Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)

Глава XXXIII
Дикарь и медведь

Цирки древних римлян были устройством похожи на наши, только всегда были очень обширны. Здание, замечательное в этом роде, есть до ныне сохранившийся в Риме так называемый Колизей, выстроенный в эпоху императоров. В эпоху же нашего рассказа в Риме еще не было каменных зданий для театра и цирка; для этой цели всегда строили деревянные балаганы, более или менее обширные, простые или роскошные, судя по тому, для каких представлений и для какой публики они назначались.

До Пунических войн игры и спектакли давались обыкновенно на частные средства ради славы, но впоследствии город принял на себя эти издержки. Платы за вход в театр или цирк не полагалось.

Римляне этой эпохи уже были большими охотниками до зрелищ, но их вкус в этом роде удовольствий был далеко ниже греческого.

Комические творения Плавта и Теренция уступают Аристофану, а трагедия была до того плоха, что до нас почти ничего не дошло из нее, кроме ничтожных отрывков, являющих скорее слепое подражание Софоклу и Эврипиду, нежели самостоятельную литературу.

Причина этого весьма проста: в Греции трудились для театра лучшие люди государства, тогда как в Риме это считалось низким занятием, годным только для рабов и отпущенников, ради пропитания; для свободных граждан оно было даже положительно запрещено законом.

Чернь забавлялась, глядя на бессмысленные ателланы, – нечто вроде фарсов буффа, и фесценнины, – род оперы, в которой кривлялись певцы, импровизируя содержание.

В эту эпоху были уже некоторые улучшения в области Мельпомены, привлекавшей и патрициев, выдвинулись даже знаменитости, как, например, Росций, но до греков все-таки было далеко.

В цирке ездили в колесницах на перегонки, но больше тешились кровавыми побоищами гладиаторов и травлями диких зверей.

Нередко там казнили и преступников, отдавая их зверям на растерзание.

Впоследствии римские дамы считали за особенный шик хвастаться своим хладнокровием при этих отвратительных зрелищах, но до эпохи Августа нравы еще не испортились до такой степени, матроны с их дочерьми довольствовались бегом колесниц и другими такими представлениями, не посещая цирка во время гладиаторского боя и звериной травли, на которые охотно смотрели только женщины низшего класса.

Невольники, приехавшие в Рим с Аврелием Коттой, также попали в цирк, где было назначено кровавое зрелище в жертву душе умершего диктатора.

Барилл, с первой же встречи понявший роковую перемену в характере его бывшего учителя, отказался идти за Аминандром в таверну, чтоб разделить его угощение.

Бербикс и Дабар, напротив, очень обрадовались этому предложению и целый день пьянствовали вместе с несчастным спартанцем, который сначала начал пить в каменоломне понемногу с горя, а потом привык и утопил в вине все свои прежние добрые наклонности, подчинившись влиянию развращенных товарищей. Его горделивый и неустрашимый характер нашел себе удовлетворение в занятиях гладиаторов, среди которых он считался теперь непобедимым любимцем Рима.

Он обещал невольникам достать в день представления в цирке места даже лучше сенаторских, – у входных дверей арены, где было все видно, но зато и очень опасно, потому что нередко разъяренный лев кидался туда и разрывал, вместо назначенной ему жертвы, зазевавшегося зрителя, не успевшего замкнуть дверь.

Представление началось.

С первого же момента Бербиксом овладел беспредельный восторг; дикарь, не имея сил удержаться, подпрыгивал в дверях арены, хохотал, хлопал в ладоши.

Бег и разные военные эволюции кончились; последовал бой гладиаторов; они бились парами, один против другого, с мечами, трезубцами, дубинами, безоружные – кулаками и с сетями, стараясь накинуть их на голову противника и свалить его с ног; бились и партия против партии.

Аплодисменты и крики одобрения зрителей слились в оглушающий рев; кровь текла по арене ручьями, не успевая впитываться в толстый слой песка; служители волокли за ноги мимо Бербикса убитых, несли на носилках и вели под руки раненых, пощаженных противниками по приказанию публики, от которой вполне зависела пощада или смерть бойца.

Аминандр торжествовал, осыпанный деньгами из лож молодежи; он и в этот раз одолел силою и ловкостью всех, кто осмелился принять его вызовы.

