Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 52 страниц)

Росция села подле Фламиния.

– Росция, – сказал он, – если б я даже этого хотел, то не мог бы… ты знаешь… моя клятва… он любит Ланассу за то, что имеет широкий кредит у ее отца… я не могу вырваться из ее когтей. Стоит ей сказать слово, и мне будет приказано не покидать ее. Ты знаешь наши уставы: брак позволен только гражданский и то не всем, а кому он разрешит и на сколько времени.

– Я люблю тебя, Фламиний, как сына… ты знаешь причину этого. Образ твоей грустной матери виден мне в твоем лице. Ты очень похож на несчастную Рубеллию. Она и я… одного мы любили… потом один и тот же человек, твой ужасный отец, увлек нас обеих и обеих бросил… ограбленная и покинутая, разлученная с ребенком, она пришла ко мне… она меня часто посещала, пока смерть не сразила ее. Ты тоскуешь, тебе все надоело…

– О, да, да!.. мне все надоело; я сам не знаю, чего хочу; сам не знаю, как выйти, как подняться из бездны, в которую я упал. Росция, когда упал я в эту бездну? когда я очутился в этом вихре опротивевших мне наслаждений?.. с малолетства все это носилось вокруг меня по воле моего отца. Он был его другом.

– Знаю. Катилина…

– Тс!.. не называй его по имени… самые звезды могут подслушать… я скоро кончу мои счеты с жизнью, уже не дающей мне больше ничего нового.

– Я могу указать тебе на одну, невиданную тобою драгоценность – феномен красоты.

– Развлеки меня чем-нибудь, Росция!.. я страдаю невыносимо.

– Это девушка.

– Ну!

– У нее природные волосы так густы и золотисто-белокуры, что нет ни одного галльского парика красивее их. Ее глаза так лучисто-блестящи, что светлая звезда Сириус может позавидовать им. Она высока, подобно мужчине; стройна, как пальма; быстронога и резва, точно горная серна, умна, как мудрец Эллады; бесстрашна, как храбрый воин.

– Это в самом деле нечто интересное.

– Она богата не меньше Красса.

– Кто же она?

– Семпрония Люцилла, двоюродная сестра Семпронии Тибуллы.

– Я о ней слышал. Она, говорят, именно такова, как ты ее изобразила, но вдобавок ко всему этому, горделивее самого Цицерона и неприступнее скалы Тарпейской.

– Это правда. Укротить неукротимую, как ее прозвали, может только такой же неукротимый. Ты, сын пламени, подходящая партия для дочери луча[1]1
  Flamma – пламя; lux – луч.


[Закрыть]. Укрощайте друг друга!

– Разве я достоин быть ее избранником после того, как Цезарь и Цицерон осмеяны ею?!

– Полюбит ли она тебя или нет, это другой вопрос; но трудная атака на этот трофей любви развлечет тебя на долгое время.

– Но я не знаком с отцом ее. Меня все хорошие люди чуждаются, как расточителя и убийцы.

– Ты познакомишься прежде с нею самою самым оригинальным образом.

– Оригинальным?! ты, Росция, божественна по твоей неистощимой изобретательности!

– Поклянись мне ни слова не говорить об этом никому из ваших, особенно Лентулу.

– Я не сдерживаю только клятв любви; остальные все для меня священны. Клянусь моею честью!

– Честь твоя, член союза кровав…

– О, пощади!..

– Я тебе верю. Лентул опаснее всех в делах любви.

– Известно всем.

– Известно всем также, что он любит доканчивать дела, начатые другими, по пословице: посев твой, а жатва – моя. Отбить у другого фаворитку или похитить невесту: занять должность, о которой хлопотал другой; разболтать вверенный ему секрет – все это дела, в которых Лентул первый. Что узнал Лентул, то узнал весь Рим, потому что нет тайны…

– Которую не разгласил бы Лентул и не узнала бы Росция.

– Именно. Но я, умея выведывать все тайны, не выдаю их, как он; чрез меня еще не вышло ничего дурного; лучшим доказательством этого служит то, что у меня бывают и ведут знакомство со мною люди самых противоположных воззрений: Семпроний и Цезарь, Катилина и Цицерон, Цецилия и Орестилла – все эти особы, различные между собою по качествам души и образу жизни, как свет солнца от мрака полночи, любят меня и одинаково охотно посещают мой дом.

