Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 52 страниц)

Людмила Шаховская
Над бездной

Часть первая
Из беды в беду

Глава I
Пирушка у актрисы. – Замысел Юлия Цезаря. – Неугомонные шалуны

Глашатай уже давно возвестил жителям столицы мира момент заката солнца, чтоб они могли проверить свои клепсидры (водяные часы) и мирно лечь спать, а шум на улицах и повсеместная толкотня не прекращались. Купцы, не торопясь, заперли свои богатые лавки и долго еще оставались перед ними, толкуя с приятелями о барышах и убытках. Из богатых домов выбежали рабы и, пользуясь временем досуга, также столпились на улице кучками с своими друзьями, соседскими слугами. Знатная молодежь, как мужчины, так и женщины, начали украдкой выходить из своих жилищ и исчезать за поворотами улиц, направляясь, кто куда хотел, чтобы провести приятно вечер, а если удастся, то и всю ночь, не опасаясь строгого осуждения старших, уже усыпленных таинственным матовым стеблем Морфея.

В этих фигурах, закутанных с ног до головы, трудно было теперь узнать тех самых особ, какими они являлись в другое время взорам людей, знакомых с ними. Ни строгий отец не узнал бы в одной их этих таинственных фигур своего сына, ни мать своей дочери, ни ревнивый супруг неверной жены.

Прошло два часа после заката.

На улицах мало-помалу водворилась тишина, лишь изредка нарушаемая обходом городской стражи или торопливыми шагами запоздалого пешехода.

В это время, по тогдашнему позднее, был ярко освещен роскошный, огромный дом на берегу Тибра в городском предместье. Актриса Эврифила, дочь знаменитого трагика Секста-Росция, давала на своей богатой вилле так называемый маленький дружеский ужин, т. е. пир не больше, но и не меньше как на 50 человек гостей, стоящий не дороже 100 000 сестерций.

Стены столовой были украшены белым мрамором и дорогими картинами с различными мифологическими сюжетами романического, не совсем скромного содержания; на них была Леда, ласкающая Юпитера под видом лебедя; Аполлон, догоняющий Дафну; вакханки, кружащиеся в экстазе, и т. п. Яркие светильники были подвешены к потолку, а также пылали на высоких бронзовых подставках. С мраморных треножников поднимались облака ароматных курений, с которыми соперничали своим сильным запахом цветы, во множестве помещенные у стен в вазах, висевшие гирляндами и венками на протянутых над столами разноцветных шнурах и разбросанные по полу.

Непривычному человеку было бы невыносимо находиться в такой удушливой атмосфере, но гости, собравшиеся на дружескую пирушку, считали этот дым и запах такою же вседневною для себя необходимостью, как современные нам богачи считают дым и запах крепких сигар, нисколько не беспокоящий их.

Увенчанные цветами, они поместились сидя и лежа, кто как хотел, около столов, полных самых причудливых украшений из стекла и металлов. Прислужники чуть не ежеминутно переменяли тарелки с маленькими порциями кушанья, потому что эти деликатесы назначались не для насыщения, а лишь для отведывания, как редкое лакомство.

Но людей, пировавших у Эврифилы Росции, мудрено было чем-нибудь удивить, потому что не было ни единого сорта кушанья или вина, незнакомого им.

Они равнодушно видели, как рабы вносили с музыкой и пением громадных цельных осетров под соусом из устриц и омаров; не удивляли их и соловьи, начиненные фаршем из грибов, и дрозды, вложенные внутрь фазанов, лебедей и страусов, покрытых воткнутыми в мясо перьями, и индейки, откормленные орехами.

Все это им уже приелось и стало заурядным.

Равнодушно, не торопясь, пили они столетнее аминейское и фалернское вино, мальвазию, хиосское и кипрское, а некоторые предпочитали мульс – свежий виноградный сок, подслащенный медом.

Все это им уже прилилось чуть не с колыбели.

Все гости Росции принадлежали к богатейшим, если не знатнейшим, фамилиям Рима всех сословий.

