Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 52 страниц)

– Электрон послан мне богами, господин; теперь не в первый раз он меня спасает; он спас меня от голодной смерти и порочной жизни, научив ремеслу. Я его люблю больше всего на свете; я пропаду без него.

– Он тоже тебя любит. Любите же друг друга, забудьте вашу мимолетную размолвку и побеседуйте до обеда с Росцией, а я пойду в Сенат.

Глава XX
Ночь в комнате утопленницы

Электрон и Росция, как давние друзья, уселись рядом на бывшую постель Люциллы. Нарцисс, совершенно измученный ужасом и душевным волнением, лег на другое ложе.

– Давно мы с тобой не виделись, мой друг, – сказала Росция певцу.

– Больше года, – ответил он, – что ты не приезжала больше в Неаполь?

– Некогда было.

– А славно отстроился Рим!

– Живут-то в нем славно, да страдают-то все больше и больше с каждым годом.

– От раздора партий?

– От всего, мой друг. Обуяла наших лучших людей новая мания, которую они зовут богоисканием. До каких только крайностей не довело их это!.. одни из них отказываются от самых невинных развлечений и радостей жизни, проводя дни и ночи в безумных кривляньях с жрецами пессинунтской Матуты; другие – приносят запрещенные эдиктом Сената человеческие жертвы в таинственных подземельях Ма-Беллоны; третьи – тратят свои силы и деньги в оргиях Вакха и Изиды. Многие, наскучив всем этим, наскучив самою жизнью, разочаровавшись в своих попытках найти истинного Бога, покончили свои дни самоубийством; многие удалились в пустыни Фракии и Египта, чтоб там уединенно созерцать Неведомого.

– А ты, Росция? – спросил певец.

– Я по-прежнему весела. Ты знаешь, что одно искусство вся моя религия; роли – мои кумиры; представления – мои жертвы. Я поклоняюсь одному моему искусству. Ни до чего другого мне дела нет.

– Ты счастливое исключение.

– Не я одна. Цицерон поклоняется только одному своему искусству красноречия; Цезарь и Помпей – своей военной славе. Счастлив человек, имеющий талант и любящий свое искусство!

– А Катилина?

– Его дело теперь погибло, мой друг, как все мы ожидали и надеялись.

– Он уж погиб? – спросил Нарцисс с своего ложа.

– Не он, а дело его партии, – ответила Росция, – зять вашего патрона, Квинкций Фламиний, был замешан в этот заговор; он, к счастью для него, вовремя понял, что все громкие фразы этих болтунов о всеобщем благе – водяные пузыри, что вскакивают в лужах от дождевых капель, моментально исчезая, только замутив и без того грязную лужу.

– Фламиний убит, – заметил певец.

– Слухи различны, – возразила Росция, – слышала я, что он убит в таверне; слышала и другое.

– Что? – спросил певец.

– Что он не убит, только ранен нанятым бандитом, а ненавидящий его до сих пор тесть тайно сослал его куда-то на север. Жив он или нет, во всяком случае лучше для него, что он успел отстать от Катилины. Умереть даже в кабаке все-таки лучше, нежели от руки палача.

– Это правда, – сказал Нарцисс.

– После исчезновения Фламиния, – продолжала актриса, – и другие многие поняли двуличность Катилины, играющего роль всеобщего благодетеля, а на самом деле благодетеля одних воров, неоплатных должников-расточителей и всякой сволочи, которой некуда приклонить буйную голову. Громкие фразы злодея до того увлекательны, что даже Цезарь и Цицерон сочувствовали ему, но, поняв обман, сделались его непримиримыми врагами.

Несколько раз Катилина выступал кандидатом в консулы, но его не выбрали; это спасло Рим от нового террора, подобного временам Мария и Цинны.

Лентул-Сура добился возвращения его прав, был консулом, а теперь попал в преторы; какими интригами получил он все это, рассказать невозможно!.. это один из самых низких болтунов, каких я когда-либо знала!.. его болтливость, положительно, лучшее из его качеств, потому что она спасает Рим от него и его патрона.

Нарцисс уснул, а Росция и певец беседовали таким образом до самого возвращения Семпрония из Сената; он не обедал дома, возвратившись только под вечер.