Сегодня я совершенно случайно узнала тайну: Юлий Цезарь намерен завлечь Люциллу в храм Изиды. Это дало мне возможность… или, лучше сказать, руководящую нить, как познакомить тебя с красавицей, о чем я уже давно мечтала.

– Какую же роль ты мне назначишь в этой драме или трагедии?

– Цезарь схватит Люциллу, а ты ее отнимешь.

– Это можно, потому что Цезарь только считается расположенным к нам, но не давал клятвы. Отнять у него девушку я могу, не рискуя ничем. Клянусь Бахусом, это очень пикантно!

– Ты спасешь Люциллу и познакомишься с нею. Если не захочешь жениться, не разводись со Статилией.

– Я ошикаю Демофилу в первое же представление!.. О, Росция!.. богиня ума и таланта!

– Помощницей Цезаря будет, без сомнения, Семпрония Тибулла. Следить за нею тебе легко, потому что она из ваших, и, вероятно, не будет скрывать тайны от Преции, своей любимой подруги. Что две прекрасные женщины говорили, то не трудно узнать третьему лицу, если это лицо есть физиономия прекрасного юноши.

В роще раздались шаги; Росция и ее собеседник увидели пред собою молодого Курия.

– Фламиний, зачем ты забрался в эту глушь? – сказал он, – а-а-а… здесь Росция… это другое дело. Поздравляю тебя с новым доказательством расположения нашей божественной артистки!.. Мы все давно тебя ищем; кости готовы, пойдем!..

– Не хочется…

– Это что за новость?!.. Ланасса ставит на заклад свой изумрудный перстень, что ты сегодня будешь в выигрыше.

– Фламиний, – сказала Росция, – не играй сегодня. Скоро ты должен будешь вносить проценты Иохаю и Натану; откуда ты возьмешь на это деньги?..

– Друзья не оставят его, – перебил Курий, – Ланасса уговорит своего отца ссудить ему еще. Пойдем, Фламиний, играть на ее счастье.

Фламиний грустно вздохнул, но пошел за товарищем.

«О, бесхарактерный мот!.. – подумала Росция, оставшись одна. – кто не играет тобою? кто не вертит тебя, как ветер сухой лист? Кто бы что ни сказал тебе, какую бы нелепость ни присоветовал, – всему ты веришь и поддаешься.

Сию минуту был ты готов расторгнуть всякую связь с этой ужасной компанией расточителей и всецело посвятить себя на служение Люцилле, этому кумиру всех лучших людей Рима. Стоило Курию сказать тебе слово, – и ты ушел от меня, упал опять на дно пучины, из которой моя рука только что хотела извлечь тебя!.. несчастный!.. одна я могу и хочу предпринять что-нибудь для твоего спасения…»

Росция стояла, похожая на мраморную статую, в своем длинном платье, изящно драпируясь в такой же роскошный плащ, накинутый ради ночной прохлады; она стояла неподвижно, прислонясь к стенке искусственных развалин, украшенных ползучими растениями, одинокая и грустная, в отдаленной части своего огромного сада. Глухо долетали сюда звуки музыки и голосов пирующих. Росции теперь не было надобности улыбаться в угоду друзьям или покровителям. Драматизм, которому она посвятила себя с юности, вполне в эти минуты овладел ее душою. Жгучие слезы полились из глаз артистки, искренние, неподдельные слезы…

Росция тихо опустилась на колени, простерла руки к земле, низко склонила голову и проговорила:

– Услышь меня, Рубеллия, чистый дух невинной страдалицы!.. я верна моей клятве; я сделаю все, что возможно, для спасения твоего сына из бездны порока…

Поплакавши несколько минут, Росция поднялась и снова прислонилась к развалинам. Ее лицо приняло гневное выражение.

– Фламиний!.. изверг! – шептала она, – наш погубитель… погубитель собственного сына… друг злодея, враг всех честных людей!.. есть ли в Тартаре муки, достойные твоих преступлений?!.. но сын… нет… да утешится скорбная тень матери!.. сын Рубеллии похож на нее, не на губителя, причинившего мне мое первое горе.

