Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 52 страниц)

Глава LXIV
Люцилла вверяет свою тайну

Скоро у Люциллы родилось в тюрьме мертвое дитя. «Неукротимая» велела его зарыть без огласки. Так сообщила Лида огорченному Семпронию.

Катуальда, расставаясь со своим грустным мужем, уверяла его, что заработает целые груды золота. Уверенный в честности своей жены, Барилл оставил ее помощницей кухарки у жены Аристоника; какое-то странное предчувствие беды тяготило сердце молодого, умного сирийца.

После отплытия купеческой флотилии Катуальда была принята в театральную труппу и с успехом стала играть роли, преимущественно комические, с каждым днем богатея от щедрости антрепренера и зрителей. Эта ловкая женщина везде успевала быть в назначенное время и все исполнить, чего от нее требовали. Она успевала перемыть всю посуду и перечистить коренья в кухне своей госпожи, выучить роль, никогда не опаздывала на репетиции и представления и еще находила досуг побывать в тюрьме у Люциллы. У нее в руках, как говорится, всякое дело точно горело.

Семпроний был вполне убежден в сумасшествии своей дочери. Люцилла то упорно молчала, тихо раскачиваясь, то бормотала непонятные, отрывистые речи, то дико кричала:

– Смерть Лентулу и Катилине, искусителям, погубителям моего мужа, рабам духа тьмы!

Незадолго до дня суда отец привел к ней нескольких сенаторов, именно тех, что должны были ее судить, и с ними Цицерона. Заключенная говорила им, что Неведомый даст ей крылья и превратит ее в птицу; она взовьется и ринется, как сокол, на своих врагов.

Такие речи понравились Цицерону, ненавидевшему Катилину с компанией, но еще не имевшему ни власти, ни улик, чтоб погубить злодеев.

– Друзья мои! – наконец сказала Люцилла, – вы меня жалеете; вы меня утешаете; вы сулите мне легкое наказание за смерть отвратительной Ланассы, которую я убила в минуту отчаяния… напрасно, друзья!.. если вы меня не казните, я сама себя казню. Я должна умереть, чтоб Катилина не убил меня, чтоб Юлий не похитил меня. Я решилась. Моя тень, Марк Туллий, будет помогать честным людям и мстить Катилине.

Ее речь, как нередко бывает у помешанных, иногда походила на речь здоровых.

– Я отмщу за тебя, мое сокровище, но не дам тебе умереть! – вскричал отец.

– Не дашь, батюшка? ты не дашь мне крыльев, чтобы взлететь и ринуться на врагов? ах, как ты жесток!.. Марк Туллий, я – жертва проскрипции Катилины; без кинжала убил он меня; убил дитя мое. Я скажу тебе тайну; скажу, зачем умерло мое дитя; я его сама убила, чтоб оно не было ребенком преступников, чтоб оно не знало ничего… не страдало. Вы все уйдите… и ты, отец, уйди!.. Марк Туллий, ты хотел говорить речь в мою защиту; ты должен знать, почему я этого не хочу.

– И без моих речей ты обойдешься, несчастная Семпрония, – возразил Цицерон, глядя с сожалением на безумную.

– Росция знает мою тайну; узнай и ты.

Цицерон остался наедине с Люциллой. Ее отец стал осторожно подслушивать у двери.

– Ты, светило Рима, близок со злодеями, – сказала Люцилла; Цицерон побледнел, – я знаю все твои тайные сношения с ними… террор Мария и его друга, Цинны, строгость Суллы, – все это ничто в сравнении с бедами, которые готовит Риму Катилина. Я знаю, зачем ты сблизился со злодеем; твои намерения высоки, но это опасно; пусть Юлий носится над этой бездной; в груди Юлия бьется сердце неустрашимого героя; он погибнет от своей неустрашимости. Ты не рискуй твоей головой!.. я поняла тебя, Марк Туллий; многие зовут тебя продажным лицемером, но ты – избавитель Рима… я вижу твою душу… она взовьется могучим орлом и поразит главу измены… мы вместе взовьемся высоко… высоко над морем житейским… слушай, великий Цицерон, и поклянись мне твоей грядущей славой хранить мою тайну.