Ночью Нарциссу послышался голос Люциллы:

– Квинкций, певец скоро отмстит за меня. Я люблю тебя; угождай моему отцу. Я умерла, чтоб спасти тебя от гибели в сетях порока.

– Электрон!.. – вскричал художник.

– Чего тебе надо? – лениво отозвался певец с своей кровати.

– Где фитили?

– Зачем они тебе понадобились?

– Покойница ходит здесь и зовет своего мужа. Я еще не спал и явственно слышал наяву ее голос.

– Чудак!.. тебе постоянно мерещится всякая всячина!

– Уверяю тебя, что я не спал.

– Если и ходит, что ж тебе до нее! можно бояться только призраков тех людей, которым мы вредили при их жизни, а Люцилла…

– О, не говори о ней!.. я боюсь!

– Этой женщины, совершенно чужой для тебя? – ах, какой ты трус!

– Фламиний, я люблю тебя и за гробом! – раздалось в темноте.

– Слышишь, Электрон? она опять зовет своего мужа.

– Сумасшедший!.. это прохожие говорят на улице. Тебе жутко в столице после нашей тихой пещеры, и кажется то, чего нет.

– Я боюсь спустить ноги с кровати… утопленница здесь обитает… это ее комната.

– Бесхарактерный человек!.. тебе почти сорок лет, а ты боишься привидений, как дети разных Ламий и Лемуров, которыми няньки их стращают. Стращают они крикунов и Аннибалом: – Спи, дитятко, молчи; не то Аннибал придет! дитятко и боится пикнуть, не зная, что уж 100 лет прошло со смерти этого пугала. А ты, мое дитятко, не кричи, не то претор придет!.. его комната близко отсюда; он подумает, что мы подрались.

– Ты могуществен, Электрон, в доме этого сурового человека; одно твое слово парализует его ярость: за что любит он тебя, точно своего сына?

– За что каждый из наших оптиматов любит кого-нибудь из слуг? у каждого есть любимый раб, или отпущенник, или чужой клиент, перешедший под его покровительство. Сципион Африканский любил поэта Энния; Сулла – старого Росция; друг-прислужник милее богачу друга-равного. Цецилия, жена Марка-Аврелия, любила Эврифилу-Росцию; она без нее жить не могла; Аврелия, жена владельца Риноцерры, любит Катуальду; Люций-Семпроний любит меня. Он любит меня даже больше, чем другие своих приближенных, потому что у тех любимец все-таки делит с кем-нибудь расположение патрона: с женой, детьми, братом; у Семпрония никого нет, кроме его гордой племянницы, которую он не любит, жены Квинта-Аврелия-Котты. Я заметил, что Семпроний сильно тоскует о своей погибшей дочери, стал напевать ему самые жалобные мотивы да как-то случайно и спел ему именно ту песню, что его дочь часто пела перед смертью. Он разрыдался, стал меня целовать… с этих пор я сделался его любимцем.

Тебя, до поступления в машинисты, звали Каллистратом и ты был кучером у претора. Послушай: ты часто ездил с твоею госпожой до несчастия ее квадриги?

– О, не говори о ней!

– О Люцилле или о квадриге?

– Не говори ни о той, ни о другой!

– Ты, верно, еще что-нибудь здесь набедокурил, мой друг!.. оттого-то тебе и не дает спать эта златовласая утопленница.

– О, не говори!

– Верно, и квадрига-то с горы слетела оттого, что молодой кучер замечтался о своей златокудрой повелительнице.

– Электрон!.. я тебя люблю, но не смей клеветать на память Люциллы!..

– Любил ты ее, любил!.. ха, ха, ха!

– Не смей над этим смеяться!.. никогда она не унижалась до любви к кучеру или машинисту!.. она любила только одного своего мужа, негодяя, который не стоил единого волоса с ее головы.

– Да я не говорю, что она любила кучера… кучер любил ее, – ты, Каллистрат-Нарцисс.

– Нарцисс любил только себя одного…

– Зачем же ты плакал, когда мы пришли сюда утром?

– О какая пытка!.. молчи!.. ни слова больше о моем прошлом!

– Прежде ты ее не любил, так любишь теперь.

