Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 52 страниц)

Глава XXXII
Певец в отставке

Художник не досадовал на своего доброго тестя за то, что он его явно одурачил, согласившись, что иначе его нельзя было спасти от Катилины.

Несколько дней он тосковал, но не так о самом отсутствии певца, как от мысли, что человек, которого он любил до обожания, оказался не больше, как ловким актером. Он даже стал желать, чтобы певец к нему не возвращался, не зная, как отнестись к своему бывшему другу после разъяснения причин этой дружбы.

– Дружба и заботливость хитрого наемника ради щедрой платы! – грустно восклицал он вначале, но потом его легкомысленный дух успокоился.

Семпроний увез его из Рима в Пальмату. Они ехали домой тихо; им незачем было теперь торопиться. Месть совершилась. Когда они проехали округ Нолы и были уже вблизи цели своего путешествия, их нагнала деревенская повозка.

– Семпроний!.. друг!.. сосед! – раздалось оттуда.

Путники увидели Кая-Сервилия и Барилла, сидевших рядом.

– Здравствуй, сосед! – ответил Семпроний.

Повозки поехали тихонько одна подле другой.

– Как давно мы не видались! – продолжал Сервилий.

– Давненько, сосед! как здоровье твоей супруги?

– Здорова, сосед, только захлопоталась совсем; обоих племянников в поход снаряжает, да две свадьбы у нас затеялись.

– Чьи же свадьбы-то, друг?

– Рамес отдает свою старшую дочь за сына Аристоника, а второй сын Аристоника, Евмен, сватается за Люциану, дочь Барилла. Мы с Аврелией любим пировать в кругу наших клиентов. Аврелия целые дни хлопочет с Лидой и Катуальдой о приданом их дочерей.

– Что ж ей хлопотать-то? – возразил Семпроний, – Рамес и Лида богаты, и Барилл не беднее их; сами купили бы все.

– Хе, хе, хе! – тихо засмеялся добрый старик, – разве женщина утерпит, чтоб не вмешаться, где дело идет о белье или посуде?! будет скоро в деревне пир навесь округ; мы созвали всех соседей; приезжай и ты, друг.

– Что ж ты, Барилл, вторую дочь прежде старшей выдаешь? – спросил Семпроний.

– Жених-то уж очень богат, господин, – ответил рыбак с самодовольной улыбкой.

– Вот и едем теперь в Помпею за покупками, – сказал Сервилий, – жаль одно, сосед: из-за этих свадеб-то сестры перессорились. Гиацинта из себя выходит от зависти, что сестра идет за купца.

– Погодим… может быть, и ее за купца выдам, – сказал Барилл.

Соседи раскланялись; колесница Семпрония свернула с шоссе к его вилле.

– Семпроний, – обратился художник к тестю, – разве Рамес опять служит Нобильору?

– Разве ты с ним не встречался здесь?

– Нет. Я не ходил в Риноцеру, потому что те места… ты знаешь… тяжело мне их видеть.

– Рамес теперь не раб, а клиент, богатый купец в Помпее; поглядел бы ты, зять, как он стал горд да важен!

– Когда он вернулся?

– Почему тебе это интересно?

– Очень интересно. Я считал певца за того самого Рамеса.

– Ты считал певца за Рамеса! – засмеялся добродушный старик, – ловкий штукарь!.. совершенно сбил тебя с толка.

– Он был на него похож.

– Солнце похоже на луну, потому что круглое, а луна на репу, потому что желтая… ха, ха, ха!.. Рамес бежал после нашествия разбойников и долго пропадал неизвестно где. Лет десять тому назад Аристоник, все время искавший его по просьбе Сервилия, нашел его в Массилии вместе с Лидой, рабыней Люциллы.

– Лида жила здесь; она приходила ко мне.

– Может быть, и Рамес тут жил… кто их разберет!.. эти люди не простаки, как мы с тобой, любезный зять. Рамес уверил Сервилия, что его и Лиду поймали корсары и Продали в Массилии какому-то господину, который их скоро освободил. Он рассказал такие приключения о себе, что сосед Сервилий даже целую поэму написал вроде Гомеровой Одиссеи на тему странствований своего любимца и его супруги.