Всплеснув руками, она продолжала:

– О Сервилий!.. мой добрый, честный, великодушный Сервилий!.. если б я могла заслужить твое прощенье, чего не дала бы я!.. от чего не отказалась бы за одно твое слово – прощаю!.. никогда, никогда не простит он меня… никогда!

Образ любимого человека пронесся в мыслях Росции нераздельно с образом Рубеллии, умершей матери Фламиния.

Она мрачно продекламировала монолог Антигоны:

– Могила – брачный мой чертог…

Между тем в красивом киоске, построенном из дерева в мавританском вкусе с пестро раскрашенной резьбою и позолотой, происходили совсем другие сцены. Туда собрались игроки. Одни из них метали кости, играя в игру, похожую на чет и нечет. Другие играли в «двенадцать таблиц» – первообраз шашек, игра на доске, разделенной на 12 квадратов. Многие занялись «кораблями», игрою, похожею на орлянку. Покуда Афраний, Курий и другие искали Фламиния, Ланасса приставала к Лентулу.

– Лентул, обыграй Фламиния так, чтоб он был вынужден просить у меня денег, – тихо говорила она.

Повернув голову к гречанке, Лентул, будто ухаживая за нею, также таинственно ответил:

– Ты знаешь мое искусство, Ланасса. Ни один из тех трех простаков еще ни разу не подметил, как я бросаю. Но Афраний не берет никогда у тебя; так и Фламиний может, если захочет, взять у Мелхолы.

Гречанка в гневе всплеснула руками, причем все ее браслеты с алмазными цепями и подвесками засверкали и зазвенели.

– Насмешник! – вскричала она громко, – зачем ты мне о ней напомнил?.. я не могу о ней слышать… ненавистная жидовка!.. она постоянно мешает мне во всех моих планах точно так же, как ее отец и брат постоянно отбивают барыши у моего отца!.. ненавистная!

– Верно Лентул опять подал повод к ревности, – заметил Цетег, обернувшись от своей игры в сторону кричавшей девушки.

– Надо сознаться, что Мелхола прекраснее, – ответил ему его друг Габиний, игравший с ним.

– Ха, ха, ха! – засмеялась Семпрония, смотревшая на игру, – ни для Мелхолы, ни для Ланассы нет иной любви и ревности, кроме денежной. Что, Ланасса ревнует динарий к драхме или кошелек к шкатулке – этому я поверю, но чтоб для нее существовало что-нибудь другое – это невозможно.

– Она женщина, – возразил Цетег.

– С золотым сердцем, – ответила Семпрония еще насмешливее, – с золотым сердцем, полным всевозможных талантов… не музыкальных или иных, а… сирийских, египетских и других, что на весах вешают[2]2
  Талант – крупная единица денег и тяжести.


[Закрыть].

Взяв под руку Прецию, Семпрония ушла с нею из киоска.

– Почему здесь нет Катилины? – спросила Преция.

– Старый Афраний вздумал сюда пожаловать, а они нище не встречаются, ты это знаешь.

– Ах, да… я всегда удивлялась, Семпрония, настойчивости, с какою ты безнадежно ловишь этого ужасного человека.

– Да, – ответила Семпрония со вздохом, – он один устоял против всех моих сетей. Да, да, он ужасен… ужасен для всех… кроме меня. Я люблю его, как никогда никого не любила.

– Оттого, что он не любит тебя.

– Может быть… как бы ни было, но нет той жертвы, которую я не принесла бы ему… гляди…

Обнажив по локоть свою правую руку, Семпрония показала подруге особенной формы шрам.

– Ты решилась и на это! – воскликнула Прения.

– Да, я поклялась.

– Не все мужчины в силах произнести эту формулу.

– Я была в доме Лекки, в том подземелье, где совершается то, что ужасно для самих участников. Его Орестилла, – и та не решилась на это.

– Давно? – спросила Прения, осматривая шрам.

– Месяц тому назад, – ответила Семпрония, – Ланасса была со мною, но Ланассу мудрено чем-нибудь испугать, потому что она глупа, как кукла. Понижением курса сестерций при обмене на драхмы ее испугаешь, но чем-нибудь другим никогда. Ланасса взглянула, на это, как на забаву, и хохотала во все время таинственной церемонии до того, что Катилина рассердился и воскликнул, что ему не нужны такие помощницы. Тебе известно, что значит выражение «не нужны?» – проскрипция.

