаждет отмщения ему? К тому же великий князь обнародовал свой манифест к полякам, после коего пану Пилсудскому нечего будет делать.
Штаб-ротмистр насторожился. Что он, этот бесцеремонный штаба фронта офицер, не понимает таких элементарных вещей, как противоправительственная агитация? Как призывы превратить войну в гражданскую междоусобицу, дабы свергнуть существующий государственный строй? Но в таком случае чему вас учили в артиллерийской академии, сударь? И готов был сказать: «Штабс-капитан, а вы определенно вынуждаете меня хорошенько присмотреться и к вам», но понимал: глупо. И сказал не без иронии:
– За такие слова нас с вами, а вас – наверняка могут и того… на передовые позиции, в лучшем случае. А в худшем… Вы понимаете меня, пардон.
Александр вспомнил, что говорил о Кулябко Максим Свешников, и сердито сказал:
– Крылов несколько часов держал у себя очень важную и совершенно секретную депешу Самсонова. Для чего, вы можете спросить меня? Для того, вполне возможно, чтобы снять копию и передать вражеской разведке, в лазутчиках коей в нашем тылу нет недостатка. А вы, пардон тоже, занимаетесь черт знает чем: пьете для того, видите ли, чтобы изловить шпиона. Срам, штаб-ротмистр.
Штаб-ротмистр Кулябко неторопливо покрутил свой рыжий левый ус, как будто он был у него единственный, любимый, потом стрельнул в Александра привычным, испытующим взглядом, потом улыбнулся слегка, будто честь оказывал вниманием, и наконец произнес явно покровительственно:
– Не ожидал, не ожидал, штабс-капитан. Право, вас с успехом можно принять за контрразведчика. И знаете что? Постарайтесь придумать какую-нибудь причину и удалиться, – чарку примирения выпьем после. Мне нравится, что мы с вами одинаково смотрим на некоторых субъектов, которые наконец проявились, как негатив фотографии. Смею уверить: если наши с вами подозрения подтвердятся – полагайте, что и у меня появится какой-нибудь милый всякому военному сердцу крестик или медалька.
Александр подумал: «Вот и весь ваш патриотизм, сударь. И носит же подобных земля-матушка!», а вслух сказал:
– Извольте… Скажу, что супруга должна приехать из Петербурга в Варшаву санитарным поездом, и оставлю вас.
– Отлично, – согласился штаб-ротмистр и, увидев возвращавшегося Крылова, артистически юлившего между столиками, приветливо воскликнул: – Наконец-то! О, да вы и шампанского раздобыли! Расчудесно же, черт подери. Не так ли, штабс-капитан?
Александр поблагодарил и сказал то, что задумал, но Крылов воспротивился и заявил:
– Нет уж, штабс-капитан, я не для того раздобыл у метрдотеля эту серебряную бутылочку, – похлопал он по бутылке с вином, – чтобы отпускать друзей несолоно хлебавши, как говорят. Так что прошу… – сделал он широкий жест, но Александр настоял на своем и ушел.
И – удача: вскоре и уехал в Белосток с товарным поездом, везшим на фронт припасы боевые, и продовольственные, и фуражные.
«Супруга. Меня ждет. Приехала из Петербурга… Ну и фантазия у вас, Александр Орлов, можно романы сочинять. Гм. А почему бы ей и не приехать? Врач, хирург… Вполне может поступить в санитарный поезд», – рассуждал он.
И диво дивное! В Белостоке он встретил именно супругу. Возле санитарного поезда с золотыми буквами на вагонах: «Цесаревич Алексей», средь гама и шума солдатского, на перроне вокзала, окруженную со всех сторон ранеными, перевязанными бинтами, платками, а то и просто тряпками, серыми и черными, на костылях и с палками в руках, что-то требовавшими, кричавшими – не понять было.
Александр и не узнал ее в первые секунды, так как она стояла к нему спиной, как не узнал и вокзала Белостока, бывшего несколько часов тому назад совершенно безлюдным и тихим и совершенно не похожим на этот бедлам, крикливый, запруженный людьми и составами поездов с огромными красными крестами на боках, расцвеченный белыми халатами и передниками сестер милосердия, врачей, санитаров.
Надежда, та, что стоит в центре толпы и что-то объясняет раненым и куда-то указывает рукой – по этой именно руке угадал, по золотому кольцу – массивному, необычному, – а когда Надежда обернулась, глазами ища кого-то, он увидел ясно: она.
И она увидела его и как обернулась, так и осталась стоять, глядя на него широко раскрытыми, удивленными, и неверящими, и испуганными глазами под большими черными бровями, которые на белом фоне ее косынки, что была перехвачена булавкой под подбородком, казались совсем угольными.
– Господи, неужели… – скорее понял Александр ее слова, чем услышал, и шагнул в толпу раненых, и без всяких церемоний и без лишних слов привлек ее к себе.
– Надя… Я только что сказал друзьям, что еду встречать тебя, выдумал, и вот…
Она молчала, и слезы тихо выкатывались из ее глаз, но она быстро смахнула их, словно не хотела, чтобы он заметил их.
