Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 64 страниц)
– Н-да-а. А хорошо распустились сады. Как ты находишь, отче?
Сады действительно цвели и благоухали на всю округу, да и сирень уже нарумянилась во все лиловые тона и заглядывала в грот пышными, душистыми гроздьями, словно хотела быть первой среди прекрасных, но ее забивал жасмин, белыми кустами расселившийся по всему крутояру и источавший такие одурманивающие запахи, как будто вблизи было парфюмерное заведение.
А в тех кустах неистово резвились соловьи и то вздыхали томно и нежно, даже зазывающе-интимно, то щелкали раздольно ухарски, словно в кустах сидели все сибирские белки и расправлялись с горой кедровых орешков, да никак не могли справиться.
Им мешали, их пытались перекричать оравы грачей, облепившие тополя и растрепанные ветрами гнезда, как комья чернозема, но куда там! Соловьи и бровью не вели, а продолжали свое без роздыху, с лихостью удальской, наполняя всю округу залихватским свистом, и освистали, сбили спесь с незадачливых своих соседей-горлохватов, и они приумолкли и ревниво посматривали с макушек тополей на кусты жасмина, не понимая, почему им не удается перекричать каких-то неприметных пичужек, которых и острый глаз-то не найдет средь весенней зелени и цветов.
Михаил как бы вспомнил слова Марии и спросил:
– Мерзость, говорите, департаменты наши? А вот брат мой поет «Многая лета» их покровителям. Вы не находите, что сие есть холуйство?
Отец Василий бархатным басом урезонил его:
– Я нахожу, что сады действительно распустились в этом году чудесно, а вот язык твой, отрок, распустился, аки от зелья, и надлежащие департаменты могут пропеть тебе анафему куда раньше, чем ты того ожидаешь… Ходи, неторопыга несчастный, не то я начну крестить тебя авансом, как Серега Труфанов, казак наш, лупил крестом Гришку Распутина в Ярославском подворье, в самом граде Петровом.
– Во-первых, не «Серега Труфанов», а иеромонах Илиодор, а во-вторых, не Илиодор совершил сей благопристойный поступок, а епископ Гермоген саратовский, за что ему – честь и хвала, – поддел его Михаил и косо посмотрел в сторону Марии: слышала ли она об этом в своем институте?
Орлов посматривал то на Марию, то на Надежду, что невдалеке ловила рыбу с Королевым и все время чему-то смеялась, и думал: женат он, Орлов, или не женат? Надежда ведет себя так, как если бы его и не существовало, и, кажется, готова была уделять внимание всей станице, но только не ему, мужу. Прошлый год, на пикнике, она почти все время провела с Бугровым, сейчас прилипла, как клещ, к Королеву, но ведь Королев тяготится ее присутствием и ее болтовней и сидит вон на берегу речки с удочкой в руке только из-за робости и неумения вести себя с женщинами, а она, Надежда, словно ничего и не замечает и все просвещает его, наверное же по части медицины, а возможно – и по литературной части или по исторической, желая показать ему и всем смертным, как она умна и образованна и как легко и свободно разбирается абсолютно во всем, что творится на белом свете, что говорится и пишется и даже что будет говориться и писаться в будущем. Но Королев-то окончил политехнический институт и сам кое-что знает!
И Орлов впервые почувствовал: а пустая все же голова у его супруги, ветер гуляет в ней, как в чистом поле, не задерживаясь ни за одну мозговую извилину, и все тотчас же выносит, что добрые люди старались вложить в нее для ее же пользы. Или она испытывает его, приставив к нему Марию, как часового? Чтобы Мария влюбила его в себя? Но для этого ничего и предпринимать не надо, а достаточно лишь увидеть Марию один раз – и этого хватит на всю жизнь. И Орлову хватило бы, когда он увидел и познакомился с Марией в Смольном, но черт надал ему жениться на Надежде. Или он уже наскучил ей и она ищет предлога, чтобы вынудить его начать бракоразводный процесс? Бугров ясно сказал ему прошлый год: «Надежда тебя не любила и не любит. Меня собирается женить на себе, – имей это в виду, на всякий случай». Но Орлов пропустил эти слова мимо ушей: кокетничала, набивала себе цену, не более того. Не обращать внимания на все ее выходки, авось проймет. И дед прав: женился – живи, а не пяль очи по сторонам, не прелюбодействуй, и все обойдется.