Тихо перешептываясь, подруги постепенно приблизились к тому месту, откуда только что ушел Фламиний и где все еще стояла Росция.

Увидев издали их фигуры, актриса осторожно перешла за развалины и притаилась.

Имя Изиды, подслушанное ею во время ужина, совпало со словами Цезаря. Этого было довольно, чтобы дать Росции руководящую нить.

– Я не думаю, чтобы с Ланассой скоро покончили – сказала Преция, усевшись рядом с подругой на каменную скамью подле развалин, – Ланасса богата.

– Но если она окажется опасной, на это не поглядят, – ответила Семпрония, – у Ланассы гневный, вспыльчивый характер.

– Бедный Фламиний! – воскликнула Преция со вздохом сочувствия, – он изнывает в рабстве у этой гречанки. Ланасса клянется, что будет его женою.

– От него зависит его свобода, – возразила Семпрония презрительно, – стоит ему достать новый источник богатства, и он свободен. Но простак не умеет никакого дела обделать ловко без чужой помощи.

– А что ты чувствовала, Семпрония, когда клялась на верность союзу?

– Эта формула ужасней жертвоприношений Беллоны. Я, конечно, не упала в обморок, потому что такого события со мною еще не было никогда, но я… стыдно сознаться… заплакала. Это обречение души на самые ужасные муки Тартара в случае неповиновения власти нашего повелителя, обречение душ всех людей, дорогих сердцу, – ужасно!.. это хуже истязаний, которым подвергают жрецы Беллоны свои жертвы. Преция, моя милая Преция!.. ведь я – мать!.. мой маленький Публий… все кончено бесповоротно!.. я люблю Катилину, люблю безумно, и нет той жертвы, которую я не принесла бы ему.

– Ты, мать такого очаровательного ребенка, решилась на тот ужасный шаг, а Катилина даже за эту жертву все-таки не любит тебя.

– Один только миг любви подарил он мне, Преция. Это было в тот день, когда, по приказанию Суллы, он носил по всему Риму на копье голову какого-то гражданина. Дикая смелость его взора, смелость, свойственная и моей душе, бестрепетной, как дух амазонки Пентизелеи, эта смелость решила мой выбор. Он – Ахиллес, а я его Пентизелея; он полюбит меня, хоть в момент моей смерти, как тот неуязвимый герой полюбил царицу амазонок, пронзив ее грудь под стенами Трои. Наши взоры тогда встретились. Я никогда не забуду этого момента. Катилина любил меня.

Моя любовь – загадка для меня самой. Я люблю какою-то странною любовью без ревности. Я говорила тебе о Люцилле…

– Росция помешала своим несвоевременным потчиваньем.

– Да, Люцилла непременно должна принадлежать нашему союзу.

– Она в него вступит, потому что все таинственное и ужасное нравится ей.

– Без сомнения. Но она не вступит в наше братство, пока не утратит того, что одно отдаляет ее от нас, – чистой репутации. Когда то, что многие теперь справедливо считают клеветою, будет правдою, тогда Люцилла будет употреблять чары своей красоты не для гордых насмешек над безнадежными вздыхателями, а для нашей пользы.

О, Катилина!.. мрачная таинственность культа этого живого кумира очаровательна для меня!.. не только двоюродную сестру, – я ему сына моего принесу в жертву, когда он вырастет. Мой Публий будет служить союзу, несмотря на противодействие отца. Я не такова, как Орестилла; она – трусливое существо, любящее только наряды и пиры; она не понимает даже сущности стремлений нашего героя; она его любит, сама не зная за что, – за красоту и ухаживанье… безобразный скряга Афраний даже бьет ее, а она живет изо дня в день в домашнем аду, не разводясь с мужем. Я не такова – я владычица моего дома и имения; я никогда не проживу моего приданого. Я делаю, что хочу, потому что Квинт Аврелий больше мой раб, нежели муж.

Юлий Цезарь, смелый на все, не решается произнести роковую клятву. Его колебания и смешны для меня и неприятны. Заметив его любовь к моей неприступной кузине, я сама вызвалась доставить успех его бесплодным ухаживаниям, если он согласится быть нашим.