– Электрон! – вскричал художник, бросившись с яростью к кровати товарища, намереваясь его отколотить; в темноте он налетел на стоявший между кроватями легкий деревянный стол, заваленный всякой всячиной; на нем находились снятые на ночь парики, баночки с красками для лица, глиняный графин с водою, тарелки с плодами, взятыми от ужина. Все это опрокинулось и. разбилось о бронзовое ложе. А певец давно уж очутился на другом конце комнаты у двери, готовый убежать. Он быстро вздул огонь и, высунув язык, дразнил товарища, говоря:

– Подбери все это, влюбленный в утопленницу кучер-громовержец, и ложись спать, мое дитятко, не то претор придет. Он нам велел любить друг друга, а мы с тобой опять чуть не подрались из-за пустяков.

Глава XXI
Благословение на месть. – Певец – брат Люциллы

Громкий стук в дверь прервал вспыхнувшую ссору друзей. Электрон немедленно отпер и впустил Семпрония. Лицо почтенного воина было печально и злобно; он тихо вошел в комнату и сел на кресло.

– Я рад, что вы не спите, мои гистрионы, – сказал он, – я хочу говорить с вами; мне тоже не спится.

Электрон сел на пол у ног своего патрона; Нарцисс стоял у своей кровати, бледный от испуга, не зная, что ему делать.

– Отчего ты не обедал дома, мой покровитель? – спросил певец.

– Пообедал у друзей моих, – ответил Семпроний.

– Отчего же ты за ужином был грустен, молчалив, не хотел ничем развлечься? отчего ты и теперь так угрюм? кто оскорбил тебя?

– Мой милый певец, настало, время для наших действий; пришла пора для тебя опоясаться мечом, покинув музыку. Это тяжело для меня, но да благословит тебя Небо на трудные подвиги! первую половину ты уже совершил; подошло время окончить остальное.

– Окончу, мой благодетель, как начал. Мой меч на поле битвы не нанесет мне бесчестья. Мои бандиты давно ждут твоих приказаний.

– Страх за твою жизнь мучит меня, мой милый.

– Отец Люциллы! никто лучше меня не отомстит за твою дочь и не восстановит чести ее несчастного мужа. Я отмщу за дочь твою и докажу тебе, что Фламиний не виновен. Я буду себя беречь, но если Рок судил мне пасть, то поручаю тебе два существа, любимые мной, кроме тебя, больше всех на свете: мою Амариллу и Нарцисса. Храни их и люби, как меня любил!

Стоявший в углу Нарцисс подошел и сказал:

– Друг, позволь мне разделить твои подвиги и опасности!.. я не настолько слаб, чтоб сидеть дома, когда ты пойдешь биться с врагом. Мое сердце также полно жаждой мести. Возьми меня в твои оруженосцы.

– Милый друг, – ответил певец, – я взял бы тебя охотно, если б не был уверен, что ты испортишь все мое дело. Резец и кисть приличнее твоей руке, чем меч. Ты испортишь мое дело твоим простодушием, погубишь меня, желая услужить.

Преклонив колена, певец сказал Семпронию:

– Благослови же меня, отец Люциллы!

Старик возложил свои руки на голову клиента и сказал: – Благословляю тебя на подвиг мести, как отец дитя свое.

Певец поцеловал его руку; старик его обнял и заплакал.

– Росция сообщила тебе подробно о положении дел? – спросил он.

– Да, патрон, – ответил певец, – я сам того же мнения, так ты: один Цицерон в силах спасти Рим и республику от самовластия Катилины: он наша единственная надежда.

– Говорила ли тебе Росция, что Красс вполне перешел на сторону оратора?

– Говорила, что он предложил свое несметное богатство к его услугам. Чего же нам опасаться? ты один в силах продержать в поле целый, год двадцатитысячную армию, а если прибавить сокровища Красса, Цицерона и других сторонников общественного спокойствия, то мы непобедимы. Мои бандиты тщательно подобраны из купцов для ловких разведок и влияния на народ и из калабрийских горных разбойников для работы кинжалом. Эти последние не имеют ничего общего с Катилиной и не поддадутся соблазну, потому что отличаются своеобразной разбойничьей честностью.

