Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)

– Вариний, если б я…

– Если б тебе досталась честь освободить Рим от этого изверга? ты это хочешь сказать? дитя мое, да у тебя еще и не было ни одного искушения, насколько мне известна твоя жизнь. Искушение – страшная вещь!

– А Фламиний – клеврет Мертвой Головы?

– Говорят так.

– Он – дух тьмы!.. наш сосед – дух тьмы!.. боги, защитите нас!.. а если не найдется женщины, достойной погубить Мертвую Голову? Он бессмертен?

Этого-то я не знаю… стало быть, бессмертен.

– Какие же искушения должна будет вынести эта спасительница Рима?

– Разные… а главное и самое трудное – последнее искушение – говорить с Мертвой Головой и глядеть ему прямо в глаза, и не потерять при этом свою душу.

– Если он захватит человека, то непременно убьет?

– Как ему вздумается: убьет или сделает своим помощником.

– А женщину?

– Среди его клевретов есть и женщины.

– И в них также духи тьмы вместо душ?

– Должно быть так. Оттого-то я тебе советую никуда не ходить одной.

– Если батюшка и Сервилий ему встретились, и он их теперь убил, или…

– Сейчас узнаем, не тревожься раньше времени, дитя.

При добром намерении предостеречь от опасности дочь соседа простоватый Вариний оказал ей очень плохую услугу, напугав ее до последней крайности сообщением всяких сплетен о Катилине.

Он довел ее до усадьбы, а сам отправился во флигель к управляющему.

Глава XXIV
Напрасные попытки примирения

Первым лицом, которое Аврелия увидела на дворе усадьбы соседа, была Катуальда; одетая в свое новое платье, она чистила песком какой-то медный котелок, громко распевая. Аврелии теперь не было надобности идти к Сервилию или Люцилле; она бросилась к Катуальде и радостно обняла ее, как будто год не видала.

– Катуальда, милая!

– Госпожа!

– Я теперь тебе уж не госпожа.

– А скоро опять будешь моею госпожой.

Минутная радость свидания с любимою рабыней вновь омрачилась.

– Нет, Катуальда, этому не бывать! – воскликнула Аврелия и горько заплакала на груди друга.

– Ну, так пусть не бывать, если ты не желаешь, – торопливо заговорила галлиянка, понявши превратно причину горя своей бывшей госпожи, – не плачь, не плачь, госпожа!.. утешься!.. ну, не госпожа ты мне!.. моя радость, моя подруга, моя милая Аврелия!.. не плачь!.. слушай, что я скажу: я гораздо хитрей, чем ты думаешь, я многое могу устроить такое, что другим и в голову никогда не придет. Я могу так сделать, что господин никогда на тебе не женится, он возненавидит тебя, если и захочу; ну, не плачь же!

Но Аврелия от этих утешений еще громче зарыдала.

– Ах, он и так теперь меня, я Думаю, возненавидел!.. – сказала она сквозь слезы.

– За что?

– Катуальда, Катуальда!.. ты ничего не знаешь, что вчера было!.. ах, я его обидела, а он отказался от меня!

– Ну, и отлично! об чем же ты плачешь?

– Сама не знаю о чем. Сердце так и разрывается от тоски… зачем я его обидела?!

– Ты что-нибудь сказала резкое и боишься…

– Да, я сказала, что ни его и никого не люблю, а он ответил, что если я его не люблю, то он от меня отказывается.

– Только? а я думала, неведомо какая беда случилась.

– Разве может быть что-нибудь хуже этого?!

– Как? ты, госпожа, об чем-то говоришь, да не договариваешь.

– Ведь он мне больше не жених; пойми, Катуальда, весь ужас моего положения: я лишилась его на веки, он меня, возненавидел, а потом забудет!

– Да тебе прежде этого-то и хотелось. Хорошо, что все так у вас кончилось.

– Я не смею, но… ах как я хотела бы опять стать его невестой!

– Ой ли? мудрено что-то этому поверить… не говорил ли он с тобою о ком-нибудь другом, да не выведал ли чего-нибудь, что я недавно узнала…

– Ты думаешь, что я с тобой хитрю, как Люцилла? зачем она идет за моего отца? не по ее ли прихоти батюшка до сих пор не вернулся домой?