Цицерон поклялся, недоумевая, безумная пред ним или только ловкая актриса.

Люцилла вынула из-под постели сверток пергамента и подала оратору.

– Подпишись и приложи печать к этому, – сказала она, – если ты изменишь твоей клятве, я прокляну твою славу; проклятье умирающих ужасно.

– Но я не убежден в истине написанного здесь, – возразил Цицерон.

– Росция подписалась; вот ее подпись.

– Она могла это сделать в угоду тебе; состояние твоего духа…

– Ах, оно ужасно!.. мне часто кажется, что желанные крылья уже растут у меня. Взгляни, есть они у меня?.. этот документ Не лжив, но мой отец должен о нем узнать только после моей смерти. Росция скажет тебе, зачем я это сделала. Тише!.. тс!.. я отделяюсь от пола… я лечу… ах, удержи, удержи меня, великий Цицерон!.. я еще жить хочу… хочу видеть в последний раз моего мужа свидетелем против меня в суде. Мне рано улетать в высоту… ты знаешь Курия; он тоже будет птичкой; он уже был буревестником, но лишился крыльев и упал в бездну. Однажды ночью мы вместе летали над берегом моря. Пришли Курия ко мне. Я ему окажу мою последнюю волю.

– Странны были речи твоей дочери, Люций Семпроний, – сказал Цицерон, прощаясь со стариком около своего дома, – она знает многое о Катилине, как будто от близких к нему людей. Ты слышал ее речи?

– Не все.

– Многое показалось мне в ее речах до того справедливым, что, не перемешивай она их с разными странностями, я принял бы ее за здоровую.

– Если она даже здорова, то нам лучше видеть в ней больную. Я это говорю не как отец, но как посторонний человек. Ответь мне, Марк Туллий, – разве недостойна снисхождения судей безупречная женщина, убившая в момент отчаяния, умоисступления, гречанку, известную всем своей алчностью, порочностью, убившая за то, что она снова увлекла ее мужа на путь преступлении, когда он, видимо, начал исправляться? Я уже начал находить в характере моего зятя много хороших сторон; вдруг Катилина при помощи Ланассы напустил на Фламиния что-то, похожее на волшебство… он в бешенстве выпрыгнул в окно и убежал.

– Люцилла знает, как живет теперь ее муж?

– Я не знаю; она избегает разговоров о нем, а если я начну, – она говорит одно и то же о птицах… это ее мания… иногда долго она рассуждает здраво и вдруг опять забредит.

– Да, она помешана, я готов клясться в этом, помешана На одной идее: птицах. Тайна ее – очень странная тайна; я понял, что заставило ее решиться на это, но не понимаю, почему ты Не должен знать до ее смерти.

– Марк Туллий, будь помощником моим!.. исполни просьбы Люциллы, пошли к ней этого, неизвестного мне Курия и не сообщай ее тайны никому, даже мне.

– Просьбу ее о Курии мудрено исполнить, потому что этот нищий плебей имеет весьма плохую репутацию.

– Не тот ли это, что увез дочь Фульвия Нобильора?

– Тот самый.

– Разве моя дочь с ним знакома?

– Ничего я не знаю, Семпроний.

– На что он может быть ей нужным?

– Бред безумия неразборчив.

– Я ее погубил!.. если б я не отдал под суд ее мужа, она не сошла бы с ума. Я упорно настаивая, чтоб его казнили. Я все исполню, чего она теперь хочет. Пришли этого Курия!

Они простились и расстались.

Глава LXV
Просьба Люциллы и суд над ней. – Смерть Люциллы и ее странное завещание

Семпроний привел Курия к Люцилле.

– Ах! – вскричала безумная радостно, – мой голубь влетел в мою темницу!.. говори с батюшкой, голубь, а я буду думать о нашем полете.

