Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 52 страниц)

Глава XIII
Всеобщая беда из-за галла

Уже заря давно показалась, когда Катуальда, возвращаясь, достигла границ поместья Котты. Его владения занимали 800 югеров[7]7
  Югер – 1/4 десятины.


[Закрыть] земли, на которой каждый малейший клочок был обработан и приносил пользу своему скупому владельцу.

Катуальда, поднявшись, а потом спустившись по узкой пешеходной тропинке, перешла через небольшой, отлогий холм, покрытый виноградниками, среди которых ярко белела глиняная, выбеленная статуя Бахуса (Вакха), уже немного облупившаяся от дождя и ветра, имевшая пред собою небольшой каменный жертвенник.

Похожие на нее статуи были расставлены и в других местах: на поле стояли Коне и Опс, праздник которых, Консуалии, приближался; Церера и Приап украшали огород; Венера стояла в миртовой роще, Аполлон – в лавровой; Сильван – в смешанном лесу, полном диких груш, слив и других деревьев; Нептун возвышался около рыбной сажалки, т. е. небольшого пруда, где сберегались раки и разные рыбы в нарочно привозимой морской воде.

Из любимых рыб того времени можно назвать мурену, нечто вроде угря; морского зайца; но самою необходимою принадлежностью каждого богатого дома был мулл, или барбун, – небольшая морская рыбка, похожая на окуня; она бывает красная и полосатая. Барбунов римляне любили не так за их мясо, как за то оригинальное явление, которым сопровождается их смерть. Когда барбун умирает, то его цвет переливается всеми оттенками от самого темного до бледного. Богатые люди, особенно женщины, любили тешиться этим зрелищем; они заключали барбунов в стеклянные сосуды и держали на коленях или ставили на стол пред гостями, отсылая в кухню уже после их смерти. За это барбуны очень высоко ценились и составляли для многих выгодный предмет спекуляций.

За сажалкой находился скотный двор, т. е. огороженное место с навесами, под которыми рогатый скот укрывался во время ненастья, будучи днем и ночью в поле на подножном корму или около рощ, листва которых служила ему пищею круглый год, благодаря теплоте климата.

Далее находился пчельник с ульями самой простой конструкции; винный сарай с прессами, при которых человеческие ноги заменяли тяжесть давления; погреба, полные бочек и глиняных амфор со старым и молодым вином разных сортов; мельница с большими жерновами, приводимыми в движение силою ослов и волов, и маленькими для ежедневного употребления, которые вертели рабы; овин с просторным током для молотьбы, обмазанным глиной с мелом для большей твердости; молотьба производилась цепами[8]8
  Эти цепы, называемые Tribulura, были нечто вроде дощечек с набитыми на одной стороне железными тычками.


[Закрыть], а также лошадьми, бегавшими на корде по разостланным снопам.

Овес, дико растущий в Италии, римляне тогда еще не возделывали, считая за сорную траву. Долго и впоследствии смеялись они над германцами, евшими овсяный кисель. Кукурузу и рис они ели, но только привозные из Малой Азии, Африки и других стран.

В овине лежали и стояли в строгом порядке одно на другом или одно около другого разные хозяйственные орудия: одноконные сохи, тяжелые раздвоенные плуги с обитыми железом деревянными лемехами, бороны, телеги, цепы, косы, серпы и т. п., висели мешки для гороха, репы и бобов, корзины, решета и рыболовные сети.

Катуальда прошла через маленькую горную речку с устроенным на ней шлюзом, который запирался во время засухи, и вода, разливаясь по каналам, орошала поля и огороды. Теперь этот шлюз был также заперт и вода с шумом и брызгами рвалась через преграду, налетая на камни обнаженного русла. Это был маленький, очаровательный каскад.

Торопливо шедшая молодая невольница остановилась, чтоб перевести дух от усталости.

Нагнувшись через перила шлюза, она любовалась пенившимися струями речки и шутливо, с улыбкою бросила свою поблекшую розу из косы, цветок завертелся и застрял между камнями, но скоро новая налетевшая струя отнесла его дальше и скрыла из вида.

Легко и радостно было на сердце Катуальды в это прекрасное, свежее, летнее утро.