– Он не вернулся, потому что случилось что-то…

– Случилось?! – вскричала Аврелия, всплеснув руками и чуть не лишаясь чувств, – ах, Катуальда!.. Мертвая Голова!.. Фламиний… восточные духи тьмы!..

– Что с тобою, что за слова ты говоришь, моя милая Аврелия? откуда эти новости?

– Вариний… Вариний говорил… предупреждал… Фламиний, наш сосед, – дух тьмы, клеврет Мертвой Головы.

– Вот сказок-то ребенку натолковали! – вскричала со смехом Катуальда, – милая моя, я моложе тебя, да не боюсь ни Фламиния, ни Мертвой Головы, хоть и ненавижу их обоих.

– Ненавидишь? это значит, что ты их видела, Катуальда! где ты их видела?

– Я не хотела тебя пугать, оттого и не говорила о них: мало ли что мы, рабы, знаем… нельзя о всем болтать!

– А если батюшка увидит Мертвую Голову…

– Он нам вчера встретился дорогой.

– Мертвая Голова?

– Да.

– Батюшке и Сервилию?

– Что ж тут особенного – ехали да повстречались.

– Теперь мне понятно, отчего батюшка не вернулся домой!.. он убит или… или сделался разбойн…

– Аврелия! – прервала Катуальда, – ты как будто не в своем уме!

– Да ведь каждый, кто взглянет на этого ужасного человека и поговорит с ним, будет убит или превратится в злодея.

– Кто тебе натолковал такую чепуху?

– Вариний… он меня проводил сюда.

– Живет старик со своей старухой одиноко в избушке с кухаркой да двумя курицами и плетет от скуки и безделья всякие нелепые сплетни!.. ха, ха, ха!.. да, госпожа, Фламиний очень опасен, – прибавила Катуальда, лукаво подмигнув, – только не тебе.

– Кому же?

– Люцилле, – шепнула Катуальда Аврелии на ухо, – твой батюшка не вернулся, потому что кто-то умер.

– Умер! ах!.. говори, говори, кто умер? батюшка или… или Сервилий?.. ах!.. Мертвая Голова!..

– Да полно тебе плакать-то, госпожа! Люцилла, пожалуй, все это из окошка подсмотрит; тогда конца не будет ее насмешкам. Ты видела, как я весело работала с песнями… оба они живы и здоровы; умер кто-то из знакомых; я не расслушала, что об этом говорилось… какой-то Сулла… поэтому свадьба твоего отца и твоя отложена до весны.

– Бывший диктатор?

– А кто его знает… господа разговаривали между собою, а я болтала с Бариллом; он очень рад, что меня сюда продали.

Из окошка, действительно, высунулась прелестная головка Люциллы, окруженная, как блестящим ореолом богини, пышными локонами белокурых волос, собранных сзади в золотую сетку.

– Катуальда! Катуальда! – кричала красавица, – довольно тебе возиться с этим котлом!.. Архелая его дочистит. Ступай скорее сюда и взгляни, что я тебе покажу!..

– Сейчас! – отозвалась невольница, взглянув вверх.

– Э, да ты с кем-то целуешься!.. кто это?.. ах, это – Аврелия!.. идите обе сюда!.. Аврелия, мне сейчас приснился ужасный сон про твоего отца, моего милого жениха: он полетел в канаву с своей великолепной лошади и сломал шею.

Аврелия, против желания, поднялась во второй этаж.

В лазурном гроте был беспорядок; обладательница этого помещения, очевидно, только что перерыла все свои шкафы и ящики. Везде на мебели и по полу валялось платье и драгоценности.

– Здравствуй, милая Аврелия! – вскричала Люцилла, обнимая и целуя гостью.

– Здравствуй, Люцилла! – сказала Аврелия, холодно ответив на ее поцелуй, – тебе, ты говорила, приснилось…

– Мало ли какие пустяки мне снятся! ничего мне не снилось; я это сказала, чтоб легче зазвать тебя сюда. Гляди, какая прелесть!.. я это засунула в угол моего гардероба и целый год не могла найти… видишь, какой здесь хаос, точно во время всемирного потопа, когда боги спасли одного только Девкалиона с женой и они потом посеяли камни, из которых выросли люди… ты знаешь этот миф… прелестно! в моей комнате в Риме это было нарисовано на потолке.

