Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 52 страниц)

Глава XX
Двенадцать проскрипций

Усадьба молодого Квинкция Фламиния, граничившая с владениями Кая Сервилия, была одним из тех несчастных поместий, в которых нет во власти помещика ни кола, ни двора, ни закуты, потому что все до последнего бревна и гвоздя там было заложено жиду-банкиру, который эксплуатировал, как хотел, заложенное имение, не могшее, по тогдашним законам, в случае неплатежа процентов, перейти в его собственность, но могшее быть проданным другому помещику из знатных.

Тамошний дом походил на заброшенные развалины богатого замка или маленькой крепости, потому что был обнесен высокою, каменною, довольно хорошо сохранившейся стеною. Он был деревянный, построенный без всякого стиля, или, лучше сказать, в том причудливом, не поддающемся правилам архитектуры, стиле, в каком и до наших дней строятся подобные загородные игрушки капризных мотов, требующих от архитектора сооружения палат чуть не в 24 часа.

На его главном фасаде был устроен глубокий римский вестибулум, но с египетскими колоннами; окна были расположены без симметрии, разной величины и вида: одни из них были круглы, другие длинны, перед некоторыми красовались выступы вроде балконов.

Крыша была плоская, на восточный манер, окруженная перилами. С одной стороны на ней возвышалась башня. Этот дом сообщался с флигелями такой же оригинальной архитектуры посредством двухэтажных колоннад с вазами и статуями.

Все это было теперь в самом жалком виде; вазы и статуи были давно проданы, кроме двух-трех несчастных экземпляров, успевших повредиться до продажи и таким образом уцелевших. Одна из них, безрукая и безносая, жалобно глядела на разоренные руины, из года в год покрываясь плесенью и мхом.

На крыше, благодаря климату юга, уже. успели вырасти деревья и масса ползучих растений, гирляндами свисавших вдоль стен. Одни из окон были заколочены, из других торчала солома, в третьи свободно врывался сквозной ветер и гудел в пустых комнатах, из которых была вывезена вся мебель, сколько-нибудь годная для продажи. Роскошный парк, некогда окружавший усадьбу, был вырублен, огород заброшен; в нем зеленели только три-четыре грядки, возделанные заботливой рукой рабов – сторожей поместья, живших тут. В нижнем этаже дома, в трех комнатах, еще годных для жилья, по временам жила Мелхола, дочь еврея, владевшего Риноцерой. Она укрывала иногда Фламиния, когда ему приходилось спасаться от своих других кредиторов. Из Нолы он спасался в Неаполь, из Неаполя – в Рим, оттуда в деревню и т. д., пока не наживал денег и не заставлял ростовщиков оставить его ненадолго в покое.

Фламинию было только 24 года, а он успел уже совершить великие подвиги на житейской арене среди ростовщиков и женщин. Женившись 19 лет по выбору отца, он через год убил жену и своего соперника. Женившись во второй раз, он развелся с женой, промотав ее приданое. Кроме этого, он уже успел растратить до Последней монеты по очереди три больших наследства – после отца, дяди и дедушки.

В Риме у него был огромный дом, полный всевозможных редкостей. Там хранилась палица Геркулеса, меч Аннибала. щит Александра Македонского, шлем Гектора, стул и прялка Елены Спартанской, ложка Ромула и т. п. диковины, за которые счастливый обладатель заплатил баснословные суммы денег, нимало не усомнившись в их подлинности.

В первой комнате, куда вошли приехавшие, была кухня; стоя пред очагом, Мелхола усердно занималась приготовлением ужина для многочисленного общества при помощи всех своих пяти рабов.

В следующей комнате шел уже в полном разгаре пир. Оттуда неслись крики беспрестанных заздравных тостов, к которым нередко примешивались тосты совершенно противоположные, – за чью-нибудь погибель. Резко раздавался звук бросаемых игральных костей с возгласами гнева или взрывами хохота.

При появлении Фламиния и его двух спутников все вскричали: «Диктатор!» и полезли к бледному брюнету со своими тостами, наперерыв стараясь обратить на себя его внимание.

– Прочь, все прочь, я устал! – мрачно ответил он и уселся со своими спутниками отдельно от прочих ужинать в третьей комнате.

Члены союза продолжали свою пирушку; некоторые из них завистливым оком поглядели вслед Лентулу и Фламинию, почтенных дружбой предводителя, и таинственно зашептались между собою.

