Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 64 страниц)
Александр почти так себя и почувствовал в первые минуты и затаил дыхание, ожидая, когда наступит момент для доклада и вручения пакета.
Наконец такой момент наступил: Жилинский сел за стол, поднял серые глаза, посмотрел на планшет, что висел у Александра сбоку, и протянул белую, в волосинках, руку:
– Давайте пакет. И рассказывайте, что там у генерала Самсонова делается.
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – произнес Орлов и, достав пакет, подал ему в руки и вновь замер, отойдя от стола на два шага.
Жилинский, однако, не стал вскрывать пакета, а повертел его в своих жилистых руках, потом положил перед собой и сказал равнодушно:
– Я знаю, что это за пакет: Постовский звонил Орановскому. И разрешаю вам вручить его лично великому князю в виде исключения, как его почти крестнику в известном вам смысле. Но я приказал дать генералу Самсонову ответ следующий: видеть противника там, где его нет, сие есть трусость. Я не разрешаю генералу Самсонову праздновать труса, а настаиваю на продолжении наступления второй армии в соответствии с ранее преподанной директивой. Что еще хочет от ставки Александр Васильевич? – спросил он уставшим голосом. – Чтобы я ослушался повеления верховного главнокомандующего? И самого государя – о скорейшем движении нашем на Берлин и об очищении Восточной Пруссии в видах сего? Генералу Самсонову долженствует знать, что положение наших союзников весьма деликатное, если не сказать почти катастрофическое, и мы должны, мы обязаны сим руководствоваться во всех наших действиях, дабы отвлечь часть сил противника с запада и тем ослабить его давление на Жоффра.
– Но, ваше превосходительство, противник замышляет… – попытался было Александр сказать, хотя и не по уставу, но Жилинский не имел желания слушать и продолжал:
– У второй армии нет решительно никаких оснований поддаваться мифической угрозе противника, коему осталось лишь бежать после Гумбинена, что он и делает, укрываясь в крепости Кенигсберг – левым крылом и уходя прямо за запад – правым. Генералу Самсонову долженствует как можно скорее перехватить пути отхода его правого фланга, соединиться с первой армией и общими усилиями уничтожить восьмую армию. Ясна задача?
Александр механически ответил:
– Никак нет, ваше превосходительство.
– Что-о? – нараспев спросил удивленный Жилинский. – А вы – оригинал, оказывается, штабс-капитан Орлов.
Александр ясно видел: его миссия ни к чему хорошему не приведет, уже не привела, а коль так, ему терять нечего, пусть будет, что будет.
– Разрешите доложить, ваше превосходительство, о том, что ставке фронта еще неведомо? – обратился он не совсем по правилам устава.
– Штабс-капитан, у меня нет времени выслушивать мистификации касательно противника и его намерений…
– И все же, ваше превосходительство, разрешите доложить. Вы же сами хотели, чтобы я доложил… – настаивал Орлов, – Извините, что действую не по уставу, но иначе я не могу, иначе мне нечего делать в армии как офицеру и солдату.
Жилинский досадливо качнул головой, исподлобья глянул на него, на пакет, опять на него, и Александр заметил: нет, зря болтают, что главнокомандующий никого не слушает.
Но Жилинский сам сказал:
– Впервые вижу офицера, который ведет себя таким несоответственным образом. Счастье ваше, что я вас хорошо знаю и что сам пригласил вас к себе… И видите? Вы уже получили Георгия. Кстати, как вы сбили дирижабль? При каких обстоятельствах и по чьему приказу?
Александр кратко рассказал, и Жилинский восторженно воскликнул:
– Из орудия! Беспрецедентно! Поздравляю. Рад, что в моей армии есть такие находчивые артиллеристы… Докладывайте, пока нам не помешали.
Орлов подумал: лед тронулся, успеть бы только сказать все до возвращения Орановского и Леонтьева, которые действительно могут помешать.
И сказал:
– По пути к вам я сделал крюк, чтобы побывать в шестом корпусе…
– Офицерам связи крюков делать не положено, – мягко заметил Жилинский.