Весело болтая, Люцилла вертела в руках великолепную диадему из золотых колосьев с синими сапфировыми цветами.

– Как могла попасть в шкаф для платья такая дорогая вещь! – воскликнула Аврелия.

– У меня все как-то попадает именно не туда, куда следует: платье-под кровать; серьги и диадемы – на вешалки; башмаки – в шкатулки для жемчуга. Я бываю иногда ужасно рассеянна, особенно, когда мечтаю о любви, к твоему отцу, конечно, потому что здесь, в провинции, невеста не смеет любить никого, кроме своего жениха, а я также теперь провинциалка… ха, ха, ха!.. ах, как весело любить и мечтать!.. но мои волосы слишком золотисты сами по себе для золотого убора; это ко мне не совсем идет; примерь, Аврелия!..

Катуальда надела на Аврелию драгоценную диадему.

– Взгляни на себя в зеркало! – продолжала Люцилла, вертя перед Аврелией зеркало, – ах, как это тебе к лицу!.. ты, правда, не блестящая красавица, Аврелия, но ты все-таки прехорошенькая… когда ты попадешь в Рим…

– Никогда я туда не попаду, – прервала Аврелия.

– А тебе хотелось бы?

– Мне ничего никогда не хочется такого, что не могу получить.

– А все-таки хочется! вижу по твоим глазам, что хочется; не скроешь.

– Да, мне хочется. Здесь все одно и то же, каждый день, но я уже привыкла.

– Счастливица, ты попадешь в Рим скоро, скоро, а я останусь здесь, в этой скучной глуши… Сулла умер: твой отец едет в Рим на похороны и везет с собой тебя; это мне сказал вчера вечером Сервилий. Ах, как весело тебе будет в Риме!.. даже во время траура там весело.

– Батюшка меня никуда там не пустит.

– В Риме-то!.. стоит тебе захотеть, так и стоглазый Аргус там за тобою не усмотрит и не устережет… твои кузины – прелестные девушки; я с ними была знакома. Ты увидишь непременно Кая Цезаря; береги твое сердце, Аврелия! Кай Цезарь – ужасный плут; одна только я в него не влюбилась; он величав, строен, у него прелестные глаза, полные огня… он так хорошо говорит, что заслушаешься невольно и в восторг придешь, даже когда речь идет о самых скучных предметах. Теперь я надену убор на Катуальду. Погляди, Аврелия, – и Катуальда стала хорошенькой.

– Никогда я хорошенькой не буду, – отозвалась невольница, охотно любуясь на себя в зеркало, надевши диадему.

– Полно хитрить! каждая женщина может сделаться хорошенькою, если захочет и сумеет.

– Я не умею и не хочу.

– Никогда этому не поверю. Ах, как я устала возиться с этою диадемой!.. Катуальда, позови кого-нибудь и приберите все это, куда следует.

Скинув свою прозрачную, кисейную, утреннюю одежду, Люцилла прыгнула в роскошную мраморною ванну и начала плескаться.

Катуальда привела трех рабынь: две из них стали ей помогать приводить в порядок вещи, а третья подошла к ванне, чтоб помогать госпоже, то подавая какой-нибудь флакон с духами, то цветы, то статуэтку, которую ей пришла фантазия вымыть, то губку, то полотенце.

Аврелия никому не была нужна среди этой суеты; грустно подошла она к окну и задумалась; ей захотелось поскорее выйти от своей шумливой подруги домой. Сервилий возвратился домой вчера, но не прислал ей известия об отце, как будто он о ней забыл. Теперь все стало казаться Аврелии в преувеличенном виде. Он ее забыл, знать о ней не хочет; ах, как это горько, как ужасно!

Рассеянно взглянувши в сад, она увидела своего отвергнутого жениха. Сервилий ходил между клумб, вооруженный небольшим садовничьим ножом, и подрезывал розы, обрывая сухие листья; его лицо было печально и бледно. Последив несколько минут за его работой, Аврелия тихо вскрикнула, как бы почувствовав сильную боль в груди, и бросилась вон из комнаты.

– Куда ты, госпожа? – остановила ее Катуальда.