– За что такая честь этому болтуну? – говорил Курий про Лентула, давно ненавидимого им.

– Предпочтен даже мне! – воскликнул Цетег.

– А Фламиния он еще недавно просто презирал, – заметил Габиний.

– Я желал бы свернуть Лектулу шею… о, я сверну!.. не диктатор, так я сам помещу его в мои проскрипции! – шепнул Курий.

– Тише!

– Никого не боюсь!

– А я ненавижу Фламиния за то, что ему валится с Олимпа такое счастье, – сказал Цетег, – красавица и двести миллионов!

– Только не ему они достанутся, – перебил Габиний.

– Он нас тогда, пожалуй, покинет, – заметил Цетег.

– Разве это легко? – возразил Габиний, – попробуй кто-нибудь это сделать!.. разве наши кинжалы притупились?

– Разве перевелись невольники претора? – перебил в свою очередь Курий, – претор не простак.

– Его первого в проскрипции! – вскричали многие.

– Так он вам и дастся, как козел отпущения, на заклание! – дразнил их Курий.

– Ты что ль его защитишь?

– Да уж не пошел бы рисковать своею шеею.

– А если пошлют?

– За какую вину? На такие дела, есть у нас бандиты и провинившиеся члены.

– Ты уж много раз провинился твоей болтливостью.

– Лентул болтливее меня; его любят, его кормят за отдельным столом, а меня пошлют на верную смерть… нет, этому не бывать!

Продолжая свои жалобы, молодой человек сладко задремал над недопитым кубком.

Наскоро поужинав со своими друзьями, предводитель тайного общества велел им позвать к себе членов союза. Они вошли.

Люций Катилина (так звали главу прожившихся мотов) отпер секретный засов у стены и поднял две половицы деревянного пола этой комнаты. Под ними оказалась узкая каменная лестница, ведущая в подземелье.

Заперев окна ставнями и дверь комнаты, предводитель и вся шайка спустились под пол, зажегши несколько плохих сальных свечей деревенского изделия.

Подвал был довольно обширен и наполнен разными товарами в бочках и тюках.

Дети благороднейших фамилий Рима, благодаря своему мотовству превратившиеся в разбойников, заняли свои места на скамьях, стоявших рядами посредине подземелья одна сзади другой, как это было в сенате. Несколько поодаль на возвышении стояло каменное кресло, подобное курульному седалищу консулов и диктаторов.

Это была полная пародия на сенат Рима.

Заняв свое место, самозваный диктатор начал речь.

– Будущие благодетели народа римского, – сказал он совершенно серьезно, как будто нимало не сомневался в истине этой комедии, – покуда благие боги не даровали нам настоящей власти в Риме, наш сенат – это подземелье и другие места, подобные этому. Удовольствуемся этим до наступления золотого века, когда уж не будет ни кредиторов, ни скупых стариков, из которых первые сосут нашу кровь, а вторые ставят всевозможные преграды для нашего покоя и счастья. Народ, будьте уверены в этом, друзья мои, с нетерпением ждет нашего появления, как своих благодетелей. Я был другом великого Суллы, но великий Сулла был человек и мог ошибаться, поэтому наша задача состоит в том, чтоб в сущности продолжая его благотворные для Рима начинания, исправить его ошибки. Он часто ошибался, подчиняясь влиянию дурных советников.

Великого Суллы теперь не стало. Вы это знаете. Я вас созвал сюда, чтобы сказать вам, что наш час близок. Скоро отворятся для нас двери широкой арены действия. Каждый из моих друзей да вспомнит, какою страшною клятвой он обязался верно служить мне и моему делу. Вы пили со мною нашу общую кровь, пролитую из правой руки, клялись подземными богами и тенями ваших предков.

Подтверждаете ли, друзья, теперь снова эту страшную кровавую клятву?

– Подтверждаем, клянемся! – раздались голоса.

– Между вами я не вижу некоторых… где же молодец Курий?

– Он так много выпил, что заснул, и его не могли разбудить, – ответил Габиний.

– Он почему-то каждый раз засыпает при повторениях клятвы, – сказал предводитель мрачно. – Он надежен?

– Я – за него порука, – сказал Фламиний.

– Ты, а кто порукой за тебя?

– Мое прошедшее.

– Увидим. Повтори формулу клятвы.

