Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 52 страниц)

Глава IX
Затеи стариков, неприятные молодым

Жаркий летний день угасал. Вдали, над цепью высоких гор, приморских отрогов аппенинской цепи, ярко светился пурпур вечерней зари, заливавший своим багровым отблеском остроконечные вершины Везувия и его товарищей, таких же, как и он, в то время погасших вулканов, о подземной деятельности которых все давно забыли, густо засадив склоны этих гор виноградною лозою и маслиною, в зелени которых там и сям виднелись хижинки сторожей, поселенных среди этих уединенных плантации для охранения их больше от животных, могших случайно попасть туда, нежели от людей, потому что скромные сельские жители еще свято чтили в продуктах поля дары Цереры и, боясь гнева раздраженной богини, весьма редко покушались на чужую собственность.

Всякое земледельческое орудие также можно было оставить смело на ночь в поле и на плантации, не боясь кражи, а и не было цели красть эти плуги и бороны земледельцев; в них не было ни замысловатых, дорогих винтов и гвоздей, ни ценных колес и пружин. Плуг римлянина был не что иное, как простой, обтесанный пень с толстым, заостренным корнем, обитым железом. Косы, серпы, бороны, заступы, грабли – все было самой простой конструкции, сработанное дома из дешевых материалов, причем нередко острые кремни и кабаньи клыки заменяли металл.

Нарушителями порядка на плантациях могли быть только дикие козы, во множестве водившиеся среди горных ущелий вблизи Везувия, зайцы, волки, одичавшие свиньи и собаки, которых сторожа должны были убивать или хоть прогонять с плантаций, не имевших изгороди, криком и стуком. То рядами на ивовых тычках, то растянувшись по веревкам, горизонтально привязанным между высокими пирамидальными тополями (что до сих пор делается в Италии), маслинами и кипарисами, вились виноградные лозы, обремененные созревающими и совсем спелыми кистями разного цвета.

Ниже их, у подошвы гор, были огороды, полные гороха, бобов, репы, редьки, луку, чесноку и т. п., а также зеленели и желтели нивы, засеянные ячменем, пшеницей и полбой, луга, среди которых паслись стада рогатого скота и. табуны лошадей, утолявшие жажду в мелких, почти высохших от жары, горных ручьях, укрываясь от лучей солнца под тенью развесистых лавровых и буковых деревьев, одиноко или группами росших там.

Кое-где виднелись рощи и жалкие деревеньки рабов.

Одна из таких прелестных, сельских картин расстилалась пред домом богатого римского сенатора, старого и дряхлого Тита Аврелия Котты, уже давно покинувшего политическое поприще и удалившегося на свою виллу близ Нолы.

Было душно; мириады комаров, вечерних бабочек и всяких мошек толклись и реяли в воздухе, мучая и людей и животных.

Благоухание, доносившееся с роскошных цветников сада, разбитых на лужайке перед домом, скорее раздражало, чем ласкало обоняние, становясь противным.

Около Везувия не было гнилых болот, как в других местностях Италии, например в Понтинских болотах, известных своими лихорадками, около Рима, Флоренции и в других местах.

Был ноябрь, по тогдашнему, неисправленному еще Юлием Цезарем, календарю, приходившийся около времени теперешнего июля или августа. Приближался праздник Вакха, бога вина, веселый для всех, кроме приносимого в жертву козла отпущения и его подруги, – свиньи.

Приближались и Консуалии, двухдневный праздник, посвященный богу Консу и богине Опс, покровителям жатвы. Эту последнюю нередко смешивали с Церерой, богиней всех плодов вообще.

Опс была та же Церера, только, по римскому обычаю, специализированная.

На террасе помещичьего дома, облокотись на широкие каменные перила, стояла молодая девушка, одетая в грубое, короткое, шерстяное платье темно-коричневого цвета, уже сильно потертое, изношенное и даже в нескольких местах зачиненное, такими же грубыми заплатами, пришитыми белыми нитками, очевидно, второпях.