– Скоро выборы. Вели охранять Цицерона и славить его в народе. Цицерон должен быть выбран в консулы, иначе все ваше дело погибнет. Жаль, что молодой Катон равнодушен к этой великой борьбе партий, а Цезарь стоит явно за Катилину, надеясь во время неурядицы присвоить вместо него власть. Подкоп к дому Порция-Лекки сделан?

– Росция говорила мне, что все готово. Она разведала, что завтра около полуночи будет сходка террористов у Лекки. Мы должны быть в нашей засаде. Ты должен находиться с нами.

– Зачем я-то вам нужен?

– Ты, отец Люциллы, должен видеть это сборище, чтоб убедиться в невинности твоего зятя. Ты должен понять, какие чары употребляет злодей, чтоб закабалить себе человека; ты должен понять, какие причины заставили несчастного Фламиния решиться на бегство от твоей дочери и броситься снова в бездну порока. У Катилины 400 клевретов кроме наемников; в каждой провинции есть у него агенты, готовые возмутить рабов и горных бандитов; злодей далеко не так ничтожен, как думает Цицерон.

– Певец, грозит нам беда еще с другой стороны: Катон, равнодушный к борьбе партий, не равнодушен к личности Цицерона; он ему противодействует, доказывая, что оратор, как человек без предков, выходец из деревни, недостоин быть консулом.

– Кроме Антония, Катилины и Цицерона, есть еще кандидаты?

– Других нет. Прошло уже то время, когда высшие должности казались заманчивыми. Теперь даже честолюбие замолкло перед страхом. Кандидат на консульство рискует своею головой.

– Чего же ты опасаешься? лишь бы из трех не был выбран Катилина.

– Антоний – его друг.

– Антоний – слабохарактерный и бедный человек; Цицерон поладит с таким товарищем. Предоставь же мне полную свободу действий и будь покоен. Бандиты Аминандра вполне преданы мне. Натан и Иохай клялись мне заповедями Моисея не выдать нас; сильнее всех клятв поработит нам этих евреев наше золото.

Корсары почти совсем уничтожены Помпеем; этот источник доходов иссяк для Катилины; все его рудники в кладовых Орестиллы и Семпронии, твоей племянницы; эти ужасные женщины поддерживают злодея. Орестилла погубила своего пасынка, Афрания, чтоб он не мешал ей одной распоряжаться деньгами; Семпрония развелась со своим мужем. Несчастный Квинт-Аврелий уже был записан в проскрипции, бегство в деревню спасло его.

– После анонимного письма, писанного тобой, певец.

– Да, к счастью, я это узнал своевременно.

– Ужасная женщина!.. она готова была убить даже своего единственного сына, чтоб угодить Катилине!.. мужчина не решится на то, что я про нее слышал; ее разврат не привлекает, а отталкивает даже порочных искателей сладострастия. Милый певец, неужели я оставлю мое наследство этому чудовищу в образе женщины? я хотел усыновить тебя, но ты отказался; я хотел взять Амариллу в дочери, – рыбак ее не отдает. Я стар; кто поручится на мое долговечие?.. зачем ты так долго мучишь меня, певец?

Электрон грустно взглянул на старика и несколько раз поцеловал его руку.

– Вспомни, – сказал он, – вспомни, как ты мучил твою дочь, когда она просила помилования мужу!.. ты был неумолим; неумолим и я. Составь завещание в пользу Амариллы, а мне с товарищем ничего не надо. Я заработал у тебя в эти годы порядочный капитал и поместил в верные руки. Мы не будем голодать и без твоего наследства. Но ты, патрон, еще долго проживешь. Ты мог вынести все твои горести; это ручается за твое долговечие.

– Меня удержала от самоубийства загадка в последней воле Люциллы. Я не отгадал сразу, кто ты был для моей дочери, но решился жить, чтоб исполнить ее волю. Неукротимая в твоем лице достойно отмстит за себя.

– И за своего мужа.

– Будь ее воля!.. ее последняя просьба была о милости к этому злодею.

– Он невинен; ты убедишься в этом. Если ты не последуешь за мной в дом Лекки, я откажусь служить тебе. Исполнить все или ничего – это мой ультиматум.

Старик ушел. Друзья не могли больше спать.

– Рамес, – обратился художник к другу, – скажи мне откровенно: ты был фаворитом Люциллы или родственником?

– А тебе на что это знать?