– Туда… в сад… к нему! – отрывисто ответила Аврелия и, точно безумная, сбежала с лестницы. В триклинии, у двери, выходившей в сад, она остановилась; робость овладела ею.

– Зачем я пойду к нему, что я ему скажу? – подумала она, – но я должна с ним говорить, говорить наедине, как он вчера со мной говорил, должна!

Она вышла в сад и робко подошла к цветам.

Сервилий, как бы не замечая любимой девушки, продолжал свои занятия.

– Доброе утро, Кай Сервилий! – тихо сказала она.

– Здравствуй, Аврелия, – ответил он, холодно поклонившись, – ты, вероятно, пришла ко мне, чтоб узнать, зачем твой отец остался ночевать в городе?

– Да, я пришла, чтоб…

– Не тревожься о нем, случилось кое-что важное для него.

– Мнё Люцилла говорила, что диктатор умер.

– Да, он умер. Я – человек не его партии, поэтому траура не надену, но твой отец желает даже быть на похоронах. Я ему представлял всю утомительность далекого путешествия в его годы; это может дурно подействовать на его здоровье; но он не захотел меня слушать. Он возьмет и тебя с собою.

– Мы теперь с тобой одни, как вчера… я хочу… я должна… я пришла спросить… говорить… Сервилий, можешь ли ты простить меня?

– За что?

– За мою вчерашнюю грубость.

– Никакой грубости я от тебя не видал. Откровенность – не грубость.

– Но ты меня уж больше не любишь?

– Нет, не люблю. Я боролся, победил себя, и очень счастлив этим.

– Но ты мне обещал…

– Быть твоим другом?

– Да.

– Я вижу, что ты и теперь не поняла меня, Аврелия. Я не люблю тебя той любовью, которую тебе навязывал; я вырвал это чувство из моего сердца; но я повторяю тебе мое обещание: я буду твоим другом, если ты не оттолкнешь меня с презреньем. Могу ли я надеяться хоть на это?

– Сервилий!.. ах!..

– К чему эти новые слезы?!.. не играй моим сердцем, Аврелия, не мучай меня! я скажу тебе то, что обдумал сегодняшней ночью и хотел сказать в день твоего отъезда на прощанье.

Он взял Аврелию за руку и повел к красивой мраморной лавочке в беседке из плюща и роз.

Они сели.

– Аврелия, – начал говорить пожилой поэт, – ты скоро поедешь в этот огромный, шумный город, который люди справедливо зовут столицей мира.

Его речь звучала торжественно, точно проповедь; молодая девушка, притаив дыхание, внимательно слушала, чтоб не проронить ни одного его слова.

– Ты там увидишь много такого, чего здесь тебе никогда не пришлось бы увидать. И люди, и здания, и даже мелкие предметы домашнего обихода там не такие, как здесь, или кажутся не такими на первый взгляд. Все это очаровывает сразу того, кто попадает туда, как ты, из провинции, неопытным, молодым человеком. Сам я родился в Риме, он меня не удивлял, но я видел других, подобных тебе.

– Люцилла мне говорила…

– Не суди о Риме по Люцилле и ее словам!.. там много дурного, но не все же и дурно там. Я жил там, но не сделался порочным человеком. Есть и теперь там люди, не зараженные проказою моды, только, конечно, их трудно найти, а еще труднее – отличить там золотую душу в человеке от позолоченной.

Сначала я противился твоей поездке, но потом вполне согласился с мнением друзей твоего отца, присоветовавших это и сказавших, что тебе будет полезно видеть что-нибудь, кроме здешнего захолустья. Семья твоего дяди Марка, одна из лучших; ты там встретишь не только любезный прием, но и хороших людей; хороших, насколько может быть хорош человек в теперешнем Риме. Хорошо было бы даже и то, чтоб отец оставил тебя там на всю зиму, да и сам остался…

– На всю зиму!..

– Тебе не хочется?

– Нет. Я тебя так долго не увижу!..

– Не будешь ты там обо мне скучать, Аврелия; и вспомнить-то меня тебе будет некогда.

– Никакие увеселения не заставят меня забыть о тебе!

