Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 52 страниц)

– Дам тебе, пожалуй, сотню, – сказал гладиатор, – укажи!

– А ты его в лицо не знаешь?

– Знаю, но он, говорят, сильно изменился. Я боюсь ошибиться.

– Этот невольник может подслушать.

– Он спит.

– Ну, тот старик.

– И он спит.

– Отойдем прочь!

Они отошли и стали говорить шепотом.

Из предыдущего разговора многое дошло до слуха нищих, особенно возглас певца: – «обещано за его голову». Нищие не обратили на это внимания, но Фламиний, услышав свое имя, встрепенулся и вслушался. Его голова оценена тестем; нанят разбойник, чтобы его убить; а Люцилла велела ему жить, чтоб отомстить за нее. Как ему следует понимать ее последнюю волю? – желает ли она, чтоб он дожил до того дня, когда отец за нее отомстит? самому ли ему велит она это исполнить? или она желает, чтоб он не умирал от своей руки, а погиб жертвой мести за нее? если верно это последнее, то не превратилась ли ее любовь в гнев на него за брак с Ланассой? – ничего он не мог понять, потому что в его измученных мыслях был полнейший хаос. До сих пор ему по временам еще улыбалась смутная надежда, что когда-нибудь жена о нем вспомнит и что-нибудь придумает, если не для его спасения, то для облегчения его бедствий! пришлет ему денег, чтоб он не умирал с голода в доме скупого Афрания, куда отдали его мучители, как неоплатного должники, в слуги.

Теперь все кончено: Люцилла умерла. Спасаться от разбойника или самому пойти к нему и просить смерти? – Фламинию было все равно; туман носился в его воображении, туман, полный странных образов, явившихся неизвестно откуда. Ему показалось, что каменный лев разинул пасть, пошевелился и заговорил голосом Люциллы. Этот голос говорит что-то непонятное, споря с гладиатором, который, не умея долго шептать, снова заговорил громко, спрашивая: – кто ты? – Люцилла отвечает ему хохотом и напоминает какую-то клятву; она говорит о себе, как о мужчине, о каменном льве. – «Мое имя, – говорит она, – зачем оно тебе, Аминандр? не все ли равно? – зови меня хоть Каменный Лев».

Кто-то торопливо сбежал с лестницы и грубо толкнул Фламиния, говоря: – Вставай!.. госпожа зовет. – А он не может встать; он окаменел, превратился в каменного льва. – Пьян, – решает голос, и шаги удаляются.

Все утихло, только из дома доносится неясный шум пира.

Фламиний слышит, как этот шум усиливается, гости один за другим с громким говором выходят из дома, проходят мимо негр, задевают платьем, толкают ногами, бранятся, что он лежит на дороге; он все это слышит, все понимает, но не может пошевелиться, точно прирос к лестнице.

– Это я могу сделать, – слышится опять громкий бас гладиатора, – по рукам, товарищ!.. десять тысяч мои!.. прощай, Каменное Сердце!

– Прощай, Меткая Рука!.. горе тебе, если ты меня обманешь! – говорит голос Люциллы.

Фламиний слышит, как осторожными шагами кто-то подошел к нему и сел или прилег на лестницу рядом с ним. «Разбойник пришел меня убить», – подумалось ему; инстинкт самосохранения взял верх над отчаянием и равнодушием; молодой человек хотел закричать о помощи, но голос ему не повиновался. Одни грезы сменялись другими. Ему казалось, что он снова богат, сидит на великолепной лодке; рядом с ним Люцилла; она жива, она его любит, она все ему простила; он хочет в восторге приласкать ее, но не может… он окаменел. Он слышит снова ее слова: «Он болен». Ее рука берет его руку в свою… все исчезло.

На небе горела утренняя заря, когда кошмар Фламиния кончился. Он, в страхе за свою жизнь, оттолкнул мозолистую руку, показавшуюся ему во сне рукой жены. Подле него стоял нищий старик, споривший вчера с другим, и сидел певец, надоевший ему, как и Аминандру, наигрываньем одного и того же мотива.

Глава III
Певец-утешитель

– Что с тобой сделалось, молодец? – спросил нищий, – ты всю ночь стонал во сне, а разбудить тебя никто не мог, как будто тебя заколдовали.

– Мне приснилось, что я окаменел, – ответил Фламиний, – поневоле окаменеешь, когда печаль и голод сердце гложет.