Между тем отец Василий все еще нетерпеливо постукивал крестом по столику и басил своим бархатным голосом:
– Быстрее, говорю, шевели своими холодными мозгами. Поразительно: все на свете мирском и божьем помнит, более святейшего синода знает, а в пустяковые шашки – ни в зуб ногой. Любопытно, знают ли твои умные мозги, что, услышь охранка твои слова, ты загудишь в двадцать четыре минуты к Мите Козельскому в послушники?
– Не примут, характерами не сойдусь с «пустынниками». Да и Митя ваш Козельский – глухонемой, не компания нашему брату, – отговаривался Михаил.
Мария перестала качаться, таинственно спросила у Орлова:
– Это – правда? То, что Гермоген бил святым крестом Распутина? Мы слышали об этом от офицеров, которые приходили к нам на балы, но княгиня Голицына не разрешала нам интересоваться подобными мерзостями.
– Об этом знает вся Россия и Европа, газеты печатали, – ответил Орлов.
– Какой ужас! И этот человек имеет доступ ко двору! А дядя ничего мне не говорил.
– Не говорил, чтобы не последовать вслед за Гермогеном в Гродно, в Жировецкий монастырь, и не быть лишенным чинов, как Гермоген – епископства, или не последовать за Илиодором во Флорищев монастырь на Владимирщине, – сказал Михаил.
Отец. Василий наступил ему на ногу и глухо попенял:
– Идиот. Тебе действительно следует укоротить язык. Благо камни грота не имут ушей и не донесут… Делай ход, я сказал, или отпусти меня на турник.
Но на Михаила нашло, и он не унимался:
– Пусть и воспитанницы такого благопристойного учреждения, как Смольный, знают, что творится в нескольких кварталах от них. Княгиня Голицына, оказывается, не очень просвещает их на сей счет.
– Браво, Мишель! Я восхищаюсь вашим мужеством называть вещи своими именами. Распутин – это позор на челе России и престола, – неожиданно для всех сказала Мария резко, с отвращением.
Михаил улыбнулся, а отец Василий назидательно заметил ей:
– Баронесса, вы рискуете местом не только в институте, айв жизни. Я не ггонимаю, почему мой брат-офицер не сказал вам этого раньше меня.
– Я ничем не рискую, отец Василий. Весь просвещенный Петербург, и даже многие военные, ненавидит этого конокрада и развратника, одного похождения которого в московском ресторане «Яр» достаточно для того, чтобы упечь его на Сахалин, а то и дальше, как говорил покойный Петр Аркадьевич Столыпин.
Мария сказала это так горячо и убежденно, не скрывая своего пренебрежения, что Михаил подумал: «Николай Бугров молодец. Не забыл пятый год. И наши собеседования в прошлый его приезд. Жаль, что какая-то дрянь пронюхала о его политических симпатиях в пятом году, так что дело могло кончиться плохо».
И тут случилось то, что Орлову не могла подсказать самая безудержная фантазия: Надежда, оказывается, перестала ловить рыбу, покинула Королева и стояла позади всех темнее ночи и суженными лютыми глазами смотрела то на Марию, то на Орлова, как бы спрашивая: «Это какими же судами-пересудами крамольницкими вы здесь занимаетесь, милостивые государи?», однако спросила как бы только у Марии:
– Мария, подружка моя разлюбезная, уж не полагаешь ли ты, что я пригласила тебя на православный тихий Дон ради того, чтобы слушать здесь подобные твои речи?
– Это не мои речи. Это речи всей просвещенной России, – ответила Мария, но Надежда продолжала свое:
– Ты отдаешь себе отчет в том, что вещаешь здесь и на кого свой благородный институтский язычок нацеливаешь по-змеиному? Тебе ведомо, что этого человека, Григория Новых, пригласил во дворец сам государь и государыня, так как он обладает святым даром исцелителя наследника? У-у, какие вы все мерзкие… Вот пойду сейчас и расскажу о вас папе! Он сумеет накинуть на вас узду!