– Странно совпало твое служение Нобильору с ее пребыванием в его доме, как будто ты нарочно туда явился, когда явилась она, и бежал вскоре после ее бегства. Ты не брат ее?

– Может быть, брат.

– Я это подозревал.

– Ты великий мастер на отгадыванья, Нарцисс!.. недаром тебя колдуном прозвали.

– Ты ее близнец по матери или сын ее отца и рабыни?

– Ее призрак тебе сказал, что я сын волны морской; чего же тебе больше? я прибавлю, что я еще сын и луча солнечного.

– То есть ты сын Люция-Семпрония и сицилийской рыбачки. Теперь мне понятна любовь к тебе твоего патрона; понятно твое греческое имя, одинаковое с именем его дочери; твой псевдоним – Рамес – есть изменение имени Ремус (весло). Брат Люциллы!.. ах, как я рад и счастлив, что сделался твоим другом!.. я не согласен с тобою в одном: честь Фламиния тебе не восстановить.

– Отчего?

– Не делай этого! Фламиний недостоин восстановления честя, потому что был злодеем.

– Нет, он был только жертвой порока. Скользя над бездной, я понял его душу.

– Ошибаешься!

– Я докажу.

– Чем?

– Это моя тайна.

– Прежде ты хотел его убить, если он окажется в живых.

– А теперь мое мнение о нем изменилось.

– Ты будешь предводителем бандитов?

– Да.

– А твоя банда велика?

– Больше 1000 человек. Сидя в твоей норе, мой милый крот, ты не подозревал, чем я занимался, уходя под предлогом исканы заказов. Не с актрисами и рыбачками кутил я на юге, а вместе с Аминандром устраивал великий подкоп для гибели врага.

– Ты все время водил меня, точно слепого, уверяя в том, чего нет. Я и теперь не знаю, кем мне тебя считать. Даже нашу последнюю ссору из-за твоей жены ты, как будто нарочно, подстроил, чтоб увести меня сюда и быть на месте в роковую минуту.

– Ха, ха, ха! без этой ссоры, я уверен, мне не удалось бы ничем выманить тебя и увезти.

– Семпроний удивился, когда я дорогой назвал Лиду твоей женой. Разве он этого не знал?

– Нет, не знал.

– Мужайся, Электрон, в минуту мести!

– Не у тебя попрошу я взаймы этого мужества.

– Мои руки не слабы: я тоже могу сражаться; возьми метя с собой!

– Возьму на пробу завтра, но уверен, что не только для битвы, даже для разведок-то ты не годишься, – струсишь.

– О, нет!.. не струшу.

– Увидим.

Друзья очень мало спали, проговорив почти до самой зари.

Глава XXII
Под бременем проклятья

В ту же самую ночь в одном из отдаленных кварталов Рима, в жалкой лачужке лежала на соломе больная женщина средних лет. Несмотря на изнурительную болезнь и горе, она все еще была прекрасна. Около нее сидела, занятая плетеньем соломенной ленты для составления шляпы, старуха в нищенском рубище. Ночник из самого плохого масла тускло освещал лачужку.

– Няня, – обратилась больная к старухе, – дай мне пить грудной травы!

Старуха подала глиняный стакан с темной жидкостью; красавица жадно припала к нему губами, утоляя жгучую жажду. Отпивши немного лекарства, она закашлялась.

– Ты бы уснула, моя милая, – сказала старуха.

– Не усну, няня, пока он не вернется. Как поздно он засиделся нынче там!.. какие новые беды грозят нам, няня, погадай мне на песке или бобах.

– Да уж я три раза тебе гадала, дитятко; все одно и то же выходит.

– Перемена жизни… уж давно жду я, няня, этой перемены; давно твой песок и бобы сулят мне ее, а батюшка по-прежнему не хочет ни о чем слышать.

– Фульвия, покорись родителю!

– Не могу. Няня, разве я не замужем? разве не брак наша долгая, верная жизнь? разве мы виноваты, что жрецы не хотят освятить наш союз в силу разницы сословий? почему они нарушают эти законы для других, а для нас не хотят? Цицерон плебей, а женился на патрицианке; Юлий Цезарь патриций, а женился. на дочери плебея Цинны. Почему, что для них можно, того сделать для нас нельзя?

– Твой родитель против этого.