– Виноват, но я действовал по просьбе командующего армией. И воочию видел разведку первого резервного корпуса противника, которую фон Белов послал далеко в наш тыл.
– Как? – удивился Жилинский. – На какой предмет, коль фон Белов находится в отступлении от Растенбурга – Бишофсбурга?
– На предмет выяснения сил на правом фланге второй армии и корпуса Благовещенского, дабы не допустить его соединения с левым флангом первой армии.
– Ах, перестаньте хоть вы морочить мне голову, штабс-капитан Орлов, ибо у меня и своих выдумщиков в штабе предостаточно, – раздраженно произнес Жилинский и продолжал: – Вон лежит новое донесение генерала Ренненкампфа, где черным по белому написано: корпуса Белова и Макензена отходят на запад, корпус Франсуа – в Кенигсберг, – кивнул он на пачку бумаг, что громоздились на его столе под фуражкой. – Путают вся и все: корпуса противника, их дислокацию, а ставку фронта обвиняют бог знает в чем.
– Нас, штаб фронта, неправильно информируют, нас явно дезинформируют, ваше превосходительство, – выпалил Орлов.
– Что-о-о? – мрачно произнес Жилинский и с укором сказал: – А я-то думал назначить вас генерального штаба моим личным офицером для связи с армиями и ставкой великого князя. А вы так дерзите…
Александр взволнованно ответил:
– Я и в мыслях не намерен был дерзить вам, ваше превосходительство. Наоборот, я преисполнен к вам самого глубокого уважения и именно поэтому намерен был сказать то, что сказал. Ибо первая армия упустила противника, а вам докладывает, что преследует его; ибо первая армия фактически бездействует, а вам докладывает, что гонит противника денно и нощно.
Жилинский начал терять терпение и мрачно сказал:
– Штабс-капитан, вы переходите всякие границы устава. Потрудитесь держаться, по крайней мере, в кабинете главнокомандующего, как подобает офицеру, коему, кстати, покорный ваш слуга оказывал свое покровительство, – и стал не спеша отдирать сургуч от пакета, а когда отодрал, разрезал конверт белым костяным ножом и стал читать рапорт-письмо Самсонова.
Орлов внимательно следил за выражением его лица: вот оно сначала потемнело, потом загорелось легким багрянцем и наконец пыхнуло огнем, и он разлился от самых глаз, маленьких и зорких, до ушей, небольших, прижатых к голове понадежней. И лишь после этого раздался шлепок ладошки по столу и негромкое восклицание:
– Так и знал: виноваты все, но никак не его превосходительство, Александр Васильевич… Топтание, изволите видеть, на месте всей первой армии… Преступная бездеятельность и трусость хана Нахичеванского, не желающего ринуться в тыл противника… Введение Рен-ненкампфом в печальное заблуждение ставок фронта и верховного и так далее, и тому подобное. Нет, нет, я такого рапорта-письма не видел и не читал. Возьмите его, штабс-капитан, и верните генералу Самсонову, – говорил он, не повышая голоса и отодвигая от себя рапорт-письмо, словно оно могло укусить его, однако же встал, вышел из-за стола и, взяв лупу и посмотрев на карту, что висела позади стола, под портретом царя, принялся рассматривать ее так и этак и наконец убежденно сказал:
– Ничего катастрофического не вижу. Первый корпус противника укрылся в Кенигсберге, семнадцатый отступает на запад, первый резервный тоже. А хан Нахичеванский все время движется впереди пехоты и ведет рекогносцировку в районе Мюльхаузен – Эйлау – Ландсберг. Перед второй армией, в частности – перед первым и двадцать третьим корпусом, действуют, в виду защиты Гильгенбурга – Лаутенбурга, один двадцатый корпус противника, опирающийся на укрепленные дефиле. Но во фланг ему и фронт наступает пятнадцатый корпус Мартоса. Против же тринадцатого корпуса Клюева решительно нет никого. Чего испугался Александр Васильевич и почему требует возвращения второго корпуса и выказывает неподобающее небрежение к директивам ставки фронта, а значит, и главной квартиры верховного, коего приказы надлежит выполнять беспрекословно, а не торговаться, как на Нижегородской ярмарке?