Если господин нашел ее брата спящим на сеновале, куда тот имел привычку забираться, и прибил его за новое ослушание, то свирепый Бербикс, конечно, выместит каждый удар втрое на своей сестре за ее промедление. Что за беда!.. пусть теперь бьют Катуальду, сколько хотят, хоть до полусмерти!.. в эту ночь она заработала болтовнею с Люциллой почти все, что нужно для ее выкупа, она скоро, скоро будет свободна, уйдет в Рим к Аминандру, чтоб снова быть его ученицей и помощницей; они вместе будут работать; его жена, если она не похищена, а бежала к мужу, трудолюбивая женщина, любимая подруга Катуальды. Они все скоро разбогатеют; никто не будет уже звать Катуальду рыжею совою… сладкие мечты далеко уносили счастливую девушку.

В кухне давно уже происходила хозяйственная возня. Старая Эвноя, разведя огонь на очаге, варила гороховую похлебку с луком для слуг и господ в большом котле, висевшем на цепи над огнем, и жарила на вертеле куски баранины для завтрака.

В углу кухни две молодые невольницы делали сыр в больших чанах: две другие мыли, одна посуду, другая белье: несколько ребятишек, мальчиков и девочек, сидя и лежа на полу, шелушили бобы и горох, вынимая стручья из корзин, бросая в огромную кучу шелуху, назначаемую свиньям, и откладывая зерна в мешки, чтоб отправить на ток для просушки на солнце. Около них мурлыкали разноцветные коты, по временам умильно поглядывавшие на кухарку, гнавшую их прочь от очага и баранины, манившей своими ароматами не одних котов.

В кухню торопливо вбежал молодой Барилл. На пустых притолоках входа не было дверей, а на невольнике не было обуви; поэтому никто не был предупрежден ни единым звуком о его приближении. Молодой человек перескочил через головы детей, рассыпав горох и бобы по полу и наступил на хвост одному из котов, который громко замяукал.

– Бабушка Эвноя, дай поесть, хоть какой-нибудь тухлятины, если завтрак не готов!.. – обратился он к кухарке, – не то старик-то мой проснется; голод, как змея, все сердце высосет, покуда придется утолить его. Вздумает мой чудак, пожалуй, на носилках в огороде завтракать, как уж не раз бывало, а я иди рядом с ним, докладывай о всякой всячине, чтобы ни встретилось на дороге, и гляди голодными глазами, как он кусок за куском в рот укладывает!

– Ах, ты, негодный, негодный этакий! – шутливо воскликнула кухарка, – видишь, что наделал? – детей всех перепугал, горох с бобами рассыпал, коту, моему любимому Дамке[9]9
  Dama – т. е. из Дамаска, было общеупотребительным прозвищем и рабов и животных.


[Закрыть] хвост отдавил!.. бить бы тебя, а не кормить за это!..

– Да что ж они, бабушка, все на дороге-то толкутся?! я с голоду-то ничего и не видел, кроме тебя и печки. Есть мне время о твоих котах думать…

– Вот, возьми, негодный, и убирайся! – ответила кухарка, подавая только что испеченную лепешку из полбяного теста с куском сала.

– Что у вас нынче ночью так тихо было? Ни разу не выползал из своей норы старый скорпион! – закричала прачка.

– Спасибо, что хоть одну ночь дали поспать! – прибавила судомойка.

– Все стихи читали в ожидании Бербикса, – ответил Барилл, – велел мне читать и сказал, что если он до конца поэмы не вернется от соседа, то прибьет его. Будет опять этому галльскому медведю трепка от господина, а нам от его толстых лап. Поневоле будешь стараться спасти его от побоев, хоть всею душой желал бы ему шею свернуть. Что он до сей поры не идет домой?!

– Да пошел-то не он, а сестра, – сказала кухарка.

– Еще того хуже! они и ее, бедняжку, отколотят, и господин и брат!

– И стоит ее отколотить! она всегда, если уйдет, то где-нибудь завязнет, точно ее за платье пришьют. Сделала бы дело, да бежала домой без оглядки, а она болтает сначала со всею соседскою дворней, потом… ну, впрочем, да помогут ей боги!..

Сказавши это, кухарка лукаво улыбнулась.

– В чем? – спросила судомойка.

– Не твое дело! знай свою посуду!

