Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 52 страниц)

Глава XXIV
В катакомбе. – Прощение тестем зятя

– Пойдем отсюда! – шепнул певец-бандит товарищу, – нам больше нечего тут делать.

Они пошли медленно и безмолвно по улицам.

– Астерий! – окликнул бандита сзади знакомый голос, и могучая рука ласково легла на его плечо.

Это был Семпроний.

– Ты исполнил поручение Цицерона гораздо быстрее, чем мы все ожидали; Фульвия раскаялась и сообщила такие подробности о заговорщиках, что никакой лазутчик не мог бы разведать, – сказал он.

– Теперь ты не сомневаешься в моем умении, почтенный претор? – спросил бандит.

– Теперь я убедился, что мне нечего страшиться за тебя, – ответил Семпроний, – живи, где хочешь, и поступай, как найдешь лучше. Я вижу, что ты обдумал это дело прежде, чем взялся за него.

– Когда настанет день битвы, ты увидишь, что я не посрамлю имени сына, которое ты мне предлагаешь.

– И от которого ты отказываешься.

– Причины моего отказа известны тебе.

– Вспомни Амариллу!

– Я за нее покоен; Катуальда любит ее не меньше прочих детей. Кай-Сервилий и Аврелия, не имея девочки, любят ее, учат сами; благодаря им, она порядочно образована.

– Рыбаку это не нравится. Неужели ты не хочешь счастья твоей дочери?

– Счастье не в богатстве, мой щедрый патрон. Если Амарилла полюбит рыбака или невольника, зачем же тогда ей твое усыновление наперекор воле ее названых родителей? на что ей твое богатство, если оно разлучит ее с любимым человеком? Рыбак отчасти прав, считая за лишнее уроки Сервилия и твои подарки. Не зная тайны, он любит Амариллу, скорее, как настоящий отец, нежели господин, и заботится о ее счастье. Жених, выбранный им, очень хороший, честный молодец, и если б не любовь Гиацинты…

– Ты допустил бы Амариллу выйти за Никифора?! – вскричал Семпроний в ужасе.

– Я был бы рад ее счастью. Никифор нравится Амарилле; она не смеет его любить только ради подруги.

– А ее любовь к Аврелию?

– Такого же невинного свойства. Амарилла любит рыбака и сенатора одинаково, как друзей своего детства. Силы небесные охранили ее чистое сердце от страсти к кому-либо. Амарилла не пойдет против воли господской или родительской за неровню.

– За неровню?!

– Патрон, не будем разрушать эту гармонию семейного мира в хижине!.. если Аврелий не любит Амариллу, то зачем раздувать в ее сердце искру дружбы в пламя страсти?

– И ты никогда…

– Никогда не скажу ей, кто ее настоящий отец, если она будет счастлива. Зачем ей это знать? зачем отрывать ее от сродной ей обстановки насильно?

– И ты в таком случае никогда не откроешь никому твое имя?

– Я не знаю, что я предприму, когда исполню мои обязанности относительно мести; очень возможно, что я удовольствуюсь положением, которое занимаю теперь. Я счастлив вполне, потому что ты меня любишь, друг мой также меня любит. Все мои заботы и желания заключаются в вас обоих.

– А если Цицерон спросит об Амарилле?

– Поверь, патрон, что ему не до нее. Он давно об ней забыл, как забыл о множестве других, вверенных ему тайн; не до нас ему теперь. Росция никогда ничего не откроет; Марк-Аврелий – умер; Катуальде не может быть желательно ссориться с мужем и со своею патронессой, Аврелией; если я ее не заставлю, она не выдаст нашей тайны.

– Каменное сердце!

– Пойдем же, патрон, в дом Лекки; не сворачивай домой; если ты меня любишь, как уверяешь, то последуй за мной. Я уж не раз при помощи евреев и Росции был тайным свидетелем сборищ заговорщиков. Ты должен видеть и слышать, что у них творится; ты должен знать, что такое кровавая клятва. Я этого требую!

– Я иду с тобой.

Они шли, не торопясь, в далекий квартал, гае был один из притонов Катилины.

– Что же ты, художник, все молчишь? – обратился Семпроний к Нарциссу, – неужели ты всегда такой скучный, вялый, робкий? не весело же с тобой жить товарищу!

– Я боюсь, почтенный Семпроний, оскорбить тебя неуместной болтовней, – ответил Нарцисс.