– Как ты смеешь так дерзить самым близким тебе людям? – возмутилась Мария и сошла с качелей.
– Я-то смею, подружка разлюбезная моя, а вот как ты посмела держать себя, как близкая ко всем нам? – продолжала Надежда. – Ты не находишь, что это – слишком нескромно, если не сказать – навязчиво?
– Надежда! – грозно повысил голос Орлов.
Мария еле сдерживалась, чтобы не дать ей пощечину, и с виду спокойно сказала:
– Надежда, ты пригласила меня провести здесь святки. Я не хотела ехать, никак не хотела, и, как видишь, не ошиблась. Но я не раскаиваюсь: по крайней мере, теперь я буду знать, как мне вести себя с такой, с позволения сказать, подружкой. Хорошему же научил тебя в своей лечебнице доктор Бадмаев. Срам.
Надежда и вовсе распалилась:
– Ах, так? Благодарю за откровенность. В следующий раз я постараюсь не оказывать тебе честь – приглашать. Полагаю за лучшее, чтобы тебя пригласили куда следует раньше, чем ты ожидаешь.
– Замолчи! – властно прикрикнула Мария. – Я могу найти на тебя управу не только в Петербурге.
– Это ты можешь. Ты все можешь, – не унималась Надежда.
Михаил что-то записал в свою черную тетрадь, свернул ее в трубочку, готовясь, видимо, прекратить игру, но еще сидел на плетенном из лозняка стуле и говорил как бы совершенно сторонне:
– Надежда, ты уж лучше поспеши к наказному атаману войска Донского и там выскажись со всеми подробностями.
– А что? И поеду к Василию Ивановичу Покотило и расскажу, – вызывающе ответила Надежда.
– Вот-вот. И тогда я дам тебе, как даме и невестке, такую затрещину, о коей ты будешь помнить до нового потопа. С подобными субъектами мужского пола в таких случаях поступают иначе: их просто уничтожают.
– Ах вон ты как? – воскликнула Надежда.
– Да, так, – подтвердил Михаил и, встав, сказал Василию: – Твой ход. Свой я уже сделал.
Отец Василий стрельнул в него острым, все понимающим взглядом и произнес:
– Я вижу, свой ход ты уже сделал, – и уставился на доску так, как будто там происходило побоище и надо было разобраться, что к чему, чтобы не попасть впросак.
Александр Орлов был ошеломлен: такой Надежды он еще не знал и не видел. Распутин! Проходимец, и невежда, и шарлатан одновременно да еще развратник разнузданный – и вот, оказывается, нашел такую яростную поклонницу в его супруге, медичке к тому же, достаточно хотя бы начитанной, если не образованной. Уму непостижимо! Позор неслыханный! Перед всеми товарищами по службе. Перед собственной совестью, наконец. «Нет, дорогая, здесь наши пути разойдутся – уже разошлись. Или – или», – думал он, переполненный негодованием до предела, и еле сдерживался, чтобы тут же не сказать то, что и следовало сказать в подобном случае: «Все! И чтоб духу твоего возле меня не было!» Но Мария, Мария… Казалось бы, воздушное существо, до которого обыденному, человеческому – как до неба, которая отлично умела делать глубочайшие реверансы и не умела приготовить яичницу, начитавшаяся романов и никогда не державшая в руках газету, воспитанница княгинь и министров и родственница приближенных ко двору – и вдруг… Ах, какая же она, право, молодчина, Мария! Кто бы мог подумать, что в такой неженке бьется сердце гражданки дерзко-смелой и сильной духом?! Неужели Бугров приложил тут руку? Или Михаил успел? Или оба постарались?
И Орлов скрепя сердце сказал дрогнувшим голосом:
– Надежда, ты – моя супруга и носишь мою фамилию, поэтому я хочу сказать тебе следующее: если я еще раз услышу из твоих уст подобное тому, что ты здесь так страстно говорила, очевидно, в порядке эмансипации, я вынужден буду…
– Затеять бракоразводный процесс? – насмешливо прервала его Надежда.