– Если б он не был жесток к нам, если б он нас простил, когда мы еще были независимы от власти злодея, Курий не упал бы в бездну преступлений. Эта нищета, болезнь, ежедневное голоданье, зной летом и стужа зимой, смерть всех троих детей, – все это способно сломить и ожесточить всякое сердце, даже тверже моего. Курий сулит мне золотые горы в будущем, но где эти горы? воздвигнет он для меня не золотую гору, а только надгробную кучу земли без всякого мавзолея!.. теперь я даже благодарю богов за смерть детей; что ждало бы их среди подобной обстановки? моему старшему сыну минуло бы 17 лет; Катилина уже простер бы за ним свои когти, чтоб развратить его.

Еще год такой жизни, – и будет поздно; никакие травы не восстановят моего здоровья. Куда деться? если Курий бросит злодея, – его убьют, потому что он знает все тайны шайки. Бежать некуда… бегут только богатые и здоровые люди… няня, ведь я три дня ничего не ела, кроме орехов, которые ты подбираешь для меня около заборов садов; ничего я не пила, кроме настоя этой травы, которую ты купила на единственную сестерцию, которую тебе подали на мосту. Чтоб добыть кипяток, ты идешь почти через весь город, выпрашивая у плотников стружки и щепки для очага. О, няня!.. твердость покидает меня… еще немного, и я брошу все… упаду к ногам моего отца…

Фульвия зарыдала.

– Чем скорее, тем лучше, – сказала старуха.

– Няня, я любила Курия, когда была богата; я люблю его теперь, в нищете. Ах, какое безвыходное положение!.. если я останусь с ним, меня убьет нищета; если покину его, – меня замучит совесть.

Обе женщины замолчали и принялись плести солому в виде длинной тесьмы, из которой торговцы сшивают шляпы. Это была единственная работа, возможная для их слабых рук и глаз. За привычными руками итальянок невозможно уследить, с такою быстротою они плетут эту соломенную тесьму, одинаковую с древности до наших времен. Шляпа итальянского земледельца, колпак рыбака и сандалия остались во всей чистоте у подножия Аппенин, как у нас наши русские сани-розвальни, лапти и тулуп.

Слабое мерцание бледных утренних сумерек уже начало бороться с огнем ночника, а больная Фульвия все еще упорно отказывалась уснуть, надеясь заработать хоть один динарий на покупку пищи; ее глаза уже давно закрылись отяжелевшими веками; голова склонилась на впалую грудь; а пальцы продолжали плести солому ощупью с лихорадочной энергией, потому что от этой соломы зависела ее жизнь и седовласой Амиклы, ее няньки, – единственной подруги, которая не покинула ее, последовав за ней из дворца ее родителя в наемный дворец Курия, потом в маленькую, но уютную и красивую квартирку на третьем этаже, затем на чердак, наконец – в эту лачужку на пустыре, смастеренную, с дозволения владельца земли, руками самого Курия из плетня, обмазанного глиной.

Каждый день этой любви был для Фульвии как бы ступенькой вниз по гигантской лестнице от несметного богатства к безграничной нищете, от одуряющих пиршеств к грызущему голоду, от непрерывных экстазов веселья к безвыходному отчаянью горя.

Она вынесла дурную молву общества о ней и ее милом; вынесла упреки отца; устояла против его просьб и приказаний вернуться домой; не сразило ее сердца и отцовское проклятье; все это Фульвия вынесла довольно легко из любви к Курию.

За этими ударами судьбы последовали истязанья более тяжкие: страсть ненавистного Катилины, преследования ревнивой Орестиллы, болезнь, смерть всех детей, всевозможные неудачи, голод, холод, зной. Фульвия стоически вынесла и это.

Курий попал в число приближенных любимцев Катилины, сделался против своего желания придорожным разбойником и игроком, чего прежде за ним не замечали. Фульвия примирилась и с этим открытием.

Наконец настала роковая минута, когда муки страдалицы достигли предела ее терпения и она вскричала: – Не могу!