– Знаю, что ты давно с этой девчонкой о чем-то перешептываешься… уж не о том ли, чтоб сосед-то купил вас обеих у нашего старого филина?.. желаю вам обеим в каменоломни попасть!.. счастливцы эти невольники у Кая Сервилия… выслужит человек десять лет и вольную ему дают; вот блаженство-то!.. а кто понравится, того и через год освободят. Многие, я слышала, уж в купцы попали да разбогатели… а у нас гнут, гнут шею-то над господским добром, как вот я над корытом, по двадцати лет и больше, и не дождешься от него ничего… скорее лисицу в телегу заложишь или козла подоишь[10]10
  Эту поговорку употребляет Виргилий в Буколиках. Экл. II.


[Закрыть]… вот-те все боги свидетели!.. один отсюда выход – в могилу!

– Хуже всего, что он ни спать, ни есть не дает. – сказал Барилл, – три раза я нынешнею ночью ложился; только что закроешь глаза, как уж он зовет, бранится и опять велит читать. Заладился теперь ему этот Курций, которого переписала ему невеста; я уж давно все наизусть знаю. Читал я ему в эту ночь чуть не десять раз одно и то же место; глаза начали слипаться, точно склеенные; дай, думаю, попробую наизусть с закрытыми глазами читать. Стал читать, да и наврал; прочел ему вместо косу девичью, косу рыжую…

– Ха, ха, ха! – засмеялась прачка, – это ты, верно, о своей Катуальде думал.

– О ком бы я ни думал – не в том дело!.. господин в меня стаканом пустил за это… видишь, синяк на лбу? какая же, говорит, она рыжая? разве это так написано?

Молодой человек, съевши свою лепешку, весело повернулся, за неимением каблуков, на пятках, и, выглянув в окно, перефразировал на свой лад стихи Сервилия:

 
– С милой девушкой, прилежной.
Ветер утренний играл;
Косу рыжую небрежно
За плечами разметал.
 

Его взорам явилась в эту минуту Катуальда, переходившая господский двор. Восходящее солнце золотило ее рыжие волосы, лицо молодой девушки сияло радостной улыбкой.

Некрасивая, но веселая и бойкая, галлиянка казалась Бариллу в эту минуту восхитительной, он готов был броситься на встречу предмету своего восторга и проговорить целый час, рискуя заплатить за блаженство получением новых побоев… он и бросился вон из кухни, но в дверях столкнулся с Бербиксом. Великан нес за спиною огромную корзину с дровами.

Свалив с грохотом свою ношу в угол около печи, он хотел на кого-то напасть с бранью или побоями, но, заметив у порога свою сестру, входящую в. кухню, перенес весь гнев на нее.

– Притащилась наконец! – крикнул он, – захочет – в полчаса сбегает, не захочет – целую ночь проходит, еле-еле ноги передвигает, точно старуха!.. постой же, негодная! прежде господских побоев моих попробуешь!.. я тебе спесь-то сшибу!

Он пустил огромным поленом в сестру. Этот удар мог бы раздробить череп Катуальды, если б не отвела его горячность свирепого дикаря. В пылу своей ярости Бербикс не мог верно прицелиться. С окровавленным плечом Катуальда упала, громко застонав, у порога кухни. Барилл мигом поднял ее и посадил на лавку. Бербикс обратил ярость на защитника своей сестры.

Толстая судомойка приняла сторону Барилла; прачка, закричав, что стоит колотить того, кто не в свои дела суется, присоединилась к галлу; невольницы, делавшие сыр, также покинули свою работу. Кухарка, вооруженная вертелом, старалась разнять подравшихся.

Произошла одна из потасовок, почти ежедневно повторявшихся в кухне Аврелия Котты, который напрасно хлопал в ладоши, призывая своего слугу, напрасно кричал и ругался в постели.

Дочь, занимавшаяся приведением в порядок одной из кладовых, чтоб кончить приказанное ей дело до пробуждения отца, случайно проходя мимо его спальни, услышала зов.

Грозный господин, опираясь на толстую палку, вошел в кухню вместе с Аврелией.

При знакомом стуке палки об пол все руки мгновенно опустились, все уста онемели, все лица побледнели. Рабы и рабыни вытянулись, точно солдаты на учении, началась господская расправа.

– Все виноваты! всех бить! – мрачно произнес старик, грозя своею палкой, – Барилл, бей Бербикса и всех по очереди, а потом Бербикс тебя прибьет.