Ступни ее босых, исхудалых ног, видневшиеся из-под одежды, были грязны и поранены об острые камни на разных дорогах, по которым бедная молодая невольница бегала в жар и холод, в сушь и грязь, днем и ночью, когда бы ни вздумалось господину, управляющему, или даже одному из рабов послать ее, потому что она не имела никакой специальной должности в доме, а поэтому всегда всем казалось, что ей нечего делать.

– Катуальда, тебе нечего делать, отнеси вместо меня выстиранную сорочку моему отцу на гору, – говорила ей прачка.

– Катуальда, ты стоишь тут без дела, ощипай вместо меня гуся, – говорила кухарка. И в итоге ежедневно оказывалось, что ничего не делающая служанка только тем и занималась, что работала. Она работала больше всех, а все постоянно ее упрекали, что она ничего не делает, потому что госпожа ее любит. Все ей завидовали, все ее ненавидели, решительно ни за что, ни про что.

Руки, поддерживавшие ее слегка наклоненную голову, также носили следы грубой работы без отдыха с утренней зари до вечерней.

Но молодость не мирится с положением, в какое прихотливой судьбе вздумается забросить человека; она непременно проявит себя при какой бы ни было грустной обстановке, так сказать, возьмет свое.

Молодая невольница, стоявшая на террасе дома Аврелия Котты, лишенная жестокими законами людей обычных украшений костюма, была лишена и природой всего, что мы привыкли находить красивым в человеке. Ее густые, длинные волосы, заплетенные в две косы, низко висевшие вдоль спины, были ярко-рыжего цвета. Маленький вздернутый нос и светло-голубые глаза, одни из тех, что люди в насмешку зовут оловянными, при худобе и бледности лица были вовсе не привлекательны. Высокий, почти мужской, рост делал еще более заметной худобу ее тощей, изнуренной фигуры.

Она была почти отвратительна, но молодость не дала ей упасть духом… напрасно и зеркало в комнате госпожи и кристальные воды горного ручья говорили ей о ее безобразии, – молодость горячим ключом кипела в сердце, а ум был занят приятными мечтами и надеждами.

Не имея времени, чтобы пришить хорошенько заплаты, молодая девушка, однако, нашла досуг, чтоб вышить пестрой шерстью – красивую кайму на подоле и вороте своего платья, кайму, которая уже, увы! – успела полинять под жгучими лучами солнца и потоками дождя, сплела из разноцветных обрывков материи, добытых ей одной известным способом, широкий пояс и перетянула им свой тонкий стан, завязав длинные концы в изящный узелок с боку. Не имея даже простых, деревянных подошв с ремнями на ногах, она имела на шее ожерелье, которым щеголяла, хоть оно и было снизано из деревянных шариков, как и ее кайма полинявших, но бывших когда-то пестро раскрашенными.

На ее правой руке, около кисти, виднелся широкий железный наручник, обычная принадлежность римской рабыни, единственное облегчение в трудах, допускаемое строгим хозяином, – предмет, предохранявший руку от мучительного трения при переносе тяжелых корзин и узлов.

Но этот наручник не один красовался на руках невольницы: выше обоих локтей ее были надеты узкие железные обручи, которые Катуальда, при помощи своей фантазии, считала браслетами.

Концы ее рыжих, длинных кос были украшены лентами – полинялыми, грязными, но все-таки шелковыми, а яркие, пунцовые розы, прикрепленные за ухом и на груди, держались очень кокетливо.

Не только молодость, но и родина сказывалась во всем этом: Катуальда была галлиянка[3]3
  Галлы были предками французов.


[Закрыть].

Имея все отличительные черты своей нации – живость фантазии, кокетство, веселость, разговорчивость, она, однако, не была легкомысленна, по крайней мере, вовсе не до такой степени, как многие из ее соотечественниц; но в этом были виноваты обстоятельства ее жизни, сложившиеся очень печально.