– Это – долгая канитель. Я могу сказать тебе в таком случае короче: такая спутница жизни мне не нужна, – как клинком хватил он и сорвался: – Ко всем чертям! На все четыре стороны!
Надежда и глазом не моргнула и продолжала:
– Я дам тебе согласие на бракоразводный процесс немедленно, как только ты, полюбив другую, решишься на этот шаг, который будет стоить тебе пяти тысяч. Дам, милый супруг, не задумываясь. Ибо ты все равно не любил и не любишь меня. Я подозревала это. Что ж? Поздравляю, есть случай попасть сразу в генералы. При помощи министров баронов и баронесс – будущих родственничков. Адье, – сказала она со всей возможной колкостью и гордо пошла по аллее, вращая на плече китайский зеленый зонтик с кружевами.
– Подлая, как ты смеешь?! – крикнула ей вслед Мария и, закрыв лицо руками, бросилась в сторону и едва не столкнулась с Королевым, шедшим от речки с удочками в руках и с парой красноперок на кукане.
– Что с вами, баронесса Мария? – встревоженно спросил Королев. – Кто вас посмел обидеть, скажите, бога ради? Я потребую от обидчика… Я и не знаю, что могу натворить…
– Ах, оставьте меня в покое, господин Королев. Вы все здесь, на вашем тихом Дону, грубые, бессердечные люди. Я раскаиваюсь, что приехала сюда, и уезжаю с первым же поездом, – с ожесточением выпалила Мария и торопливо пошла садом, меж цветущих груш и яблонь, к дому.
– Как? – растерянно воскликнул Королев. – Почему? Да остановитесь же, умоляю вас! – шагнул было вслед за ней Королев, но его обогнал Орлов, и Королев в растерянности остановился, посмотрел на удочки, на красноперок, что держал в руках, швырнул красноперок в речку вместе с куканом, потом швырнул туда же и удочки и, сняв соломенную шляпу, задумчиво провел смуглой рукой по черной шевелюре.
– Что здесь случилось, господа? – спросил он у продолжавших играть в шашки братьев Орловых. – Быть может, я виноват в чем-либо? Но я же – от всей души: и пикники, и ложу в театре, и все такое прочее… Эх, лучше бы я сеял хлеб, такие погожие дни стоят, а я болтаюсь здесь без дела и пользы…
Отец Василий ответил:
– Вы ни в чем не виноваты, из-за Гришки Распутина анафемского все вышло.
– Ах, вот в чем дело!.. Тогда я и есть виновник всему. Я сказал Надежде Сергеевне, что этого конокрада следовало бы оскопить, и вся недолга, а она сначала набросилась на меня, а затем стала читать лекцию о том, какой он святой человек.
– Его Митя Козельский, юродивый, хотел ножницами оскопить, но не управился, видать, так что ваша помощь была бы как раз кстати, – сказал Михаил и встал, намереваясь, видимо, сделать какой-то особый, победный ход на доске.
В это время Надежда наигранно весело позвала Королева:
– Алексей Иванович, что вы там торчите в обществе лягушек? Идите сюда!
Королев сделал вид, что не слышал ее, и решительно направился к дому.
А отец Василий сделал разом четыре хода, сгреб четыре шашки и торжественно изрек, как псалом взял на амвоне:
– Все, студент. Сиди теперь и думай в сем неприглядном месте, а я пойду на турник.
Михаил удивленно посмотрел на доску, посмотрел на похищенные братом шашки и, подняв голубые глаза, покачал головой.
– Горазд, горазд, отче, ничего не попишешь. Но вот беда: загнал-то ты в это самое неприглядное место свою шашку.
Отец Василий махнул длинной рукой, подошел к турнику и, сняв с него качели и сбросив с себя подрясник, ухватился длинными руками за перекладину, подтянулся и завертелся на турнике, как ветряная мельница, и тонкие ноги его, обутые в сапоги, замелькали под самыми тополями, так что грачи посыпались с их макушек и онемели начисто, как будто по ним шарахнули из дробовика, но возле самой речки увидели в воде ораву летящих навстречу сородичей, резко взмыли вверх, и подались куда-то подальше, и тут лишь подняли истошный гвалт.