– Если б он был похож на меня, – сказал певец, – то мы давно поссорились бы. Прочная дружба возможна только там, где судьба сводит людей, характеры которых как бы дополняют друг другу то, чего недостает.

Слабый плющ не вьется около такой же слабой лозы винограда, но ищет для своей опоры крепкий ствол дерева или стену. Дикий, прибрежный утес, разбивающий вдребезги гордые корабли, дает приют в своих пещерах беспомощным, спасшимся пловцам, украшается не дубами, а мелкими, ползучими растениями, между которыми вьют гнезда ласточки.

Как в природе, так и среди людей.

Одинаковая грандиозность стремлений, одинаковая храбрость, одинаковая сила ума и воли порождает соперничество и отчуждение друг от друга людей, поставленных судьбой на одну дорогу. Одинаковая слабость души, одинаковая вялость характера, не порождая вражды, тем не менее вредны.

Курий и Фульвия погибли именно вследствие того, что некому было у них поддержать слабые силы души; когда пошатнулся он, она его не поддержала, и оба упали в бездну порока.

Если б Нарцисс был храбр, как я, он не остерегал бы меня, а наталкивал на безумные затеи, сродные моему дикому характеру; вместо того, чтоб размышлять, я, под его влиянием, пошел бы бороться с Катилиной несвоевременно и мог бы погибнуть. Если б он перебивал мои речи, домогаясь угождать тебе, патрон, наравне со мной, то ни один из нас не угодил бы.

Нежность его души смягчает беспощадность моего каменного сердца; его робость умеряет порывы моего буйного духа; его доброта укрощает мою злобу. Он меня любит за то, что я его охраняю и утешаю; я его люблю за то, что могу его охранять и утешать, могу применять к какой-нибудь цели мою энергию и веселость, когда более важные дела не отвлекают меня от него. Видя его подле себя, я чувствую в себе двойную силу, потому что, борясь за мою главную цель, я, в то же время, борюсь еще и за него, страдаю за него и делю с ним мое торжество успеха. Он верит мне, как дитя своему учителю, верит каждому моему слову, следует каждому моему совету; он покорно, безмолвно пойдет за мною всюду, потому что, кроме меня, нет у него никого родного или милого в целом мире, нет никого, кто приласкал бы, утешил бы его; он пойдет за мной в самое пламя или в глубь морскую, и сгорит или утонет с улыбкой, видя меня подле себя. Я – все для него; вся его любовь, все его надежды, все его радости, весь его мир во мне одном.

– Слава победителю! – саркастически воскликнул Семпроний, – правда ли это, художник?

– Мой друг – все для меня; он прав, – ответил Нарцисс.

Они подошли к маленькому, одноэтажному дому и постучались. Им отперла дверь женщина, в которой Нарцисс не сразу узнал значительно постаревшую Мелхолу с покрывалом замужней на голове; она уже давно вышла замуж за одного из приказчиков своего отца.

– Все ли в сборе? – спросил певец.

– Все, храбрый Астерий, все, – ответила еврейка, – а это кто?

– Мои друзья. Скажи охранителям порядка, что сегодня работы не будет. Другие распоряжения я передам им завтра лично. Я пойду в катакомбу только втроем с моими спутниками. Проводи нас!

Еврейка, не смея ни о чем расспрашивать, пошла по коридору, сняв со стены фонарь и засветив в нем свечу. Она отворила другую дверь и вывела пришедших на большой огород; на конце огорода была ветхая сторожка. Все вошли в нее.

Еврейка подняла две небольшие половицы; под ними оказалась яма с опущенной в нее лестницей.

– Я вам больше не нужна? – спросила Мелхола.

– А там только один ход? – спросил певец.

– Один.

– Можешь не ходить с нами.

Певец впереди всех смело сошел в яму с фонарем в руке.

Семпроний и Нарцисс спустились за ним. Идти было недалеко. За коротким, довольно широким, но низким коридором оказалась каменная стена фундамента дома, бывшего по ту сторону улицы. Это был дом Лекки, промотавшегося патриция. Стена была разрушена ломом вся кроме последнего ряда кирпичей, едва державшихся на треснувшей от ударов лома известке. В широкую щель можно было видеть, что делается в комнате за стеною. Там еще было темно и пусто.