Она села на постель и стала раскачиваться, обхватив руками свои колена.

– Курий, был ли ты с ней знаком? – спросил старик.

– Не коротко и кратко было наше знакомство, почтенный Семпроний, – уклончиво ответил молодой человек.

– Ты можешь сказать мне, где вы познакомились?

– У грота Вакха в Байях.

– Место не славное!

Люцилла стремительно вскочила и перебила этот разговор:

– Не говори… не говори ему ничего!.. не говори, голубь, как мы вместе летали над берегом морским!

– Если ты не желаешь, дитя мое, я не стану спрашивать его об этом, – сказал Семпроний.

– Не спрашивай!.. голубь, слушай мою последнюю волю… просьбы умирающих священны, а проклятия – ужасны!.. слушай: я обречена смерти; спасения нет; Катилина грозит мне кинжалом, а Юлий Цезарь – любовью. Я умру добровольно, если судьи не казнят меня; я не стану дожидаться ни кинжала убийцы, ни объятий немилого. Я поручаю тебе того, кого любило мое сердце… ты любишь твою голубку… и я люблю моего мужа… ты меня понимаешь?

– Понимаю, благородная Семпрония, хоть и не могу ничем помочь, если…

– Слушай: Фламиний вам больше не нужен; он знает много тайн; он опасен; расправа с ним будет коротка; ты продай его в рабство добровольно или насильно, только не убивай его.

– Римского гражданина нельзя продать, матрона.

– Явно нельзя, но скольких уж вы продали через Натана и его дочь тайно!.. сколько несчастных, похищенных стонало в подземельях домов этого ростовщика в Риме и в Риноцере!.. я все это знаю. Заведи его туда и продай. Это моя последняя просьба. Ты получишь деньги… много… его рана не опасна… он молод и силен… красив… образован… продай его…

Она начала бредить, хохотать, плакать и наконец упала на постель.

День суда настал. Все, привлеченные к делу, собрались в залу сената, как во время процесса Фламиния, с той разницей, что Люциллу судили днем при огромном стечении публики.

И обвинители, и свидетели, все убедились в сумасшествии подсудимой, но, несмотря на болезнь, Люциллу приговорили к вечной ссылке с запрещением подходить к столице ближе десятого милевого камня.

– Не ссылка… не ссылка, – вскричала она, – смерть… смертный приговор!.. Фламиний, я умру за тебя, моя тень спасет тебя от гибели в бездне порока.

– Люцилла, – ответил он, рыдая, – и мне уже не долго жить.

– Не налагай на себя руку… я это запрещаю тебе… твой смертный час близок… близок конец наших бедствий. Я сама приду возвестить тебе это.

Она в последний раз поцеловала своего мужа и покорно ушла за отцом.

Люций Семпроний после суда увез дочь на виллу Пальмата близ Помпеи, неусыпно стерег ее там, боясь ее покушения на самоубийство, но не устерег.

Однажды, оставшись наедине с Лидой, Люцилла выпрыгнула в отворенное окно и побежала к морю.

Вместо того чтоб догнать свою госпожу, Лида стала кричать, призывая на помощь.

Люцилла исчезла. На скале нашли ее сандалии и столлу, а вдали увидели чуть заметную светлую точку, это была белокурая голова утопленницы, которую унесло в открытое море начавшимся отливом.

Узнав о гибели дочери, Семпроний безутешно зарыдал. Лида вошла в его комнату и сказала:

– Господин, я виновата, но ты, может быть, смягчишь твой приговор… прочти последнюю волю моей бедной госпожи.

Она подала ему свиток.

Семпроний прочел завещание своей дочери.

«Милый батюшка, – писала Люцилла, – тебе известны причины, заставившие меня умереть.