Один Михаил не тронулся с места, и что-то писал в черной коленкоровой тетради, и слегка напевал себе под нос какой-то новый, более выразительный, мотив старинной песни.
А вечером сцена повторилась в Новочеркасске, на Крещенском спуске, когда шли в театр, и тут стало ясно: не будет ладу с Надеждой, помутилось что-то в ее бесшабашной голове, и пройдет ли это – неизвестно. А потом началась война, горе горькое для всех и каждого, и все личное отошло на задний план, и размолвка с женой казалась Орлову такой далекой, что он готов был и позабыть о ней, – мало ли что случается в семье? Во всяком случае сейчас было не до этого.
И он был искренне рад, когда встретил Надежду на вокзале Белостока, как будто она из-под ураганного огня выбралась целой и невредимой, но печальной оказалась эта встреча: Надежда осталась верной своему самолюбию и своим заблуждениям, а скорее всего – убеждениям, самым чудовищным для медички, гражданки, наконец, женщины, и пала если не физически, то духовно так низко, что ее даже слушать было неприятно, противно.
И они расстались, как чужие, далекие и не нужные друг другу…
Надежда не думала, что это – серьезно, и уже в поезде пожалела, что все случилось так глупо и безрассудно, но надеялась на лучшее.
Орлов ни на что не надеялся.
Сейчас, когда перед ним вновь была Мария – белая в своем медицинском одеянии, сияющая от радости, и смотрела на него сверкающими, искристыми глазами, вот-вот готовая броситься к нему в объятия, – он понял: это и есть его жизнь, его счастье.
Мария…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
…Но короткой оказалась встреча с Марией, буквально считанные минуты, и Александр сказал ей и Бугрову почти торжественно:
– Дорогие мои, золотые, как я рад, что вижу вас. Не знаю, как и выразить свои чувства: обнять вас, что ли, или расцеловать, но не положено, – штаб фронта, к тому же – ревность…
Бугров пошутил:
– Можешь делать и то, и другое. Моя дама – это спящая красавица, так что пробудить ее может лишь добрый гений, какового среди нас, как мне кажется, нет. Женатые не в счет, разумеется.
Мария вспыхнула:
– Николай, ну, как вам не надоело повторять одно и то же вот уже несколько лет? И вы ехали сюда не ради лирических возлияний, а ради своих друзей, сражающихся в жестоких битвах с немцами, – и сказала Александру: – Александр, мы так боялись за вас и безмерно рады, что видим вас в полном здравии. Вы получили мою телеграмму? Я думала о вас бог знает что. И Николай волновался очень…
– Получил и телеграмму, и пять ночей гауптвахты. За… «непочтительное отношение к даме сердца», как сказал наш главнокомандующий. И уже ответил вам. Но что там у вас, в Петербурге, стряслось? – спросил Александр.
Мария удивилась:
– Пять ночей гауптвахты? За мою телеграмму? Никогда не ожидала, что Яков Григорьевич так рассердится на меня, он всегда относился ко мне уважительно.
– Вы не ответили на мой вопрос, господа: почему вы так волновались за меня?
Бугров ответил:
– В Питере ходят самые мрачные слухи о второй армии в связи с передислокацией к вам трех корпусов немцев с запада. Кто распускает их – неизвестно, но говорят, что судьба ее предрешена.
– И дядя сказал, что Самсонов близок к катастрофе, – добавила Мария.
Александр подумал: «В Петербурге говорят о возможной катастрофе второй армии, а здесь почивают на лаврах победы при Гумбинене. Чудовищно!», но ответил успокоительно:
– Лазутчиков немецких много в Петербурге, вот и каркают всякую чушь… Катастрофы, слава богу, пока нет, но кровопролитные сражения на фронте второй армии идут, в частности на правом фланге. Там немцы потрепали наш шестой корпус Благовещенского, которого великий князь только что уволил с должности… – И, желая изменить разговор, спросил: – Как моя супруга живет-может? Она ничего из дому не получала? Что там, на Дону нашем?..