– Что ж твоя жена тебя не накормит? – спросил другой старик.

– Моя жена!.. – со вздохом сказал Фламиний.

– Она, кажется, ключница у здешних господ.

– Это не жена моя, а такое же несчастное существо, как я.

– Подруга твоя? – спросил певец.

– Нет, чужая. Это единственная женщина, которая изредка вздохнет со мною о наших общих бедах, утешит меня на досуге добрым словом, а иногда принесет чего-нибудь украдкой поесть.

– Разве господин тебя не кормит, как других рабов? – спросил старик.

– Кто не мил господину, не мил и рабам. Все меня дразнят, что я не настоящий раб, а должник: рабы не принимают меня в свое общество. Я и эта несчастная женщина, мы оба как бы упали с Олимпа, но не достигли ни земли, ни преисподней, а остались где-то ни в аду, ни на небе, ни на земле, без почвы под ногами, висим над бездной.

– Кто ты? – спросил певец.

– Рассыльный. Хожу за покупками, разношу письма.

– Как тебя зовут?

– Хлопнут три раза в ладоши; это мой зов.

– Разве у тебя нет имени, или тебе стыдно его сказать?

– Стыдно. Оставьте меня в покое, добрые люди!

Нищие ушли. Певец вынул из красивой маленькой сумки лепешку и стал завтракать, сидя на лестнице.

– Хочешь? – сказал он, предлагая Фламинию половину.

– У тебя самого мало.

– Теперь не мало. Я заработал.

– Благодарю. Я видел, как вчера перед пиром повара объедались, а мне ничего не дали; все перепились, а меня сочли за пьяного. Теперь, конечно, на меня взвели уже всякие небылицы и напраслины, и госпожа…

– Прибьет тебя?

– Нет. Орестилла слишком ленива, чтоб драться, но она замучит меня, надававши в наказанье такое множество работы, что не переделаешь. Я не понимаю, что со мною сделалось нынешней ночью; я не мог проснуться, точно окаменел. Вероятно, это произошло от сильного горя.

– Ты окаменел, – повторил певец с улыбкой, – это не от горя. Я знаю, отчего это сделалось.

– Отчего?

– Над тобой подшутили.

– Волшебство?

– А ты в него веришь?..

– Кто ж в него не верит!

– На тебя глядел человек по имени Каменное Сердце: оттого и ты окаменел.

– Это был ты, певец: Аминандр тебя так назвал. Поди от меня прочь!

– Отчего ты не просишь милостыню?

– Не могу; стыдно.

– Отчего ты не убежишь?

– Это бесполезно; меня найдут.

– Ты знаешь молодого Фламиния, племянника Фламмы?

– Н… нет не знаю; я здесь недавно служу.

– Ты смутился; ты лжешь; ты его знаешь. Скажи ему, чтоб он берегся; тесть нанял бандита, чтоб его убить. Его вчера не было среди гостей, или я его не узнал, потому что несколько месяцев не жил в Риме. Аминандр заплатил мне сто сестерций за то, что я ему указал, сам не знаю кого… я его обманул, чтоб заработать деньги. Вот у меня и хлеб явился.

– Обманывать дурно, певец, но сердце у тебя не каменное, если ты готов предупредить человека о грозящей беде.

– Если б мое сердце было не каменное, оно давно разорвалось бы на части от горя. Я продал дочь мою в рабство, чтобы спасти от сиротства на свободе.

– Певец!

– Это горько, рассыльный, но… бывает минута, когда мать готова убить свое дитя, как убила дочь Семпрония свое дитя, горюя, что оно будет ребенком преступников. У моей дочери есть теперь добрая госпожа, которая ее вырастит; я не мог скитаться с ребенком.

– Твоя жена умерла, певец?

– Умерла.

– И моя умерла, или…

– Что?

– Похищена.

– А ты хотел бы узнать о ней?

– Как?

– Погадать. Я умею.

– Погадай, певец, только я не могу заплатить тебе.

Раздался зов, хлопанье в ладоши, и бедный рассыльный убежал в дом; когда он вернулся, певца уже не было.

Неделя прошла. Аминандр два раза приходил на целую ночь на лестницу дома Афрания и зорко следил за всеми приходящими и уходящими, как будто поджидая свою жертву, но на рассыльного он не обращал никакого внимания, только раз попросил его довольно грубо принести ему воды, что тот и исполнил.