Для финала спектакля на арену выпустили огромного медведя, с которым должен был бороться преступник, измученный долговременным тюремным заключением, ему дали кинжал, не пригодный почти никогда в этих случаях.

Медведь напал; преступник, выронив бесполезное оружие, был задушен.

В эту минуту Бербикс не выдержал; когда он увидел медведя, зверская душа его затрепетала от воспоминаний, возникших при виде зверя его далекой родины, зверя – любимца его молодости, виновника его былой славы.

Бербикс дико вскрикнул и бросился на арену, оттолкнув сторожей, придерживавших дверь.

В один миг он схватил кинжал, выроненный казненным, сел верхом на медведя, сдавил ему горло руками и принудил выпустить жертву.

Бербикс забыл все на свете, вообразив себя как бы в дремучих лесах Галлии.

Публика, видя этот импровизированный номер, не входивший в программу, потрясла цирк криками одобрения. Это еще больше одушевило дикаря; он выпустил медведя и встал против него в вызывающую позу. Зверь и дикарь недолго боролись. Скоро Бербикс опять повалил медведя, и, подражая виденным приемам гладиаторов, придавив шею противника к земле левою рукою, он правую поднял, спрашивая зрителей об участи медведя, что вызвало и хохот, и новые аплодисменты.

Медведь был заколот, а к ногам Бербикса со всех сторон полетели кошельки денег.

– Заставьте его биться с Аминандром! – раздались голоса.

Богатыри вышли и схватились.

Это был роковой поединок для обоих. Один из них был пленник, а другой – виновник его плена и неволи. Аминандр бился за свою гладиаторскую славу, боясь стыда потерпеть поражение от человека, когда-то взятого им в плен, а Бербикса одушевляла месть. После всей любезности и угощений гладиатора свирепый галл не забыл своей вражды к нему.

Они бились, но ни один не мог победить.

– Разнимите бойцов! – закричала публика, – они убьют друг друга!

Деньги и аплодисменты снова увенчали триумф обоих.

Аминандра было публике жаль, как гладиатора, до сих пор непобежденного, а Бербикс вызвал сочувствие, как первый противник, равный непобедимому силачу.

Глава XXXIV
Выгодный торг. – Заклинание

На другой день после того, как Аврелия получила от Марции желанный рисунок со стихами, рабыня доложила, что отец прислал за ней Барилла.

Тит Аврелий Котта был не в духе, рассерженный смелою выходкою своего кучера, до вечера не возвратившегося из цирка.

– Я ему дам десять ударов палкой за это, – говорил он Бариллу, неотлучно находившемуся при нем все время в Риме после строгого выговора за его прогулку в первый день, – двадцать ударов… тридцать…

Он мысленно колотил галла палкой до смерти, а на самом деле был до того слаб, что не смог бы теперь высечь даже ребенка розгой.

Его мысли внезапно изменились; он что-то припомнил.

– Барилл, – сказал он, – позови мою дочь!

Аврелия, конечно, не заставила себя ждать.

– Дочь, – сказал Котта, – я сейчас хочу писать в деревню; напиши приветствие от себя жениху. Я пошлю Дабара; довольно с нас и двух повозок; Мелисса и Барилл усядутся на провизию, а ты поедешь со мной. Иди писать.

– Будет исполнено, батюшка, – ответила Аврелия и вышла.

Придя в свою комнату, она разложила на столе маленький листик пергамента, обмакнула в чернила заостренную палочку, села и задумалась.

«Аврелия Аврелиана достопочтенному Каю Сервилию Нобильору шлет свой искренний привет».

Заголовок, заменявший в древности подпись на письмах, написан. Что же писать дальше?

«Я люблю тебя больше моей жизни, одного тебя», написала бы она ему, если б обстоятельства не изменили ее чувств. Напрасно она грызла сухой конец палочки, клала ее в сторону и снова брала, – письмо не писалось, потому что у нее было теперь и слишком много, о чем писать, и в тоже время слишком мало.

Ей невольно припомнился величавый образ доброго Сервилия; на минуту он снова овладел ее сердцем, и она с восхищением подумала:

– Дивный человек! он один может понять меня; он один не будет, как Клелия, смеяться надо мной, я ему все, все открою; он один любит меня и поможет мне, в чем никто не поможет. Я не сказала Клелии, что именно он был моим женихом, и ни за что не скажу. Странная девушка! – добрая и злая вместе. Сервилий поможет мне осчастливить… батюшка ждет; что же я не пишу? но как написать об этом?