Никто не пробовал ни оправдываться, ни просить пощады – это только прибавило бы побоев.

Отколотив с удовольствием Бербикса, прачку и некоторых других, Барилл был вынужден бить и тех, кого любил: бабушку Эвною, защищавшую его судомойку, ни в чем не виноватых ребятишек; несчастному невольнику было грустно; он боялся потерять их дружбу. Слезы навернулись на его глаза.

Очередь дошла до раненой Катуальды. Влюбленный сириец не вытерпел, бросился к ногам неумолимого господина.

– Я не могу ее бить, господин!.. за что ее бить? вся наша драка произошла оттого, что Бербикс ее ударил поленом, а я защитил. Она ни в чем не виновата. Если б не я, Бербикс убил бы сестру свою до смерти и лишил бы тебя хорошей рабыни.

– А тебе какое дело до этого? – возразил Котта, – если б он ее убил, я прибил бы его палкой и сослал бы на целый месяц в цепях огороды копать. Бей же Катуальду, не то я велю Бербиксу бить тебя и всячески истязать.

Аврелия плакала все время, отвернувшись от ужасной сцены.

– Барилл, прибей меня, – тихо проговорила Катуальда, – я не хочу, чтоб ты страдал за меня!

Господская палка поднялась над ней в руках Барилла…

– Какая бесполезная жестокость! – раздался в кухне звучный, приятный голос.

Все увидели Сервилия, стоявшего у входной двери. Никем не замеченный пожилой помещик внимательно следил за всеми подробностями виденной им сцены, как бы стараясь проникнуть в душу каждого из участников и изучить его характер.

Мысли Котты мгновенно изменились.

– Мой дорогой, почтенный сосед! – радостно воскликнул он, пожимая протянутую руку, – какого бога благодарить мне за твое столь раннее посещение?!

– Прекрасная Люцилла сообщила мне о твоей внезапной болезни, почтенный Котта, и я поспешил навестить тебя, – ответил Сервилий, – я хочу также кое-что купить у тебя.

– Если хочешь купить – избегай торгашей; торгаш всегда старается обмануть, покупай все у соседа, что можно. Пойдем в триклиний.

Старики ушли из кухни; Аврелия, понурив голову и продолжая плакать, тихо пошла оканчивать работу в кладовой.

Барилл остановил за дверью Катуальду, весело побежавшую за своею госпожой, и спросил:

– Катуальда, ты на меня не сердишься?

– Из-за каких пустяков? – равнодушно спросила его невольница, стараясь освободить свою удержанную руку.

– А за то, что я чуть не прибил тебя.

– Да ведь это уж не в первый раз. Какие твои побои, Барилл! ты и бить-то не умеешь. Вот мой брат, – так после его трепки не опомнишься!

– Так ты не сердишься?

– Не сержусь, потому что не за что.

Она хотела уйти, но молодой человек притянул ее к себе и, прошептав ей на ухо стихи из вызубренной им поэмы:

 
Он, к Атилии нагнувшись,
На минуту побледнел,
И, до милых губ коснувшись.
Поцелуй напечатлел…
 

хотел привести в исполнение строфу Сервилия, но Катуальда с хохотом увернулась от своего обожателя и, вырвавшись, убежала к Аврелии в кладовую.

Глава XIV
Перемена ролей: постылый мил, а милая – постыла

Аврелия плакала; Катуальда смеялась; помогая одна другой, они скоро кончили свое занятие и, взяв лейки и ведра с водою, отправились в сад поливать цветы.

Скупой хозяин не давал ни куска своей земли под то, что могло служить для одной забавы, потому сад при его доме был скорее питомником полезных растений, нежели предметом роскоши. В нем росли и разводились фиалки, лилии, тюльпаны, шафран, розы и другие цветы, из которых добывалось лекарство, краска или духи; все это Котта при случае старался выгодно продать; из деревьев были преимущественно плодовые: финиковые пальмы, смоковницы, фиги, яблони, груши, персики, сливы, апельсины и т. п.

Благодаря южной природе этот сад был очарователен и без тщательной обработки, без всяких беседок и фонтанов со скамейками.