Умирая, завещаю тебе двух одинаково любимых мной людей: моего мужа и хориста Электрона, о котором я много раз тебе говорила. Росция может найти его. Призови Электрона и люби его, как меня любил. Ты горевал, что у тебя нет сына; я дам тебе сына в певце. Он мой брат, он мой мститель, он моя тень. Я ему доверила то, чего не доверила тебе. Он знает больше, нежели тайна, вверенная мной Цицерону. Доверься ему; он тебя утешит так, что ты забудешь свое горе навсегда и даже будешь, может статься, рад моей смерти. Фламиний скользит над бездной, но еще не погиб. Я не могла спасти его. Завещаю это сделать тебе и моему брату».

Старик перестал рыдать и глубоко задумался над завещанием странной женщины. Долго просидел он, перечитывая последнюю волю Люциллы; его чело то прояснялось, то снова нахмуривалось.

– Неукротимая! – вскричал он – какие новые беды завещала она мне? она как жила, так и умерла неукротимой.

Часть вторая
Таинственный певец

Глава I
Смерть или рабство?

События, последовавшие в скором времени за смертью Суллы, невольно заставили римлян обратить тревожные взоры на Север, Юг, Восток и Запад и забыть, что творится у них дома.

На Севере волновались галлы, грозя вторжением; на Западе, в Испании, вспыхнуло возмущение легионов под командою Сертория; на Востоке усложнялись политические дела с Египтом, Сирией, парфянами и евреями; на Юге, по Средиземному морю, Кней-Помпей преследовал морских разбойников. Это были не простые негодяи, обижающие слабых и беззащитных, а целый могущественный флот с правильной организацией, против которого пришлось вести настоящую войну. «Морские сношения всего Средиземного моря, – говорит Моммсен[43]43
  Римск. Ист., т. III, гл. II.


[Закрыть], – были во власти пиратов; Италия не могла ни вывозить своих продуктов, ни ввозить к себе хлеб из провинции; там люди голодали: здесь, вследствие отсутствия сбыта, останавливалось возделывание полей. Ни одна денежная посылка, ни один путешественник не были безопасны; государственная касса испытывала самые тяжкие потери; множество знатных римлян были захвачены корсарами и должны откупаться непомерными суммами, если, конечно, пиратам не было угодно подвергнуть некоторых из них смертной казни, приправленной диким юмором…

Это, – говорит Моммсен далее… – уже не были смельчаки, которые в критских водах, между Киреной и Пелопонезом, взимали дань с италико-восточных купцов, торговавших рабами и предметами роскоши; это не были также и вооруженные ловцы рабов, одновременно занимавшиеся войной, торговлей и морским разбоем; это было настоящее царство корсаров… их корабли, большей частью так называемые мышиные лодки, т. е. маленькие, открытые, скороходные барки, только изредка двух– и трехпалубные суда, плавали, соединившись в правильные эскадры, предводительствуемые адмиралами, барки которых блестели золотом и пурпуром…»

Внутри Италии также было неспокойно: около Неаполя засели в горах шайки беглых рабов, со дня на день увеличивались и наконец разгромили почти весь юг этого полуострова.

«В столице и менее заселенных местностях Италии грабежи совершались ежедневно, убийства – зачастую. Против похищения чужих рабов или свободных людей состоялось, быть может, в эту эпоху особое народное постановление… преступления эти должны были в особенности казаться опасными потому, что, хотя они обыкновенно совершались пролетариатом, но в них участвовали в значительном числе и лица из знатного сословия…[44]44
  Моммс. ibid.


[Закрыть]»

Роман – не История; мы не будем подробно излагать хронологический ход этих потрясений; кто ими интересуется, тот может о них прочесть в более специальных книгах.

Восстание Спартака было одним из грандиозных явлений в Римской истории. Герой этой трагедии не был свирепым злодеем; напротив, это был один из тех несчастных гениев, которых судьба толкает, так сказать, на чуждую им дорогу, или, по русской пословице, заставляет садиться не в свои сани.