– А он?

– Согласился.

– Перехитрит он тебя, Семпрония!.. Люциллу он покорит, а клятвы союзу не даст. Напрасно ты доверила ему слишком много! может случиться беда для всех нас.

– От Юлия? – никогда!

– Нас никто не может тронуть, пока Сулла не сложил свою власть, а если он…

– Скоро Катилина провозгласит сам себя диктатором.

– Мечты золотые!.. как бы не разлетелись они в прах! – сказала Преция со вздохом.

– Репутация, которую он себе составил в такое короткое время, до того ужасна, что никто не осмелится сказать слово против него.

– А я постоянно боюсь, Семпрония, за мое будущее… я имею странное предчувствие чего-то ужасного для меня и Цетега.

– Поди ты с твоими предчувствиями!.. ха, ха, ха!

– Когда он взял меня в свой дом женою и хозяйкой, мне приснился ужасный сон… я видела на шее Цетега шарф из грубого холста… потом это превратилось…

– Полно!.. какая ты смешная, Преция!.. Я никогда не вижу никаких снов и не имею предчувствий, но готова каждый день умереть за наше общее дело. Катилина будет бессменным диктатором Рима; я буду его лучшею помощницей; я ему доставлю эту власть. Тогда он полюбит меня больше, чем Орестиллу.

– Когда же ты кончишь дело с Цезарем и Люциллой?

– Когда удастся.

– Ничего вам не удастся, клянусь всеми моими ролями! – прошептала Росция за развалинами вне себя от волнения.

Фламиний всю ночь клял свое несчастие в игре, тщетно пробуя играть на счастье Люциллы и призывая всех богов. Лентул обыграл и его, и Курия, и Афрания. Обыграл их фальшивый игрок и в кости, и в корабли, и во все другие игры.

Ланасса торжествовала, принудив Фламиния дать ей вексель на большую сумму с огромными процентами для уплаты процентов по заложенному поместью, которым владел вместо него еврей.

Уже третья ночная стража готовилась к смене, когда веселые гости стали расходиться из дома актрисы.

Цицерон, совершенно трезвый, отправился домой, но Юлий Цезарь, Фламиний, Лентул и другие не намеревались возвратиться к своим пенатам раньше утренней зари.

Они написали углем на дверях меняльной лавки ростовщика Натана из евреев: «Здесь покупает и продает человеческую совесть усердный чтитель Юпитера и Венеры, друг богатого Клеовула».

На лавке же грека Клеовула, отца Ланассы, выставили такую надпись: «Здесь обдирает с живых и мертвых людей кожу благочестивый поклонник Иеговы, друг богача Натана».

Еврей и грек были между собою заклятыми врагами, как и их дочери.

На форуме молодые люди навязали нескольким статуям рога из соломы, намалевали красные усы и бороды киноварью с прибавкою разных надписей на пьедесталах.

Юлий Цезарь, бывший в то время одним из жрецов Юпитера, провел товарищей в Капитолий.

Войдя в храм, они связали дремавшего дежурного храмового прислужника, немножко выпившего от скуки одиночества, и положили его к подножию жертвенника на лежавшие там на полу небольшими вязанками дрова, приготовленные для ожидаемых жертвоприношений.

Перебудив в нескольких домах мирных граждан оглушительным петушиным криком или кошачьим мяуканьем под окнами, неугомонные шалуны наконец при свете утренней зари разбрелись по своим домам.

Глава II
Люцилла

Росция легко могла помешать козням Юлия Цезаря, рассказавши о них отцу Люциллы, но она этого не сделала, опасаясь, что честный, прямодушный сенатор начнет в гневе совершенно бесполезный процесс с шалуном и припутает как ее, так и Цицерона в качестве свидетелей.

Люций Семпроний Тудитан, сын Кая, консула, погибшего во время террора, при владычестве ужасного Мария, не добивался никогда консульства, предпочитая спокойно служить в должности то военного, то гражданского претора в разных, близких и далеких провинциях, где он, не пятная своей репутации именем грабителя, тем не менее, умел нажить себе громадное состояние больше чем в 200 миллионов сестерций, что, однако, не было редкостью в те времена.

Благодаря его умеренной жизни и малочисленности семейства, этот капитал рос с каждым днем.