Переходя от одной клумбы к другой, Катуальда, как бы не ощущая ни боли от раны плеча, ни грусти от ужасной обстановки своей жизни, весело болтала, стараясь развлечь свою унылую госпожу. Она ей рассказывала некоторые вчерашние приключения в комнате Люциллы, однако, плутовски утаив истину.

Аврелия рассеянно слушала, стараясь скорее окончить поливку, потому что ей предстояло еще не мало работы на этот день: надо взглянуть, много ли напряли льну и шерсти рабыни в прядильне; много ли выткали полотна и материи ткачихи; хорошо ли сделан сыр; надо привести в порядок погреб, в котором стоит молоко; велеть вынести на ветер и выколотить подушки на скамьях пировой залы во втором этаже, залы, в которой с давних пор пировали только крысы, мухи и моль. И птичник, и телятник, и козлятник, и огород, и мельницу – все это она должна была ежедневно подробно осматривать, боясь не столько разгневать, как огорчить отца.

Кого-нибудь обидеть, – одна мысль об этом мучила сердце Аврелии: она страдала, но извиняла жестокость и придирчивость отца его старостью. Его новая причуда, – любовь к капризной Люцилле, – огорчала Аврелию больше всего, что она терпела; она не могла равнодушно подумать, что ее место помощницы слабого старика, исполнительницы всех его желаний, займет женщина, привыкшая только повелевать. Рассказы Катуальды растравили эту рану. Аврелия грустно глядела на цветы, которые поливала, размышляя, как Люцилла будет их пересаживать с места на место, по своему вкусу, или велит выбросить, чтоб заменить другими, новомодными, – ее цветы, за которыми она много лет ухаживает с таким старанием!..

– Что же ты все грустишь и молчишь, госпожа? – нетерпеливо спросила Катуальда, – ты похожа на розу, которую жук подъел. Завянет цветок и опустит свои лепесточки; тогда роза похожа на старуху, что, сгорбившись, опирается на клюку; а старуха похожа на печеное яблоко; печеное яблоко – на пареную репу… все в мире как-то схоже между собою.

– Ах, Катуальда! – испуганно воскликнула Аврелия. – на террасе отец и Сервилий, они, кажется, к нам идут…

– Добро пожаловать! – тихо, саркастически ответила Катуальда.

– Я боюсь, что Сервилий задержит меня своей болтовней, мне так много работы!.. придется говорить с ним о цветочках и птичках, о книгах, которых мне некогда читать, о его новых стихах, которых мне некогда выслушивать… невыносимо!..

Помещики, действительно, сошли с лестницы террасы и приблизились к девушкам.

– Дочь, ты подмела в кладовой? – строго спросил Котта.

– Да, батюшка, – ответила Аврелия, поставив на землю лейку, сделанную, как и вся их посуда, из глины дома.

– А прошлогодний остаток перца пересыпала из всех мешков в маленькие горшочки?

– Пересыпала.

– А веревки, на которых висит сушеный лавровый лист, переменила?

– Переменила.

– Кончу мой утренний обход, – зайду взглянуть. Займи моего гостя, угости вином и молоком; а я отправлюсь в поле.

Невольники принесли носилки с настланным на них мягким тюфяком и подушками; старик уселся и был тихо вынесен из сада, сопровождаемый Бариллом, который нес за плечами, в узле, завтрак своего хозяина.

– Прекрасная Аврелия, – робко заговорил пожилой поэт.

– К чему эти величанья, Сервилий! – возразила невеста с грустью, – я не нуждаюсь в них, как Люцилла. Катуальда, кончи одна поливку! Если желаешь, Сервилий, раздели со мною мой скромный завтрак; я предложу тебе все, что могу, из наших запасов.

– Да, Катуальда, поливай цветы! но, поливая их, не забудь с ними проститься.

– Это зачем, господин? – спросила Катуальда.

– Но, пожалуй, и не прощайся… сейчас я купил тебя у Аврелия Котты; теперь ты принадлежишь мне, и ни Бербикс, ни Барилл, никто уже не станет тебя бить. Если угодно Аврелии, я оставлю тебя ей, чтоб ты помогала поливать цветы.

– Ты купил меня! – радостно вскрикнула молодая девушка, бросившись на колени и целуя не только ноги и одежду своего избавителя, но и самую землю, на которой он стоял. – Ах, возьми, возьми меня, мой дорогой господин, отсюда, из этой юдоли плача и терзаний! – воскликнула она, – меня теперь убьют из зависти!