И тогда Александр достал из планшета бумаги и сказал:
– Позвольте, ваше превосходительство, доложить о более важном: Мольтке уволил в отставку командующего восьмой армией фон Притвица-Гафрона и его начальника штаба генерала фон Вальдерзее. И прислал командующим генерала фон Гинденбурга фон Бенкендорфа и начальником штаба генерала фон Людендорфа…
– Что-о-о? – уже грозно произнес Жилинский. – Что за бред? Откуда вы узнали?
Александр боялся остановиться, так как Жилинский не станет далее слушать его и может выставить, как потерявшего рассудок, и продолжал торопливо:
– Далее: Мольтке приказал приостановить отступление восьмой армии. Генералу Франсуа приказал немедленно погрузить свой корпус в вагоны и на пароходы и направиться к Шольцу…
– Штабс-капитан Орлов, вы отдаете себе отчет в том, что говорите и что все это значит?
Александр продолжал, не отвечая:
– Далее: для усиления восьмой армии ставка кайзера решила передислоцировать три корпуса и одну кавалерийскую дивизию с запада на восток, дабы вытеснить русских из пределов Восточной Пруссии. С кого начнет Гинденбург – со второй или с первой наших армий – пока еще неизвестно… Так говорил Франсуа по телефону фон Макензену, а Макензен сообщил об этом Белову. В районе действия шестого нашего корпуса уже производилась рекогносцировка в целях атаки его и оттеснения к границе, мы захватили отряд противника в плен и допросили лейтенанта, – заключил Орлов с великим облегчением и положил перед Жилинским протокол допроса пленного лейтенанта. И замер: что-то теперь будет?!
Жилинский сел за стол, прочитал протокол допроса и сказал тихо, но внятно:
– Штабс-капитан, если все, что здесь написано, – ткнул он тонким указательным пальцем в бумаги, – соответствует действительности, я представлю вас к производству в капитаны, – и небрежно бросил протокол на стол.
Орлов готов был поблагодарить за такую честь, но чувствовал, что может последовать за этими сладкими словами, и напружинился в волнении.
А Жилинский помолчал немного и продолжал тем же тоном:
– Если все это, – кивнул он в сторону протокола, – суть провокация, фальшивка или ваша паника, вы будете разжалованы. И преданы военно-полевому суду. И расстреляны. А теперь идите.
У Орлова холодные мурашки побежали по спине, однако, сдерживаясь, он сказал с достоинством:
– Ваше высокопревосходительство, я солдат и несу полную ответственность за свои слова и деяния в случае, если я нарушил присягу престолу и отечеству. Но я не нарушал присяги и ничего противозаконного, противоуставного не содеял…
– Штабс-капитан, я более не имею времени вас слушать, – оборвал его Жилинский.
– Виноват, ваше высокопревосходительство, но ведь речь идет не обо мне. Речь идет о военных действиях второй армии. Во имя чего мы будем губить тысячи и тысячи наших солдат и офицеров, делая вид, что нам ничего неизвестно о намерениях противника и его коварных замыслах? Это же ужасно, ваше…
– Замолчите же наконец! Или я удалю вас из кабинета прямым сообщением на гауптвахту! Под арест! Да-с! – загремел Жилинский. – Мы защищаем честь и достоинство России, и нашей сестры Сербии, и нашей союзницы Франции, милостивый государь! И за такие идиотские слова вас как раз и могут упечь под военно-полевой суд, – сказал он и позвонил в колокольчик.
Вошел адъютант, и Жилинский приказал:
– Начальника штаба и генерал-квартирмейстера – ко мне. Немедленно. – И добавил: – И заткните глотку сей кафешантанной му зыке! И чтоб более ее и духу не было здесь! Граммофонам и прочим. А штабс-ротмистра Кулябко позовите ко мне – потом, после.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, – сказал адъютант и вышел.