Каким путем Рамес разбогател, знает только он сам. Добряк Сервилий простил его за бегство, потому что очень любит. Если он тебе и встречался в городе, то ты его не мог узнать, потому что у него борода чуть не до пояса и одет он богаче своего простака-господина, а твои убеждения были направлены на то, что Рамес с тобой.

– Странное совпадение!.. Рамес был белокур, невысок, плутоват и образован. Певец совершенно таков.

– А ты много ли раз видал его до твоей свадьбы и днем ли?

– Совестно, тесть, вспоминать все это… видал-то я его много раз, но…

– По ночам?

– Да. Я не ходил днем к невесте, потому что Сервилий ненавидел меня, чего я и стоил.

– У Рамеса волосы не белокурые, а русые, рыжеватые и карие глаза, могшие вечером казаться черными.

– Рамес служил здесь три года…

– Он родился в доме Сервилия.

– Ах, как певец лгал!

– Ловко лгал он тебе, зять!.. он сам назвался Рамесом?

– Нет, я ему это сказал.

– Ты сам помогал его плутням.

– Ох!.. что я, сенатор, попал под влияние безыменного проходимца, – это еще не беда!.. горько мне одно то, что он любил-то меня только по твоему приказанию.

– Не по моему, зять… я тебе много раз говорил, что не я нанимал его, а Люцилла.

– Это все равно… любил он меня по найму и приказанию!

– А ты его и теперь еще любишь; вижу.

– Не люблю! не люблю!..

– Люби или не люби, – это твое дело, только не тоскуй о нем, пока он не вернется.

– Я желаю, чтоб он даже не вернулся.

– Ну, уж я-то этого не желаю!.. нет, зять; плохо нам обоим без него будет, если он не вернется.

Старик командовал, как хотел, своим легкомысленным зятем, то отвращая его сердце от певца, то снова возбуждая его сожаления, что певец не едет домой.

Художник спал в своей пещере; его разбудил громкий стук опрокинутого стола со всей бывшей на нем посудой. Вскочив испуганно с постели, он в первую минуту вообразил, что это дикий козел случайно попал в пещеру и сейчас его забодает, потому что из соседних поселян никто не был расположен к нему враждебно, кроме Вариния, над которым все смеялись; следовательно, он не мог ожидать нападения ночью на него в его убогом жилище, где и после признания его личности тестем все осталось по-прежнему бедно и просто, кроме роскошной живописи на стенах и потолке, работы его рук, и не было ничего, могшего соблазнить грабителей. Когда певец являлся изредка ночевать к нему, обучая его работе, он опасался нападений мстительного Барилла, но теперь, живя один, он спокойно спал уже несколько ночей сряду. Никто и днем не тревожил его, даже дети не приходили, потому что никто еще не знал о его возвращении.

Прислуга в доме Семпрония смотрела на него равнодушно, нимало не допытываясь, кто этот один из многих клиентов богача.

– Есть ли тут кто-нибудь в пещере? Нарцисс, ты здесь? – раздался в темноте знакомый голос.

Художник зажег свечку и увидел певца, стоявшего около опрокинутого стола.

– Нарцисс, – повторил пришедший, – возвратившись сюда с Аврелием для окончательных сборов в поход, я даже не захотел переночевать у моего господина, а поспешил к тебе.

– Зачем теперь тебе я нужен?

– Как зачем? – чтоб больше не разлучаться. Я помню, как ты плакал, провожая меня. Я решился не ехать на войну, чтоб жить с тобой здесь опять. Пусть Аврелий ищет себе другого!

– Не друг я тебе и не Нарцисс. Семпроний признал мою личность и рассказал, зачем тебя наняли. Ты любил меня только по приказу ради платы; я знаю все.

– И гонишь прочь?

– Ты мне не нужен. Я теперь буду жить спокойно и не убегу от моего доброго тестя; мы помирились. Шпионить за мной не к чему.

– Семпроний сказал тебе все это для того, чтоб ты не тосковал обо мне.

– А я все-таки тосковал. Не о тебе самом я тосковал, а о том, что ты никогда не любил меня. Если б ты знал, до какого обожания любил я тебя!.. если б ты знал, как я верил тебе!

– А теперь ты убежден, что в груди актера или бандита не может биться сердце никакими иными чувствами, кроме жадности к наживе. Узнай, Квинкций-Фламиний, что я был гораздо богаче тебя, но служил тебе не только ради жены твоей, но и по собственному желанию. Я полюбил тебя. Никакая плата не могла бы закабалить меня тебе. Аврелий не беднее твоего тестя, а я покинул его и вернулся к тебе.