В доме гостеприимной актрисы всякая сословная вражда легко забывалась, потому что, отправляясь на такие пирушки, никто не надевал своих сенатских, куриальных или полковых мундиров, облачаясь вместо этого в короткие синтезисы – род сорочек.

Всадник не видел здесь широкой пурпурной полосы на белом латиклавие сенатора и не сравнивал завистливым оком ее с узкою полоской своего ангустиклавия; а эта всадничья полоска в свою очередь не колола глаза купцу из пролетариев, страстно стремившихся добиться возможности сравняться в правах со знатными патрициями и плебеями, но не достигших этого благополучия, несмотря на все терроры и перевороты.

На пирушке память сгинь! – гласила тогдашняя пословица; ее можно было приводить в исполнение далеко не на всех пирушках; но у Росции действительно все забывали все: и различие сословий, и личную вражду, и разницу политических или религиозных убеждений; все, все забывалось среди этой атмосферы роскоши и беззаботного веселья в дыму благовоний, при звоне золотых, серебряных и стеклянных кратер – плоских и широких посудин на ножке, вроде рюмок; глубоких, тяжеловесных чаш; кубков самой причудливой формы, в виде оленьих рогов, львиных или собачьих голов, виноградных кистей, драконов с разинутой пастью, и т. п.

Заздравные тосты покрывались веселым смехом красавиц, которые дарили своих поклонников то нежною улыбкой, то жгучим взглядом, то писали на столе вином «люблю», что также было в большой моде.

У Росции все, все забывалось…

Никому из этих веселых людей не могло прийти на мысль, что, может быть, на мраморной лестнице этого чертога сидит теперь голодный и озябший несчастливец, который счел бы за милость получение сухой корки хлеба или несколько локтей шерстяной материи для обогревания окоченевших рук и ног. Никому из них не могло прийти на мысль, что, может быть, этот бедняк, орошающий слезами мраморную лестницу, когда-нибудь прежде пировал так же роскошно и сытно, как они.

Богачи равнодушно ежедневно проходили мимо таких бедняков, не подумав о том, каково те себя чувствуют.

Не могло им прийти на мысль и то, что может наступить минута, в которую участь этих голодных, окоченевших нищих покажется раем сравнительно… но не будем забегать вперед… гости весело пировали, не думая ни о прошлом, ни о будущем…

Кай Юлий Цезарь и Марк Туллий Цицерон оба были молоды, прекрасны, знамениты и богаты; оба глубоко ненавидели один другого в сенате и на форуме вследствие разницы своих характеров и отношений к строгому диктатору Сулле. Юлий Цезарь был смелый и веселый патриций, поступавший наперекор желаниям тирана, а Цицерон – плебей, гордый с равными, но льстивый с высшими или могшими доставить ему выгоду. За столом у Росции и они любезно угощали друг друга, забыв свои домашние счеты.

Кто был еще в этой зале, – выяснится само собою.

Хозяйка дома была высокая, стройная, худощавая, уже сорокалетняя, но очень моложавая особа, красавица как от природы, так и от искусной гримировки своего лица.

Редко кто знал настоящую наружность тогдашних веселых щеголих, потому что красить волосы сегодня в один цвет, а завтра в другой, посыпать их всевозможными пудрами или даже вовсе заменять париком было самою распространенною модою женщин, не державшихся строгих правил жизни.

Сегодня Росция была очаровательной брюнеткой с массою кос и локонов, пересыпанных блестящим, серебристым порошком и перевитых крупным жемчугом. Ее чело украшала широкая алмазная повязка, над которою возвышался венок из роз и лилий. Ее белое шелковое платье, вышитое золотом, было перетянуто поясом, длинные концы которого сверкали разноцветными драгоценными камнями. Ослепительной белизны шея украшалась ожерельем, плечи были покрыты прозрачным покрывалом с золотистыми нитями и блестками; серьги в виде золотых змей, многочисленные браслеты и перстни – все это сияло на обладательнице несметных богатств, полученных от щедрых поклонников таланта. Как луна среди звезд в полуночный час, сияла Эврифила Росция среди других красавиц не красотою, уже начавшею блекнуть, не ценностью своего наряда, нет, – Росция сияла, вызывая всеобщий восторг мужчин и зависть женщин, своим редким уменьем подобрать малейшие детали прически и костюма с такою неподражаемой гармонией и вкусом, что ни одна вещь на ней не казалась ни лишнею, ни тяжелою, ни яркою, ни слишком причудливою для ее уже немолодых лет. Розы и лилии венка, могшие казаться безвкусно растопыренными или огромными на другой голове, лежали ровно, искусно выбранные и пригнанные цветок к цветку вперемежку с мелкой зеленью среди пышных локонов.