– На Дону все в порядке, – я Михаила видел в Петербурге. Приезжал из Парижа, отец просил, приболел печенью. Но теперь поправился, и Михаил намерен возвратиться в Сорбонну, если удастся, – ответил Бугров.
Мария переглянулась с ним, как бы спрашивая: «И более вы ничего не можете сообщить ему?» Но Бугров сделал вид, что не видит ее взгляда, и стал поправлять черную повязку, на которой покоилась раненая рука.
И Мария не удержалась и сказала:
– На Дону все в порядке, но в голове у Надежды чудовищная нелепица – она рехнулась окончательно. Совсем сошла с ума. Мужицкую атласную рубаху, мерзавка, готовит для прелюбодея и конокрада, для Гришки, прибытия которого в Петербург они с Вырубовой ожидают. Я поссорилась с ней. Навсегда… Ах, не будем говорить об этой пошлости, Александр, расскажите лучше о себе.
Александр стоял словно кипятком ошпаренный: красный до ушей, смущенный до последней степени и как бы униженный предельно и только успел подумать: «Вот и все. Этого и следовало ожидать. Что же делать? Что предпринять? Ведь это – позор на весь штаб, на весь Дон, узнай об этом мои сослуживцы и земляки. Ах, Надежда, как ты могла, как ты пала!.. Жена офицера…»
Мария смущенно переглянулась с Бугровым и уже была не рада, что сказала все, что хотела, что намеревалась сказать Александру при встрече, но поправляться или извиняться не стала: пусть знает все об этой психопатке и дряни отменной. Но потом все же сказала, как бы желая немного обелить Надежду:
– Она подала прошение на имя Сухомлинова с просьбой перевести вас в Петербург… Беспокоится…
Александр косо посмотрел на нее, будто хотел удостовериться, что она не издевается над ним, и с возмущением произнес:
– Ей следовало бы побеспокоиться о себе, о своей репутации, как женщины и медички, наконец, как казачки, чей родитель закатает ее до полусмерти, узнай он о ее раболепии перед Распутиным. А обо мне что ж? Я сказал ей все в Новочеркасске до войны и повторил это только что в Белостоке.
Мария видела: Александру этот разговор не понравился, и подумала: напрасно она рассказала ему о ссоре с Надеждой, напрасно оказалась между ними, и вообще – все сделала напрасно, в том числе и приехала сюда, в Белосток. В конце концов, великого князя можно было бы подождать в Барановичах и там попросить его помочь ей. Но теперь уже сожалеть об этом было бессмысленно, и она сказала:
– Прекратим этот разговор, Александр, он ничего нового вам не принесет, и я напрасно горячилась, ссорилась с Надеждой и горела нетерпением сообщить вам обо всем. Бесполезно ведь, все бесполезно: и моя ссора с ней, и этот разговор с вами. Ничего в сем подлунном мире изменить невозможно, нельзя. И некому. Да и стоит ли, если все так печально равнодушны ко всему, что происходит вокруг?
Александр не знал, что и говорить. Мария, воспитанница Смольненского института – и такие речи! Непостижимо. Значит, и здесь брат его Михаил приложил руку. Или и Бугров «просвещал» уже? И спросил:
– Мария, неужели в таком почтенном заведении, как Смольный, вам читали курс изменения существующего порядка вещей?
Мария ответила не моргнув и глазом:
– Мне остается пожалеть, что я не могу ответить вам положительно. Княгиня еще нигде не говорила о том, как и что полезно изменять из того, что ими же рождено и вынянчено.
– Браво, Мария! – произнес Бугров. – Вы далеко пойдете, честное слово. Если будете продолжать общаться с моими друзьями, – намекнул он на ее встречу с Михаилом Орловым в Петербурге.
– Вы полагаете, что и я дойду до Кушки? – уколола Мария его. – Но Мишель Орлов ничего мне об этом не говорил, представьте.
Александр досадливо прервал:
– Перестаньте, господа. Не забывайте, где вы находитесь. Здесь – и стены уши имут, а не только наш штаб-ротмистр Кулябко.