Она откинулась в раздумье на спинку кресла, на котором сидела, и погрузилась в мечты о дивном страдальце.

– Флавий! – шептали ее дрожащие уста.

Мысль наконец явилась.

«Я нашла в Риме то, чего ты желал для меня, – написала она под заголовком, – я очень счастлива, но все-таки не вполне; Сервилий, если ты по-прежнему великодушен, то ты поможешь мне увенчать успехом то, чего я желаю. Я не могу писать об этом; бумага коварна».

Барилл пришел, по приказанию господина, за письмом, и больше ничего писать не пришлось.

Только что были отправлены письма в деревню, как в апартаменты старого Котты вошел Биас и почтительно, с низкими поклонами, доложил, что ланиста, т. е. содержатель труппы гладиаторов, покорнейше просит почтенного Тита Аврелия продать ему Бербикса за какую угодно цену.

Старик сначала заупрямился, под влиянием своей злобы на кучера и желания отколотить его за подвиги в цирке, но, когда узнал, что дают с первого слова двадцать тысяч сестерций, сказал, что обдумает это на досуге.

Биас пошел к двери.

– Постой, раб! – вскричал скупой старик, – за двадцать пять продам… нет, за двадцать семь… тридцать…

Глаза его засверкали от мысли о наживе, он весь затрясся, как в лихорадке.

– Сорок! – вскричал он.

– Не дадут, господин, – возразил Биас.

– За такой товар-то не дадут?!.. если б ты был мой, я бы тебя палкой!.. не дадут… Бербикс – и кучер, и дровосек, и палач, он послушный и здоровый невольник; бей его, сколько хочешь, не застонет и не захворает…

Он не хуже опытного купца расхваливал свой товар, наконец, вскочил с постели, на которую уже было улегся, и, нервно ломая свои руки до того, что они хрустели, велел привести покупателя. У них дело дошло чуть не до ссоры; наконец, порешили на тридцати двух тысячах, и галл был продан.

Продать в гладиаторы без вины можно было только невольника низшего сорта, т. е. не ученого в школе и не благородного происхождения. Галл при продаже сам заявил о своем согласии с радостью и вступил в новую должность.

Лошади, везшие повозку с провизией, не имели при себе кучера; они смирно везли кладь, хорошо приученные к этому, будучи привязаны на длинной веревке к повозке, в которой ехала Аврелия.

Бербикс был продан; Дабар отправлен с письмом без приказания возвратиться; Барилл не умел править лошадьми.

Котта очутился в затруднении, где ему взять кучера.

В сопровождении своего брата он побывал на невольничьем рынке, но никого не купил, потому что хорошие кучера были, по его мнению, дороги, а дешевого, за которого не ручался продавец, он не решился взять, боясь, что он опрокинет повозку.

Брат выручил его из затруднения, посоветовав доехать в Неаполь морем, и даром давал ему свою галеру.

Сердце Аврелии заныло, когда она узнала через три дня, что отъезд в деревню решен не дальше как завтра, хоть и не удивилась этому, потому что решения ее отца всегда были внезапны; Тит Аврелий как будто нарочно придумывал именно то, чего меньше всего ожидали.

На женской половине в этот день было много гостей. В числе их была Семпрония Тибулла, жена Квинта Аврелия, Теренция, жена Цицерона, несколько молодых девушек и молодых мужчин, между которыми были Фабий, жених Клелии, некто Октавий из небогатого, но знатного рода, и Лентул, неизбежный член всех веселых собраний.

Первые дни траура уже кончились; можно было позволять себе в обществе некоторые веселые вольности; так, например, Цецилия приказала сыграть домашнему оркестру марш перед появлением в столовой за обедом огромной рыбы, блюдо под которой внесли с трудом четыре невольника, – до того оно было обременено, кроме самого жаркого, массой всевозможной приправы.

Росция прочла поэму своего сочинения и спела песню, импровизируя в стихах похвалу гостям и хозяйке.

Около Цецилии, на ее ложе, лежала обезьяна вместе с пуделем, забавляя находившихся вблизи гостей смешными гримасами; она возилась с собакой, отнимая у нее куски, наложенные, как и у людей, на серебряную тарелку. Попугая также не забыли, он ходил свободно по столу, садился к гостям на плечи и говорил вытверженные фразы вроде: здравствуй, будь здоров и др., отвечая часто невпопад, к общему смеху, и декламируя стихи.