Катуальде было только 17 лет.

Очаровательным представляется этот возраст всем особам женского пола, уже далеко оставившим его за собой на жизненном пути. Мы не можем представить себе девушку 17 лет иначе, как в цветущем периоде развития, если не красоты, то стройности, гибкости стана, грации движений, с улыбкой на устах и радостью в сияющем взоре, еще не отуманенном горькими разочарованиями, бегающей за бабочкой или составляющей красивые букеты, сидя на лавочке под тенью развесистого дерева, громко смеющейся или плачущей над пустяками.

Исключения, правда, во всем не редки. Есть девушки, которые в 17 лет уже испили горькую чашу всевозможных разочарований и потерь, и мысли которых уже очень далеки от цветов и бабочек, веселый смех давно уступил свое место горькой усмешке, а слезы не от пустяков струятся по щекам.

Невольница знатного, богатого Котты не принадлежала ни к той, ни к другой категории. Невыносимое положение тяжкого рабства у сурового, хоть и не жестокого, господина, – рабства и у всех его рабов, наделявших Катуальду и работой и колотушками в неоскудевающем изобилии, ненависть единственного близкого ей на земле человека, родного брата, – все это, кажется, должно бы наложить печать горьких страданий и безвыходного отчаяния на ее душу, но этого не случилось. Она, конечно, не могла быть беззаботной ветреницей, но не была и страдалицей; она ни на что не жаловалась. Если она и страдала, то никто этого не знал и не замечал.

В ее взорах, задумчиво устремленных без всякой цели вдаль, не выражалось ни тоски, ни ленивой беспечности, свойственной многим служанкам в час отдыха; в ее взорах скорее светилась надежда на что-то очень хорошее, готовое для нее в близком будущем; она старательно обдумывала нечто, чрезвычайно важное для нее, и углубилась в свои планы до того, что не. видела прекрасного, далекого ландшафта, впрочем, уже приглядевшегося и надоевшего ей; не чувствовала укусов комаров, облепивших ее босые ноги, не слышала их жужжания вокруг ее головы; не заметила, как постепенно стемнело и яркие звезды засверкали над ее головой.

Нежная, мягкая рука ласково легла на плечо Катуальды и тихий, приятный голос раздался в вечерней темноте, назвав ее по имени.

– Катуальда, отчего ты до сих пор не спишь, моя милая? – спросила низенькая брюнеточка, вышедшая на террасу из комнат.

Аврелия, дочь Котты, не была блестящею красавицей, но в ее умных карих глазах, постоянно задумчиво глядевших и готовых сверкнуть слезою, отзывом сердца на горе или радость ближнего, выражалось так много доброты, нежности и готовности помочь, чем только она может, что всякий готов был полюбить ее, почувствовав неотразимую симпатию к этому милому, миниатюрному существу, простому и добродушному, не способному ни к малейшей тени хитрости или лести.

– Я проходила мимо двери и увидела тебя, – продолжала Аврелия с оттенком дружеского упрека в голосе, – неужели ты еще не устала?

– Это ты, госпожа! – отозвалась Катуальда, вздрогнув от неожиданности, потому что, углубившись в свои думы; забыла в эти минуты все на свете.

– Я тебе много раз говорила, Катуальда, чтоб наедине со мною ты не величала меня именем госпожи; разве ты не хочешь быть моею подругой?

– Когда я буду свободна, буду звать тебя моей милой, доброй Аврелией, а до тех пор… ах, какая страшная, глубокая бездна лежит между свободой и рабством!

– Между мной и тобой нет никакой бездны, – возразила Аврелия – разве я свободна в доме моего отца? разве я не работаю с утра до ночи? разве у меня есть хоть одна минута покоя? ложась в мою постель, я боюсь надеть спальное платье, ожидая, что не успею задремать, как отец уже позовет меня, чтобы в десятый раз спросить, сколько собрано сегодня яиц или винограда, или напомнить мне, чтоб я велела запереть кота в хлебный амбар… с утра до ночи и с ночи до утра я занимаюсь этими пустяками, кроме более важного дела; беда мне, если отец увидит пробку или веревку в чулане не на своем месте!.. нет; Катуальда, я не свободна, я такая же раба, как ты!