– Какого несчастного указал ему певец? – размышлял Фламиний, – если б он указал ему на Лентула!

За себя он не очень боялся, зная, что бандит не решится убить его, если б и узнал, на лестнице при множестве нищих, а с поручениями ночью одного его редко посылали.

Фламиний сидел под вечер на своем обычном месте, чуть не в сотый раз жалея, что его кликнули в дом за пустяками в ту самую минуту, когда певец только что хотел ему гадать об участи Люциллы. На улице раздались звуки лютни и знакомый звонкий голос запел:

 
Я люблю и любим
И умру неизменно любимым:
Я судьбою гоним,
Но не век же я буду гонимым;
Время счастья придет
И настанут деньки золотые:
Буду жить без забот,
Позабывши страданья былые.
 

Фламиний бросился, крича:

– Певец! певец!

– Здравствуй, рассыльный!.. господа что ль тебя за мной прислали?

– Нет.

– Чего ж тебе надо? опять лепешки поесть захотел? ха, ха!

– Нет, я теперь сыт. Ключнице удалось принести мне кое-что из остатков. Ты такой добрый, славный малый!.. посиди со мной на лестнице: может быть, тебя наймут.

– Ты по мне соскучился?

– Посиди!

Певец сел.

– Ты отлично поешь. Отчего ты с тех пор сюда не приходил?

– Работа была в других местах.

– Пел?

– И пел, и играл, и в театре больного актера заменил…

– И колдовал?

– Ты тогда рассердился на мою шутку?

– Я слыхал, что человек каменеет во сне от давления духов ночи, – от ламии, или стрикса, мучающего его.

– А слыхал ты об олимпийцах, провинившихся перед Юпитером и бродящих в наказание несколько лет по земле, принявши образ смертных?

– Как не слыхать!.. Аполлон, говорят, был пастухом.

– Они-то и бывают самыми искусными чародеями.

– Ты…

– Я – один из таких несчастных, хоть я и не олимпиец, не божок, а кое-что пониже.

– Кто ж ты?

– Изгнанник. А хорошо ли я пою?

– Ах, певец! какие слова в твоей песне!

– Ты любил?

– Да.

– Твою жену? кто она была?

– Лучше убей меня, певец, только не расспрашивай о моем прошлом!.. оно ужасно!.. я любил женщину, подобной которой не было и нет.

– Ха, ха, ха!.. все влюбленные это говорят.

– Она умерла, или похищена, в рабстве!.. она жива!.. я это предчувствую.

– Ничего ты, рассыльный, не предчувствуешь!

– Ты обещал мне погадать о моей жене.

– А ты не боишься опять окаменеть, как тогда?

– Нет, не боюсь: но для чего ты тогда это сделал?

– Силу свою пробовал. Давай гадать, рассыльный!.. я рад случаю для упражнения в искусстве.

– Погоди до той поры, когда мои господа спать лягут, а то, пожалуй, опять меня кликнут, как тогда, а ты уйдешь.

Они замолчали и до полуночи продремали, потому что спать нельзя было среди говора нищих. Фламиния два раза звали в дом, прерывая его дремоту. Фульвия выходила к нему, дала кусок хлеба, но ничего не говорила с ним в присутствии певца, сидевшего слишком близко.

– Легли, – сказал Фламиний тихо, – милый, добрый певец, погадай мне!

– Слушай, рассыльный, я могу колдовать всяко: могу гадать попросту, могу делать и то, что кончается плохо. Я могу не только навести кошмар, но даже превратить человека навсегда в дерево или в камень.

– Если ты имеешь такую силу, зачем же ты обманул Аминандра?

– Не захотел тратить моей силы на узнавание нужного ему человека: зачем колдовать, чтоб указывать разбойникам жертвы?!

– Ты добрый, певец.

– Теперь самое благоприятное время для колдовства; звезды показывают полночь; все ночные духи в сборе. Если я произнесу три слова заклинания, – они явятся к моим услугам, если я произнесу еще три слова, – они сделают великое землетрясение, весь дом этот разрушится; если же я произнесу последние три слова, – то буду способен лететь на Олимп, в Тартар или в пучину морскую, куда захочу; владения всех трех братьев-богов: Юпитера, Плутона и Нептуна – откроются мне, хоть и ненадолго.