– Мои молодцы в одну минуту разрушили бы эту преграду и покончили бы со всеми заговорщиками, заставши их врасплох, если б не запретил Цицерон, – сказал певец с досадой.

– Признай же хоть одного человека умнее себя, Астерий!.. – промолвил Семпроний грустно.

– Он готов позволить Катилине целый лишний год творить беззакония, чтоб только его самого не упрекнули в одном незаконном поступке, не наложили крошечного пятнышка на его щепетильную славу. Уничтожить замыслы злодеев можно было десять лет тому назад, как уничтожили замыслы Гракхов и других проповедников несбыточных утопий. Гракхов грешно даже сравнивать с Катилиной и Лентулом или Цетегом, а они были преданы гибели беспощадно и немедленно. Наши деды так не тянули и не откладывали свои приговоры.

Спасение Рима теперь в руках женщины!.. стыдитесь, Квириты!.. эта честь достанется не Цицерону, а Теренцие, – его жене. Эта умная, энергическая женщина давно прозрела, где кроются все беды; она давно побуждает действовать решительно своего робкого, беспечного мужа, умеющего только складно говорить. Теренция сплотила всех благонамеренных людей около своего очага и первая начала взывать о защите отечества. Она положила этот краеугольный камень, на котором, как на готовом фундаменте, ее муж может строить здание… и этого ему мало, и теперь еще он не решается действовать наступательно. Решится ль он протянуть руку за готовым венцом славы, сплетенным для него женой? – я не уверен. Если Теренция сама не протянет своею рукой его трусливую руку, – я сомневаюсь в спасении Рима. Стыд мужчинам, когда женщины храбрее, решительнее и сметливее их!

– К сожалению, это горькая истина! – заметил Семпроний, – в тебе Теренция нашла хорошего помощника, мой храбрый Астерий.

– О, мой милостивый патрон! – воскликнул певец с нескрываемой злобой и печалью, – ты не знаешь десятой доли неприятностей, какие перенес в эти годы твой верный Астерий! одно письмо зовет меня в Рим, другое – в Помпею, третье – в Неаполь. Астерий, туда! Электрон, сюда! зовут меня мои агенты… я хлопочу, я работаю, не сплю и не ем, скрывая мои поездки от моего друга, крота пещерного, который трясется от страха за каждый ноготь руки моей; я мучусь телом и духом, а римский Сенат разрушает все плоды моих трудов, избирает в консулы Лентула-Суру, делает претором Катилину!.. какая энергия не сломится в такой борьбе со своими же друзьями?!.

Этот разговор был прерван шумом отпираемой двери, ясно слышным в катакомбе. Сквозь щель блеснул свет. Певец погасил фонарь.

– Теперь ты должен смотреть и слушать, патрон, – сказал он Семпронию.

Старик увидал сквозь щель между кирпичами просторную подземную комнату без всякой мебели, кроме возвышения, на котором помешалось кресло из белого мрамора с пурпурной подушкой. Всего, происходящего там, нельзя было видеть в это маленькое отверстие, назначенное больше для подслушиванья.

Мимо щели начали мелькать люди, сначала незнакомые глядевшему старику; потом он узнал Цетега и Габиния; он вздохнул и прошептал:

– Она!.. Семпрония!.. какой ужасно безнравственный костюм!..

– Молчи! – шепнул певец.

Старик увидел Прецию, Орестиллу, Фламиния-Фламму, Дионисию, Росцию, двух переодетых рабов Цицерона Аристоника, Аминандра, Мелхолу, ее отца, много других знакомых, переодетых, но узнанных им по заранее условленным костюмам. Заговорщики и сыщики входили один за другим. Семпроний напрягал всю силу зрения, чтоб увидать, нет ли там Юлия Цезаря, но не видел его и не слышал его голоса.

Когда все собрались, в подземелье вошел Катилина с Лентулом и протрезвившимся Курием; он взошел на возвышение, сел на кресло, подал знак, чтобы все его слушали, и начал свою речь:

– Товарищи! если б я не был убежден в вашей верности, если б я опасался вашей лени или злонамеренности, не стал бы я жертвовать моим покоем, не избрал бы я этот путь. Много раз доказали вы мне вашу силу и верность. Это убедило меня решиться совершить наконец наше славное, великое дело.

Мои цели вам известны. Я вооружаюсь за вашу свободу. Довольно нам быть безгласной толпой! довольно пресмыкаться пред теми, что имеют власть над нами!