Аврелия грустно вздохнула и, обнимая Катуальду, продолжала:

– А к чему нужна эта щепетильная мелочность в хозяйстве? это поднимание с пола и укладывание на место каждой упавшей горошины или зернышка перца? это сосчитывание и ежедневное записывание всякой рухляди, которую перекладывают с места на место, – рухляди, которую даже бедный человек не стал бы держать в доме, а выкинул бы без сожаления… сколько уходит на это драгоценного времени!.. я употребила бы его на развитие моего ума, на помощь бедным людям и на более полезные отрасли хозяйства, не говоря уже об отдыхе или удовольствиях; удовольствий-то мне никогда не придется узнать!.. никогда!.. я знаю, хоть и в глуши живу, как веселятся другие девушки моих лет; как они, при меньшем, чем наше, богатстве, наслаждаются, видят людей, разные города, покупают наряды, а я только однажды, пять лет тому назад, успела выпросить себе хорошее платье, да и то дешевое…

– Из клетчатой бомбицины[4]4
  Шелковая материя итальянского, непривозного производства, дешевая.


[Закрыть], – перебила Катуальда, горько усмехнувшись, – какие рабыни Люциллы носят.

– И его покойница-матушка чуть не со слезами у отца вымолила. Подумай, Катуальда, пять лет я ношу по праздникам одно и тоже платье!.. отец не соглашается позволить мне даже пришить к нему широкую кайму на подоле, не принимая во внимание, что я. ведь выросла, это платье мне чуть не по колено!.. ах, ужасно!.. пять локтей прикупить какой-нибудь материи он не позволяет!.. ему жаль 10 динариев для моего платья; не для щегольства, а для избежания безобразия, насмешек!.. никуда он меня не возит и не пускает, никого не принимает к себе… я его раба!.. настанет скоро день, – он и меня продаст, как продал нашего бедного Аминандра… продаст он меня не покупщику, а старику – мужу, которого я терпеть не могу, отдаст меня против моего желания за нелюбимого человека!

Обе девушки несколько минут молчали; Катуальда отбивала по перилам пальцами такт и прищелкивала языком, не смея вслух выразить своего мнения об этом последнем обстоятельстве жизни своей госпожи. Аврелия в темноте не заметила, как на лице галлиянки играла плутовская улыбка, а оловянные глаза светились веселостью. Катуальда с трудом удерживалась, чтоб не расхохотаться.

– Да, – сказала она, стараясь казаться серьезной, – да, между нами мало разницы, и ты и я, мы рабыни; только я хочу быть свободною и буду, а ты не будешь, потому что не хочешь.

– Я не хочу? – повторила Аврелия с жаром, – чего не дала бы я, чтоб пожить на свободе хоть один месяц!

– Ты можешь быть и свободна и счастлива, но не мне учить мою госпожу!

– Катуальда, что ты так лукаво улыбаешься? Я это даже в темноте вижу. Зачем ты говоришь таким насмешливым тоном?

Катуальда не выдержала; она крепко стиснула Аврелию в своих объятьях и залилась звонким, почти истерическим хохотом.

– Госпожа, госпожа!.. ты можешь быть свободна и счастлива… ах, как ты будешь счастлива!..

– Когда же и как, Катуальда?

– После Вакхова дня… когда выйдешь за Кая Сервилия.

Новый хохот заглушил слова Катуальды. На лице Аврелии, до сих пор кротком, выразилась сильная досада и оттенок того брезгливого чувства, которое нас волнует при воспоминании о каком-нибудь противном кушанье или лекарстве.

– Я его терпеть не могу! – вскричала она, оттолкнув Катуальду.