Шлейф ее платья не волочился за нею, как хвост за павлином, мешая ходить, но живописными складками падал на пол не длиннее того, сколько требовалось, чтобы сделать еще величественнее стройную фигуру красавицы.

Никто не мог заметить ни одной морщины на этом прекрасном лице, но никто не мог заметить и присутствия искусно наложенной косметики. Это лицо, прекрасное и моложавое, тем не менее не выказывало усердных стараний быть как можно моложе, оно было молодо лишь на столько, чтоб быть прекрасным.

Наружности хозяйки соответствовала и ее манера держать себя. Когда она ласково трепала по плечу юношу, то он, даже будучи сенатором, не обижался на дерзость руки дочери отпущенника и не слышал ничего унизительного для себя в ее эпитетах: «друг мой» или «милый».

Точно так же и пожилой человек не слышал неприятной лести, когда Росция величала его «почтенным» или «добрейшим».

Все это как будто так и следовало.

Росция тихо расхаживала от одних гостей к другим, стараясь каждому сказать несколько приятных слов или предложить заздравный тост.

Она подошла к богато одетому старику, около которого сидела красивая, бойкая девочка лет 16, одетая в роскошный костюм танцовщицы.

– Дионисия, – обратилась к ней Росция, – что же ты не кушаешь?

– Задремал, – ответила танцовщица, кивнув своею хорошенькою головкою на старика.

– Гм… ты пользуешься минутами твоей свободы… осторожней, дитя мое!.. кроме него, следят другие…

– Орестилла?

– Да, ей сегодня, по крайней мере теперь, не весело и нечем заняться, потому что ее старик здесь.

Росция отошла от танцовщицы, ласково улыбнувшись молодому человеку, стоявшему подле Дионисии.

– Осторожней, Афраний! – шепнула она ему.

Аврелия Орестилла, которую упомянула танцовщица, действительно скучала, сидя подле своего мужа, богатого, важного старика, посещавшего актрису только затем, чтобы вкусно поужинать на чужой счет, как будто дома ничего этого нельзя было приготовить.

Красавица кидала злобные взгляды на старого скрягу, приказывавшего рабам подавать ему двойные и тройные порции лакомых блюд. Она с завистью следила за своим пасынком, который смело перебрался со своего места к Дионисии и ухаживал за нею, пользуясь дремотою старого Диона, ее деда.

«Дион всегда засыпает на половине ужина, – думала Орестилла, – а этот ненасытный обжора – никогда».

Ей невольно с досадою припомнилось, как быстро прожила он все свое приданое, вследствие чего вынуждена угождать богачу-мужу, снося все его капризы.

«О, деньги, деньги!» – думалось ей.

Росция собственноручно налила кубок старому Афранию, который не замедлил ее поблагодарить, и подошла к молодой девушке, громко хохотавшей.

– Ланасса, неужели тебе не тяжело под твоим полным – боевым костюмом? – шутливо спросила она, осматривая ее наряд.

Девушка, которую актриса назвала Ланассой, навешала на себя столько украшений, что была похожа на ходячую витрину ювелира. Ее лицо под белилами было белее мрамора стен залы, а разрумяненные щеки – краснее ее огромных рубинов. Ее наряд мог поспорить тяжестью с полным боевым костюмом самого консула, но это, однако, не стесняло дочь богатого ростовщика из греков; она пила, ела и смеялась больше всех гостей актрисы, ни мало не заботясь о том, что ее костюм, прическа и раскраска лица были совершенно безвкусны и скорее безобразили, нежели украшали ее, вызывая всеобщие насмешки.