– Сладкие слова! – проговорил Семпроний.

– Тс! – сказал певец; – слушай!

Катилина, восседая на своем троне, продолжал:

– Они топчут нас в прах, не обращая внимания ни на нашу доблесть, ни на наш род, а сами величаются триумфами побед и данью побежденных. Мы их рабы. Отчего мы перед ними ползаем во прахе, а не они перед нами? у них есть власть, сокровища, слава, а над нами тяготеет нищета, страх судебного преследования и горести обманутого честолюбия.

– Оттого, что все вы – моты, ненаполнимые бочки Данаид! – вскричал Семпроний, топнув ногой в гневе.

– Доблестные товарищи! – продолжал Катилина, – долго ли мы будем это терпеть? лучше умереть с сознанием своего достоинства, чем жить в забвении, в угнетении, быть игрушкою надменности других. Самая наша жизнь в их власти. Боги свидетели, что торжество наше зависит от нас самих. У нас ли недостает сил? у нас ли нет ума? стоит начать, – все сделается само собой. Как живут наши враги и как живем мы? – они зарылись по горло в сокровищах, роют пруды, подобные морям, а у нас нет денег на пищу; у них по несколько домов, а мы живем по чужим углам; они не знают счета имуществу, а нам нельзя выйти на улицу от преследования кредиторов.

– А кто виноват, что вы прокутили деньги? – шепнул Семпроний с сарказмом.

– Мужайтесь! – продолжал Катилина, – желанная свобода близко, а с ней награда победителям: слава и сокровища!

– Из чужих сундуков, приятель? – усмехнулся Семпроний.

– Я совершу все, как только буду консулом.

– Никогда тебе не быть! – воскликнул Семпроний.

– Ответствуйте: хотите ли вы рабствовать или повелевать?

Крики восторга были ответом Катилине.

– Натан кричит хвалу врагу ростовщиков; ай да комедия! – вскричал Семпроний, забавляясь усердием шпиона, переодетого в солдатское платье.

– У нас ли нет силы? – продолжал Катилина, восстановив тишину, – Пизон, претор ближней Испании, и Ситий Ницерин, главнокомандующий мавританской армии, – наши единомышленники; мой друг, Антоний, выступает кандидатом в консулы; он решился на все для меня…

Дальнейшие речи Катилины привели Семпрония в такую ярость что, если бы певец не схватил его за руки, он разрушил бы кирпичи тонкой стенки. Катилина осыпал всех лучших граждан Рима ругательствами, взводя на них самые ядовитые клеветы, облекая все это в изысканно блестящие фразы; потом он перешел в лесть, перечислил и былые и небывалые заслуги почти каждого из своих клевретов, обещая каждого сделать богачом; он заманчиво изложил свои воспоминания о торжестве Суллы, о благополучии всех, кто служил ему; кончив это, он перевел речь в грозный тон устрашения тех, кто изменит его делу.

Лицо злодея было страшно; бледный, со сверкающими глазами, высокий и крепкий, он был похож на мифологического Ахиллеса после того, как тот стал царствовать в аду мертвый над мертвыми, свирепый и неуязвимый.

Начался обряд кровавой клятвы.

Семпроний не мог ни слушать, ни глядеть на то, что делалось в подземелье.

– Гляди и слушай! – твердил ему неумолимый певец.

– Пощади! – шептал старик, зажимая уши, но сильные руки певца схватили его руки и боролись с ним до тех пор, пока он не выслушал поневоле всех заклятий, отчетливо слышных в катакомбе.

Голос Катилины, заклинавшего своих единомышленников, умолк; в комнате водворилась полная тишина.

– Гляди, Семпроний! – шептал певец.

Старик увидел, как заговорщики по очереди преклоняли колена пред возвышением, на котором сидел их вождь, все, кроме женщин, ранили себя кинжалом в правую руку и пили свою кровь, влив ее в чашу с вином, подносимую Катилиной.

Певец отвел Семпрония от щели и зажег фонарь. Они увидели несчастного художника, распростертого вдоль подземного хода; он обливался слезами, зажавши уши. Они его подняли и повели к выходу.

Всю дорогу до самого дома Нарцисс судорожно сжимал руку своего друга, бессознательно опираясь другой рукой на его плечо.