Это последнее гонение Рока состояло в том, что Курий, после гибели Афрания, которого он любил, запил с отчаянья, не имея силы воли и смелости ни на то, чтоб явно выйти из заколдованного круга своих ужасных товарищей, ни бежать от них тайком. Пьянство с течением времени довело его до умоисступления; приходя домой после безобразной оргии или грабежа, он начинал фантазировать о мраморных дворцах и пальмовых рощах, которые скоро будут ему принадлежать; о подземельях, полных золота и драгоценных камней; о толпах рабов, одетых в шелковое платье, подающих ему осетров в пять локтей длиною на золотых блюдах с бирюзою. Эти фантазии заканчивались буйством; он душил поцелуями Фульвию, а потом бил, чем попало, и ее и старуху; наконец он снова убегал, палимый жаждой вина, и пропадал надолго.

– Няня, – сказала Фульвия, погасив ночник, – уж рассветает, а он не вернулся.

– Лучше было бы, моя горемычная, если б он совсем не возвратился!.. пора тебе, дитятко, привыкнуть к этой мысли. Ведь такое ремесло не приводит к хорошему концу. Когда-нибудь нападет он на сильного человека, получит отпор, и возмездие совершится.

– Я этого давно жду, няня. Сначала эта мысль ужасала меня, – мысль о том, что его убьют, защищаясь, или предадут в руки правосудия, поведут на казнь. Мало-помалу я привыкла к ожиданию этой развязки моего горя.

– Бедная!

– Няня, погибли мы и в этой жизни и в будущей!.. будут наши души носиться без пристанища с тоской, всеми проклятые, никем не оплаканные…

– Милая ты моя!.. спаси ты хоть одну свою душу от отцовского проклятия!.. если б Курий хоть приносил добычу с разбоя-то, а то, ведь, он все проигрывает или теряет дорогой; уж больше года мы не получили от него ни даже фальшивой, оловянной денежки. Бывало, как он придет, даст нам на хлеб, приласкает тебя, а что теперь мы от него видим? – одно буянство!.. ох, горе, горе!

– Няня, как проживем мы сегодняшний день? Ведь мы до вечера не кончим наш заказ и не получим денег. Завтра-то у нас будет крупа и масло, а нынче? опять орехи или каштаны?

– И то если наберу их, дитя мое. Много развелось под заборами нашей братии, нищих. Случалось не раз, что я приходила к тебе с пустыми руками, потому что все было подобрано раньше меня; не раз вырывали у меня из рук мою добычу нищие посильнее меня; голод вытесняет из. сердца всякое чувство жалости; не только мои орехи, – и меня-то готовы съесть. Если б я была помоложе, набрала бы я тебе в реке раковин, в которых улитки живут; бедняки едят да похваливают их, даже не варивши; могла бы я поймать да украсть кошку или щенка; съели бы мы и это, не разбирая; но у меня совсем нет сил.

Вон идет по улице молодец из нашей братии, полный да краснощекий, – загляденье!.. ведет он старика; и старик-то не худ. Славно, должно быть, поживают эти скитальцы! молодец-то песню споет, и попляшет, и корзинку сплетет, и башмак зачинит… за все получит деньги; старик-то и сыт… а мы с тобой не то!

Нищие, – певец и художник, переодетый стариком, – подошли к лачужке. За ними издали следил Аминандр и уселся поодаль.

– Добрые люди, нет ли водицы, утолить жажду? – спросил певец, заглянувши в дверь.

Амикла подала ему кувшин; он выпил несколько глотков.

– Вы, видно, не здешние, – заметила старуха.

– Дальние, – ответил певец, – пришли в великий Рим с надеждой на лучшую милостыню; очень плохо в провинции подают.

– А это отец твой?

– Отец.

– И здесь горемык-то немало. Мы сами с голода умираем; я целый день иногда простою на мосту или на базаре; двух сестерций не выпрошу.

– Говорят, что Юлий Цезарь любит бедняков и хлеб раздает даром.

– Юлий Цезарь! – усмехнулась Амикла, – раздает он тем, кто ему нужен, – крикунам, да драчунам, годным, чтоб горланить в его пользу, а нас он гоняет. Если б и не прогнал Цезарь, то до него не доберешься: не допустит меня до него толпа вот таких молодцев, как ты. Всякий лезет вперед за подачкой, работает один кулаками, другой костылем; старый-то, слабый человек и останется назади да уйдет прочь, с чем пришел, – с пустой сумой. У тебя, молодчик, сумка-то не пустая.