Фламиний вздрогнул, но повторил довольно твердо длинною формулу ужасной клятвы верности делу Катилины и беспрекословного повиновения его воле. Когда молодой человек в первый раз клялся, не было у него ни единого существа на земле, которое он мог назвать любимым; ему было все равно, бесхарактерному эгоисту, кто счастлив, кто страдает, кто спасся, кто погиб. Теперь было не то; его сердце тревожно забилось при мысли о Люцилле; он вспомнил слова Катилины о ней и вздрогнул, повторяя клятву.

– Когда окончится срок службы Лепида и его товарища, – сказал Катилина, снова обращаясь ко всем, – настанут выборы и консулом должен быть я. В товарищи себе я выберу Антония[19]19
  Это был отец человека, бывшего после триумвиром и погибшего вместе с Клеопатрой.


[Закрыть], чтоб замаскировать мои стремления; это человек незначительный, слабохарактерный, не принадлежащий ни к какой партии и не богатый; он не будет мне мешать.

Из значительных лиц на моей стороне Марк Красс, наш знаменитый богач, Юлий Цезарь и много других, менее значительных лиц. Они не принадлежат клятвенно к нашему союзу, но их симпатии прочны, потому что основаны для одних на ненависти к Помпею, для других – на надеждах с нашей помощью достигнуть славы, чего им, конечно, не удастся, но их не следует разуверять до времени.

Цицерон готов говорить свои речи в пользу каждого, чье дело в хорошем положении; он – тонкий дипломат, знает, кому угодить; стоит нам взять верх на выборах, – Цицерон наш со всем его красноречием.

– Он сам добивается консульства, – сказал Лентул.

– Добиваться – не значит добиться, – возразил Катилина, – если добьется, не проносить ему своего консульского плаща и одной недели!

Выяснив положение нашего дела, я перехожу, друзья мои, к объявлению моих других намерений.

Двенадцать месяцев у нас в году. Прошедший год был очень счастлив для моего дела. Поэтому и новый путь, открывшийся для меня со смертью Суллы, я начну, подобно Вертумну, богу года, двенадцатью проскрипциями.

– Двенадцать проскрипций! – вскричали партизаны, одни – со злобной радостью, другие – с ужасом.

– Да, – ответил Катилина, – двенадцать проскрипций должны очистить мой путь к диктаторской власти… слушайте, друзья мою волю; ты, Лентул, записывай имена проскриптов, а ты, Фламиний, называй мне по порядку месяцы. Первый месяц года…

– Март, – громко сказал Фламиний.

– Кней Помпей должен умереть за то, что считается лучшим гражданином Рима, – мрачно сказал Катилина. Лентул записал.

– Апрель, – продолжал Фламиний.

– Марк Туллий Цицерон должен погибнуть за то, что добивается консульства.

– Май.

– Кай Юлий Цезарь.

– Да ведь он наш сторонник, – возразил Лентул.

– Он погибнет, когда мы вычерпаем все его расположение и он уже будет не нужен нам. Продолжай, Фламиний.

– Июнь.

– Марк Красс; мы его погубим, когда опустеют ради нашего дела все его сундуки.

– Квинталий.

– Великий Понтифекс; он стесняет своим строгим надзором жизнь весталок; мы их освободим от бремени их тяжких обетов. На его место надо постараться поместить человека, преданного нам, чтобы сокровищница храма Весты была в наших руках. Дальше!

– Секстилий.

– Марция, дочь Марка Аврелия.

– За что же ее, диктатор? – спросил Лентул.

– Она очень богата и принесла с собой огромный капитал. Имущество весталки, не оставившей завещания, переходит во власть храма.

– Сентябрь.

– Лукулл; он ест вкуснее всех в Риме. Ха, ха, ха!.. нет вины у человека – придумаем ее.

– Октябрь… позволь, диктатор, мне…

– Что?

– Самому назвать проскрипта, – сказал Фламиний.

– Говори!

– Кай Сервилий Нобильор, мой сосед. Он – бездетный человек; если он умрет без завещания, Восточная Риноцера будет моей, в силу завещания моего прадеда, а его деда.

– Хорошо. Дальше!

– Ноябрь.

– Клеовул-ростовщик; мы все ему очень много задолжали.

– Sofos! браво! ха, ха, ха! – раздались по подземелью возгласы партизанов, – долой всех ростовщиков и кредиторов!

– Декабрь, – продолжал Фламиний.

– Афраний.

– Я? – вскричал молодой человек, сидевший на отдаленной скамье.