– За что? – с новым смехом спросила галлиянка.

– За все. Ему 50 лет, а мне только 20; – какой же он мне жених? я его не люблю и не могу полюбить никогда, никогда!.. этот сентиментальный чудак является ко мне именно в то время, когда нельзя болтать с ним; он много раз подводил меня этим под гнев батюшки. Я тороплюсь горох провеять, а он мне начнет толковать нескончаемые басни о чудесах Цереры, начнет просить у меня позволения помочь мне в работе и все испортит.

– Помню я, как вы раз вместе взялись горох трясти да весь его по чулану рассыпали!.. ха, ха, ха!.. Кай Сервилий на тебя загляделся.

– Смейся, Катуальда!.. не тебя, а меня прибили за это. Батюшка, точно нарочно, подошел в эту минуту к двери, увидел, да и начал меня бить, больно прибил своею палкой. Сервилий уговаривал его, вздыхал, а потом сказал мне: «Не плачь, милая Аврелия, я тебе подарю, если хочешь, в искупление моей вины мешок жемчуга вдвое больше и крупнее этого мешка гороха». До жемчуга ли мне тогда было?! «Не надо мне твоих жемчугов, Кай Сервилий, – сказала я ему, – много их у моего отца, да он мне их не только надевать, смотреть-то не дает. Умоляю тебя, не ходи в мою кладовую!..» Он неделю после этого не ходил, а потом, догадавшись, что я туда от него прячусь, опять стал чуть не каждый день являться. Что может быть хуже любви старика?! он навязчив, точно докучливый комар.

– Не сердись на меня, милая Аврелия, но я скажу тебе правду: это ты не от себя говоришь, а со слов Люциллы. С тех пор, как вы познакомились, я тебя просто не узнаю. Ты наслушалась ее болтовни о скуке, любви, стариках и другом в этом роде, и повторяешь все это, даже в ее выражениях. Речь Люциллы дико звучит в твоих устах.

– Если я, в самом деле, сказала слова Люциллы, то они очень хорошо выражают мои мысли. Ах, Катуальда!.. я хотела бы…

Аврелия смутилась, снова обняла молодую невольницу и тихо шепнула ей на ухо:

– Я хотела бы, Катуальда, кого-нибудь сама полюбить, как, по словам Люциллы, в Риме все любят.

– Отлично!.. полюби же сама твоего жениха. Он вовсе не старик; напрасно ты его так называешь; я не знаю человека добрее и красивее его. Ты погляди когда-нибудь внимательно, как он величав в своей роскошной праздничной тоге; точно великий жрец шествует в храм, – так идет он сюда по пригорку, его плавная, певучая речь, добрый взгляд, светлая, обворожительная улыбка…

– Катуальда! – вскричала Аврелия теперь уже не с досадой, а со смехом – ты сама в него влюблена!.. о, как смешно!.. если б ты умела… впрочем, этого, все равно, нельзя… но если б ты была свободною, была, как я, дочерью сенатора, то я умоляла бы тебя…

– О чем, Аврелия?

– Ах!.. отбить его у меня… избавить меня от него. Идти не за того, кого любишь…

– Разве ты уже полюбила?

– А ты? ты любишь, Катуальда? любишь моего жениха? признайся, милая!.. я не рассержусь на тебя за это.

– Аврелия, – грустно ответила невольница, переставши смеяться, – не только любить, но и взирать-то на твоего жениха я не смею. Разве есть что-нибудь общее между таким ничтожным червем, как я, и первым богачом-красавцем наших мест? мое сердце… но, что тебе до этого?

– Любит его?

– Никогда я не осмелилась бы на такую нелепость; я всегда помнила и всегда буду помнить, кто я. Твоего жениха я глубоко уважаю, благоговею пред ним… когда он идет мимо меня, мне кажется, точно это сам Юпитер сошел с Олимпа, одетый в белоснежное облако. Когда он на тебя глядит с восхищением и любовью, мне его невыразимо жаль… одною холодностью отвечаешь ты, госпожа, этому достойному человеку… за него не только стоит перенести все побои, но даже… умереть!