– Я в этом уверен, могущественный певец.

– Я рад, что ты веришь в мое могущество, и докажу тебе это сейчас, потому что ты можешь при случае добыть мне выгодную работу у твоих господ, если им понадобится колдун.

Певец взял Фламиния за руку и стал глядеть на его ладонь.

– Я вижу теперь твою душу, рассыльный, – сказал он, – это душа доброго простака, душа, покорная каждому, кто сумеет овладеть ей; ей овладел злой человек и заставил тебя творить беззакония. Ты был убийцей, мотом, обманщиком, оскорбителем богов, похитителем девушки, но ты делал все это, как слепец или неразумное дитя, по внушению других, овладевших твоей душой. Верно?

– Верно. Только не о себе я просил тебя гадать. Жива ли та, которую я любил?

– Слушай дальше: я все узнаю. Твоя душа робка, потому что это душа человека, не умеющего жить практической жизнью ловких людей. Твоя душа – душа художника, брошенного волей судьбы не на свою дорогу: она соткана из чистейших лепестков роз и лилий, окрашена лучами восходящего солнца и молодой луны…

– Певец, ты мне льстишь, надеясь на мою рекомендацию господам.

– Нет, я не трачу так мое искусство. Ты – художник и сын женщины, такой же, как ты, нежной и мечтательной; твою мать убило горе. Так?

– Да.

– Дух твоей матери покровительствует тебе и еще дух какой-то женщины, любимой тобой…

– Ее дух?.. умерла!

– Линия этой женщины на твоей руке не ясна; я не могу достоверно угадать, жива она или нет.

– Жива?!

– Если она жива, то далеко от тебя… ее линия, обойдя ладонь, вновь сливается с линиею твоей жизни; эта женщина будет твоей.

– Ах!.. она жива!

– Линия не ясна, повторяю; если эта женщина умерла, то встретится с тобой за гробом, но не скоро. Чтоб быть достойным ее, ты должен долго жить, чтоб загладить свою вину перед каким-то человеком, которого ты оскорбил.

– Это ее отец… но я не могу надеяться на его прощенье.

– Линия твоей жизни сплелась воедино с линией какого-то другого человека, которого ты еще не знаешь, но которому ты будешь принадлежать.

Певец выпустил руку гадавшего и спросил:

– А много ли ты задолжал твоим господам, рассыльный?

– Очень много. У меня нет надежды откупиться от рабства.

– Сколько же?

– А тебе на что это знать?

– Если я тебя выкуплю, ты мне отработаешь; я научу тебя петь, гадать, показывать фокусы; мне скучно одиноко бродить по улицам. Ты тоскуешь об утраченном счастье и я – тоже. Будем вместе тосковать!

– Это невозможно, певец!

– Неужели ты задолжал больше целой тысячи? и.

– Тысячи?!.. неужели твой счет не идет дальше и ты считаешь тысячу сестерций (50 руб.) за громадную сумму?

– Были у меня деньги, рассыльный, да утекли.

– Ты был богат?

– Был.

– Зачем же ты прожил состояние?

– А зачем ты его прожил?

– Ловко сказано!.. не укорять нам друг друга, певец!.. Ты уходишь?

– Да, я сегодня не хочу ночевать на лестнице, потому что приобрел квартиру. Приходи ко мне!

– Куда?

– Я живу в доме Росции.

– Меня туда не пустят, потому что я обидел эту артистку; она неумолима, не внемлет никаким моим просьбам о прощении.

– Ну, приходи за кулисы.

– И туда не пойду… по другой причине.

– Ты знаешь дочь Натана?

– Знаю.

– Я у нее одно время скрывался; она добрая девушка, хоть и взяла с меня ужасно дорого за свою услугу. Приходи туда и спроси обо мне.

– Как тебя зовут, певец?

– Много у меня имен, рассыльный!.. прежнее имя знают только некоторые мои покровители. Аминандр назвал меня Веселым Горемыкою, а Сервилия-Катуальда, добывшая мне место при театре, зовет меня Каменное Сердце; кто как хочет, тот так и зовет. Зовут меня Фотий. Верная Рука. Электрон-Сицилиец, еще…

– Электрон! – вскричал Фламиний, встревожившись.

– Ты меня когда-нибудь видел до нашей встречи здесь?

– Нет, нет, не видел.