Глупая ветреница ценила только два достоинства в людях – богатство и знатность; второе даже больше, потому что первым сама обладала, а последнее было ее заветною мечтою, неосуществимою, потому что ни один патриций или плебей Рима не мог безнаказанно жениться на ней.

Ланасса захохотала вместо ответа на слова актрисы и с презреньем осмотрела ее костюм.

– Разве на мне так много надето? – спросила она затем.

– Так много, душа моя, что подобное вооружение ручается тебе за победу во всяком поединке на поле любви и красоты, – ответила Росция с любезною улыбкой, скрывшей всякую тень иронии ее слов. – Все мое ношу с собою, – прибавила она.

– О нет, Росция! – возразила гречанка, обидевшись, – разве ты полагаешь, что у моего отца так мало украшений для его дочерей?

– Я знаю, что каждая из дочерей Клеовула имеет по пяти таких костюмов.

– По пяти! – презрительно усмехнулась гречанка с умыслом громко, чтобы слышали все близ сидящие, – по двадцати пяти, Росция.

Актриса вздохнула при таком хвастовстве глупой ростовщицы, могшей иметь множество, хоть целую тысячу, уборов, заложенных ей должниками. Ей ответил совершенно такой же, и насмешливый и грустный, вздох, вырвавшийся из груди юноши, сидевшего подле Ланассы.

– Мечтатель! – усмехнулась Росция, ласково дотронувшись до плеча его. – Приходи к развалинам, – шепнула она так искусно, что никто не мог этого расслышать, кроме того, к кому относилось.

На одном из просторных лож расположились полулежа две молодые красивые женщины. Это были – Семпрония, посыпавшая свои роскошные белокурые волосы золотою пудрой, отчего они сияли, точно металлические, и ее подруга Преция, пересыпавшая свою черную шевелюру желтым благовонным порошком из цветов тюльпана, что вовсе к ней не шло, сделав в ее волосах нечто вроде проседи.

Увидя подходящую Росцию, подруги прервали свою беседу.

– Изида… скоро… – сказала Семпрония.

Вот все, что удалось подслушать любопытной актрисе; этого было не много, но Росция не забыла этих слов, заметив смущение обеих красавиц.

– После… в саду… – шепнула Преция.

Актриса не обеспокоила их своею беседой и ушла прочь, ласково сказав:

– Кушайте, мои дорогие, кушайте!

Кай Цетег, Лентул Сура, Курий, молодой Афраний и много других гостей бесцеремонно шутили и пили, переходя с места на место, нисколько не стесняясь присутствием Цезаря и Цицерона, а напротив, гордясь честью делить с этими знаменитостями Рима угощение и любезность Росции.

Подле Курия сидела молоденькая патрицианка, одетая в легкое модное платье из голубого газа с продернутыми серебряными нитями, походившими на струйки воды. Ее волосы были украшены белыми гиацинтами и мелким жемчугом.

Фульвия походила на какое-то неземное, эфирное существо, случайно залетевшее в эту шумную среду смертных, которые, без сомнения, не могут ни понять, ни оценить ее нежную душу, сорвут грубою рукою этот чистый цветок и затопчут грязными подошвами, бросив его на дороге без сожаления.

Фульвия и Курий улыбались друг другу так нежно и весело, что всякий, глядя на них, мог безошибочно решить, что эта чета соединена первыми днями первой любви – чистой, доверчивой и стыдливой. Для них весь мир был в этом чувстве; забыв о прошлом, не тревожась о будущем, порхали они, как мотыльки, от удовольствия к удовольствию. Сколько стоит фунт или локоть материи их одежды, сколько стоит квартира, посуда, дрова – такие вопросы еще ни разу не возникли в розовых грезах влюбленных.

– Я слышал, Марк Туллий, что диктатор намерен сложить свое звание, – сказал Цезарь Цицерону.

– Я ничего об этом не слышал и тебе не советую слушать подобные сплетни о нашем божественном Сулле, – возразил оратор, покосившись несколько робко на Цетега и Лентула, как бы говоря Цезарю: – Не болтай этого при них – донесут.