– Я никуда не пойду с тобою от моего тестя; оставь меня!

– Я и не хочу уводить тебя от тестя. Я хочу только твоей прежней дружбы. Прости, благородный сенатор, если твой покорный клиент оскорбил тебя, но позволь провести тут остаток ночи!.. Ба!.. да ты и постель-то мою выбросил!.. ха, ха, ха!.. стало быть, кончены все дела и счеты!.. ха, ха, ха!.. но не беда!.. я улягусь и на циновке с сумкой под головой: дело привычное.

Он погасил свечку и лег на пол.

Художнику не спалось; ему припомнились жаркие объятья, поцелуи и слезы певца при их расставании; припомнились их взаимные уверенья в дружбе и обещанья; припомнилось все прошлое, как певец обмывал и перевязывал его рану, растирал его больную грудь, согревал его в своих объятьях при внезапных припадках лихорадки… теперь певец опять здесь, усталый лежит на полу, встреченный без ласки, холодно и равнодушно…

– Электрон! – тихо позвал художник.

– Что?

– Ты очень устал с дороги?

– Устал. Я уйду от тебя завтра, если я тебе неприятен.

– Ложись на мою постель; я уж выспался. Отдохни после дальней дороги.

– Наши роли переменились, благородный сенатор. Теперь я – слуга, но, к сожалению, неугодный господину сенатору.

– Я еще не сенатор. Мое звание не возвращено мне. Поди сюда!

Певец не заставил повторять призыв, подошел и сел у изголовья.

– Ты обвинял меня во лжи, – сказал он, – сам ты заставлял меня лгать.

– Да, ты лгал мне с первого дня до последнего; что ни слово, то ложь!

– Аврелию я не лгал, потому что Аврелий ни разу не спросил меня о том, на что я не могу ответить правды. Аврелий просит руку моей дочери, Амариллы.

– Какими сетями хитрости вынудил ты к этому неопытного юношу? сенатор женится на рыбачке! на рабыне! это невозможно.

– Служить Аврелию для меня было гораздо легче, нежели ухаживать за тобой. У нас были самые простые отношения доброго господина к усердному слуге, пока я не открыл ему моего имени. Тогда все это переменилось.

– И он женится на дочери безыменного человека низкого происхождения?!

– Для него я не безыменный и не низкого происхождения человек. Я открыл ему, что мой род не ниже его рода.

– Ты насказал ему, что происходишь от самого царя Гиерона сицилийского, как про Спартака говорили, что он попавший в рабство потомок фракийских царей?.. ха, ха, ха!.. высокий род, да только… линия не прямая, а косвенная… без документов.

– У меня нет документов, но есть то, что их важнее, – свидетели.

– Такие же, как ты, кинжальщики?.. бедный Аврелий!

– Аврелий вовсе не неопытный юноша, как ты полагаешь. Это очень умный и уже бывалый на войне человек; ему 27 лет; он никогда не был ни простаком, ни игроком, ни мотом; никакие усилия его матери-злодейки не могли совратить его в заговор. Амариллу он много раз видал в домах Семпрония и Нобильора; она ему нравится.

– Но его отец…

– Узнав тайну моего рода, сочтет за честь родство со мной.

– К кому же ты теперь поступишь на службу, высокородный павлин в вороньих перьях?

– Никому я теперь не стану служить. Я теперь вольный человек. Служба моя кончена. Я сделал все, что поручила мне Люцилла: отмстил Катилине, приняв деятельное участие в мерах против заговора, спас тебя, утешил Семпрония и успокоил скорбную тень Тита-Аврелия, увлеченного красавицей в могилу, похоронив его прах. Мне больше нечего делать. Я отдам мою дочь за сенатора и исчезну.

– Не лги! ты не дух.

– Певца вы больше не увидите.

– Ты честно исполнил твой долг. Прав Семпроний!.. он сказал, что его дочь не могла бы того сделать, что сделал ты, таинственный певец. Даже зная, что ты любил меня по приказу, я не чувствую злобы на тебя; когда ты уйдешь, я буду вспоминать тебя с благодарностью.

– И вспоминать, хоть изредка, те блаженные для меня дни, когда мы вместе бродили по лесам и горам? Вспомнишь?