Никто из всех троих не сказал ни слова, пока они не очутились в уютной розовой спальне и не разместились – Семпроний на кресле, а клиенты – у ног его на полу.

– Могущественный патрон, – сказал певец, – теперь произнеси приговор твоему зятю. Произнеси приговор не старику 60 лет, подобному тебе, опытному, видевшему свет и людей, закаленному в битвах, а семнадцатилетнему мальчику, попавшему прямо из детской в этот омут. Припомни еще, что у него был отец, злой и постоянно пьяный, проводивший дни и ночи с этими рабами порока, заставлявший сына принимать участие в их оргиях.

– Ты знаешь и без слов моих, какой приговор я могу теперь произнести, – ответил старик, – но к чему все это? – Фламиний умер.

– Патрон, говори это, кому хочешь, только не мне. Я знаю твою тайну. Муж Люциллы давно томится в ссылке, преследуемый твоей ненавистью. Я знаю это. Прочти, скрепи твоей печатью чтоб я переслал по назначению, вот этот документ, или – я не слуга тебе!

Тон его слов был суров, точно он говорил не с покровителем, могущим раздавить его, как червя, а с человеком равным ему положением в обществе и капиталом; он достал из шкафа маленький сверток, развернул его и подал старику.

Семпроний прочел вслух:

– «Я, Люций-Семпроний-Тудитан, сенатор римский, отныне искренно прощаю моего зятя, Квинкция-Фламиния, за все горе, которое он мне причинил; я признаю, что он был не злодеем, а несчастливцем, увлеченным невольно на путь преступлений. Я люблю его отныне, как просила меня об этом моя дочь; я даю честное слово возвратить ему его звание и соединенные с ним права».

– Последний пункт очень трудно исполнить, – сказал старик, – теперь сенату не до Фламиния.

– Это дело не спешное, – сказал певец.

Сбросив седой парик и бороду, художник вскочил и бессвязно залепетал:

– Ты простил… – Семпроний… простил…

– Да, Каллистрат, я простил мужа моей дочери; он в ссылке на севере.

Сказав это, старик ласково кивнул клиентам и вышел из комнаты.

Глава XXV
Переселение душ. – Певец – гений добра

Постояв несколько минут у двери, в которую вышел престарелый воин, точно приговоренный к казни после удаления судьи, художник в отчаянии ударил себя в грудь и вскричал:

– Подставной зять!.. самозванец!

– А нам что за дело, какого зятя простил старик, – настоящего или нет?! – сказал певец, снимая кожаную солдатскую броню.

– Астерий, ты могуществен!.. помоги мне, великий Астерий!

– Ха, ха, ха!.. Астерий – вот этот парик: другого Астерия нет, – сказал певец, снимая и укладывая в шкаф свою гримировку.

– Парик под париком был на тебе!.. помоги мне, мой милый Электрон-сицилиец!

– Электрон-сицилиец – вот этот парик, – сказал певец, вынув из сумки черные букли и укладывая рядом с первым париком.

– Честный Рамес!

– Честный Рамес ходит в белокуром парике, которого я не надену.

Певец залился звонким хохотом, как будто ничего ужасного он не видел и не слышал в этот вечер, ничего, что могло бы смутить душу, чуткую к страданию ближнего.

– Каменное Сердце! – продолжал взывать художник.

– С тобою мое сердце не только каменным, но и деревянным быть не может, потому что ты очень потешен!.. Каменное Сердце – вон та солдатская броня, которую я иногда ношу для безопасности под сорочкой.

– Верная Рука!

– Верная Рука – кинжал и струны лютни, потому что я ни промахов не делаю, ни фальшивых аккордов не беру.

– Фотий Родосский!

– Он приснится сегодня Курию, потому что он его на сходке искал, да не видел… Фотий Родосский уж на Родос уплыл.

– Ах!.. как же мне тебя называть-то?!. неизвестный, таинственный друг, добрый гений моей жизни, выведи меня из ужасного лабиринта недоразумения!.. объясни мне, что такое со мной сделалось!

– Что с тобой сделалось, друг?

– Отчего Семпроний не хочет…

– Признать именно тебя своим зятем, если ему нужен человек на эту роль? а ты не годишься, потому что не похож лицом на его зятя.

– Я не похож… не похож!.. отчего же я не похож?

– Оттого же, отчего Семпроний не похож на Цицерона, а Росция на Теренцию, – оттого, что ты имеешь другие черты лица.