– Не ты, а Марк Афраний, пасынок Орестиллы, он ей надоел, осмелившись порицать ее любовь и щедрость ко мне.

– Январь.

– Люций Семпроний Тудитан, претор дальней Испании.

– Диктатор! – возразил Фламиний с испугом, – за что его? Его не надо!

– Его в проскрипции для того, чтоб он не мешал тебе спокойно распоряжаться миллионами его дочери, – ответил Катилина и устремил на Фламиния пронзительный, леденящий душу взор, от которого кровь застыла в жилах молодого человека.

Он побледнел, но, собрав все свое мужество, сказал:

– Февраль.

– Твоя Люцилла, когда она надоест нам с тобою, друг мой, ты убьешь ее сам через год после похищения.

Подземелье снова огласилось диким хохотом разбойников.

– Теперь, друзья, – сказал Катилина, – идите приготовляться к отъезду в Путеоли, чтоб оттуда провожать тело великого Суллы в Рим.

Разбойники-партизаны направились к выходу.

Фламиний, бледный не меньше предводителя, шатаясь, дошел до лестницы, ухватился за ее перила, обернулся и дрожащим голосом проговорил, обращаясь к Катилине, который остался с Лентулом в подземелье:

– Твой новый путь, диктатор, ты начинаешь при дурном предзнаменовании – четные числа несчастны!

Сказав это, он ушел наверх вслед за другими.

Катилина вздрогнул; душа этого низкого человека, чуждая всякой веры в богов, была подвластна суеверию.

– Фатум! Рок! – вскричал он, охваченный паническим страхом за свое будущее.

– Ты позабыл, диктатор, тринадцатый месяц, – сказал Лентул, – ты позабыл добавочный мерцедоний с неодинаковым количеством дней[20]20
  Календарная путаница этой эпохи отлично характеризуется Моммсеном в разных местах его «Римской истории». Почти нет ни одного времени события, которое не требовало бы себе переложения на наш счет. Эта ошибка произошла оттого, что год делили на 300 дней, иногда растягивали его, как заблагорассудится понтификам, – заведовавшим календарем. Мерцедоний прибавлялся не к каждому году.


[Закрыть].

– Хорошо, – ответил Катилина, – этим мерцедонием будет Фламиний, за то, что он, как зловещий филин, прокричал мне предвещание несчастья.

– Он и Люцилла, оба прекрасны, – заметил Лентул, – их можно выгодно продать. Без них для наших кинжалов немало работы; ты позабыл, диктатор Катона, Лепида, Муммия, Аврункулея Котту, Аврелию – мать Цезаря, Теренцию – жену Цицерона…

– Говори, говори!.. Кого еще?

Вынув свой кинжал, злодей глядел с наслаждением на его острое лезвие.

Лентул продолжал перечислять и записывать имена лучших людей Рима, насчитав несколько десятков.

– А все-таки Фламиний и Люцилла должны быть убиты! – прервал Катилина. – Но этот дурак – клад теперь для нашего союза; ухаживай за ним, льсти ему, Лентул, не упускай его из вида, поощряй его страсть к новизне и редкостям. Молодцы привезли недавно, вместе с прочими товарами, дрянную нумидийскую сбрую и плащ из львиной шкуры. Эти вещи не стоят 100 динариев за обе. Уверь Фламиния, что это вещи царя Масиниссы… приделай к сбруе две-три серебряные побрякушки и вырежи что-нибудь на них, нацарапай гвоздем, например «Сципион-консул своему другу на память» или другое вроде этого.

– Курий ненадежен.

– Я это давно заметил; он не вовремя напивается: я однажды его видел под окном моей комнаты; он подслушивал.

– Прикажешь? – спросил Лентул, вынув кинжал.

– Погодим. Я его пошлю лучше на дело, при исполнении которого он будет убит. Он убьет Помпея или Цицерона, и будет казнен.

– Спасая себя, он выдаст наши тайны.

– Он не так много знает, чтоб нам его бояться. Где улики против нас?

– В этом доме.

– Ха, ха, ха!.. эти товары могут уличить Мелхолу, ее отца и Фламиния, при чем же тут мы? Бумаги я все прячу, никто не знает куда… все идет отлично!.. Но, Лентул… четное число… несчастное число… я оговорился… оговорился!

Глава XXI
Последнее прости

Партизаны все разъехались из Риноцеры, кроме Фламиния и Лентула.