Художник томно вздохнул.

– Да, Электрон, вспомню; были ли, в самом деле, те дни блаженными для тебя, я не уверен, но для меня они из тех, что не повторяются в жизни. Тогда впервые узнал я прелесть истинной дружбы, – дружбы без женщин, вина и азартной игры… дружбы чистой, как я полагал… о, если б это было не напускное!.. если б ты был не наемником!

Сказав это, художник заплакал.

– Теперь я больше не наемник; я – вольный человек без службы; я не пойду служить даже тебе, если ты не хочешь любить меня по-прежнему.

– Дай мне твою честную руку!.. благодарю тебя за все, что ты для меня сделал!

Руки крепко пожали одна другую, и мир был снова заключен. Преграда к дружбе мгновенно рушилась от этого рукопожатия.

– Друг! – шепнул художник.

– Милый! – ответил певец.

– Я не могу не любить тебя!.. я не могу жить без тебя!.. обманывай меня опять, сколько хочешь, твои обманы не оскорбят меня больше; только не уходи, не покидай меня!

Друзья поцеловались.

– Ты плачешь, – сказал художник, – твое сердце не камень; нет!

– У меня каменное сердце. Нарцисс!.. Квинкций!.. милый друг!.. если б мое сердце не было подобно камню, то погибли бы мы оба.

– Эти слезы… эти рыданья… ах, я верю, верю тебе опять!

– Ты не скажешь, что дружба моя была фальшивой дружбой наемника, когда узнаешь мое тайное имя, узнать которое ты страстно добивался давно. Аврелий узнал это имя и лишил меня моих чар.

– Аврелий узнал твое волшебное имя!.. Аврелий знает больше, чем я!..

– Когда он выдаст мою тайну, я должен исчезнуть. Волшебство мое кончилось.

– Если б я узнал это имя, то никогда не выдал бы твоей тайны.

– Эта тайна убила бы тебя.

– Аврелия она не убила, а меня…

– Аврелий узнал ее уже не рано, когда, все равно, близилось это время. Пойдем в господский дом!

Глава XXXIII
Названные сестры

В мансарде под крышей рыбачьей хижины было две комнаты. В одной из них спала гордая Люциана, а в другой, что попросторней, Амарилла и Гиацинта.

Был уже довольно поздний час в ночь возвращения певца. Внизу в хижине уже все улеглись, только младшие ребятишки неугомонно орали, то один, то другой, на что привычные взрослые мало обращали внимания.

Подруги сидели рядом, за неимением мебели, на полу около раскрытого сундука Гиацинты.

– Всех нас родители назвали по указанию судьбы, – сказала между прочим Гиацинта, перебирая разные красивые вещицы, – меня, потому что госпожа Росция принесла матушке при поздравлении букет из первых гиацинтов, расцветших в ее саду. Я родилась в Риме, когда матушка была актрисой, а батюшка за морем был. Брата Церинта назвали так, потому что в тот день ночевал у нас купец Церинт; Люциана рождена в самый момент восхода солнца; Нарцисс получил имя в честь Нарцисса-отшельника, приходившего тогда, а он редко сюда ходит. Все мы названы по указанию судьбы, а твои родители, Амарилла, дали тебе имя не подходящее. Отец дал тебе имя, происходящее от любви, и продал нам… какая же это любовь?!

– Отец ли он мне, Гиацинта… сомневаюсь я в этом. Я не могу звать певца отцом… я привыкла видеть в нем только болтуна, нарушителя нашего спокойствия. Мое имя не от любви, а от горечи взято; горькая моя жизнь, точно полынь.[51]51
  Amare – любить. Amarus – горький.


[Закрыть] Милая Гиацинта, ты меня любишь, как сестру, а я погублю твое счастье.

– Погляди, какой пестрый платок!.. это новый у меня. Отгадай, кто подарил.

– Кай-Сервилий?

– А вот и не он совсем.

– Ну, твоя мать.

– И не матушка. Что ты такая скучная, Амарилла? ты похожа на рыбу, которую потрошить собираются. Странный у тебя характер!.. если б меня просватал отец за Никифора, да я день и ночь стала бы хохотать и прыгать… чем он тебе не люб?

– Никифор люб мне, как брат родной, но я знаю, что тебе он люб больше, чем брат. Ты умрешь, если тебя за него не отдадут.