Семпроний был добрым, но ужасно придирчивым человеком. Если он начинал какое-нибудь дело, то непременно доводил его до конца, во что бы то ни стало. Затеять с ним процесс или попасть в его должники было сущею пыткой не только для виновника, но и для всех, причастных к этому делу лиц.

Этого-то и побоялась Росция.

Цицерон и Цезарь, оба превратились бы в ее противников и доставили бы ряд торжественных оваций ее сопернице, Демофиле.

Намерение не есть дело. На словах можно похитить даже солнце с неба. Цезарь легко мог отречься от своих слов, а Цицерон сказать, что ничего не слыхал.

Росция предоставила событиям идти своим чередом, зорко следя за их ходом и беспрестанно напоминая Фламинию его клятву молчать об их общем предприятии, потому что бесхарактерный юноша ничего не умел ни задумать, ни совершить без посторонней помощи.

Если ему и приходила в голову какая-нибудь самостоятельная идея, то непременно быстро угасала, задавленная вредными советами его развратных друзей.

Фламиний не был глуп, не был и жесток, изредка возникали в его голове и сердце умные идеи и добрые порывы в пользу ближнего, но все это бесследно исчезало в вихре бурной жизни, к которой он привык чуть не с детства, руководимый примером дурного отца.

Минуты проблесков сознания своей порочности бывали для него самыми мучительными из всего, что его терзало. Тогда он шел к своему единственному другу, способному понять его страданья, – к Эврифиле Росции. Но он весьма редко доходил до ее жилища, встреченный на улице и уведенный совсем в другое место одним из приятелей. Он их давно уже не любил, а скорее ненавидел, но боялся их и не имел энергии отстать от их компании, – не мог вылезти из этого, с каждым днем все более и более засасывавшего его душу болота порока. Росция поручила своим надежным агентам следить за ветреником и передавать ей все, что он им поручит, а ему передавать ее советы. Не видя их вместе, товарищи Фламиния, между которыми был и Цезарь, ничего не узнали. Росция любила Фламиния, как родного сына, и хотела его спасти, но знала, что это невозможно, по крайней мере, пока не пройдут годы его первой, кипучей юности.

Семпрония Люцилла с малолетства была странным ребенком; пытливость ее ума удивляла всех; никогда она не радовалась получению новой куклы простою детскою радостью, а непременно приставала при этом к отцу или матери с бесчисленными вопросами:

– Мама, откуда ты взяла эту куклу?

– Купила, моя милая.

– У кого?

– У Мерида, в лавке.

– А Мерид откуда взял?

– Мерид ее сделал.

– Из чего?

– Из дерева.

– А дерево из чего делают?

– Оно растет из семечек.

– А семечки откуда являются?

– Мать-Земля, наша общая кормилица, производит их.

– Как она их производит? Из чего?

– Я этого не знаю, дитя мое; боги не открывают нам всех своих тайн.

Видя на какой-нибудь гостье хорошее платье, девочка не хвалила его цвет или прочность материй, а только интересовалась узнать, кто, где и как его сделал, что вело к нескончаемым вопросам, и надоедавшим и вместе удивлявшим всех. Эти вопросы в конце концов всегда сводили речь на богов.

– Мама, – часто спрашивала Люцилла, задумчиво глядя вдаль, – кто все это сделал: солнце, звезды?

– Солнце, дитя мое, есть лучезарная колесница и венец великого Гелиоса, объезжающего наш мир.

– Разве ему не надоело каждый день ездить по одной и той же дороге? Ведь это скучно, мама!.. А богов кто сделал? Гелиоса?

– Рок произвел их.

– А вот и неправда, мама!.. – прерывала девочка со смехом, – батюшка мне говорил, что Юпитера в Капитолии сделал какой-то грек в старину.

– Он сделал статую Юпитера, как недавно Эврилох сделал бюст твоей бабушки. Разве этот бюст сама бабушка?

– Это ее изображение: я понимаю, мама. А Рок сильнее Юпитера?

– Сильнее, дитя мое.

– Почему ж мы ему не молимся?

Мать не знала, что ответить на это.