И наступила тишина, такая тишина, будто в кабинете никого и не было. И лишь граммофон заливался маршами во флигеле, но Жилинский вдруг взял протокол допроса пленного лейтенанта и погрузился в его чтение и как бы забыл о существовании и флигеля с граммофоном, и его, штабс-капитана Орлова.
Александр стоял навытяжку и не знал, как лучше поступить: ждать ли, когда войдут все, кого вызвал Жилинский, или уйти?
– Я могу быть свободным, ваше высокопревосходительство? – спросил он.
– Наконец-то вы сообразили, что вам надлежит делать, – пробурчал Жилинский, не поднимая головы, а когда Александр, повернувшись, как и положено, пошел к двери, Жилинский, видевший это исподлобья, сказал:
– Далеко не уходите.
– Слушаюсь, – бодро произнес Александр.
И тут граммофон умолк. И все как бы умолкло и не подавало ни одного звука, и только торговый люд, толпившийся неподалеку от штаба, что-то предлагал купить или сам покупал и негромко шумел всеми ярмарочными шумами.
Еще горлица где-то уныло гнусавила: «угу-уг-гу, угу…», и ее неприятно было слушать, как на похоронах…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Александра ожидал Максим Свешников. Он слышал почти все, о чем шла речь в кабинете главнокомандующего, так как окна были распахнуты из-за жары, и, едва Орлов вышел на крылечко, как он взял его об руку, увел в глубь двора и взволнованно сказал:
– Александр, все, о чем и как ты говорил с главнокомандующим, слышали многие штабные офицеры и раздражены твоей дерзостью. Это же поразительно! Здесь мышь без доклада не войдет к начальству, а ты позволил себе вести такие речи с самим Жилинским. Счастье твое, что ты – георгиевский кавалер. Сюда, говорят, собирается приехать великий князь со всем штабом, и Жилинский конечно же доложит о твоей миссии Янушкевичу или – и того хуже – Данилову и изобразит дело как подкоп Самсонова под Ренненкампфа и под самого Жилинского. Ты понимаешь, что сие может означать для Самсонова или для тебя, раба божьего? В общем, проси опять свою батарею.
– Отличная идея. Именно об этом я и попрошу самого великого князя. Как старого знакомого по Петербургу. Если ты намерен пригласить меня по этому поводу на чарку смирновской, я согласен.
– Ты шутишь, цицерон несчастный… Офицер, а витийствовал, как думский левый. Если так дело пойдет – я не буду удивлен, что наш Друг в кавычках Кулябко сделает из тебя завтра именно левое пугало.
Александр спросил уже явно иронически:
– Я – думский цицерон да еще левое пугало? Ты полагаешь, что мне этого как раз и недостает? Любопытно и занятно крайне. Кстати, а что говорят эти думские левые о войне? Коль мне придется стать их единомышленником, мне положено это знать.
Свешников начинал сердиться и негромко сказал:
– Не прикидывайся простачком, Александр. Тебе хорошо ведомо, что левые протестуют против войны, устраивают забастовки мастеровщины на фабриках и заводах и требуют изменения существующего порядка вещей в России. Напиши своему братцу и моему другу Михаилу, и он просветит тебя на сей счет предостаточно.
– Благодарю, и полагай, что ты уже просветил меня. Но коль это сделал ты, а не Михаил и коль тебе так хорошо ведомо, что и где устраивают и чего добиваются левые, позволь спросить как у старого друга: а ты, собственно, откуда все это знаешь? Если бы ты сказал мне это в Новочеркасске – все было бы ясно: Михаил настроил. Но здесь, на передовых позициях, на войне, неужели есть свои «Михаилы»?
Свешников помолчал немного, настороженно посмотрел по сторонам и ответил:
– Они мне не представлялись, а мне за ними охотиться нет нужды, пусть этим занимается Кулябко. И я не удивлюсь, если он в подпитии примет тебя именно за Михаила.