– Ты неопытна, как ребенок. Если отец по совету дяди найдет тебе там хорошего жениха…

– Я ни за что ни за кого не выйду, кроме…

– Кроме меня, ты хочешь сказать? Твое доброе сердце отозвалось на мое горе, но отозвалось ли оно. на мою любовь, – я в этом еще не убежден. Итак, если отец или дядя найдет тебе жениха, иди за него.

Но, может быть, тебе самой кто-нибудь понравится. Это трудный шаг, Аврелия, Я не считаю браком те непрочные, хоть и законные, отношения, которые теперь в моде. Брак один: нерасторгаемая конфаранция, освящаемая жрецом.

Гражданский брак законен, но только пред людьми, а не перед богами.

Если ты полюбишь, не люби за красивое лицо и громкий смех; полюби лучше скромного, небогатого человека, которого никто не превозносит; вступи с ним в брак, святой и нерасторжимый, как подобает честной девице из честной семьи. Не поддавайся лукавым чарам любви, помня, что, насколько известно, все женщины из рода Аврелиев были строгой нравственности. Ваш род незапятнан никем до сих пор. Вот все, что я хотел тебе сказать.

Но у меня есть еще одна просьба – когда ты полюбишь…

– Я никого не полюблю!

– Не говори так опрометчиво. Любовь овладевает сердцем помимо нашей воли. Если ты полюбишь, извести меня откровенно.

– Я никого не полюблю; я не обижу тебя опять, как вчера.

– Помни мое последнее слово; последнее, потому что мне больше нет надобности видеться с тобой: я сам хочу, чтоб ты вышла замуж за человека, равного тебе по летам. С ним ты будешь счастливее, чем со стариком. Я сам хочу этого. Но непременно скажи мне об этом.

Они расстались. Грустно было обоим. Тяжелое предчувствие несчастия томило их души.

– Рок овладел нитями нашей жизни! – подумал Сервилий, оставшись один в саду.

Глава XXV
Гонимый роком и людьми

По знаменитой многими историческими воспоминаниями Аппиевой дороге, ведущей из Капуи в Рим, ехали три простых, деревенских повозки домашнего устройства. В передней из них сидел Тит Аврелий Котта, не изменивший и в трудных обстоятельствах далекого путешествия своему правилу, – не сажать рабов рядом с собою. Этот экипаж был неуклюж на вид, зато отвечал всем требованиям своего владельца, сидевшего, прислонившись к мягким подушкам на лавочке. Барилл сидел на полу кузова у ног господина, а Бербикс, правивший тройкой сильных коней, впереди этой длинной и широкой фуры. У Котты были разные мастера, с малолетства обученные нарочно в мастерских и на фабриках, умевшие делать все, что ему было нужно для его скромного хозяйства: горшечники, делавшие глиняную посуду, плотники, столяры, кузнецы и другие, причем нередко случалось, что он обучал одного человека двум и трем ремеслам, чтоб иметь возможность продать лишних людей за их старостью или ненадобностью.

Чтоб избежать лишних расходов, Котта не отдал своих детей в школу и не нанимал им педагогов, а купил Аминандра, который был ровесником Квинта Аврелия и больше забавлял его, нежели учил. Котта довольствовался тем, что раб научил его сына, уже почти взрослого, грамоте и счетоводству. Превратив учителя в оруженосца, он его послал с Квинтом в Рим к своему брату Марку. Дядя дал племяннику место в легионе, которым командовал, и взял с собою на север, в так называемую Цизальпинскую Галлию около реки По, усмирять дикарей.

Через два года Квинт возвратился с богатою добычею, подарил отцу Бербикса и Катуальду, взятых в плен при помощи Аминандра, и был отпущен снова в Рим, продолжать служебную карьеру.

Аминандр сделался учителем Аврелии. В часы досуга молодой человек учил Катуальду и Барилла.

Проведав об этом, господин запретил Катуальде учиться, но Бариллу позволил, чтоб сделать из него для себя чтеца и писца, потому что сам стал слаб глазами.

Котте не нравился характер Аминандра – пылкий, горделивый и неустрашимый с примесью хитрости и насмешливости. Барилл, напротив, ему полюбился; веселый, говорливый, но в то же время робкий и кроткий ребенок, купленный за бесценок трех лет я поэтому не помнивший ни родины, ни свободы, о которых постоянно мечтал Аминандр. Сириец забавлял сначала господина, а потом сделался его любимцем, следовательно, самым несчастным мучеником из всей дворни.