Аврелия заметила долгий, пристальный взгляд, устремленный на нее молодым Октавием, и ей стало как то безотчетно грустно. Он говорил с Фабием, очевидно, про нее.

Эта грусть сменилась в сердце молодой девушки досадой; если б было можно, она убежала бы из-за стола и заперлась на все остальное время дня в своей комнате.

Вдруг у нее явилось смелое решение идти во что бы то ни стало против всего и всех и добиться своей цели, – помочь тому, кого полюбило ее сердце, погубить Мертвую Голову.

В дамском обществе мужчины не пили много; поэтому они не остались за столом после десерта, а присоединились к обществу, которое скоро разбрелось в разные стороны по огромному тенистому саду.

Лентул не упускал из вида Аврелию; ничего не было удивительного в том, что он беспрестанно попадался ей на глаза, куда бы и с кем бы она ни шла.

Улучив удобную минуту, она поманила его за собой; они пришли в отдаленную часть сада, по ту. сторону пруда.

– Флавий в Риме? – спросила Аврелия шепотом.

– Не знаю, – ответил Лентул, – а что?

– Лентул, я решилась…

– Быть героиней, спасительницей Рима от Мертвой Головы?.. да иначе ты и не могла поступить, потому что боги определили тебе эту честь, благородная, прекрасная Аврелия Аврелиана.

– Лентул, я люблю Флавия. Я хотела бы… я завтра отсюда еду в деревню… я превозмогу все искушения… не буду верить никаким клеветам… но еще я хотела бы…

Аврелия говорила бессвязно, дрожа всем телом.

– Что-нибудь ему сказать?

– Да.

– Приходи после ужина в киоск, что на берегу около фонтана; я там буду, если не найду Флавия в городе, ты свободно можешь все доверить мне.

– А если найдешь его? – спросила она, замирая от волнения.

– Приведу с собой.

– Лентул, я хочу спросить тебя еще об одном…

– Говори, говори, Аврелия, верь в мою честность и искренность!.. я друг Флавия и честный гражданин Рима.

– Я вполне тебе верю. Ты меня ужасно напугал. Я почти все эти ночи не спала. Батюшка был очень бледен, поэтому, мне показалось. что он… скажи мне, нет ли какого-нибудь признака, по которому можно бы отличить Мертвую Голову, принявшего чужой вид, от настоящего человека?

Лентул помолчал несколько времени, соображая, что бы такое ему придумать.

– Есть один признак… очень верный, – наконец ответил он, с трудом удерживаясь от смеха.

– Ах, скажи, скажи!

– Если ты сомневаешься, Аврелия, что с тобой говорит не настоящий человек, а оборотень, то попроси его произнести такую формулу заклинания: «Оглянусь, повернусь, на восток обращусь, тьфу, тьфу! да будет нос на груди, губы на затылке!»

– Что же от этого произойдет?

– Чародей не может выговорить этого заклинания, если ты при этом будешь повторять: «Горгона-Медуза, Медуза-Горгона, обрати его в камень!»

– Он окаменеет?

– Он исчезнет.

– А если не согласится проговорить заклинание?

– Верный признак, что это Мертвая Голова.

– Но если он явится мне под видом батюшки? я не могу его об этом просить. Вариний, наш сосед, согласится: Сервилий согласится; Барилл… но батюшка… ведь за одно слово подобной просьбы он меня прибьет!.. нет ли еще признаков?

– Говорят, что у него бывает пятно крови на левом рукаве, ноготь указательного пальца левой руки длиннее прочих, а рука порезана. Если же ты его спросишь, отчего у него порезана рука, а в эту минуту залает собака, запоет петух или кто-нибудь чихнет, то… беги от него скорее без всякого заклинания.

– Какой ты умный человек!.. удивительно!.. ты все, все знаешь.

Глава XXXV. Жертва чуть не спаслась

Когда все после ужина разошлись по спальням, Аврелия долго ходила взад и вперед по своей комнате, сняв обувь, чтоб кузины, не слыша ее шагов, думали, что она уже спит. Она с напряженным вниманием прислушивалась к постепенно замолкавшему шуму в доме, ни мало не думая о поступке, замышляемом ей. Роль погубительницы злодея и спасительницы Флавия поглотила все ее мечты.