– Они заняты женщинами, – шепнул Цезарь.

– А я слышал, что ты отправляешься на восток, Кай Юлий, – сказал Цицерон, переменяя разговор.

– Может быть, но это еще не решено – на восток или в Гельвецию… Семпроний Тудитан хлопочет о месте претора дальней Испании; жаль, если он увезет дочь с собою!..

Юлий Цезарь вздохнул.

– Этот вздох ты подарил, без сомнения, божественной Люцилле, – шутливо заметил Цицерон.

– Ее лучистые очи, хорошо знаю, проникли и в твое красноречивое сердце.

– Увы! Все мое красноречие не подействовало на эту мраморную богиню. Она осмеяла каждое мое слово хуже, чем ты в сенате.

– Да, скорее покоришь целое царство, нежели эту одну девушку!.. ей только 18 лет, а ее сила ума и воли подобна какому-то орлу, парящему выше облаков; твердость характера точно неприступный гранитный утес; она не поддается ни лести, ни дарам, ни угрозам… но недолго ей бороться со мною! Сулла сказал, что я стою десяти Мариев… неужели я не стою одной Люциллы?!. нет, нет, она будет моею, по желанию или насильно – это мне все равно.

– Ее отец…

– Будь он сам диктатор, я не побоялся бы его. Обладать Люциллой или умереть!.. она поклонница мрачного культа пессинунтской Матуты, но ей, говорят, это уже надоело, потому что все быстро надоедает. Когда она, по своей привычке, опять начнет тосковать и искать Бога, ее завлекут в храм Изиды, а там… выпей, Марк Туллий, со мною, сделаем возлияние в честь этой египетской богини за мои успехи в любви!

Веселый Цезарь, забывший все на свете в доме Росции, забыл и то, что его собеседник и хозяйка, стоявшая позади его ложа с новою амфорой родосского вина, – самые близкие люди отца Люциллы.

Цицерон не обратил особенного внимания на восторженные речи смелого юноши, он был уверен, что завлечь куда бы то ни было дочь Семпрония – дело невозможное, как по неусыпному надзору за нею людей, приставленных к красавице ее отцом, так и по самому ее характеру, не способному ни к каким увлечениям, не имевшему ни одной слабой струны, кроме богоискания, а душе, изведавшей все теории философии и все их одну за другою отвергнувшей, культ Изиды не мог понравиться.

Выслушав рассеянно, оратор сейчас же забыл об этом.

Росция вздрогнула, но затем ни один мускул ее прекрасного лица не выдал той бури, которая забушевала в ее сердце; она шутливо сказала обоим своим гостям:

– Выпейте лучше за здоровье ваших верных жен, которые теперь в сладких грезах сна воображают, что и вы спокойно спите и видите во сне сенатские прения.

– Не думаю, чтоб наши верные жены теперь спали, – усмехнулся Цезарь, – обе, вероятно, проводят где-нибудь ночь не скучнее, чем мы у тебя, прекрасная Росция.

– Если твоя Корнелия такова, – возразил Цицерон, – то это не относится и к моей Теренции, потому что она…

– Полно, полно, – перебил Цезарь, – поверь, Марк Туллий, что в большинстве случаев – каков муж, такова и жена. Я сам прежде воображал мою Корнелию строгой матроной старого закала, но…

– Разочаровался? – спросила Росция.

– Я был раз на таком же ужине у твоей соперницы Демофилы; много было там красавиц; я увлекся одною; она сначала была холодна, но потом сделалась ко мне благосклоннее. Вообразите мое удивление! всмотревшись внимательно в ее лицо, измененное рыжим германским париком, я среди самых жарких речей любви узнал мою жену. Зачем здесь ты? – спросил я. «Зачем здесь ты?» – насмешливо переспросила она.

– И ты с нею не развелся после этого?! – воскликнул Цицерон.

– Диктатор хочет, чтоб я ее бросил, потому что она дочь ненавистного ему Цинны, а я этого не хочу.

– Только поэтому?