– Опять лжешь!.. я боюсь, что ты меня видел, где тебе меня не следовало видеть, и выдашь моим бывшим господам.

– Нигде я тебя не видел и никому тебя не выдам. Скажи, ты знал дочь Семпрония?

– Знал: кто ее не знал? и ты, конечно, знал.

– Правда ли, что она утопилась?

– Говорят, что правда, а сам я этого не видел и не колдовал о ней. Что мне до нее за дело?! сердитая была женщина, жгучая… ух!.. когда ее муж попал за что-то в тюрьму, она разыскала Аминандра с его бандитами и хотела освободить мужа посредством бегства, потому что отец грозил, что после помилования он все-таки убьет своего зятя: все было готово, все уладилось, только ничто не удалось. Послала она меня к своему мужу в тюрьму; я пошел: отчего не пойти, если хорошо платят? вижу, лежит на соломе молодчик слабенький, больной от долгого заключения; сначала подумалось мне: пришиб бы я этого дурака за то, что попал в тюрьму, не сумевши угодить своему доброму тестю!

– Да, певец. Фламиний был достоин казни.

– А потом мне его жаль стало.

– Жаль?!.. у тебя доброе сердце, певец.

– Стал я с ним говорить… он слышать не хотел о бегстве и спасении, заладил одно и то же, хочу умереть. Так я ничего и не добился.

– Ты знал его в лицо раньше?

– Очень хорошо знал; я его часто видал в театре.

– И узнал бы теперь?

– Я думаю, что узнал бы, но не стал бы указывать Аминандру.

– Но ты все равно указал ему на кого-то… он убьет этого человека.

– Узнает хорошенько, что неправда, и не убьет.

– Тебя убьет с досады за ложный след. Жертва может скрыться.

– Меня он не убьет, потому что я с ним имел кое-какие дела прежде и после могу пригодиться, а до Фламиния какое мне дело? – пусть скрывается!.. ты его предупреди, чтоб он не ходил по ночам один глухими улицами: если не удастся Аминандру, найдут другого.

– У тебя были с Аминандром дела… ты разбойник?

– Все было, рассыльный!.. несколько убийств я совершил, и в тюрьме сидел, и в ссылке был… эх, жизнь!.. куда она меня не заносила!..

– Ты такой добрый и вместе убийца!

– Первое убийство тревожит больше других мою совесть… я убил человека в шутку.

– В шутку?!

– Молодость, друг, не разбирает, чем шутит; с этой шутки начались все мои беды. Я попадал из беды в беду, покуда не попал в бродячие певцы. А ты ничего такого не делал? ни в чем не виноват?

– Электрон, и я убийца.

– Я это знаю, потому что гадал по твоей руке.

– Ужасно! ужасно!

– Мы – птицы одной стаи. Меня зовут Электрон Верная Рука, потому что я никогда не нарушаю моего слова, если поручусь. Клянусь тебе моею верной рукой, что я тебя выкуплю.

– Не выкупишь.

– До тех пор не приду, покуда не выкуплю, во что бы это ни обошлось.

– На что я тебе нужен?

– Будем вместе скитаться да горевать об утраченном счастье и прожитых деньгах, а может быть, и снова их наживем. Вдвоем легче зарабатывать. Ты этого хочешь?

– Очень. Если б я мог откупиться, я мог бы отмстить.

– Кому?

– Люцию Катилине.

– Оставь!.. без тебя ему скоро отмстят. Аминандр его непримиримый враг. Прощай, рассыльный! я приду к тебе скоро с деньгами и свободой.

Певец ушел, заиграв на лютне веселую мелодию любовного романса.

– Его жена умерла; его дочь в рабстве; его совесть тревожит чья-то тень; а он еще может петь… именно Каменное Сердце! – подумал Фламиний, завидуя твердости своего странного друга. Его измученное сердце наполнилось надеждами, а легкомысленная голова – золотыми мечтами. В гаданье он не заметил, что оно было полно общих фраз, которые можно сказать всякому неоплатному должнику-расточителю, не вспомнил и того, что сам же помогал певцу играть роль колдуна, приняв случайный кошмар за волшебство. Певец овладел им, как прежде владели другие плуты, – продавцы древностей и фальшивые игроки.

Ему стало легче: захотелось снова жить, чтоб дождаться дня свободы и нажить деньги при помощи певца.