И на некоторое время все умолкли и косо посмотрели вокруг – нет ли действительно каких-либо ушей поблизости? Но никого поблизости видно не было, и Александр продолжал:
– За сообщение о моей супруге – благодарю, Мария. О братце моем мне рассказывать нечего, я его знаю предостаточно. Об остальном я позабочусь сам. Сейчас же, пока у нас есть часик-два свободного времени, предлагаю разделить со мной мое горькое одиночество и посидеть где-нибудь в приличном заведении. В вашу честь, Мария. Ну, и в честь нашего с Николаем производства в капитаны его высочеством. Такое не часто с ним случается.
Бугров произнес не то шутливо, не то серьезно:
– За нашу милую встречу – с превеликим удовольствием. За производство не стоит. Сегодня – произвели, завтра – одно воспоминание останется. Война ведь…
Мария тревожно посмотрела на него и спросила:
– Вы мне такой не нравитесь, капитан. Похоронный. Я уважаю Бугрова отчаянного и огненного…
Бугров виновато произнес:
– Родитель испортил настроение: купил для меня особняк, хлопочет о переводе в столицу, ищет невесту… От такого и меланхолия нападет.
– Вот я и прошу вас, дорогие гости мои, провести часик-два… – повторил Александр свое приглашение, но Мария жестко остановила его:
– Это исключено. Генерал Евдокимов вот-вот пришлет за мной сестру милосердия, и я пойду на службу в лазарет. К тому же я не привычная сиживать в местах сомнительного свойства.
Александр улыбнулся и не очень кстати заметил:
– Значит, вас не зря называли схимницами.
Мария возразила уже недовольно:
– Александр, нас воспитывали не схимницами. Нас учили скромности, воздержанности от всего лишнего, роскошного и приучали к жизни самой ординарной. Мало ли какая судьба ждет воспитанницу института и мало ли какие лишения и неудобства ей придется испытать в семье? Вы скажете: синий чулок. Глупость. Женщина есть женщина и не должна забывать об этом при любых обстоятельствах. Так что – увольте, дорогие мои капитаны. Когда-нибудь, после войны, в той же донской степи, среди тех же огненных цветов-тюльпанов, среди которых я была так счастлива, мы устроим маленький пикничок – и тогда, возможно… Вы, надеюсь, помните тот чудесный день? Тогда вы были еще поручиками, еще юношами. Боже, как идет время! Мы все уже стали намного старше…
Помнят ли они, бывшие поручики! Да они и сейчас живут тем днем, и готовы пересказать все чудесные детали его до мельчайших подробностей, и все решительно помнят, что было связано с ней, Марией.
И оба готовы были подтвердить, что до сих пор живут воспоминаниями о тех чудесных днях, но помедлили: Бугров понял, что Мария спрашивала у Орлова, и не хотел мешать ему, а ей – продолжать разговор, и готов был удалиться, да некуда было, а Александр думал: Мария не только помнит все, что было связано с ним, она любит его. Именно его, а не Бугрова, которому отказала в предложении.
Как же это случилось и когда: в донской тюльпанной степи или еще раньше, на первом балу в Смольном? Но если на первом балу – почему же она хотя бы не намекнула ему как-нибудь, не дала понять, что эта встреча их – далеко не случайна и может стоить им жизни? Ведь тогда он еще мог бы подумать, идти ли под венец с Надеждой? Впрочем, Надежда не особенно и спрашивала его об этом, а просто объявила, что она уже обо всем условилась, с кем следует, в том числе и со священником одной из окраинных церквей Петербурга.
– Вы помните, что сделали? – спросила Мария.
Александр ответил с грустью:
– Помню, разумеется. Я все помню, баронесса Мария.
Мария взорвалась:
– Перестаньте титуловать меня с высокопарностью, достойной лучшего применения. Никаким титулом я не обладаю и обладать не желаю. Я – русская женщина. Не некрасовская, нет, а просто: женщина России, как миллионы других.
Бугров вздумал выручить друга и укорил ее:
– Мария, Александр ошибся тогда, – чего вы так обиделись на него?
Мария хотела что-то сказать и ему, но пришла сестра милосердия и обратилась к ней:
– Простите, сестра, вы не знаете… Я от их превосходительства.