– Благодарю, Максим. Но я ничего выходящего за рамки устава не говорил. Я говорил как офицер, как русский солдат то, что почитал за должное сказать главнокомандующему фронтом, на что имею право, о чем свидетельствуют документы, а все остальное – дело Жилинского. Не внемлет здравому рассудку – тем хуже для него. А ты серьезно боишься за меня?
– Оберегаю.
Александр обнял Свешникова и признательно сказал:
– Спасибо, Максим. Я счастлив, что у меня есть такие друзья.
И в это время на весь двор раздался пискливый и картавый крайне голос:
– Где этот хуторской цицерон, черт подери? Я хочу с ним познакомиться.
– Вот и начинается… – досадливо произнес Максим Свешников. – Кулябко бушует. Все пропил. Кавалергард был когда-то, но за пристрастие к зеленому змию отчислен. На балу в Смольном пытался поволочиться за Марией.
– За Марией нельзя волочиться. Ей можно лишь поклоняться. Как античной богине.
«Э-э, друг мой скрытный, да ты влюблен», – подумал Максим Свешников, но ничего не сказал, а подошел к Кулябко и негромко посоветовал:
– Штаб-ротмистр, если вы – мой друг, не устраивайте спектакль на виду у всего штаба. Право, это не сделает вам чести.
Кулябко был не один, а в окружении выпивох-друзей, которые шикали на него и просили уняться, но это лишь вызвало новые пискливые выкрики:
– Где этот новопредставленный герой, черт подери? Я хочу с ним познакомиться… А-а, мой друг поручик… Пардон, уже штабс-капитан?.. А где этот думский цицерон? Я хочу вызвать его…
И прежде чем Свешников увел его, он раньше услышал громкую пощечину, так что штаб-ротмистр едва устоял на ногах, и уже потом услышал слова Александра:
– Это – для охлаждения вашего пыла, штаб-ротмистр. Если это окажется малоубедительным, я могу повторить. За оскорбление офицера. А теперь я жду ваших извинений.
Все случилось так неожиданно, что Кулябко лишился дара речи, и лишь друзья его укоризненно говорили:
– Ну, зачем же так вдруг, штабс-капитан?
– Вы достаточно наказали его. Какие еще извинения?
– Кулябко пьян, какой с него спрос?
И Кулябко опомнился, выхватил из ножен шашку и загорланил:
– Драться! Немедленно!
– Штаб-ротмистр, я жду извинений, – повторил Александр.
Кулябко буйствовал:
– Драться, я сказал! Я требую сатисфакции!
Тогда Максим Свешников вырвал из его рук шашку и, вложив на место, сказал:
– Успокойся, мой друг. Или я доложу, и быть тебе на гауптвахте до рождества Христова. Или штабс-капитан Орлов сам доложит.
Кулябко опустил голову, съежился и пролепетал:
– Я прошу извинить меня, штабс-капитан. Я только сейчас узнал вас. Вспомнил, как вы танцевали с Марией. Какая это была прелесть! Какая это была прелесть – баронесса Мария! Но не судьба, – развел он руками печально и безнадежно и ушел за ворота с друзьями.
В это время послышался голос адъютанта командующего:
– Штабс-капитан Орлов, вас просит главнокомандующий.
Александр оправил гимнастерку, портупеи и, подтянувшись, пошел к главнокомандующему. Шел и решительно ни о чем не думал. Максим Свешников шел следом за ним и тихо настаивал:
– Александр, я прошу тебя, держись, как и подобает: мужественно и с достоинством, но не перечь главнокомандующему, не вступай в неположенные споры.
– Хорошо, Максим.