Глава IV
Злодей и его друзья

Дни шли за днями, полные голода, всяких обид и лишений. Настала зима. Климат Рима гораздо суровее климата Неаполя. Там нет громадных утесов, служащих надежной защитой от холода; резкий северный ветер смело гуляет и свистит зимой, хоть и никогда не наносит снега. Фульвия простудилась, захворала; Курию удалось выкупить свою несчастную подругу, добывши деньги всякими темными делами: он взял ее от Орестиллы. Фламиний лишился в ней последнего утешения в своих горестях. Певец сдержал слово: больше не приходил.

То надежда ласкала сердце рассыльного, зябшего на крыльце в одной и той же одежде, ставшей из чистой холстины грязными лохмотьями, то отчаяние овладевало нм, то ему думалось, что певец погиб, то – обманул его или покинул, узнав, какую сумму он задолжал. Часто думал он о певце, заинтересовавшись новым открытием, что его жена имела дело не только с этим загадочным человеком, но и с ужасным Аминандром. Где и как она их узнала, такая юная?

Черты лица Электрона также показались ему знакомыми давни. Это лицо нередко мелькало в его мыслях, нераздельно сливаясь не с образом его жены, а с какой-то другой женщиной… ему казалось, как будто девушки кружатся под звуки его лютни… он узнает их одну за другою… Катуальда положила руку на плечо певца; Амиза уселась к его ногам: Лида, Архелая… все рабыни Люциллы поют или пляшут около него, точно Музы вокруг Аполлона. Кто он, этот таинственный человек?..

Однажды Фламиния взяли на рынок. Он шел вместе с Курием сзади Орестиллы и ее клиенток: ему надавали всевозможных корзин, свертков и узлов, не обращая внимания на то, что его рана, полученная в Байях, открылась и он ужасно страдал.

Какой-то незнакомец обратился к Курию с вопросом: – Господин, не продашь ли ты этого человека? ловко покупки он несет.

– Не продажный, – ответил Курий.

– Я – скупщик рабов. Я бы дал хорошую цену. Бери тысячу.

– Это не мой слуга.

– Что за важность? а тайком?

– Отстань!

– Две тысячи.

– Не надо.

– Три.

– Ступай прочь!

Скупщик ушел.

Два раза после этого еще подходил к Курию тот же незнакомец, но у Курия тогда были деньги; тем не менее ему припомнилась просьба Люциллы защитить ее мужа от проскрипций и продать. Легкомысленный простак начал размышлять и наконец пожалел упущенного случая нажить деньги. Искать скупщика он не решился, боясь Катилины, но рад бы встретить его опять и как-нибудь уладить это дело. Ему было жаль своего друга; он уж давно перестал ему завидовать, но никогда не утешал его, боясь насмешек и гнева своих мучителей, научивших его теперь добывать деньги, не обращаясь к ростовщикам. Совесть Курия согнулась под тяжестью бед; он сделался вором и грабителем, подчинившись влиянию товарищей.

Был холодный и туманный вечер.

Катилина сидел в доме своей фаворитки Орестиллы, ожидая ее возвращения от Семпронии, около тлеющих углей переносной печи, сделанной вроде большой жаровни, и неподвижным взором следил за их тлением. С ним были Лентул и Курий.

– Не прикажешь ли, диктатор, велеть наложить новых углей? – спросил Курий.

– Не надо, – возразил злодей, – не мешай мне наслаждаться зрелищем, которое всегда является предо мной в жаровне. Я вижу теперь что-то, похожее на огнедышащую гору… раскаленная лава тихо струится по ее склонам; у подножия горы здания, целый город с башнями, домами и храмами; он весь пылает… вот он рухнул, рухнула и гора, провалилась… все стало ровно и гладко, точно огненное море… водяное море стало нам изменять, друзья мои.

– Забудь об этом, – перебил Лентул, – потерявши на одном, выиграем на другом. Мне возвращено сенаторское звание; я могу кое-что предпринять.

– Хвастун! – усмехнулся Катилина, – оба вы хвастуны! один сулил мне золотые горы и пропал без позволения неизвестно куда; я искал и нашел его; он хотел похитить богатую невесту, да кончил все подвиги только раной дрянной, деревенской собаки.

Другой с сияющим лицом заявил во всеуслышание, что дочь богача в нашей власти у грота Вакха. Лентул, чем для тебя кончился этот подвиг Курия?