– Другие?!

– Совсем другие. Я очень хорошо знал Фламиния, когда он бегал к актрисам за кулисы, ты совсем не похож на него.

Художник стремительно бросился к столу, схватил зеркало, уселся на постель и стал внимательно глядеть на свое лицо.

– Друг, какой у меня нос? – спросил он.

– Человеческий, – ответил певец со смехом.

– Знаю, что не птичий клюв и не слоновый хобот, да какой он по форме-то? – вздернутый, длинный, толстый?

– Ни то, ни се, друг милый; обыкновенный нос, правильный.

– А глаза голубые?

– Я думаю, что ты это сам видишь в зеркале.

– А волосы?

– Темно-русые с проседью; ты видишь их теперь ясно, потому что давно не брился.

– Я все вижу в зеркале, как следует, а вы видите совсем другое. Вы говорите, что я не похож на Фламиния.

– Нимало не похож. Голубых глаз да темно-русых волос недостаточно, чтоб быть похожим, на кого желаешь.

– Отчего же я вижу в зеркале это сходство?

– Я не знаю, что тебе там мерещится.

Художник посмотрел еще немного с недоумением в зеркало, потом положил его на стол, сел опять на постель и, грустно вздохнув, сказал: – Я понял все.

Певец сел рядом с ним.

– Что ты понял, Нарцисс? – спросил он.

– Я слышал, что волшебник может так заколдовать человека, что он будет видеть совсем другое, не то, что прочие люди видят.

– Может.

– Он может также переселить душу в чужое тело.

– И это бывает. В одной деревне жил поселянин, оскорбивший горного волшебника. Волшебник отмстил ему тем, что переселил его душу в тело его барана. Оба они, баран и поселянин, проснулись поутру: поселянин в хлеве, а баран – в избе. Поселянин захотел встать, как человек, на ноги и, по привычке деревенских, почесать затылок, – ни того, ни другого не может; хочет говорить, а у него только выходит: – бяк! бяк, хочет есть, а ему ничего не дают, кроме травы.

А баран бросился к траве, ползает по лугу на руках и ногах, но ни сорвать рукой не умеет, ни щипать траву ртом не может.

– Чем же это кончилось?

– Оба с голода умерли.

– А снова переселить души, обратно, можно?

– Это может совершить только тот волшебник, который это сделал, а если он не найдется, никто не уничтожит чары.

– Ты не волшебник?

– Я не волшебник.

– Переселение душ!.. ах!.. ах!.. это ясно! – вскричал художник диким голосом и весь затрясся. – Друг, если ты волшебник, расколдуй меня!

– Я не волшебник, – повторил певец.

Художник прижался лицом к подушке, истерически зарыдал.

– О, Рок, неумолимый гонитель! – простонал он, – Рок все у меня отнял: жена моя утонула, дитя умерло, самое тело мое убито наемным бандитом, а дух остался скитаться по земле в чужом теле… в теле беглого раба, кучера, машиниста, неизвестного мне!.

Певец молча уложил на постель ноги художника, как нянька при капризном ребенке, снял с него обувь, расстегнул и снял пояс с его стана, заботливо покрыл его одеялом и сел у изголовья на стул, дав волю своему другу плакать и стонать, сколько он хочет, зная, что он теперь недоступен никаким уговариваньям.

Когда рыданья художника утихли, певец взял его руку в свою и начал ласково говорить:

– Нарцисс, милый, что за перемена мыслей? прежде ты боялся Семпрония, а теперь, во что бы то ни стало, хочешь назваться его зятем. Выслушай, милый, что я скажу: старику надобен зять, чтоб оставить наследство; у него нет родных, кроме Семпронии и ее сына, Публия-Аврелия. Семпронию-Тибуллу старик ненавидит; Публию он не хочет оставлять деньги, потому что его отец очень богат. Он хотел усыновить меня, но я отказался, чтоб не лишиться свободы; я тоже богат; у меня есть деньги в верном тайнике. Он хотел назвать приемной дочерью или внучкой мою Амариллу, и Кай-Сервилий одобрил это, но рыбак не хочет слышать об этом, не хочет продать Амариллу ни за какие деньги, потому что ненавидит меня. Он охотно уступает старику, кого угодно, из своих детей, но Амариллу – ни за что. Ты теперь немного успокоился; выпей воды!