Жилинский стоял за столом и рассматривал карту, а Орановский, неудобно наклонившись и изогнувшись, как складной аршин, давал какие-то пояснения. Не поднимая головы и не повышая голоса, Жилинский сказал, когда Александр вошел и доложил: «Прибыл по вашему приказанию, ваше превосходительство»:
– Штабс-капитан Орлов, обстоятельства кардинально изменились, и я прошу вас передать генералу Самсонову нижеследующее: моя директива, посланная ему сегодня утром, остается в силе и подлежит безусловному исполнению. Ибо из перехваченной сейчас телеграммы начальника генерального штаба австрийской армии генерала Конрада видно, что последний просит Мольтке передислоцировать к нему из Восточной Пруссии одну-две дивизии, в видах укрепления центральной группы австрийцев, прикрывающих Львов. Таким образом, можно полагать, что часть двадцатого корпуса Шольца, как ближайшего к юго-западному театру, может быть передислоцирована к австрийцам, а в помощь Шольцу могут быть приданы ландверы крепостей Грауденец – Торн – Страсбург. Таким образом, генерал Самсонов может спокойно исполнять нашу радиограмму…
У Александра дух перехватило от удивления, и он готов был воскликнуть: «Да как же так, ваше превосходительство? Час тому назад вы намерены были приказать совершенно иное… И Мольтке не может снять корпус Шольца, ибо против него стоят два наших!» Но сказал как бы виновато-тихо:
– И все же, ваше превосходительство, разрешите обратиться…
Жилинский строго прервал:
– Штабс-капитан, здесь – не Таврический дворец и не думская трибуна. Благоволите выполнить то, что приказано.
Дверь широко распахнулась, и в кабинет ворвался горячий ветерок и раздался густой знакомый голос:
– Но приказы, господа генералы, надлежит отдавать соответственно реальному положению дел на фронте. Иначе это будут не приказы о том, как вести войну, а пустые бумажки… Здравствуйте.
Жилинский поднял голову, и Орановский поднял и распрямился, и оба заулыбались.
– А-а, Александр Васильевич, наш друг прибыл, – произнес Жилинский и вышел из-за стола. – Легки на помине, мы как раз говорили о вас. Ну-с, рад пожать вашу твердую руку, как весьма рад и видеть вас.
Самсонов протянул ему руку, потом снял фуражку и, положив ее на кожаное кресло и бросив взгляд на карту, сказал Орановскому, не подав руки:
– Здравствуйте, генерал. И выбросьте вашу карту, она отстала от действительности.
Орановский удивленно глянул на него, на главнокомандующего, но тот ничего не говорил, и карта осталась лежать на столе, накрыв его целиком и свесившись до самого пола.
Самсонов был – весь напряжение и нетерпение, и глаза – воспалены, и на усах, на бороде – пыль такая же, какая висела над Белостоком с утра, поднятая обозами, и Александр с тревогой подумал: «Ехал на „роллс-ройсе“, запылился?»
– Штабс-капитан, вы доложили мою просьбу главнокомандующему? – спросил его Самсонов.
– Так точно. Их превосходительство подтвердили свою искровую телеграмму изустно.
– Несмотря на то что вы, надо полагать, доложили о показаниях пленного немецкого офицера?
– Так точно. Хотя этот доклад может стоить мне разжалования и… Если мои сведения не подтвердятся, – сказал Александр, косо глянув на Жилинского: ну, сейчас будет…
Жилинский мрачно заметил:
– А вот за доносы на главнокомандующего как раз и полагается разжаловать. Ну, да у вас такой защитник, что я, пожалуй, с вами двумя и не справлюсь.
– Ну, вот все и выяснили, – как бы шутя заметил Самсонов и продолжал: – В таком случае позвольте мне, господа, обратиться к вам с одним-единственным вопросом: мы будем воевать, как и положено генералам и военачальникам, или будем принимать отступление противника – за поражение, искусный маневр – за паническое бегство? Ведь это же какая-то фантасмагория: исчезла целая армия противника, три корпуса, и никто не знает, куда и ради чего: ради очищения Восточной Пруссии или переформирования и контратаки? Наоборот, все толкуют: противник разбит и удирает за Вислу, а нам остается лишь добить его и пленить… Не кажется ли вам, господа, что мы воюем с завязанными нами же самими глазами и тешим себя иллюзиями, за которые все мы можем в одно не совсем прекрасное время поплатиться жестоко и непоправимо?
Жилинский мягко возразил:
– Александр Васильевич, позвольте заметить, что, по нашим сведениям о противнике, последний так поспешно отступает, что бросает даже раненых, не говоря об имуществе и снаряжении. Разве это ни о чем не говорит?