Когда Спартак был еще юношей, жестокий господин распял безвинно его отца. Стоя у подножия креста, на котором умирал старик, молодой фракиянин поклялся отмстить за него. Возмутив рабов, он убил своего господина и бежал, но был пойман и продан в гладиаторы вместе со своими товарищами. Великий план возник в его голове: «Вместо того, чтоб жертвовать жизнью на потеху этой жестокой толпы, – сказал он товарищам, – лучше пожертвуем ее для освобождения наших несчастных собратий».

Это был человек, одаренный блестящими стратегическими способностями, светлым умом и добрым сердцем. Его красноречие воспламенило сердца его слушателей; гладиаторы бежали из цирка на юг, где невольники наиболее страдали, освободили их и составили войско, доходившее до 30 000 человек.

Единственной целью Спартака было достижение северных местностей Италии, чтобы, забравши по дороге туда всех угнетенных, вывести их из страны притеснителей и отпустить каждого на родину: в Галлию, Иллирию, Грецию и т. д., что было гораздо легче совершить на сухом пути среди почти безлюдных степей севера, нежели морем, где их легко могли поймать корсары и снова продать в рабство.

Но этот благородный замысел предводителя разбился, как о подводные камни, о дикость характера его помощников, не хотевших разделять его Мнений. Свирепые гладиаторы не могли понимать свободы без грабежа и злодейства; они не слушали Спартака, бросались врассыпную по деревням, городам и поместьям, пьянствовали и бесчинствовали, и этим погубили общее дело.

Спартак вначале даже разбил регулярное войско, высланное против него, взял приступом г. Нолу, Метанонт и Фурин, но его успехи стали быстро уменьшаться после того, как возникла явная вражда между ним и свирепым галлом Криксом, который старался на каждом шагу портить плоды побед его. Скоро Крикс был убит в сражении с регулярным войском, но дело Спартака уже не могло поправиться.

Видя неминуемую гибель, окруженный войском римского претора, он заколол своего коня и повел сподвижников в последний бой пешими; они все до одного погибли честной смертью воинов за свою свободу. Бросившие их на произвол врагов шайки грабителей, похожих на Крикса, долго бродили по южной Италии, преследуемые войсками.

Глава II
Вздохи страдальцев

Был жаркий осенний вечер; смерклось очень рано, и улицы Рима опустели все, кроме тех мест, где почему-либо люди будни превратили в праздник; было людно и шумно около тех домов, у хозяев которых пировали гости.

У старого Афрания и Орестиллы был назначен пир, несколько более пышный обыкновенного: старик праздновал день своего рожденья, единственный день в году, когда он забывал свою скупость и приглашал 50 человек гостей, – число, бывшее минимумом Росции, но максимумом старого скряги сенатора.

Его дом, приобретенный им за бесценок во время продажи Суллой имущества казненных партизанов Мария, был огромное, массивное, каменное здание, принадлежавшее чуть ли не одному из Сципионов, – почерневшее от древности, местами обросшее даже мхом на скрепах между серых горных плит его облицовки.

Фасад, выходивший на улицу, имел огромный выдающийся фронтон с толстыми колоннами, за которыми был глубокий вестибулум, куда вела с улицы широкая каменная лестница.

Здание, оставляемое скупым хозяином из года в год без ремонта, было мрачно и от природного темного цвета каменной облицовки, и от мха, въевшегося в скважины плит. Огромные львы и сфинксы, украшавшие лестницу, казалось, сурово глядели на нищих, во все часы суток толокшихся тут, как бы говоря им: нечего вам ждать от скупых, жестоких хозяев; убирайтесь лучше, покуда вас не прибили! – но нищие все-таки день и ночь толклись, одни сменяя других, надеясь получить мелкую монету или, упросив рабов, пробраться к заднему крыльцу и получить от повара обглоданные кости, обрезки мяса и куски хлеба, объедки от господского стола.

Случалось, что слуги гнали нищих, били, но они снова появлялись, прогнанные с лестниц других домов, и заменяли прогнанных отсюда, точно мухи или комары, чующие пищу.

На спину одного из львов взлез мальчишка и громко хохотал, понукая своего воображаемого коня, не слушая зова своей слепой бабушки, унимавшей его.