Наконец все утихло в доме.

Аврелия теперь знала прямую дорогу в сад, – через окно: она вылезла и торопливо пошла к киоску, чуть дыша от радостного волнения.

– Там он, непременно он! – думала она.

Ей казалось, что она не идет, а летит по воздуху, и не в беседку, а на самый Олимп.

«Он пришел, непременно пришел! – думала она, – сердце говорит мне это».

Она вошла в киоск и увидела мужскую фигуру. Это не Лентул; это – он!

Он бросился к ее ногам; он шептал ей о любви, умолял хранить его тайну.

Очарованная девушка положила ему на плечи руки и также шептала:

– Флавий, я люблю тебя; буду любить вечно!

Громкие голоса раздались подле киоска и вывели Аврелию из блаженного мира грез; она забыла, что ее кузина Клелия имеет обыкновение купаться ночью.

– Флавий, беги, беги!.. это Клелия!.. ах!.. – вскрикнула она, отшатнувшись.

– Пиши мне в Риноцеру через Фламиния, – шепнул он, – там мы увидимся.

И он исчез в кустах, выйдя в дверь, противоположную той, в которую в эту минуту уже входила Клелия со своими прислужницами.

– Кузина! – вскричала молодая девушка с изумлением, – что ты здесь делаешь?

Аврелия не ответила.

– Ты ждала меня, чтобы вместе выкупаться в последний раз, так?

– Да.

Это была первая ложь Аврелии; ей стало гадко на душе. «Девушка из рода Аврелиев лжет», – подумала она.

– Пойдем.

– Клелия, я не могу лгать! – вскричала она, горделиво выпрямляясь, – я не ждала тебя и не намеревалась купаться.

– Что же ты делала?

– Не скажу; я тебе больше ничего не скажу, потому что ты насмешница, ты не понимаешь меня, Клелия!.. ах, никто, никто не поймет того, что я чувствую!

Аврелия истерически зарыдала.

– Бедная ты моя кузина из провинции, что мне теперь с тобою делать?! – вскричала Клелия с оттенком иронического сожаления, – у нас не принято среди благородных девушек скрывать тайны вполовину; или их берегут про себя, ничем не выдавая, или доверяют хорошим людям. Ты, Аврелия, точно нарочно, дразнишь меня каким-то странным секретом, до которого мне в сущности нет дела. Мне жаль тебя… о чем ты теперь расплакалась так горько?

– Ах, Клелия, о нем!

– Опять таинственный незнакомец!.. тьфу, как он овладел твоим воображением!.. да брось его наконец, забудь!..

– Никогда!.. я одолею все искушения!

– Я тосковала целый год о моем Фабии, но ни разу не делала таких глупостей и, конечно, потом забыла бы его, если б батюшка не просватал меня именно за него. Будь же благоразумна!.. ты клялась не говорить его имени никому… я сниму с тебя эту клятву, приму на себя грех ее нарушения; скажи, кто околдовал тебя?

Она села с Аврелией на лестницу, ведущую из беседки к пруду в купальню, устроенную на берегу влево от беседки в бассейне великолепного фонтана.

Она ласкала ее, целовала, убеждала.; долго все было тщетно, но Аврелия наконец не выдержала и, заставив кузину поклясться в хранении ее тайны подземными богами, шепнула:

– Это – Флавий Флакк.

– Флавий Флакк, – повторила Клелия задумчиво.

– Ты его знаешь?

– Ах! – вскричала Клелия энергически, схватив себя за голову, – я догадалась. Бедная Аврелия, ты попалась в тенета, но я тебя спасу; я найду твоего Флакка, и горе ему тогда от моего отца!

– Клелия, я умру!

– Ты умрешь, если я не спасу тебя! – вскричала энергическая девушка, – слушай! – продолжала она спокойнее. – Флавий Флакк есть несоединимое сочетание имен, потому что первое из них плебейское, а второе – патрицианское. Я знаю всех благородных патрициев и высших плебеев. Есть люди, носящие имена Фульвий Флакк, Гораций Флакк, Корнелий, Валерий и другие; они все патриции.

Есть Флавии-Фимбрии, Тамфилы, – это плебеи.