– Да, это правда; лучше возьми ее, Сервилий, – подтвердила Аврелия.

– А ты, плутовка, больше не будешь кидать подушки в окна, вместо совы? – пошутил Сервилий, обращаясь к Катуальде.

– Я буду тебе служить усердно, как только могу, – ответила рабыня.

– А Барилла тебе не жаль тут оставить? Я хотел и его купить, но сосед не продал, – сказал, что он ему нужен.

– Жаль мне его, господин, да что же делать?.. горька его доля!.. он меня любит, а я боюсь любить его больше, чем чувством дружбы, потому что нас могут разлучить, как разлучили с женою нашего Аминандра. Господин продал его жену Варинию, а его в каменоломню.

– Бедный Аминандр! – вздохнула Аврелия.

– А тебе его очень жаль, моя дорогая? – спросил Сервилий.

Аврелия робко подняла на своего жениха взоры, полные слез, и ответила:

– Да, мне его очень жаль.

– Я не хочу отвечать Бариллу на любовь любовью, – сказала Катуальда, – не хочу никого любить, пока я рабыня, потому что между рабами нет законного брака.

– Ты знаешь, Аврелия, что твой учитель бежал из каменоломни? – спросил Сервилий.

– Нет, я ничего о нем не слышала, – ответила Аврелия, – мне все казалось, что он работает в тяжелых оковах и страдает, ужасно страдает…

Катуальда молчала, потупив глаза; она, боясь выдать своего учителя, ничего не говорила никому о их редких свиданьях.

– Да, он уж давно бежал, – сказал Сервилий, пристально, ревниво глядя на невесту, – говорят даже, что он убил, вместе с другими рабами, своего господина и сжег его дом. Где он теперь, жив или казнен, – я не знаю.

– Ах! – вскричала Аврелия, готовая лишиться чувств.

Катуальда поддержала зашатавшуюся госпожу, чтоб она не упала, усадила ее на траву и стала ласково утешать.

Отойдя от своей невесты, Сервилий тихо проговорил сам с собой:

– Бедная жертва насилия, жестокости и скуки деревенского захолустья!.. она уже любит… только не того, кого надо.

Аврелия очень мало разговаривала со своим женихом во время завтрака; ее главным желанием было, как можно скорее выпроводить поэта, чтобы продолжать хозяйственные занятия.

Однако Сервилий не уходил; он, точно нарочно, в этот раз медленнее обыкновенного ел похлебку и баранину, запивая вином с водою. Его лицо было задумчиво; он хорошо понимал, что его визиты в тягость невесте; давно уж он догадался, что Аврелия не любит его. Долго он мучился вопросом, как ему поступить с любимой девушкой: воспользоваться ли ее покорностью воле отца, или с самоотвержением отказаться от нее? Долго его мучил вопрос: просто ли Аврелия его не любит, потому что ее сердце не отвечает на любовь человека, старого относительно ее лет? или же она не может любить его, полюбивши другого?

Завтрак кончен.

– Мое присутствие мешает твоим занятиям, Аврелия? – спросил Сервилий.

– Не могу этого отрицать, Сервилий, – ответила невеста, – я принесу тебе свежих фиговых ягод, орехов, винограду, смокв; наслаждайся, если можешь, один твоим симпозием[11]11
  Симпозион – греческое слово, вошедшее в употребление у римлян; оно значило десерт, а в более широком смысле – послеобеденная попойка.


[Закрыть]. Я тебе, пожалуй, принесу и восковые дощечки[12]12
  Такие дощечки употреблялись вместо аспидных досок для чернового писания; на них писали заостренными палочками, тупым концом которых было легко изгладить написанное.


[Закрыть]; призови твою музу в ожидании батюшки.

– Я охотно разделил бы мой симпозий с музой, если б не имел сказать тебе нечто важное. Я давно ждал случая быть с тобою наедине; давно мне хотелось, Аврелия, высказать тебе все, что таится в моем сердце, и услышать твой ответ, не вынужденный грозными взорами отца, а внушенный тебе свободной мыслью твоего духа. Пойдем в сад, Аврелия!