Аврелия выросла; Барилл сделался хорошим чтецом и счетоводом; Аминандр был лишним в доме.

Котта, не задумываясь, продал сначала его жену своему соседу, а потом его.

Так поступали тогда все практические, расчетливые хозяева; кто этого не делал, того называли идеалистом, плохим господином, даже глупцом. Куда по случайности перепродажи попадет существо, имеющее разум и душу, Котте и ему подобным не было ни какого дела до этого.

Бербикс, привезенный из Галлии взрослым, не помирился с рабством, как и Аминандр, но у образованного спартанца сильная воля сдерживала порывы горя, тогда как дикий галл предался с отчаяния пьянству и буйству, несмотря ни на какие побои.

Единственным его утешением была страсть к лошадям, он был превосходным кучером; любя все ломать и разрушать, чтоб доказать свою силу, он охотно рубил дрова и перетаскивал тяжести.

Отчаянный драчун и ругатель с равными, при господине он был молчалив и апатичен. Он весело правил лошадьми, отправляясь в Рим, где, он был уверен, его ждут всевозможные, дозволенные и недозволенные, удовольствия.

Во второй фуре, с виду вполне похожей на первую, ехала Аврелия. У ее ног сидели нумидиец Дабар, правивший лошадьми, и толстая судомойка Мелисса, зевавшая от скуки без дела, не интересовавшаяся ничем видимым или слышанным и однообразно отвечавшая госпоже на все ее заговариванья: «да», «нет», «пожалуй» и т. д. в этом роде. Аврелия завидовала отцу, имевшему разговорчивого невольника, и жалела о Катуальде, хоть и рада была улучшению жребия своей подруги.

За этими хозяйскими экипажами следовала еще повозка, нагруженная пожитками и провизией, так как в те времена в гостиницах редко можно было достать скоро хорошую пищу, а по случаю смерти Суллы в Рим ехало так много народа с юга, что и ничего, ни съестного ни ночлега, нельзя было надеяться найти, даже за дорогую цену; этого же последнего условия путешествия скупой старик старался, как только можно, избегать. Он решил, что он и дочь его будут спать в повозках на постланных ночью тюфяках, а рабы, как хотят, на земле. Для пищи были взяты мешки с бобами, горохом и ячною крупой, кувшины с вином и маслом, немного изюму, яблок, кореньев для приправы и клетка с курами.

Надо было ехать торопливо, чтоб успеть попасть на похороны.

Сулла умер в своем поместье близ города Путеоли, к северу от Неаполя. Котта мог, заехав туда, следовать до самого Рима за процессией, но предпочел ехать чрез Капую, чтоб не попасть в многолюдное общество, что повело бы к лишним расходам; ему. хотелось издали постепенно нагонять процессию, присоединясь к ней не ближе, как под самым Римом, но забыв об этом в своей торопливости, он обогнал процессию, покуда ехал в объезд по кратчайшей дороге.

Кай Сервилий был знатоком человеческого сердца, как и всякий пожилых лет человек, испытавший много сладких и горьких превратностей в жизни. Он был прав, говоря Аврелии, что не только скучать, но и думать о нем ей будет некогда в Риме. Его слова сбылись даже прежде, нежели молодая девушка попала в столицу.

Расставшись со своим бывшим женихом, отвергшим ее напрасную попытку примирения, Аврелия во всю дорогу домой думала только о нем одном. Она нарочно шла медленнее обыкновенного, чтоб дать волю своему чувству безотрадной тоски о человеке, которого, ей казалось, она теперь полюбила всем сердцем.

Поздно!.. между ней и ее Сервилием разверзлась теперь бездна; все кончено!.. он приветливо, но твердо отослал ее и советовал найти себе мужа в другом. Что ей теперь делать? Она знает, что он непреклонен, что он вынесет все муки потерянного счастья, но не изменит своему слову: не полюбит ее никогда, Возвратить его любовь невозможно; можно только удержать то, что осталось от обломков разбитого ей самой счастья: его дружбу. Это можно сохранить только угождением ему.

В первую минуту Аврелия решила, что останется чистою девушкою с незапятнанною репутацией, как, по его словам, были все женщины из рода Аврелиев.