– Довольно вам пить-то, ненасытные язычники! – сказала Мелхола в ответ на просьбу последнего принести новую амфору хиосского.

– Подавай, ворчунья, без рассуждений! – вскричал Лентул, – разве мы твое вино пьем? Весь погреб наш; весь подвал наш; все наше… самый Рим скоро будет наш!.. Знать никого не хотим… знать ничего не хотим… двенадцать проскрипций… тринадцать проскрипций…

Амфора принесена, и друзья принялись снова пить. Господствующая страсть Лентула – болтливость прорвалась сквозь плотину сдерживавшего ее рассудка со всею силой при помощи хиосского.

Фламиний, пораженный, так сказать, в самое сердце проскрипцией Люциллы и ее отца, не мог охмелеть ни от какого количества выпитых циатов[21]21
  Циат – посудина для питья, вроде рюмки, небольшая.


[Закрыть]; вино не опьяняло, а только горячило его кровь и воображение.

Мелхола чутко прислушивалась к болтовне Лентула.

– Двенадцать проскрипций, – сказала она, – что так много? не верю.

– Двенадцать… нет… тринадцать, – бессвязно болтал охмелевший юноша, – сколько месяцев, столько проскрипций… ха, ха, ха!.. Мерцедоний-то позабыли… кто мерцедоний? – ты.

– Я?! – воскликнула Мелхола.

– Ты, – повторил Лентул, указывая пальцем на Фламиния.

– Он, за что, про что?

– И ты, и он… всех, всех в проскрипции!

– И тебя самого? – спросила Мелхола.

– Я – консул… я – диктатор… Сивилла сказала, что властвовать… трем Корнелиям… Люций Корнелий Сулла… Люций Корнелий Цинна… властвовали над… Римом… я – Публий Корнелий Лентул Сура…

– Длинное у тебя имя, – усмехнулась Мелхола, – с похмелья зараз его не выговоришь.

– Вы кто? – евреи… что вы? – мишура… а мы – золото… всех жидов в проскрипции… всех ростовщиков… и греков… я – диктатор… знать никого не хочу… в проскрипции самого Катилину!..

– Долго же тебе ждать, Фламиний, твоей очереди, если ты – мерцедоний! – засмеялась еврейка.

– Это будет не по порядку месяцев, а как и когда удастся… кого кому удастся… прикончить… Марцию. – Нобильора… Цезаря… Курия… всех… я – диктатор!.. – бормотал шепотом Лентул.

Он положил голову на стол, уронил недопитую чашу на пол и заснул.

– Мелхола! – вскричал Фламиний, вскочив из-за стола, – три миллиона тебе!.. спаси Люциллу!.. я ее люблю!.. люблю больше моей жизни!..

– Облей сначала твою голову холодной водой, – сказала еврейка, отталкивая юношу, чуть не обнявшего ее.

– Ты думаешь, что я пьян?!.. нет, я не пьян… я не могу хмелеть теперь, когда сердце мое растерзано… бегу к ней… сейчас… сию минуту…

– Да опомнись!.. полно тебе вздор-то говорить!.. очнись, неразумный!.. какие проскрипции?

– Все кончено, – ей произнесен смертный приговор… Мелела, дай мне 10 динариев.

– Ты проигрался?

– Дай скорее… для платы… там… дай!

– Все деньги и деньги!.. когда этому будет конец? – возразила еврейка с невозмутимым хладнокровие.

– Бери, что хочешь… вот этот пояс… кинжал… мою голубую тунику… жемчужную повязку… давай деньги!

– Отвяжись ты от меня, безумный!.. не хватай моих рук твоими нечистыми лапами, язычник!.. ты готов валяться предо мной на коленях… что за новая дурь пришла тебе в голову? чем тебя напугали эти хвастуны?..

– Давай, давай!

– Бери без заклада! – вскричала она, злобно топнув ногою, – разве я не могу бросить 10 динариев тебе, нищий богач?!.. Люциллу в проскрипции!.. эх, как расхрабрились!.. мои векселя с ней в проскрипции? – дождутся успеха!.. когда дело идет о спасении денег, разве есть клятва на свете, которая связала бы меня?!

Говоря это, Мелхола медленно рылась в шкафу, перебирая разное тряпье.

– Денег, денег скорее! – приставал Фламиний.

– Дам. А ты скажи, что у вас там было?

– Всех в проскрипции!

– Да кого всех-то? Растолкуй мне хорошенько!