– Я не знаю, о чем тебе так необходимо говорить со мною, потому что один только ответ услышишь ты, Сервилий, от меня, как при отце, так и без него: воля родителя священна. Покоряясь воле моего отца, я согласна вытерпеть его выговоры за неисправность моих хозяйственных занятий, и буду занимать тебя хоть до заката солнца, если ты сам не пощадишь, не отпустишь меня.

Эти последние слова прозвучали так грустно и жалобно и сопровождались таким глубоким вздохом, что растроганный поэт невольно сам вздохнул в ответ невесте, но, не сказав ни слова, пригласил ее жестом следовать за ним в сад.

Прислуживавшая за завтраком Катуальда в эту минуту явилась в триклиний с огромною корзиною десерта, достаточного на десятерых.

– Мне кажется, – весело заговорила она, – мой добрый новый господин желает кушать десерт под открытым небом… к сожалению, в этом саду нет ни беседок, ни лавочек; негде присесть, кроме огромного дикого камня, что лежит под старою миртой… не беда! я вынесу рогожку моего изделия, красивую, чистую рогожку, и постелю там… ах, нет! я теперь без церемонии принесу хороший ковер: ведь старый господин уже не может теперь прибить меня!..

И не дождавшись ни согласия, ни возражения, веселая галлиянка убежала из комнаты; возвратившись с огромным пестрым ковром, она взвалила на голову корзину с десертом и, придерживая правой рукой это, а левой на плече ковер, пошла, напевая, с террасы в сад за своими господами.

Расстелив ковер на камне и поставив на него корзину, Катуальда весело обратилась к своему господину:

– Желаю тебе приятно скушать десерт, господин!

– Нам вдвоем с Аврелией не съесть так много, – ответил Сервилий, – полакомься и ты!

Он дал Катуальде яблоко и горсть орехов.

– Если б тебе пришлось поскорее раздавать орехи в дверях! – сказала Катуальда с улыбкой, намекая на обычай раздавать орехи домочадцам невесты пред свадьбой, когда жених уводит ее из родительского дома и раздает, преимущественно детям, лакомства в дверях, как бы платя за пропуск.

Веселая невольница ушла. Сервилий и Аврелия остались одни в саду.

Они сидели на огромном, плоском камне под старою, развесистою миртой, защищавшею их от палящих лучей солнца, еще не высоко стоявшего на небе. Все было тихо вокруг; лишь изредка доносились в сад разные отдаленные звуки: то пастух в горах наигрывал на своей тростниковой семиствольной флейте-сиринге простую мелодию вроде бездиезной гаммы, однообразную и заунывную; то кухарка или судомойка стучали чем-нибудь в кухне, то собака на дворе отрывисто тявкала на комаров и мух, мешавших ей спать.

– Ты слышала, Аврелия, чего желает Катуальда? – спросил Сервилий, прервав неловкое молчанье.

– Что? – отозвалась Аврелия, как бы не понимая его вопроса; ее мысли были далеко от ее гостя; она думала о странном известии об участи Аминандра, перемешивая эти мысли с разными хозяйственными соображениями и опасением гнева отца. Ей больше всего теперь хотелось только одного, – чтоб Сервилий поскорее ушел.

– Разве ты не слышала слов Катуальды? она желает, чтобы мне поскорее пришлось раздавать в дверях орехи. А ты желаешь этого?

– К чему напоминать мне об этом, Сервилий! я всегда желаю, чего желает мой отец…

– А твое собственное сердце?

– Кому какое дело до этого!.. мое сердце верует в богов и боится их гнева; мое сердце почитает старших…

– Но любит ли оно меня, Аврелия?

– Любит ли? – повторила девушка, зардевшись ярким румянцем.

– Знаешь ли ты, моя несравненная, моя милая Аврелия, настоящую любовь?

– Люцилла и ты, вы оба так много говорили мне о любви в последние годы, что я в самом деле начала верить в эти чары, но поддаваться им мне нет времени… Помона[13]13
  Богиня полевых продуктов.


[Закрыть] гонит от меня прочь Венеру.

Аврелия говорила рассеянно, задумчиво играя подвернувшимся листком.

– Но ведь фантазия рисует тебе иногда твое будущее, Аврелия? фантазия уносит тебя далеко от твоих кладовых и прачечных? ты стремишься куда-нибудь, к кому-нибудь?