– Да, отчасти. Но я гляжу на эти дела легче, нежели ты, суровый гонитель порока. По моему мнению, если мы забавляемся, то дадим и женам свободу. Глупо убивать веселому ветренику свою жену из ревности, как два года тому назад убил Фламиний свою прекрасную Валерию.

– Она этого стоила, – возразил Цицерон, – доказательства измены были слишком очевидны.

– Стоила бы она смерти, если б он сам был похож на Помпея с «честным лицом» вошедшим в поговорку… он ей изменил, увлёкся водоворотом удовольствий… как же мог он требовать от нее любви и верности?! Статилия, его вторая жена, не очень тоскует о том, что он теперь здесь сидит подле этой размалеванной Ланассы; но Фламиний ее не убьет, я уверен в этом, потому что в первом случае его спас диктатор от уголовного процесса, но пригрозил на будущее время.

– Это удивительная чета супругов! – сказала Росция. – И муж и жена сорят деньгами без счета, веселятся, как хотят, и… не ссорятся; это всего удивительнее!

– Это одно из грустных явлений, к сожалению, ежедневных в нашем веке, – заметил Цицерон, – оба они молоды и прекрасны; прокутивши все деньги, они ласково скажут друг другу: – прощай, ищи себе богатого мужа; Прощай, ищи себе богатую жену! – поцелуются в последний раз и расстанутся друзьями.

Цезарь и Росция засмеялись.

– Росция, – сказал Цицерон через минуту, – продекламируй что-нибудь.

– Мое искусство, наш Демосфен, не подходит к общему веселью моих гостей; драматизм…

– Декламируй, Росция! – закричал Цетег, отвернувшись от Преции.

– Декламируй, декламируй! – раздались возгласы гостей.

– Хорошо, – ответила актриса, засмеявшись, – но я вам продекламирую трагический монолог так, что вы будете хохотать. Я вам представлю, как Демофила жестикулирует в роли Медеи Эврипида. Слушайте и глядите!

Ставши среди комнаты так, чтобы все ее видели, Росция сморщила свой лоб, перекосила губы, закатила глаза и подняла руки кверху, так что ее прекрасное лицо моментально превратилось в подобие самой смешной комической маски. Резким, крикливым голосом она начала монолог:

– Да не сочтет меня никто смиренной и слабою сердцем или добродушной!.. мой нрав не таков: я благосклонна к друзьям, но грозна для врагов!

Гости захохотали, хоть настоящего сходства с манерой Демофилы не было в этой карикатурной пародии знаменитой актрисы на ее достойную соперницу, и неизвестно, что больше рассмешило слушателей – карикатурная ли поза и гримаса Росции или ее тщетное желание унизить соперницу в глазах публики, любившей одинаково обеих актрис.

Из всех гостей не смеялся только один: это был Квинкций Фламиний, сидевший подле Ланассы, – очаровательный юноша с темно-русыми кудрями, перехваченными широким золотым обручем, одетый в богатую пурпурную одежду. Выражение его глубоких, темно-голубых глаз, осененных длинными ресницами, было полно мечтательной меланхолии.

Характер Фламиния был добрый, но слабый и скучливый у Юноша постоянно грустил, уже пресытившись всеми забавами богатства и моды, с трудом отыскивая себе новые диковины. Равнодушно слыша и видя, как его друзья и знакомые чуть не распинаются ради наживы, Фламиний готов был бросить последние деньги, чтоб достать себе что-нибудь удивительное, потешить свои взор, вкус, или слух часа три новым предметом, а потом опять впасть в безвыходную тоску о том, что для него ничто не ново под солнцем. Его душа жаждала себе чего-то дивного, особенного; стремилась к какому-то идеалу, нередко носившемуся пред ним в грезах, но его ум, постоянно отуманенный кутежом и сбиваемый с толка друзьями, не мог разъяснить этих таинственных стремлений души грустного мечтателя.

Давно Фламиний видел ее, но она была неуловима, как эфир, недостижима, как звезда.

Кто она? как ее имя? на какую девушку или женщину похож образ этого таинственного идеала?