– Всех, всех!

– Всю Италию что ли? Коротки у вас руки, добрые молодцы!

– Цицерона, Помпея, Цезаря, всех, всех!

– Цезаря! – усмехнулась Мелхола, – где вы его достанете? он теперь на востоке, потом, слышно, уедет на запад… так вы за ним и погонитесь!.. Цицерона, Помпея!.. умные же головы у вас на плечах, молодцы!.. не умнее кочанов капусты!

– А твоя голова глупее выдолбленной тыквы!

– Просит денег, а сам бранится! Не дам.

– Чудовище!.. ты сама не знаешь, что говоришь!..

– Сам то ты не знаешь, что делаешь, юноша!.. бросил бы ты это глупое стадо отверженных козлищ и жил бы, как следует. Заплатил бы ты моему отцу все долги, выкупил бы имение, сделался бы хорошим человеком, как другие.

– Эх, поздно!.. этого уж нельзя!.. давай же денег, Мелхола! только 10 динариев, чтоб заплатить дворнику.

– Ты хочешь идти туда сейчас?

– Разумеется.

– В такую бурю? гляди, как волнуется море… слышишь, как оно свирепо бьет в берег своими бурунами? Сейчас дождь пойдет. Погляди, какая черная туча нависла, точно каменный утес. Тебя убьет молнией.

– Ничего не боюсь.

– Не боишься грозы небесной, а боишься ничтожного, смертного человека!

– Ты одна не боишься его; его все боятся.

– Лентул его боится? Цетег боится? Не боятся они его, а ненавидят и стремятся к одной цели: при его помощи добиться власти над Римом. Катилина сам попадет в проскрипции своих друзей.

– Ты ничего не знаешь, поэтому я не стану с тобой говорить; клятва связывает меня.

– И не хочу я ничего знать. Довольно того, что мне известно. Стоит дунуть кому-нибудь из умных людей, – и вся ваша башня, воздвигнутая из морских губок на сыпучем песке, развалится в прах.

– Давай же денег!.. уже почти совсем стемнело… пора мне идти.

– Возьми. Вот несколько сестерций, терцинов, динариев… я даю больше, чем ты просишь… тут около 100 сестерций, то есть 25 динариев.

– Благодарю. Мелхола, сказать ли тебе, зачем я теперь туда иду?

– Ну!

– Я иду…

– Конечно, не на коне поедешь.

– Да ты не смейся, глупая!.. я иду, чтоб…

– Ты готов расплакаться… что за новая причуда? то ты бранишься, то нежничаешь… о, бесхарактерный ветреник!

– Я иду порвать наше знакомство навсегда. Я боялся за участь Люциллы и прежде, а теперь, когда Катилина произнес и подписал ее приговор…

– Послушай, не делай этой новой глупости, если у тебя осталась хоть капля здравого смысла. Не надо было тебе ходить туда сначала, если ты этого боялся; теперь, когда ты уже разболтал друзьям о вашей любви, поздно стремиться к разрыву. Теперь они принудят тебя всеми своими угрозами возобновить твое знакомство, потому что ее приданое слишком хорошая приманка для них. Расстанься не с невестою, а с этими лживыми людьми.

– Сказать им: знать вас не хочу, – попробуй сама сказать им это.

– И не подумаю пробовать. Что они мне? Они меня не погубят, потому что им выгодно вести дела с моим отцом. Ты их брось.

– Невозможно.

– Сразу нельзя. Отстань постепенно от этой шайки после женитьбы.

– Отстать… легко тебе выговорить это слово, Мелхола!.. нельзя от них отстать, нельзя!.. о, гибель, гибель везде!

Он вышел из дома и направился быстрыми шагами в Восточную Риноцеру.

Оконное стекло было уже в это время известно, но еще не вошло во всеобщее употребление, его вставляли, как и всякую оригинальную вещь, кое-где в богатых домах, ради украшения. Рамы продолжали заменять плотными деревянными ставнями, иногда с прорезями для пропуска света, заклеенными раскрашенным пузырем, или холстиной, покрытой лаком.

Буря, внезапно разыгравшаяся на Средиземном море, была так сильна, что вихрь проникал в комнату Люциллы даже сквозь плотные ковры, повешенные на окна сверх ставень.

Одетая в плотное шерстяное платье из двуличневой материи – ундулаты, серого цвета с розовым, Люцилла сидела в кресле, окруженная своими рабынями, поместившимися на полу у ее ног. Между ними была и Катуальда. Все они были одеты в одинаковые белые туники с розовыми поясами, имея на головах венки из зелени и роз.