– Умирай сама за него, если этого тебе хочется, а я… ах, какая тоска, Катуальда!.. скоро наступит этот ужасный Вакхов день… меня отдадут… отдадут… возьмет меня Сервилий и будет моим господином навсегда, на веки!.. никогда я от него не избавлюсь!

Аврелия тихонько заплакала.

– Моя милая Аврелия, – сказала Катуальда, поцеловав в голову свою госпожу, – ты полюбила? кого, Аврелия? не того ли ужасного человека?.. не…

– Кого, Катуальда?

– Если ты уже любишь, то узнай хорошенько человека прежде, чем отдать ему свое сердце. О, милая, добрая моя госпожа!.. не погибай, не пропадай, как…

– Кто?

– Не мне это говорить и не тебе это слушать, потому что я слишком тебя люблю, чтоб оскорблять твой слух разными сплетнями. Кай Сервилий – добрый человек, прекрасный, ты прожила бы с ним спокойно…

– Но…

– Ты любишь другого? кого?.. его врага?

– Фламиния? да разве он здесь? – спросила Аврелий с наивным удивлением.

– Нет, нет, он здесь никогда не бывает, – торопливо перебила Катуальда, – он живет в Риме.

– А он хорош собой? ты его видела?

– Никогда я его не видала, госпожа… где я могла его видеть?

– И я не видала, потому что он не живет на своей вилле с тех пор, как передал ее по закладной во владение ростовщику. Никто здесь не живет из молодых патрициев или плебеев, кому люба такая глушь?

– Можно любить и не знатного… ты любишь? – неотвязчиво приставала Катуальда.

– Я сама не знаю… некого любить в нашей глуши… несколько лет тому назад мне казалось, что мое сердце нашло человека, достойного любви, но… судьба нас разлучила… он был…

– Невольник? – спросила Катуальда глухим голосом, стараясь удержать тяжелый вздох, готовый вырваться из ее груди.

Она нервно вздрогнула и прошептала:

– Невольник!.. это был он… Аминандр… ты его любишь?

– Мне и до сих пор кажется, что я могу полюбить только того, кого изберет само мое сердце, – уклончиво ответила Аврелия. – Если отец и отдаст меня насильно за своего приятеля, то не может приказать мне любить его. Я буду рабою, но мысль моя все-таки свободна и свободной останется.

– Аврелия! – воскликнула Катуальда в ужасе, – я знаю, предчувствие давно мне сказало, что ты…

Ее восклицание было прервано сиплым голосом старой кухарки, высунувшей на террасу голову из двери.

– Так я и знала, так я и знала, – грубо заворчала она, – эта бездельница всегда всем хлопот наделает!.. я ищу госпожу по всему дому… я и Барилл, оба с ног сбились… я так и знала, что непременно ты, Катуальда, ее затащила куда-нибудь о пустяках болтать!.. господин гневается, мы ищем, а они обе вон где стоят да звезды считают!..

– Меня отец зовет? – торопливо спросила Аврелия и ушла в дом.

– Нет, уж что и говорить, – продолжала кухарка, по-прежнему стоя за порогом и высовывая голову в дверь, – нынешние молодые слуги гораздо хуже прежних… вместо того, чтоб старым-то людям помогать, они только льстят господам да пользуются их милостью. Что ты здесь толчешься, Катуальда? Хоть бы ты очаг-то за меня вымыла, а я завтра поспала бы подольше.

– Я и так нынче за тебя целый мешок гороху нашелушила, – возразила молодая девушка с досадой.

– Гороху!.. экая услуга великая!

– А ты забыла, что меня господин посылал за барбунами на пруд, а оттуда в дом Кая Сервилия с целою корзиной этой рыбы? ведь к соседу-то добрая миля будет, да и сажалка-то не близко. Провозившись с твоим горохом, я должна была бегом бежать, без передышки.