Фламиний думал найти ее в Валерии, любил, надеялся, но Валерия изменила ему. Коварный друг вложил в его руку кинжал; коварный друг привел его неожиданно в покой его жены, ласкавшей другого; коварный друг зажег пламень мести в его добром сердце… Фламиний убил Валерию…

Он думал найти свой идеал в Статилии, любил, надеялся… Статилия оказалась ветреницей, хуже первой жены, расточительницей, хуже своего супруга. Фламиний стал глядеть равнодушно на ее измены и мотовство. Не находя нигде себе точки опоры, он упал в бездну, которой имя – порок.

Но душа идеалиста не удовлетворялась забавами кутежей. Фламиний искал ее – свою мечту; она носилась пред ним в облаках ароматных курений, в запахе роз и в звуках гусель… она протягивала ему свою руку, манила его за собою в область чистого блаженства, идеальной любви… Кто она? Куда она зовет своего избранника? – На золотые облака, плывущие по высям лазурного неба, туда, где Аврора отворяет врата солнца, или – в таинственную глубь моря, в перламутровые чертоги среди подводных лесов из водорослей, где резвятся ундины и нереиды? куда? куда?.. создав себе идеал, юноша грустил, не находя его нигде.

Бесхарактерный мечтатель был истинным кладом для плутов, учивших его добывать деньги, чтоб немедленно, благополучно переправлять их из его кошельков в свои, разыгрывая с несчастным известную басню о каштанах и обезьяне.

– Что же ты не пьешь, мой Адонис? – спросила Ланасса своего грустного кавалера, глядя на него с томной нежностью.

– Не хочу, моя Венера, – ответил юноша с саркастическим ударением на последнем слове.

– Отчего же?

– Оттого, что вино уж больше не веселит моего сердца… ах!.. каждый день, каждый вечер одно и то же вино, одни и те же кушанья, одинаковые залы, одни и те же друзья, куда ни поди!

– Одна и та же Ланасса, которая любит тебя до безумия, – договорила гречанка с ревнивым укором.

– И которая, несмотря на это, изменяет мне двадцать четыре раза в сутки, – прибавил красавец с горькой усмешкой.

– А ты мне – сорок восемь, – сказала гречанка, надувшись, – не надо ли тебе денег, Фламиний? если надо, не бери у отвратительной жидовки, которая никогда не даст никому даже двух динариев без брани. Возьми у меня; мой отец гораздо терпеливее Натана и Иохая. Надо?

– Нет, не надо, – ответил Фламиний и лениво зевнул.

В эту минуту Росция начала свой трагикомический монолог.

– Что же ты не смеешься? – спросила Ланасса.

– Да потому, что не смешно, – ответил Фламиний, – я уже много раз слышал нечто подобное.

– Прекрасная Росция, – обратился к актрисе молодой весельчак Лентул Сура, когда дружный общий хохот смолк, заглушив конец монолога, – представь нам, как Сервилий декламирует стихи своего сочинения, – потешные стихи деревенского поэта-отшельника, который тщетно силится вскарабкаться на Парнас, сидя на бескрылом Пегасе старческой фантазии… ха, ха, ха!..

Лицо актрисы омрачилось, точно темное облако сошло на ее чело и затемнило веселый блеск ее глаз.

– Я тебя много раз просила, Лентул, не произносить в моем присутствии имени этого человека иначе, как с уважением, – ответила Росция с заметною строгостью и недовольством.

– К его поэтическому таланту?

– Его талант невелик, но его добродетель выше нашей; не будем о нем говорить.

– Ха, ха, ха!.. ты и теперь еще любишь его!

– Тебе нет дела до моих чувств, как и мне до твоих.

Сказавши это, Росция отвернулась и отошла на другой конец залы. Через несколько времени она обратилась к гостям:

– Друзья, наш ужин кончен; завершим его веселою песнью в честь Афродиты-Венеры. Милая Фульвия, не споешь ли ты нам какой-нибудь гимн?

– Охотно, – ответила нежная красавица, радостно улыбаясь.

Фульвия очень любила щеголять своим голосом.

Грациозно встала она со своего места, взяла у слуги красивые гусли с золотыми украшениями, поместилась среди залы, приняв живописную позу, и сказала:

– Прошу всех желающих подпевать мне хором припев.