На челе Люциллы сияла золотая диадема с алмазною звездою, за которою была прикреплена длинная вуаль из серой аморгосской кисеи.

Красавица жаловалась на холод; настроение ее духа было тревожно.

– Несносная буря! – сказала она, – слышите, как гудит ветер и раскачивает деревья? Должно быть, у Эола прорвался мех или старый Нерей вздумал отдать дочь замуж за утонувшего рыбака. Катуальда, сядь вот сюда, поближе ко мне, и рассказывай о причудах старого Котты; я очень люблю слушать это. Ты, Амиза, настрой мою лиру; я сыграю что-нибудь; найди, Адельгейда, мой золотой убор с сапфирами; я хочу его примерить; я его давно не надевала. Ты, Лида, поди в кухню и нагрей кальдарий, я хочу выпить теплого.

Невольницы занялись каждая приказанным делом; Катуальда уселась, в качестве любимицы, на низенькую скамеечку около Люциллы и начала рассказ.

– Это было, – говорила она, – вскоре после смерти старой госпожи… пришла ему в голову мысль, что будто все мы носим варварские имена, могущие принести беду… это он вычитал из какой-то глупой книги. Созвал он нас всех, точно солдат на ученье, сделал перекличку, велел стать рядом. Всех нас в доме не много, не больше десятка, мы скоро явились и все это исполнили. Начал он нам имена давать… такие мудреные, что не только запомнить – выговорить нельзя. Помню я только три имени: меня он назвал Евтихией, бабушку Эвною – Асклепиодотой, а Барилла – Эпифаном. Началось у нас, госпожа, мученье!..

– Вы перезабыли ваши имена? – спросила Люцилла.

– И перезабыли, госпожа, и перепутали. Не знаем мы, бедные, как кого из нас зовут!.. а он еще и пригрозил: отколочу, говорит, палкой, если забудете. Бабушке Эвное досталось греческое имя; она его легко запомнила, потому что сама гречанка, а нам с Бариллом очень плохо пришлось. Он вдобавок свое имя-то переврал – вместо Эпифан ответил Эпиман и вышло что-то совсем другое.

– Ха, ха, ха! – засмеялась Люцилла, – Эпифан значит – богоявленный, а Эпиман – дурак.

– Много раз колотил его господин за это… колотил и меня… помню Ев… а как дальше – забываю. Твержу целый день: Евтихия, Евтихия, а отвечу Евдокия или Евкосмия… это были имена других, не помню чьи. Дело у нас кончилось тем, что через неделю господин сам перезабыл, кого как назвал. Велит кого-нибудь позвать, явится совсем не тот; он затопает ногами, застучит палкой об пол, заругается… наконец застал одну из этих комедий господин Сервилий и выручил нас несчастных, уверив господина Котту, что переменять имена рабам не после покупки – дурная примета, – и пошло у нас все по-старому.

В эту минуту дом пошатнулся от легкого землетрясения; вихрь сорвал с окна ковер, который, точно гигантская птица, пролетел над головою рабынь, сидевших на полу. Они подняли его и повесили снова.

– Ах, какая буря… землетрясение! – вскричала Люцилла, невольно обнявши и прижав к себе голову Катуальды, – я не суеверна и не труслива, но поневоле вздрогнешь в такую погоду…

Страшный удар грома прервал ее речь.

– Боги, спасите нас!.. Зевс-Юпитер, пощади! – взмолились рабыни гречанки.

– Гезус-Ирминсул! – воскликнули германки.

Лида принесла шипящий кальдарий – самовар[22]22
  Он был четырехугольной формы с краном и внутри разделялся перегородками для разных напитков, приготовляемых в нем.


[Закрыть], подобный нашему, только употребляемый тогда не для чая, а для кальды – напитка из вина и воды.

– Кальда сварилась, госпожа, – доложила она, поставив на стол кальдарий. Сбегавши снова в кухню, она принесла и расставила на столе тарелки с сотовым медом, хлебом, сдобными лепешками и вазу с фруктами.

Катуальда продолжала рассказывать про старого Котту, вызывая по временам смех Люциллы, но очень короткий и сдержанный.

Усевшись на ложе к столу, красавица налила себе стакан кальды, прибавила молока и стала медленно пить, закусывая сдобной лепешкой, намазанной медом.