Амикла ударила по сумке рукой.

– Ишь ты! – завистливо вскричала она, – горох в сумке-то!.. а мы целую неделю его не видали.

– Это дочь твоя лежит?

– Нет, не дочь, госпожа.

– Что ж она не продала тебя?

– А кто ж ей милостыню-то собирать будет, если она меня продаст?

– Нищая нищую купила!.. ха, ха, ха! – захохотал Аминандр издали.

– Не зубоскаль, молодец, над чужим несчастием!.. – отозвалась старуха со вздохом, – не нищей она была, когда я ей досталась. Дай горошку, молодчик, ты, я вижу, можешь работать, а мы слабые женщины, больные обе; госпожа-то моя совсем расхворалась от бескормицы.

– А ты дай щепок, чтоб его сварить; вот и поделимся. Как мне не заработать гороху? – руки у меня сильные. Чуть ударю по струнам, даже старые ноги в пляс пойдут. Без музыканта свадьбы нет.

– Дала бы я тебе, молодец, щепок, да их у меня нет.

– Пустите меня с отцом приютиться в вашем шалаше; я буду славно зарабатывать; по сестерции в день за квартиру и пища пополам.

– Ой, горе!.. нельзя. А как было бы хорошо!..

– Отчего ж нельзя?

– Живем-то мы не одни тут. У меня и теперь сердце замирает от страха: того и гляди вернется сожитель моей госпожи, и пойдет у нас баталия!.. уж очень он во хмелю-то буен; даже самую избушку-то чуть-чуть не разнесет!

– А мы от него будем прятаться; он придет, а мы на пустырь уйдем. Нельзя сварить гороха, позавтракаем и без него.

Певец вынул из сумки большой ломоть хлеба, посолил его и отдал старухе.

– Дитя мое ненаглядное! – вскричала она, бросившись к Фульвии, – бери, бери!.. хлеб печеный!

Заплакав от радости, она даже забыла поблагодарить своего странного благодетеля.

– Электрон, – шепнул художник, – если Курий меня узнает и потребует…

– Трусом был, трусом ты и остался!.. он потребует, чтоб я продал тебя ему назад?.. ха, ха, ха!.. вот была бы потешная комедия!.. чем он докажет, что он продал-то тебя мне? это было уж давно, ночью, тайком.

– Я боюсь не этого; я боюсь, что он докажет…

– Какое из твоих преступлений?

– Что я не машинист и не кучер.

– А украденный раб или продавшийся должник Катилины, известный в его доме под третьим именем? пусть доказывает!.. на раба имеет право больше всех первый господин, от которого он сбежал, а Семпроний простил тебя.

– Я не понимаю этого удивительного приключения; почему ни Семпроний, ни Росция не узнали меня, не назвали именем, которого я боюсь? клянусь тебе еще раз, что ни он, ни она не звали меня под именем Каллистрата или Нарцисса, а тут…

– Очень просто. Ты, я догадываюсь, десять имен переменил, скитаясь от одного господина к другому; это не редкость среди таких птиц перелетных, как мы. Знали тебя господа твои и Каллистратом, и Нарциссом, и Антипатром, и Сосипатром, и Созонтом, и Доримедонтом… кем вспомнили, таким именем и назвали. Жаль, что ты все трусишь и не умеешь хитрить. Я боюсь оставить тебя здесь.

– Я не останусь.

– Вспомни, что нам надо наблюдать за Курнем и слушать, не разболтает ли он какой-нибудь важной тайны; он – ключ к тайнам Катилины.

– Ни за что не останусь. Прибежит он, сорвет с меня парик и убьет наповал.

– Я оставлю с тобой Аминандра.

– И с Аминандром не останусь; я боюсь и его, даже больше, чем Курия.

– Мы должны стараться переманить его к нам.

– Не переманите. Кровавую клятву невозможно нарушить, если у человека осталась хоть искра совести или страха загробных мук.

– Я слышал эту формулу. Ты давал ее твоему господину?

– Давал.

– Ах какой ты несчастный! как мне жаль тебя, милый Нарцисс!.. я не возьму тебя в подземелье Лекки, я боюсь, что ты упадешь без чувств от ужаса.

– Я здесь не останусь.