Взяв несколько звучных аккордов прелюдии, Фульвия запела страстную песнь греческой поэтессы Сафо:

 
К тебе, златотронная, в высях лазурных,
Дарами обильная Зевсова дочь Афродита,
Я страстной душою взываю!..
 

Многие подхватили и повторили последнюю строфу как припев:

 
Я страстной душою взываю!..
 

Душа Фульвии, нежная и любящая, в эту минуту искренно взывала к богине любви. Ее сердце билось сладостным трепетом блаженства любви и свободы, которых она достигла, разрушив все преграды, воздвигнутые жизнью. Ее серебристый голос лился, точно мелодичное журчанье ручейка в лесной глуши.

Все гости с восхищением взирали на эту чудную певицу; их припев под влиянием чар голоса Фульвии невольно звучал также искреннею задушевностью. Даже насмешливое лицо Лентула приняло более серьезное выражение.

Может ли беспощадный топор Судьбы вырубить блаженную чащу леса грез, осеняющую этот мелодичный источник, журчащий среди гиацинтов, и безжалостно замутить его тихие струи мусором горя? – Гости не трудились над решением подобных вопросов. Одна только Росция, верная в каждую минуту жизни своему трагическому амплуа, глубоко вздохнула и прошептала сама с собой о Фульвии:

– Несчастная, она скользит над бездной!..

После пения Фульвии гости перешли из столовой в залу, Дионисия выступила на средину, подавая этим сигнал к началу танцев. Несмотря на свой юный возраст, она уже была первою балериной сцены и получала 160 000 сестерций жалованья. Ее костюм был не таков, как у Росции. Она была одета в легкую, почти прозрачную, короткую тунику с широким поясом, похожим на баску, спускавшуюся спереди и сзади ее талии почти до колен и состоявшую из жемчуга и золотых блесток. Ударяя в маленький тамбурин, украшенный лентами, Дионисия стала выделывать грациозные па. К ней присоединились ее подруги из кордебалета. Их танец, сначала тихий, мало-помалу перешел в быстрый, вакхический экстаз. Они, как вихрь, понеслись с бубнами и тимпанами по зале. Молодые мужчины и женщины из гостей с увлечением присоединились к танцующим. Вся толпа закружилась, не исключая сенаторов, забывших и свой сан, и предков, и славу своих подвигов.

Через час после открытия бала гости веселыми парочками начали одни за другими исчезать в дверях залы, выходя в густой сад, роскошно убранный цветами, статуями, фонтанами, беседками и гротами, освещенный разноцветными фонарями.

Одни искали уединения для своих признаний в любви; другие спешили к готовым столам играть в кости; многие завладели красивыми гондолами, качавшимися на волнах Тибра, и поплыли с пением и музыкою.

Росция также вышла из залы и стала осторожно следить за молодым человеком, одиноко и робко пробиравшимся в самую отдаленную часть сада, – в рощу из тенистых старых платанов и мирт. Это был Фламиний.

Росция, притаившись за деревьями, увидела, как юноша упал на траву и горько заплакал.

– О, боги!.. как скучно!.. как скучно! – повторял он с тоскою.

Росция переломила ветку и кашлянула. Молодой патриций испуганно оглянулся и хотел убежать.

– Фламиний! – тихо позвала актриса.

– Это ты, божественная жрица Мельпомены, а я думал…

– Что это твоя Ланасса?

– Ах, избавь, спрячь меня от этого чудовища хоть ненадолго!.. я никуда не могу от нее скрыться.

– А ведь есть верное убежище от таких особ.

– Где, Росция?

– У Гименея. Покинь твою ветреную Статилию и женись нерасторжимым браком на хорошей девушке из уважаемой семьи.

– И видеть каждый день одну и ту же важную матрону, которая утром спрашивает о том, что мне приснилось да не хочу ли я завтракать, а каждый вечер осведомляется, не устал ли я да не оскорблен ли кем-нибудь на форуме? – пытка!

– Неисправимый!.. неукротимый!.. мне больно видеть, как ты тоскуешь во время общего веселья и плачешь тут на траве.