– Решительно ни о чем. Более того: это говорит о том, что противник пытается сохранить живую силу с тем, чтоб, отдохнув и приведя в порядок потрепанные части, начать контратаку. Но кого – вот вопрос: первой армии или второй? Порознь мы слабее восьмой армии, в частности по тяжелой артиллерии, и порознь противник может попытаться взять реванш за Гумбинен.
И тут наконец Орановский сказал уверенно:
– Противнику – не до контратаки, Александр Васильевич, с вашего позволения. Нами только что перехвачена искровая телеграмма начальника австрийского генерального штаба Конрада, в которой он просит Мольтке незамедлительно прислать ему подкрепления на центральный участок, ибо иначе может пасть Львов…
Самсонов круто обернулся и слегка повысил голос:
– Да ничего Мольтке не снимет, ибо против Шольца действуют два моих корпуса. И ничего Конраду не даст, как не давал прежде. И никакого Львова в ближайшее время Иванов не возьмет, ибо Юго-Западный топчется на месте. Это выдумки генерала Рузского, которому Львов мерещится и во сне. Он может лишь войти во Львов, а возьмет его генерал Брусилов, армия которого стоит на правом фланге австрийцев, угрожая захватом Львова с тыла. И фон Мольтке-младший прислал на наш фронт новое командование и намерен передислоцировать с запада несколько корпусов отнюдь не для бегства армии за Вислу.
– Вы тоже убеждены в том, что Мольтке передислоцирует с запада к нам три корпуса? – спросил Жилинский не без тревоги.
– Да. У меня есть сведения из двух источников. Генерал Жоффр может теперь спать если не совсем спокойно, то, по крайней мере, с надеждой на то, что противнику, придет время, как раз этих корпусов и не хватит, – сказал Самсонов.
– Но это же еще одна армия! – воскликнул Орановский. – Пойдет ли Мольтке на такой шаг в то время, когда Клук и Белов вот-вот пересекут границу и устремятся к парижскому…
Самсонов не дослушал его и сказал не без раздражения:
– Генерал Орановский, вы не знаете, что будет делать фон Гинденбург, находящийся рядом с вами. Как вы можете знать, что будет делать фон Клук, находящийся от вас за три тысячи, если не больше, верст?
Это было сказано слишком резко и начальственно-категорически, будто Самсонов и Жилинский поменялись постами. Во всяком случае, Александру показалось именно так, ибо сейчас старшим в кабинете главнокомандующего был именно Самсонов – решительный, гневный, ходивший взад-вперед по кабинету и что-то еще обдумывающий, или желавший немного успокоиться, или ждавший, пока его слова дойдут до сознания этих слишком осторожных и далеких от действительности людей, коим печальный рок вверил судьбу двух армий.
И Александр потихоньку вышел из кабинета: неудобно, не положено было ему присутствовать при таком разговоре старших начальников.
Жилинский отпил из стакана немного сельтерской, достал платочек, вытер им лоб, негустые волосы и сказал возможно мягче:
– Александр Васильевич, дорогой мой, вы, очевидно, немного устали или немного рассердились на нас, что мы не можем, не имеем права поступать иначе, чем то принуждены были сделать в наших директивах, основывающихся на доподлинно известных нам данных о движении корпусов противника. А оное движение целенаправлено на Кенигсберг, в видах защиты крепости и Данцига, и всего балтийского побережья, коему угрожает правое крыло Ренненкампфа. Это – война, милый Александр Васильевич, и здесь одними эмоциями ничего не сделаешь.
Жилинский явно хотел показать Самсонову, кто здесь старший, и эти его слова понравились Орановскому, который кивал головой, подтверждая справедливость сказанного главнокомандующим, и даже хотел что-то добавить и уже раскрыл рот, как Самсонов, остановившись перед столом и глядя в упор на Жилинского, жестко сказал:
– Господа, я прилетел ровно на один час для того единственно, чтобы спросить у вас: вы позволите мне самому командовать вверенной мне государем армией или ею командовать будут обе ставки, а меня лишь будете ставить в известность о ваших директивах корпусам, а то и сего не удостоите, как то случилось со вторым корпусом?.. Я прошу… категорически требую вернуть мне второй корпус. Тем более что противник что-то замышляет против правого фланга второй армии.