– Ох, не вспоминай! – воскликнул Лентул, вспомнив рану своей щеки, чем его с тех пор дразнили, несмотря на все его клятвы, что его связал и ранил Семпроний, а не Люцилла.

– И мстить-то вы не умеете, трусы!

– Как мстить? – возразил Лентул, – Аврелия за морем; дом Семпрония – сущая крепость.

– Ворота в эту крепость отворятся пред одним надежным человеком, если ему хорошо заплатить, – вмешался Курий, – его рука никогда не дрожала.

– Кто же это? – спросил Катилина.

– Гладиатор Аминандр; он предлагал мне свои услуги. Он один может проникнуть в дом этого старика, потому что очень хитер.

– Разве он здесь?

– Натан знает, где он скрывается.

– Достань мне этого человека!..

– Это один из тех, что может убить родного отца, не моргнув.

– Но его, говорят, теперь здесь нет; он ушел лазутчиком в армию против Спартака или нанялся в театральную труппу Тарента; никто ничего не знает, потому что этот человек работает и кинжалом и голосом, когда чем выгоднее.

– Уголья совсем погасли, диктатор, – сказал Лентул, указывая на жаровню, – что мы тут сидим впотьмах и холоде: затопить бы поярче жаровню, зажечь бы свечи, да выпить бы тепленького!

– Фламиний здесь? – спросил Катилина.

– Как всегда, – ответил Лентул.

– Куда же ему деваться? – заявил Курий, – даже Мелхола, его всегдашняя покровительница, – и та лишь изредка позволяет ему проспать ночь у нее в конюшне или даст кусок хлеба. После смерти дочери Клеовула этот человек всеми отвергнут.

– Позови его!

Курий громко хлопнул несколько раз в ладоши, как призывали рабов.

В комнату вошел Фламиний. Трудно было сразу узнать в этом изнуренном лихорадкой и покрытом лохмотьями нищем прежнего щеголя-расточителя.

– Вижу по твоему лицу, наш усердный слуга, что ты дремал в сенях, – сказал Катилина, засмеявшись.

– Что же мне делать, как не дремать, – ответил Фламиний, – ведь вы меня уж не сажаете беседовать с вами.

– Вели сварить хорошей кальды и принеси ее.

Фламиний ушел.

– Этот шут забавнее всех гистрионов, – заметил Катилина, – мне смешно видеть, как он плачет; смешно слышать, как он грозится убить меня своею кривой рукой; но он уже стал мне надоедать.

– Чем? – спросил Лентул.

– Ничем… так, просто, надоел; пора его прикончить. На что нам этот человек? раненный в руку, он не годится не только в исполнители проскрипции, но даже и в переносчики тяжестей или в гонцы; ни поднять что-нибудь тяжелое, ни ехать верхом, ни править веслом в лодке, – ничего он не может. Рана его открывается при малейшем напряжении.

– Если мы его убьем – пойдут толки, потому что его участью многие интересуются, – сказал Лентул, – это опасно. Хорошо что перестали болтать о нас. Не надо до лучших времен давать пищу злым языкам.

– Позволь, диктатор, мне его прикончить, – сказал Курий, – я сумею так это исполнить, что нас не заподозрят. Я переоденусь в платье гладиатора, зазову его в таверну и убью будто в драке.

– Это и я могу сделать, – сказал Лентул.

– Ты умеешь только ранить собак по деревням, да получать меткие, острые поцелуи, – возразил Курий.

– Курий, я тебе не позволю смеяться над этим! – вскричал Лентул.

– А я тебе не позволю исполнять то, что я придумал, – возразил Курий.

– Хвастовство и ссоры… больше ничего от вас не дождешься! – проворчал Катилина.

Фламиний внес на подносе кувшин с горячим вином и поставил на стол.

– Зажги свечи! – приказал Катилина.

– Наложи угольев в жаровню! – прибавил зябкий Лентул.

Злодей уселся к столу со своими двумя любимцами; они начали пить кальду, сваренную почти без воды. Фламиний возился, разжигая уголья и освещая комнату свечами, обрадованный даже той милостью, что его хоть не надолго позвали из холодных сеней в комнату.

– Фламиний, – обратился к нему Катилина, – ты сказал, что дремал в сенях; прекрасная Люцилла не приснилась тебе?

– Нет, – ответил Фламиний.