– Это настоящий египетский платок; в Египте их девушки на головах носят вот так.

Краснощекая, прекрасная рыбачка кокетливо повязала свою голову новым пестрым платком.

– Красиво? – спросила она, улыбаясь и вертя в руках маленькое жестяное зеркало.

– Очень, – ответила Амарилла.

– Не сказывай, милая, отцу!.. мне его подарил наш Никифор.

– Будешь ты, Гиацинта, плакать от меня!.. твой отец отдаст меня за Никифора.

– А может быть и не отдаст, потому что матушка не хочет. Да что Никифор!.. люблю я его… ах. как люблю!.. а все-таки он не купец. Если бы мне нашли жениха богатого-то я и Никифора забыла бы со всеми его платками. Ах, если б купец посватался!.. посадил бы он меня в хорошую комнату на мягкое кресло и целый день позволил бы жевать сласти… как было бы хорошо, Амарилла!.. дал бы мне купец самой душистой помады из нарда или мирры… у меня есть одна банка… я ее не употребляю, а только нюхаю… ведь другую-то не получишь!.. подарил бы мне купец резную гребенку с амурами, сшил бы мне платье желтое с золотыми полосами и цветами, настоящее пергамское парчовое. Эх, провоняли мы тут рыбой!.. какие тут женихи, Амарилла!

Амарилла грустно вздохнула.

– Гиацинта, – сказала она, – помнишь ли ты, как Аврелий к отцу гостить приезжал?

– Конечно, помню. Нам обеим с тех пор отец строго запретил в господский дом ходить.

– Было тогда со мной приключение, которого я никому не рассказывала, даже тебе… одной только твоей матушке сказала.

– Ну!

– Раз… ты уже спала, а я сидела у окна и скучала, плакала… ото было вскоре после того, как мы ходили к дедушке-колдуну гадать; он сказал нам, что за Никифора выйдет та, которая его сильнее любит. Я и заплакала, раздумавшись о том, что ты его больше любишь, чем я, а отдавать меня хотят. Вдруг… нет, не скажу!

– Аврелий взлез к тебе по дереву? так?

– Взлез, только не он, а певец; он в комнату-то не влезал, а за окошком был на дереве и говорил… много… сладкое такое…

– Сам за тебя сватался?

– Нет… я всего-то уж не помню, потому что это давно было… говорил он мне, – не ходи за рыбака, не за рыбаком тебе быть; ты – ундина, рожденная для кораллов и перламутровых дворцов… много такого говорил мне певец… я очень тогда смутилась и испугалась, даже не поняла всего, что он говорил. Потом он спросил: хочешь ли погадать еще о твоей судьбе? – я ответила: хочу, да только хозяина боюсь. Глупа я тогда была; если б я не согласилась гадать, не случилось бы со мной этого неприятного приключения. Мы с матушкой отвезли нашим завтрак на отмель, а потом, вместо того, чтобы плыть обратно домой, причалили к берегу Пальматы и пошли к дедушке-колдуну.

– И гадали?

– Да, мы гадали. Колдун насыпал песку на доску, разрисованную разными фигурами, и велел мне прижать руку, чтобы вышел на песке след. Потом он поглядел на песок и сказал – я знаю твоего жениха; он не рыбак и не раб и не купец; ты его увидишь завтра при закате солнца близ утеса Носорога; он попросит тебя взять его в лодку. Матушка тогда очень много смеялась, а певец ущипнул ее за. щеку до того крепко, что после синяк был.

– Бедокур был этот певец!.. батюшка очень обрадовался, когда он и Нарцисс ушли из наших мест. Вот уже больше года, как их обоих не видно у нас. Бывало, как ни побывают они, – непременно что-нибудь случится: у Вариния захворает овца, или замок испортится, или…

– Это не от колдуна делалось, сестра; Вариний только на него. сваливал. А помнишь ли, как он золото нашел?

– Чудак!.. нашел у себя в комнате на полу деньги да. и выбросил их, говоря, что это ему колдун подложил не к добру. Наши молодцы с радостью их подобрали. Никифор тогда мне много сластей купил.

– И мне тоже.