Люцилла десяти лет лишилась матери. Отец сосредоточил тогда всю свою любовь на ней одной. Он пригласил к ней лучшего учителя из свободных, приезжих греков, боясь, чтобы раб не испортил ее характера лестью. Ученица скоро превзошла старика своими знаниями, изучая даже то, чему он ее не учил, и нередко мучила вопросами из самых гуманных сфер философии.

Удивляясь пытливости ума Люциллы, родные не удивлялись ее смелости, потому что этою чертою характера отличались члены фамилии Семпрониев исстари. Много Семпрониев Гракхов и Семпрониев Тудитанов легло героически на полях битвы за отечество или сложило буйные головы в междоусобных распрях.

Люцилла и Тибулла, обе не ведали страха с колыбели, но первая еще была нежным бутоном, только обещающим роскошный цветок, тогда как ее кузина, бывшая гораздо старше ее и уже вступившая в брак, была давно пышною розой-кокеткой, у ног которой побывала вся молодежь Рима, принесла дань своего поклонения и начала отставать от этой благосклонной к дарам богини, перенеся восторг на Люциллу. Тибулла сама ловила поклонников и наслаждения; Люциллу ловили все безнадежно. Энергичные красавицы не знали преград для достижения своих целей; не было ничего, чего они не умели бы выполнить. Но цели, к которым они стремились, были различны. Не было ни одной формы сладострастия, которой не испробовала бы Тибулла; не было ни одной науки, которую не изучила бы Люцилла.

Было даже нечто отталкивающее в этом неженственном хладнокровии, с которым она говорила кузнецу в кузнице:

– Дай мне твой молот, я попробую ковать, я не слабее тебя.

Или кухарке в кухне:

– Дай мне топор, я не хуже тебя расколю дрова; дай нож – я зарежу цыпленка.

Она все пробовала и исполняла без промахов: ни молот, ни топор, ни нож не попадали мимо. Она знала, как мелют муку ручным жерновом, и ее рука от этого не болела; знала, как пашут плугом в деревне, как ловят рыбу. Каждая минута времени была у нее занята без всякого принуждения со стороны отца, Люцилла не знала, что такое праздность. Она умела играть на всех инструментах: от сорокаструнных гусель до еврейских цимбал и пастушьей сиринги: умела петь, рисовать, вышивать, плести и т. д.

Живя с отцом иногда на вилле близ Помпеи, она не столько удивляла соседей, как пугала их своим бесстрашием.

Влезть на самое высокое дерево или крутой утес; прыгнуть со скалы в глубь моря и вынырнуть далеко от берега на знакомой отмели; прийти одиноко ночью пешком в гости к подруге – это были ежедневные деревенские подвил! Люциллы.

Скромные провинциалы предсказывали, что из этой девушки выйдет отвратительное, безнравственное существо, как Семпрония Тибулла, ставшая тиранкой своего мужа после второго года их брака.

Люцилла любила свою двоюродную сестру, видя в ней родственную душу, которая одна понимала прелесть бесстрашия.

Они вместе кружились в вихре столичных удовольствий, но обращение Люциллы с молодежью резко противоречило манере ее кузины. Не было насмешницы хуже ее, но и не было красавицы, от которой поклонники переносили бы насмешки терпеливее. Одного она заставляла вместе с ней шить или плести; другого – стряпать; третьему поручала найти ей собаку или попугая с такими особенностями цвета или дрессировки, что невозможно было отыскать. В результате же все уходили от нее, не получив ничего, кроме обворожительной улыбки и жгучего взгляда.

Большинство родных и знакомых заклеймило Люциллу прозвищем «неукротимой», предсказывая, что она не упала в бездну порока только до дня своей свадьбы по обычаю римлянок, поправших все порядки своих прабабушек.

Но пока этого еще не последовало, добропорядочные женщины и девушки не прерывали своего знакомства с богиней красоты. Были между ними и такие особы, которые глядели на проделки «неукротимой» иными глазами. Благородная Цецилия под влиянием своей любимицы, актрисы Росции, видела в Люцилле нечто особенное и спорила, предсказывая, что красавица никогда не отдастся пороку.

Отец видел в Люцилле самое капризное существо на свете и вместе самое дорогое его сердцу.

Он беспрекословно выполнял все прихоти своей милой деспотки, с ужасом размышляя о ее будущем, но не имея энергии возразить ей ни одним словом.