Соединить эти два имени одному человеку нельзя, потому что имя переходит от предков к потомкам, строго охраняемое обычаем нашим. Имя – есть одна из священных принадлежностей римского гражданина. Ни патриций плебейское, ни плебей патрицианское не прибавит к своему имени. Вольноотпущенный раб может принять имя своего господина, но только второе, а не первое и не третье, и не иначе, как поставив его перед своим именем. Если б мой отец отпустил на волю Биаса, тот мог бы зваться Аврелий Биас с позволения господина, но Коттою – никогда.

Легкий ночной ветерок ласкал своим дуновением разгоряченные одушевлением лица молодых девушек, принося ароматы цветов. Белые и черные лебеди плескались у ног их в чистых водах пруда. Фонтан журчал, изливаясь из трезубца мраморной статуи Нептуна, истекая из бассейна в пруд в виде прелестного каскада, по нарочно положенным на его пути диким, ноздреватым камням с росшими в их расщелинах водяными лилиями и разными породами густого, кудрявого, водяного мха. Каменные стены киоска, похожего на греческий храм, белели среди темной зелени развесистых старых мирт, лавров, кипарисов и ореховых деревьев.

Все это было очаровательно, но богинею картины была Клелия, блиставшая в эту минуту не столько телесной, как душевной красотой. Эта милая девушка, полураздетая, готовая к купанью, решилась отсрочить любимое наслаждение ради слабой подруги, сидя рядом с которой, она давала свои советы, искренно желая спасти ее.

– Ты видела его на похоронах, во время прощанья с покойником? – спрашивала она.

– Нет, – ответила Аврелия, – если он и подходил, то не из первых, потому что ты мне называла каждого по имени.

– Странно! – заметила Клелия, – наша молодежь имеет несчастное и ужасное обыкновение всякими способами потешаться над провинциалами. Мужчину они стараются обмануть игрою в кости или на покупке; женщину – любовью. Твой Флакк – какое-нибудь подставное лицо из рабов.

– Вздор! – вскричала Аврелия – мой отец любезно раскланялся с ним и говорил во время нашей первой встречи, но он не хотел, как сначала и Лентул, сказать мне его имени.

– Очень странно, но я все это узнаю непременно. Нет тайны, которую не узнала бы Росция, и нет тайны, которую не разболтал бы Лентул. В чем он был одет, встретившись с твоим отцом?

– В одежде сенатора.

– Ничего не могу ни понять, ни объяснить; но я все это непременно разгадаю, найду нить для твоего выхода из этого лабиринта. Аврелия, милая моя, берегись, ты можешь погибнуть, не успев вскрикнуть. Мне жаль тебя.

Слабая и добрая душа Аврелии подчинялась малейшей ласке: теперь она отдалась точно также беззаветно Клелии, как сначала Сервилию, потом лукавому Лентулу, и, наконец, Фламинию; ей казалось, что нет на свете девушки лучше ее младшей кузины. Она то рыдала, обнимая ее, то улыбалась, радуясь ее любви.

В эпоху Августа это уже не соблюдалось. Тогда мы видим поэта Горация Флакка из отпущенников.

– Аврелия, – продолжала Клелия, – не тебе спасать других: ты сама, беспомощное существо, не могущее жить на свете без опоры; лучшая опора для тебя – хороший муж; пока его нет, – я твоя опора; пиши мне из провинции, если понадобится совет; я моложе тебя, но свет знаю лучше.

– Клелия, может быть, Флакк – не его имя: настоящего он не может сказать… мой отец не стал бы кланяться с дурным человеком.

– Это правда; тут странная тайна, но я ее узнаю; твой отец горд и благороден; этот человек, верно, не считается дурным. Но, ах, сколько у нас есть хороших, умных людей, делающих глупости!.. Юлий Цезарь, наш лучший молодой человек, прославился этим; его подвиги среди женщин неисчислимы!..

– Что же мне теперь делать?

– Радоваться, что уезжаешь отсюда, и забыть твое увлечение, как забывают сон.

– Но я ему поклялась в вечной любви!

– Уже, где, когда?

– Сейчас, здесь, в беседке.

– Он был даже здесь?!.. я держала бы пари на самое лучшее мое ожерелье, что это Цезарь, если б не знала, что он теперь на Востоке. Мы все это узнаем, а теперь пойдем купаться.

– Я одолею все искушения! – воскликнула Аврелия.