– Знаю я и еще одно доброе местечко, куда ты таскаешься! – проговорила кухарка с укоризною, но понизив голос, – вот постой, болтушка, выдам я вас господину, накроют голубчиков и такого зададут жару, что век не забудешь!

– А пожалуй, накрывайте! – также тихо отозвалась Катуальда. – Мне-то что до этого! Мне плохо не будет, если у нас явится новая госпожа: я сумею угодить ее причудам; ну а вам это будет не сладко. Ха, ха, ха!.. чудаки, право, эти богатые господа!.. придумают что-нибудь, перетолкуют между собою, поладят, и дело сделано; а каково от этого дела другим, – что им до того!

– Это ты, безмозглая, правду говоришь, – ответила кухарка несколько ласковее, – порешили: ты-де женись на моей дочери, а я женюсь на твоей воспитаннице; а каково будет старым-то, верным рабам, когда молодая-то госпожа, причудница, весь дом кверху дном перевернет, – до этого старому греховоднику нет заботы. Сервилиевским слугам что за беда!.. наша туда попадет, никому худа не сделает; добрая госпожа, иначе про нее не скажешь, а вот нам-то, горемыкам, что терпеть придется, как его-то ветреница будет над нами командовать!.. а-а-ах, горе наше горькое!..

– Бабушка Эвноя, старики и того не обдумывают, каково будет молодым госпожам с ними жить; наша-то потоскует да, пожалуй, обтерпится; у нее кроткий характер, уживчивый, а Люцилла…

– Уж что и говорить… ну, да наш-то ей крылья обрежет покороче, нежели я курам.

– Как бы не обрезал! ха, ха, ха!

И залившись неудержимым хохотом, Катуальда подошла к старухе, зажав себе обеими руками рот, чтобы в доме не слышали ее смеха.

– Так она и даст ему потачку, дожидайся! – продолжала она, наклоняясь к уху старухи, – так она для него и будет банки да горшки с места на место перестанавливать! будет узнавать, в каком амбаре какой кот засажен, да какая наседка сколько цыплят вывела!.. так и будет толковать с ним по десяти раз в день об одном и том же!.. Аврелия, по чем я в прошлом году ячмень то продавал? – по стольку-то, батюшка. – Пройдет час-другой, опять он кричит: почем мы ячмень продали? заладит одно и то же, конца нет. Никогда, никогда не забуду, как он раз купил какие-то семена цветочные, особенные, у проезжего армянина… все ему надо знать, все до последней ниточки, расспросил он этого армянина, кто он, как его зовут, из какого города, да после все это и забыл. Уж и мучил же он госпожу!.. семена посеяли, они не взошли… заладил старый чудак об этом армянине толковать, а имя-то его было мудреное, он все забывал; верно, обманщик нарочно выдумал себе такое прозвище, что не выговоришь. Кличет госпожу беспрестанно: сними со стенки дощечку, где имя армянина записано, и прочти, – сам-то плохо читает, не видит… неделю мучил ее этим!.. мне сначала ее жалко было, а потом смех меня разобрал… он крикнет: Аврелия! а я вместо нее высунусь в дверь из-за занавески да и отвечаю: – Эксакустодиан из Тиграноцерты, батюшка! – знала я, зачем он кличет. Издали-то он не видит, я ли это стою или госпожа, так и отвечала за нее, покуда раз не попалась. Очутился старик не на своем кресле, а подле двери, увидал, что это я отвечаю, схватил меня за косу да и отдул своей палкой.

Будет у него жена молодая, так не дождется он от нее этого почтения. Аврелия его любит, как дочь, уважает, терпит безропотно его причуды: мы – рабы его; мы должны его слушаться…

– И жена также должна.

– Знаю, что должна: всякая другая и стала бы угождать ему в надежде на скорое наследство, только не Люцилла… эту сломаешь, убьешь, но не согнешь по своей воле! нет!