«Я сам этого желаю… выйди за небогатого, скромного человека», – припомнились ей его слова.

Может быть, она ему не угодит своим упорством; ее любовь, навязываемая ему, только раздражит и отдалит его совсем от нее.

Пока Аврелия шла домой, течение ее мыслей постепенно изменилось, склоняясь все более и более к убеждению, что надо пунктуально выполнить все предписания своего бывшего жениха.

Через час после ее возвращения ее отец торжественно въехал на двор на своей кляче и без всяких приключений слез у крыльца. Начались сборы в дорогу с такой суматохой и беготней, что Аврелии, действительно, пришлось забыть свою печаль.

Мелочи ежедневной жизни часто служат человеку сильным противодействием и защитой от всякой горести; он, для самого себя незаметно, развлекается этими пустяками.

Всегдашняя боязнь гнева отца усилила действие этих мелочей: Аврелия ревностно занялась исполнением всех его приказаний, с одной стороны, ей руководило желание, обидев одного любимого человека, оправдать себя хоть немного перед своей совестью угождением другому; с другой стороны, к этому примешалось весьма понятное желание молодой особы видеть свет. Аврелия легла спать до того усталою после целого дня горя, целой ночи, проведенной без сна, и целого дня хлопот, что вся ее печаль, все думы наконец исчезли, подчинившись влиянию физического утомления. Молодые, здоровые силы взяли верх над страданьем. Ей ничего не приснилось, ничто ее не обеспокоило, пока отец не прислал рабыню будить ее на рассвете.

Повозка тронулась. Аврелия нигде не была, кроме своего поместья, владений Сервилия и Нолы, куда ездила только три раза. Пред ней раскинулись один за другим живописные ландшафты. То въезжала она в темный, густой лес, полный мирт, кедров, дубов, буков, сосен и других деревьев, перевитых и перепутанных между собою диким виноградом, плющом, жимолостью и другими вьющимися растениями, между которыми белелись скромные, душистые цветы дикой повилики из породы ипомей.

То расстилалась долина с колючими кактусами, растущими по канавам, с одинокими тополями и дикой маслиной, со стадами, пасущимися на тучной траве, пестреющей цветами.

Вдали на холмах виднелись развалины какого-нибудь храма или целого города, разрушенного неприятелем еще во времена Аннибала, развалины, поросшие мхом и деревьями, с двумя-тремя башнями или колоннами, до сих пор гордо стоящими среди всеобщего разрушения.

Иногда эти картины сменялись деревнею, полною жизни с ее говором и беготней. Повозки останавливались у цистерны, кучера поили лошадей и давали им отдохнуть и поесть на лужайке; господа и слуги вместе закусывали, разложив костер и сварив горох в котле, повешенном над огнем, или зажарив курицу, или напекши лепешек с салом.

Аврелия видела горные каскады, с шумом вливающиеся в реки, по которым несутся лодки с рыбаками, кидающими невод, весело распевая.

Одни картины сменялись другими.

Для Аврелии все это было ново; все ее занимало; ее спокойствие ничем не нарушалось, потому что отец до того увлекся своими сетованьями об умершем, что, толкуя одно и то же невольнику, позабыл о ней и ни в повозку не звал, ни во время остановок не придирался к ней.

Сначала Аврелии ненадолго как будто взгрустнулось о всем и всех, что и кого она покинула.

Припомнилась ей ее комнатка, простая, выбеленная, маленькая комнатка без всяких украшений, но полная воспоминаний, и далеких и близких, украсивших ее лучше всяких дорогих картин.

Там она играла ребенком со своею давно умершею нянею: там ее ласкала, учила прясть и шить ее нежно любимая мать, умершая четыре года тому назад в преклонных летах спокойною смертью.

Если б она теперь была жива, не случилось бы с Аврелией многого, что ее измучило в такие молодые годы. Мать была ее защитницей перед отцом, ее советницей и руководительницей. Теперь, увы, ее уж нет на свете!..