Гром гремел удар за ударом; дом трясся и от вихря и от землетрясения; проливной дождь шумел подобно потоку.

– Ужасно теперь находиться в дороге трусливому человеку! – заметила Люцилла.

– Медузка убита, госпожа, – доложила Лида.

– Бедная, неужели?

– Не молнией. От вихря свалились дрова прямо на ее конуру.

– Ужасная погода!.. недаром вчера у старого господина колено болело, – заметила Катуальда.

– В такую погоду я всегда чувствую что-то странное, – сказала Люцилла, – какую-то тревогу… моя душа трепещет, как будто мне грозит беда, и в тоже время я стремлюсь, как никогда, вон из комнаты… мне хочется убежать в сад, в поле пли на морской берег и насладиться зрелищем этой величественной борьбы стихий. Море вздымает свои волны, как горы; черные тучи разражаются ливнем, из них сверкают молнии за молниями…

Тррах!.. раздался снова гром.

– Амиза, подай мою лиру; я спою гимн в честь Нептуна.

Она взяла из рук невольницы золотую лиру, сыграла прелюдию и запела:

 
Море бурное вздымает
Волны грозные свои…
 

На пороге комнаты явился Фламиний, совершенно измокший под дождем и напуганный чуть не до полусмерти грозою. Люцилла бросила лиру и подбежала к нему.

– Ты здесь в эту бурю! – вскричала она, – вот не ожидала такой храбрости!.. Мои милые ундины, утонувший рыбак попал в наше царство… позабавимся!.. Милая Катуальда, ты сегодня утром была ранена в плечо братом очень кстати: ступай вниз и стереги у комнаты старого филина; если он вздумает высунуть из-за двери голову, начни плакать от боли твоей раны. У Сервилия, кроме страсти к стихам, есть еще мания лечить… ха, ха, ха!.. ничем раб не может легче угодить ему, как притворившись больным. Он лечит даже собак… ха, ха, ха!.. Фламиний, садись к столу со мною и пей кальду… я тебе сварю другую, крепкую, как ты любишь… ах, да как ты измок-то!.. Архелая, сбегай к Рамесу за другою одеждой!

– Ничего мне не надо, Люцилла, – возразил молодой человек, – я скажу тебе два слова и уйду.

– Что за фантазия! – перебила она со смехом, – идти во время грозы и бури, рискуя быть убитым поваленным деревом, только для того, чтобы сказать два слова!.. ну, говори твои два слова, а потом увидим, что будет.

– Первое слово – простимся!

– А второе?

– Навсегда.

– Это ты мне десять раз говорил… не к чему для этого было мокнуть на таком ливне. Да садись же и пей!

– Не могу. Я ужасно много пил сегодня.

– Опять?!..

– Заставили.

– Ты дрожишь… ты болен?..

– Нет. Вели твоим ундинам выйти или отойти прочь. Я скажу тебе тайну. Вот мой кинжал; я безоружен теперь. Возьмите.

– Да я тебя уж давно не боюсь. Отойдите к двери, мои ундины. Ну, рассказывай.

– Я сяду здесь, в последний раз у ног твоих, – сказал Фламиний.

Они сели около стола, она на кресло, он на скамейку, оставленную Катуальдой.

– В чем же состоит твоя ужасная тайна? – спросила Люцилла с иронической улыбкой.

– Эта тайна ужасна, – ответил Фламиний шепотом, – твоему отцу и тебе произнесен смертный приговор.

– Каким могущественным судьей?

– Ты улыбаешься, Люцилла!.. о, не доводи меня до отчаяния!.. человек, имя которого я не имею права назвать, подписал эту ужасную проскрипцию. О, мученье!.. терзанье!.. пытка!.. его бледное, мертвое лицо и дикий взгляд преследуют меня во сне и наяву.

– Несчастный! – воскликнула Люцилла нежно, – вино сплетает тебе все эти призраки и страшилища… ты скоро расстроишь свое здоровье… ты погибнешь, Фламиний!.. для меня вино – теплый огонек очага, около которого я греюсь в холодную погоду, для тебя оно – пламя пожара, жгучее, ужасное…

– О, какая тоска!.. какая нестерпимая скука!.. каждый день одно и то же: одни и те же кости, на которых меня постоянно обыгрывают одни и те же друзья… то же самое вино… здесь – ты, этот грот, этот кальдарий, мед и фрукты…