– А ведь она, говорят, бродит по ночам около моря, где утонула, и тебя к себе зовет.

– Не долго ей ждать меня!.. я скоро соединюсь с ней и без твоих проскрипций.

– Ты уж давно это обещаешь, да все обманываешь твою прекрасную супругу… ха, ха, ха!

– Не к чему мне себя убивать; не к чему ускорять то; что и так будет… жизнь, которую я теперь веду, убьет меня вернее кинжала. Ночлеги на ступенях крыльца под дождем, на ветру, в лохмотьях, едва прикрывающих тело, пища из ваших объедков, когда вы соблаговолите бросить их мне… я умираю теперь от жажды… дайте мне хоть один глоток этой кальды!

– Умираешь?.. тем лучше для тебя; ты скорее увидишь твою жену. Если б повар не догадался налить вино в уровень с горлышком кувшина, ты, верно, отпил бы раньше нас.

– Катилина, чего не обещал ты мне?! как не ласкал, как не увлекал ты меня?! вспомни, самозваный диктатор: кто внушил мне убить мою первую жену? – ты. Кто устроил мой развод со второй? – ты. Кто грозил мне убить или продать мою третью жену, если я ее не брошу? кто велел мне свататься за Ланассу? – все ты же.

– Ступай опять в сени!

– Было время, друзья, – вы дожидались моего выхода в сенях! – сказал Фламиний, поглядев на Курия и Лентула, и вышел.

– Сыграем в корабли, – предложил Катилина.

– Ладно. Отчего не попробовать счастья?! – отозвался Лентул.

– У меня только сто сестерций, – возразил Курий.

– Выиграешь.

– А если проиграю?.. – моя Фульвия…

– Добудете денег оба… это наживная вещь, – сказал Катилина.

Они стали играть в игру, похожую на орлянку. Повертывая монету пальцами на столе так, чтоб она быстро завертелась, держали пари, какой стороною она упадет.

– Давайте играть по маленькой, – просил Курий, – я ставлю два терцина.

– А я золотую драхму, – ответил Катилина.

– Голова или корабль?[45]45
  Capita aut navia была в то время одной из самых любимых игр.


[Закрыть] – спросил Лентул.

– Корабль, – ответил Катилина.

Монета упала кверху головою Януса, изображенного на ней.

– Видишь, Курий, – везет, – заметил Лентул.

Курий получил драхму.

– Голова или корабль? – спросил Катилина, готовясь повернуть монету.

– Корабль, – ответил Лентул и проиграл также драхму против двух терцинов.

Игра продолжалась таким образом дальше; двое ставили заклад, третий спрашивал и вертел монету. Курию и везло и не везло, но к полуночи он проиграл, увлекшись большими ставками, перешедшими из терцинов в динарии, из динариев в греческие и сирийские драхмы, не только весь выигрыш, но и свои 100 сестерций. Он упал на стол в отчаянии, вскричав: – Завтра мне и Фульвии будет нечего есть!.. Фульвия больна, не может работать!.. где я возьму деньги?

– Не назад же отдавать тебе наши выигрыши! – усмехнулся Катилина.

– Чу! – сказал Лентул, – шум на лестнице; это Орестилла возвращается из гостей.

– Я слышу голос старика Афрания, – прибавил Катилина, – он опять бранится с женой; он вернулся вместе с ней.

– Прощайте, – сказал Курий, – я пойду исполнять проскрипции, какие удастся.

– Прикончи же и Фламиния! – сказал Катилина, уходя с Лентулом домой, чтоб не встретиться со случайно возвратившимся Афранием.

– Превосходное поручение дала мне сумасшедшая, – подумал Курий, оставшись один, – давно я продал бы этого несчастного, если б был умнее. Старик какой-то, встретив меня с ним на улице, предлагал это, но у меня тогда были деньги.

Глуп я был!.. Фламиний еще не расхворался тогда до такой степени, как теперь; этот, очевидно, скупщик рабов давал мне три тысячи, а я не взял… о, дурак!.. кто теперь его купит? что за него дадут?.. голодная смерть не грозит мне, потому что я здесь кормлюсь, но Фульвия… моя несчастная мученица!.. теперь я рад не только продать, но убить человека за динарий!

Он пошел в сени и разбудил дремавшего Фламиния.

– Пойдем на улицу! – грубо сказал он.

– Куда?