Напоив друга, певец продолжал: – Встретив это препятствие, старик вздумал не только исполнить последнюю волю своей дочери, восстановить честь зятя, но даже воскресить…

– Ее?!

– О ней я еще не знаю, но старик воспользовался слухами, неизвестно откуда возникшими, или сам давно пустил молву, что Фламиний жив. Не поручусь, что и Люцилла умерла. Может быть, заговорят, что и она жива.

– Чета самозванцев!

– Когда найдутся люди, годные своей наружностью для этого и полюбившиеся старику. Им приказано будет держать себя скромно и молчаливо, будто бы ссылка укротила неукротимых. Они получат наследство, если будут почтительны к старику.

– Я – Фламиний. Я один имею право на это имя!

– И на блаженную возможность иметь честь находиться в проскрипциях Катилины, быть его пугалом, которое он ищет, чтоб разорвать на куски.

– О друг!

– По этой-то самой причине до сих пор и нет никого желающего назваться зятем Семпрония. Оставь эту роль; она невыгодна. Ты меня уверял, что никогда не пожелаешь расстаться со мной.

– Если ты сам не прогонишь меня.

– Но я уйду навсегда от Семпрония, как только окончу все мои дела с ним. Я выполню все, что клятвенно обещал его дочери, а потом уйду.

Пожалуй, навяжись старику, если он на это согласится, несмотря на твое несходство с его зятем, и живи с его дочерью. Какое мне дело до этого?!

– Жениться на рабыне или актрисе и звать ее именем, милым моему сердцу? – никогда!.. прах Люциллы не будет иметь покоя от гнева в своей холодной могиле, на дне морском!

– Зови ее Люциллой и заседай в сенате рядом с Фабием, Аврелием и другими именитыми гражданами, которые будут свысока посматривать на возвращенного ссыльного. Сиди там рядом с Катилиной и Лентулом, покуда их не выгнали.

– Переселение душ!.. я – Фламиний.

– Я тебе не верю, но не хочу ссориться с тобой из-за этого.

– Я – злодей, изменник, расточитель, профанатор священного обряда, но наказание, постигшее меня, превышает мои преступления. Я не мог знать, что Люцилла до такой степени любит меня, что не переживет моей измены; я хотел похитить Аврелию, чтоб откупиться у Катилины от брака с Ланассой; я оскорбил богов, потому что, как вся молодежь, видел в обрядах одну комедию. Я был тогда очень молод и легкомыслен. Я не мог предвидеть, что выйдет из всего этого. Зачем боги не покарали до сих пор злодеев, внушивших мне все это? зачем они оставили в покое Лентула, бывшего десять раз таким оскорбителем святыни, а мою душу переселили в чужое тело?..

– Ты опять волнуешься, опять плачешь… друг, ты хочешь, чтоб я тебя покинул?

– Ни для самой Люциллы я этого не хочу!.. даже Люцилла, настоящая, не самозванка, не разлучила бы меня добровольно с тобой. Но ее нет в живых; Люцилла не разлучит нас.

– Люцилла не разлучит нас, – повторил певец с глубоким вздохом.

– Если мне удастся доказать мои права на мое настоящее имя, то я сделаю тебя моим первым клиентом, никогда с тобою не расстанусь. Я до того тебя полюбил, что не могу жить без тебя.

– Если правда, что ты – душа Фламиния, переселенная в раба, то это не кара, а милость судьбы. Судьба переселила твою душу и заставила ее скитаться по земле в виде раба для того, чтобы дать тебе возможность исправиться вполне от всего, что было дурного в твоем характере, очистить все, что пятнало твою совесть. Если б я узнал в тебе сенатора, то если б и не убил тебя, все-таки не сделал бы из тебя художника, потому что мне неловко было бы обращаться с тобою, как с рабом. Ведь ты спокойно жил со мной?

– Даже счастливо.

– Если ты счастлив, на что же тебе знатное имя, высокое звание и гордая жена? я помню хорошо Люциллу; она умела только насмешничать и повелевать.

– Это правда; ты прав, друг. Когда ты привел меня к Цицерону, мне было дико среди той блестящей обстановки. Не надо, не надо!.. я – Нарцисс; я не хочу прощения, не хочу возвращения моего имени. Ты и свободное искусство художника, – вот все, что мне нужно.

Он задремал. Певец также лег и уснул.