– Я никуда не стремлюсь, Сервилий, потому что некогда и некуда мне стремиться. Когда батюшка прикажет, я вступлю в твой дом…

– Батюшка, но не твое сердце?

– Опять мое сердце! – уже нетерпеливо воскликнула Аврелия, измяв и бросив свой лист, – сердце есть у тебя и у Люциллы, потому что вы досужие люди, а я…

– Но ведь ты жалеешь твоего учителя, тоскуешь о нем? скажи мне, Аврелия, правду.

– Жалею и тоскую, – это правда. Но разве это может касаться тебя или чего-нибудь такого…

– Это не только близко меня касается, но даже очень важно. Аврелия, моя молодость прошла и бурно и неудачно; я любил и страдал; я понимаю чувства молодого сердца даже, может быть, лучше, нежели ты сама их понимаешь. Последние 15 лет я старался только делать добро всем, кому благая судьба даст мне случай принести пользу. Притеснять и гнать я никого не могу. Если ты не любишь меня, если мой дом не будет для тебя местом счастья, то я не могу насильно ввести тебя в него хозяйкой. Если ты будешь только апатично повиноваться моей власти, апатично принимать мои ласки, платя за Них одною холодностью или искусственным старанием делать вид любящей жены, а твое сердце и мысли будут витать далеко от меня и моего дома, то я не желаю иметь тебя моею женой. В тебе, Аврелия, я нашел именно то, чего искало мое сердце; ты мой идеал.

Послушная, скромная, стыдливая и прекрасная, ты явилась пред моим взором, как путеводная звезда является мореходцу среди темного, облачного неба. Твоя заботливость и угодливость отцу, твоя терпеливость и усердие, неутомимая деятельность по хозяйству, и при этом светлый ум, способный к восприятию высших знаний науки, – все это указало мне в тебе женщину именно такую, как я искал и не мог найти нигде до сих пор; женщину, с которою я мог бы, не опасаясь новых обманов, мирно сидеть у моего очага и разделять мои богатства, как материальные, так и умственные. Мир, среди которого я провел юность, не понял и не оценил меня. Я надеялся, что ты меня поймешь и оценишь. Но, найдя в тебе все, чего искал, я, кажется, одного не нашел в тебе – любви.

– Любви! – точно эхо, равнодушно и рассеянно повторила Аврелия.

– Да, любви; почему ты не любишь меня, Аврелия?

– Я тебя люблю.

– Нет, ты не любишь меня. Это «люблю» опять звучит, как и все твои ответы, одним послушанием отцу и тем, кому он прикажет тебе повиноваться. «Люблю» сердца – не так звучит.

– Как же оно звучит, Сервилий?

– Спроси самое себя об этом.

– Я этого не знаю.

– Аврелия, будь со мною откровенна!.. я хочу видеть тебя счастливою, а не угнетенною. Ты видела, как Катуальда от радости целовала мои ноги, когда я ее купил, только такое искреннее выражение счастья может меня радовать. Не в целовании ног и платья выражается искренняя радость. Катуальда-невольница, оттого и выразила так свои чувства; как же ей иначе их выразить? – свободный, благородный и благовоспитанный человек выражает свою радость и благодарность горячим, братским объятием, поцелуем или крепким пожатием руки при светлой, радостной улыбке и сиянии очей. Я спас Катуальду от побоев, улучшил ее участь; спасу и тебя, Аврелия, спасу и освобожу тебя от самого себя, от ненавистной тебе моей любви!

– Сервилий! – вскричала Аврелия, встрепенувшись; странно прозвучал этот возглас; в нем слышалось скорее недоумение, нежели радость, которой ожидал старик.

– Да, – продолжал он, – если судьба осудила меня на одинокую жизнь, – пусть будет так! никогда не раздам я орехов в дверях. Не хочу никого мучить; не хочу никому навязывать своих чувств.

Вставши с камня, он указал Аврелии на солнце.

– Вот, Аврелия, колесница светлого Гелиоса перед нами; да услышит он мои слова!.. клянусь с этой минуты не говорить тебе больше о любви моей!.. пред оком светлого Гелиоса освобождаю тебя, Аврелия, от данного мне слова.

– Но если батюшка…

– Клянусь тебе также защищать тебя, как самый искренний друг, в каких бы обстоятельствах тебе ни понадобилась моя защита.