– Это я, милая сестрица, Мария, – а Бугрову и Орлову сказала приподнято, как клятву давала: – Вот и решилась моя судьба. Желайте мне удачи и не браните сильно, если я была вспыльчива.
– Желаем полной удачи, Мария, – почему-то грустно сказал Бугров, словно прощался с ней на веки вечные.
– А браниться будем, если вы плохо будете нас лечить, в случае необходимости, – пошутил Александр, однако это не понравилось Марии, и она обидчиво произнесла:
– Все, что хотите, господа капитаны, но только чтоб – не минорное настроение… Проводите меня за ворота штаба, и – до вечера.
Александр и Бугров проводили ее, пожелали успехов на новом поприще, и она заторопилась с сестрой милосердия по пыльной улице, а вскоре скрылась за шеренгами солдат, с песнями направлявшихся на станцию.
Александр и Бугров постояли за воротами штаба, помолчали и как бы разочарованно пошли в сторону города. Что у них было на душе – трудно было сказать, но одно было ясно обоим: кто-то из них должен отойти в сторону. Но кто?
Александр невесело произнес:
– Вот и опять расстались с Марией, и когда теперь увидимся вновь – неизвестно.
Они шли теневой стороной улицы, и Бугров, закурив, все время искал взглядом, где можно было бы присесть и поговорить, хотя ему не хотелось ни говорить, ни сидеть и даже курить какие-то дешевые папиросы, купленные по пути на руках у торговца-коробейника. Видел он и понимал: Мария все с большей благосклонностью относится к Александру и, кажется, полюбила его. И всерьез. Пламенная и святейшая душа, как же она будет жить теперь? Ведь Александр-то женат и не так легко отделаться от Надежды… Да и неизвестно, согласится ли она на бракоразводный процесс, когда дойдет до этого? У нее ведь семь пятниц на неделе…
И сказал:
– Я не скоро увижусь, ибо уеду к Александру Васильевичу Самсонову, а ты всегда можешь встречаться, ибо остаешься при штабе. А впрочем, мне можно и не встречаться более. Тебе же стоит поразмыслить: она так волновалась за тебя, что буквально готова была лететь сюда птицей. Любит она тебя. Я, признаться, вначале подумал, что она убегает из Питера потому, что боится, как бы Вырубова не отправила ее в монастырь, но потом увидел, она ехала на фронт. И к тебе, разумеется.
Александр удивился:
– В какой монастырь? Что за чушь? Нет, ты сегодня определенно не в духе. После производства в капитаны. Нам с тобой завидуют все в штабе, а на тебя наехало что-то вдруг…
– Мария не очень осторожно говорила Надежде о Распутине, а та передала разговор Вырубовой. В итоге – Вырубова спросила у Сухомлинова, не желает ли баронесса Мария помолиться богу в каком-нибудь женском монастыре? Выслать-то ее из Питера не так просто: Сухомлинов может доложить царю, который мирволит ему, или предаст дело гласности через своих людей в газетах. И выйдет скандал на всю страну. На голову же Вырубовой. Впрочем, наложницу царя не так легко достать. Скорее наоборот: она может «достать» их. С помощью царя. А еще скорее – с помощью Распутина.
Александр недовольно спросил:
– А тебе не кажется, Николай, что ты совсем вплотную подошел к образу мыслей моего братца-якобинца?
– Мне кажется, что мы вплотную подошли к… пропасти, мой друг. Свалимся – не выберемся.
Александр иронически спросил:
– Ты полагаешь, что нас с тобой вывезут за ворота истории на тех же тачках, на коих в пятом году мастеровые вывозили за ворота твоего родителя-заводчика?
– Мы с тобой для истории – не очень-то важные персоны, чтобы оная уделила нам свое высокое внимание! Я говорю о России, гражданами которой мы являемся и которые имеют к этой судьбе пусть и небольшое, но свое отношение.
Александр начинал сердиться и заметил:
– Мы с тобой говорили о вещах более нам близких: о Надежде, о Марии, а тебя занесло в историю, крайне сомнительную для офицеров. Или с Андреем Листовым встречался? Удивительные вы люди: офицеры, воюете, имеете заслуги, а войну считаете исчадием ада.