– Этого я не могу сделать, Александр Васильевич. Только повеление верховного. Но я поддержу вашу просьбу перед великим князем, – ответил Жилинский.
Самсонов печально покачал головой и сказал:
– Вот так мы воюем: правая не знает, что делает левая.
– Да почему же мы плохо воюем, Александр Васильевич? Вы – наступаете, армия генерала Ренненкампфа, как и хан Нахичеванский… – пытался было Орановский возразить, но Самсонов нетерпеливо прервал его:
– Да перестаньте же наконец морочить мне голову, генерал Орановский! Ренненкампф не воюет, а стоит на реке Ангерап, в четырехпяти переходах от второй армии. И хан Нахичеванский не воюет, хотя ему по сущему недоразумению вверили большую часть конницы фронта, способной в считанные дни врубиться в тылы Гинденбурга и разгромить все коммуникации. Нет, нет, господа, так воевать нельзя, так командовать войной мы с вами не можем, не имеем права…
* * *
Александр все слышал через открытую сквозняком дверь кабинета, возле которой стоял, готовый войти при первой необходимости, и внутренне гордился безмерно: Самсонов подавлял и главнокомандующего, и начальника штаба и привел их в явное замешательство, ибо ему не укажешь на дверь, не напомнишь, как вести себя, потому что он хлопнет дверью – и тогда неизвестно,‘чем все может обернуться, ибо государь преотлично знает его и в обиду не даст, а еще более не даст в обиду Сухомлинов, любимец государя.
Но и Жилинский знал свою силу: за его спиной была ставка верховного, был Янушкевич, его преемник на посту начальника генерального штаба, был Данилов, бывший его подчиненный по генеральному штабу и любимец верховного, и поэтому он сухо и с явным чувством своей силы и превосходства спросил у Самсонова:
– Что вы хотите предложить мне, дорогой командующий доблестной второй армией? Вы до сих пор еще и не сказали нам.
И, повесив карту на свое место, расправил ее и отошел в сторону, ожидая, что же такое особенное предложит этот строптивый командующий, явно зарвавшийся. И думал: если Самсонов поступит несоответственно с директивой верховного – пусть пеняет на себя; он, Жилинский, доложит великому князю тогда обо всем, ибо великий князь уже высказал свое августейшее неудовольствие медленным наступлением второй армии.
Самсонов подошел к карте и с ходу, будто только что говорил об этом, сказал:
– Генералу Ренненкампфу демонстративно начать как бы подготовление двадцатым корпусом Смирнова к штурму Кенигсберга, чтобы привлечь внимание противника, а тем временем начать форсированное преследование его третьим и четвертым корпусами Епанчина и Алиева. Коннице хана Нахичеванского идти форсированно Ландсберг – Рутштадт для перехвата корпусов Макензена и Белова. Второму корпусу Шейдемана перейти в наступление на Растенбург – Зеебург, оставив против крепости Летцен небольшой заслон. Кавалерийской дивизии Гурко держаться вблизи нашей дивизии Толпыго и действовать сообща, врываясь с флангов в тылы врага, как немцы ворвались в тыл двадцать восьмой дивизии Ренненкампфа и нанесли ей сильный урон. Наконец, хану Нахичеванскому незамедлительно перейти в наступление в направлении Гутштадт – Алленштейн – Остероде, в тыл противнику и на соединение с нашим корпусом Клюева. Для блокирования Кенигсберга оставить двадцатый корпус Смирнова, – в Кенигсберге прежде всегда было тысяч двадцать пять ландверных солдат… Крепостные орудия большей частью – устаревшего образца.
Жилинский переглянулся с Орановским и как бы говорил: «Что же вы молчите, начальник штаба? Ведь совсем на голову садится наш друг Самсонов».