В этой же комнатке учил ее, Катуальду и Барилла Аминандр; там же он и простился с ней, проданный ее отцом другому господину. Он бежал: где он теперь? что с ним сталось? Аврелии памятен его прощальный взгляд, полный тоски и нежности. Общая скамья в классной комнате всегда тесно сближает детей между собою. Барилл, Аврелия и Катуальда подружились между собою, потому что в детстве различие сословий и общественного положения не существует. Выросши, они поняли это различие, но оно не расторгло уз их дружбы.

Барилл обожал свою добрую госпожу, подругу ученической скамьи, благоговел перед нею, а Катуальду полюбил. Изучив отлично характер своего господина, молодой сириец умел хитрить с ним и ему непременно удалось бы жениться на Катуальде, но она об этом не хотела слышать, видя в нем только друга детства и боясь участи своего учителя, разлученного с женой.

Аврелии, как она откровенно высказалась Сервилию, некогда было любить. Что такое были ее думы об Аминандре, – любовь или одно сожаление о его грустной участи, – она не понимала.

– Если б это был даже невольник, – сказал ей Сервилий, – я устрою ваше счастье.

Странное чувство охватило ее сердце при воспоминании этих слов, если она встретит теперь Аминандра, как она на него взглянет? любит или не любит она его? разбойник ли он теперь, или это только клевета?

Такие думы о прошлом мало-помалу, под влиянием новизны обстановки в путешествии, сменились более радостными мечтами. Что ждет Аврелию в Риме? как ее там встретят и примут дядя, тетка, двоюродные сестры, брат ее Квинт, женившийся на Семпронии? она обо всем, что с нею случится, непременно подробно напишет своему дорогому Сервилию; отец, не знавший ничего о их разрыве, позволит ей писать жениху при всяком удобном случае. Вспышка горячего чувства любви, вызванная сочувствием к печали отвергнутого жениха, прошла. Аврелия убедилась в доброте старика и полюбила его, но эта любовь перешла в спокойное воспоминание о его твердости и непреклонности, с какою он победил свою любовь после произнесения клятвы солнцем, одной из самых священных.

Сервилий для Аврелии – друг и покровитель, больше никем быть не может; она покорилась этой неизбежности и успокоилась.

Так она проехала город Капую, некогда гордый своим величием и сильный в военном отношении, но теперь сокрушенный Римом, ставший почти не лучше Нолы.

Аврелия достигла, хоть, может быть, и кратковременной, желанной свободы. Ее не зовет поминутно отец, не посылает беспрестанно по хозяйству, отменяя свои же приказания, забывая их и противореча самому себе, а после выговаривая ей за неисполнение того, что сам же запретил. Ей не надо возиться с горохом, перцем, сыром, курами и телятами. Часто нагоняли ее отца разные знакомые, ехавшие, как и он, в Рим. Другие встречались с ним в деревнях, вынужденные отстать от процессии, чтоб починить изломанное колесо или переменить усталую лошадь; встречались у цистерн, где поят лошадей; предлагали ему свои услуги. Раз одна из лошадей в повозке Аврелии распряглась; произошла остановка; нагнавшие их знакомые помогли в этой беде.

Котта со всеми охотно говорил и казался своей дочери далеко не таким капризным ворчуном, как она привыкла его видеть в деревне.

Уже проехали полдороги. Солнце садилось за далекие горы, озаряя своими прощальными лучами долину, раскинувшуюся глубоко внизу.

Путь шел на высоте, огороженный от обрыва огромными камнями.

Аврелия, уже вполне поддавшаяся впечатлениям путешествия, взглянула вниз, в эту пропасть, пестревшую желтыми нивами, зелеными лугами, белыми и желтыми домиками поселян, серебристыми речками. Все это тонуло в зелени деревьев, везде рассаженных для защиты от зноя.

В первую минуту сердце молодой девушки содрогнулось от ужаса; ей показалось, что она вот-вот сию минуту полетит стремглав в эту пропасть вместе со своею повозкой и слугами.

Но повозка тихо, спокойно катилась… не такой ли представляется земля богу Гелиосу, когда он глядит на нее со своей солнечной колесницы? не такой ли видят землю Меркурий и Ириса, вестники Юпитера и Юноны, первый, летя в своей крылатой шляпе и крылатых сандалиях, а вторая, сходя пс радуге? Это подумалось Аврелии, и чувство беспредельного, никогда еще ею не испытанного восторга охватило ее душу.