– А батюшка терпеть не мог певца за то, что после его посещений долго не опомнишься: он посуду перебьет, или батюшку рассолом обольет, или матушку поцелует…

– Или тебя, – прибавила Амарилла, – ты еще была очень мала, не помнишь, как певец отколотил батюшку своей лютней. Треснул его по голове… лютня разлетелась вдребезги… не больно было батюшке, потому что лютня, ведь, тонкая… но он долго бранился и грозился подстеречь певца и отколотить самой большой рыбой. Ловок был певец, – не попался.

Гиацинта спрятала свой платок в сундук, убрала под кровать, улеглась и спросила:

– Что ж ты, Амарилла, видела жениха-то?

– Не знаю, – застенчиво ответила молодая девушка, тоже укладываясь спать.

– Как не знаешь?

– Жениха я видела, да не одного, а нескольких, и не знаю, который мой.

– Ха, ха, ха!

– Матушка повезла меня к утесу Носорога; в этот день у Кая-Сервилия гости были, мы вышли около утеса на закате солнца и стали собирать устриц. Вдруг целая толпа господ сошла к морю… Семпроний там был, старый Фабий, старый Аврелий, молодой Аврелий… много было… и Кай-Сервилий был с ними. Они попросили меня перевезти их оттуда на наш берег. С этого самого дня запала мне в голову мысль… вопрос: кто мой жених? я, пожалуй, забыла бы это после, но матушка стала напоминать; она меня спрашивала, кто мне нравится? за кого из господ я хотела, бы выйти? я ей ответила, что мне все равно, лишь бы не за Семпрония и не за старого Аврелия, потому что они оба старики. Матушка хохотала. Ах, Гиацинта!.. молодой Аврелий лучше всех!.. чудо!.. умный и добрый…

– И богат… ух, как богат!.. латы на нем серебряные, перья на каске страусовые, шпоры стучат, меч побрякивает… дивно хорошо!.. если б я была из благородных, то и за купца не пошла бы; вышла бы за воина.

– Певец, говорят, в солдаты пошел.

– Слышала… певец-красавец, лучше Аврелия, да что ж певец!.. ему богатым не быть!.. и солдат не всяк хорош. Видала я рядовых-то из бедняков в засаленных кожаных панцирях с мечами, похожими на кухонные ножи. Люблю я певца, Амарилла, очень люблю, а замуж за него не пошла бы.

– Я сказала матушке, что молодой Аврелий нравится мне больше всех; матушка смеялась; батюшка-хозяин подслушал это и разругал нас обеих.

– А мне из господ нравится больше всех молодой Фабий.

– Помню, как ты к нему приставала с разговорами, а он все ко мне лез.

– Он только на два года старше меня, да это ничего… будь я благородная, пристала бы к отцу, чтоб он меня посватал… богат Фабий, ах, как богат!..

– А будь богат Никифор, ты забыла бы, Гиацинта, всех для него. Стосковалась бы ты по нем и среди богатства. Ты только так пустое болтаешь мне, как всегда.

– Никифору, как и певцу, не быть богачом!.. что ж надеяться на это!.. эх, если б он был богат!..

Обе девушки зевнули и уснули.

– Сестра! – позвала чрез несколько времени Гиацинта, – слышишь, сестра? – кто-то Церинта будит.

Амарилла не ответила.

Внизу раздавался под окнами грубый голос:

– Церинт!.. Церинт!!. проснись, косматый!

– Кто там ломится? – отозвался молодой рыбак, высунув в окошко голову.

– Выдь сюда!.. золотой викториат дам… давай мне лодку, не то сам отвяжу.

Рыбак выпрыгнул в окно.

Гиацинта выглянула из окна мансарды. В ту же минуту что-то тяжелое пролетело мимо ее лица в комнату и упало на пол. Рыбачка нагнулась и расхохоталась.

– Сестра! – сказала она, – гляди, что сюда бросили!.. подсолнечник… бьюсь об заклад, что певец воротился; больше некому так дурачиться по ночам.

Она подобрала в горсть руки семена, рассыпавшиеся по полу из цветка, улеглась на постель и стала их грызть.

– Ах, как я рада, если это певец!.. он веселый… веселее всех в Околотке… сколько будет смеха!.. матушка обрадуется, молодцы обрадуются, соседские девушки обрадуются… никто не играет лучше певца; ноги сами пляшут под его музыку.

Амарилла ничего не отвечала на веселую болтовню своей названной сестры.