Растянувшись вдоль широкой, самой нижней ступени, спал, положив под голову сумку, полунагой старик, не имевший иного пристанища для ночлега, кроме лестниц или пустырей под заборами.

Повыше его дремал, прислонясь к каменному сфинксу, атлетического вида человек, в котором можно было сразу узнать Аминандра Меткую Руку. Бывший гладиатор, покинувший по разным причинам банды Спартака, не скрывался, не боялся казни, – не до него было теперь правительству, озабоченному победами рабов на юге и преследованием корсаров. Римский ланиста не мог его преследовать, потому что богатырь не бежал из цирка, подобно другим, а ушел, взнесши за себя выкуп.

Какие-то ребятишки дрались; какая-то женщина с грудным ребенком стонала от зубной боли; какие-то старики шептались о своих скудных дневных заработках, хвастливо споря. Много было несчастных на этой лестнице, как и на лестницах соседних домов.

Забравшись на широкий цоколь одной из колонн, сидел, свесив босые ноги, молодой, грациозный брюнет с густыми усами, похожими на усы Аминандра. По одежде его нельзя было признать за нищего; на нем была надета шерстяная сорочка светло-голубого цвета, вышитая бисером и медными почернелыми блестками, довольно грязная и поношенная, но с претензиями на моду. Через плечо его висела красивая, новенькая лютня, струны которой молодой человек лениво перебирал своими грязными пальцами, на которых были медные кольца со стеклами; в его ушах болтались серебряные серьги в виде широких обручей с коралловыми подвесками. Под ногами его на полу валялись сброшенные им сандалии из дорогой красной кожи, но также, как его платье, изношенные и грязные, приобретенные, конечно, не из мастерской башмачника, а от раба, получившего их в подарок с ноги господина.

Это был застольный певец, ищущий заработка в богатом доме на пиру.

Ребятишки приставали к нему, говоря: «Музыкант, сыграй плясовую!»

– Я вам такую плясовую отзвоню лютней по головам, что плясать разучитесь! – отвечал певец, замахнувшись своим инструментом и звонко смеясь. – Прочь, неотвязы!

Осенние сумерки все больше и больше сгущались; комнаты дома осветились множеством ламп; в сенях также были зажжены несколько громадных канделябров, свет которых, падая на лестницу, ярко озарял разнохарактерную картину нужды и горя, олицетворенных фигурами нищих, стоявших, сидевших, лежавших в разных позах, приходивших и уходивших, споривших, стонавших, шептавшихся и даже хохотавших.

Из дома вышел молодой человек, одеждой похожий на комнатного невольника, сел молча среди нищих на лестницу и, не обращая ни на кого внимания, глубоко задумался, пригорюнясь. Нищие не обратили на него внимания, как и он на них. Несколько минут на лестнице происходило то же самое, что раньше, но потом вдруг говор умолк и взоры всех жадно впились в подходившие фигуры богато одетых гостей.

Жалобные голоса начали просить, руки потянулись за милостыней… гости прошли по лестнице в дом… одни из нищих застонали, не получив милостыни, другие заругались на скупость богачей, третьи заворчали на то, что им подали, да мало.

Явились другие гости, и снова повторилось то же самое.

Только гладиатор, певец да грустный юноша не просили милостыни. Аминандр поднял свою всклокоченную, кудрявую голову, взглянул насмешливо и на гостей и на нищих и снова равнодушно задремал, прислонившись к каменному сфинксу.

Певец перестал тренькать на лютне, внимательно взглянул на пришедших и опять лениво заиграл, как будто решив, что от этих господ ничего не заработаешь. Невольник грустно вздохнул и по-; грузился в мрачную думу.

Яркие факелы осветили улицу, и у крыльца остановились носилки. Их несли четыре раба, одетые в костюм тритонов, морских божеств, в одежде цвета морской воды с искусственными водорослями. На носилках, сделанных наподобие огромной раковины, украшенной перламутром и кораллами, на подушках, убранных зеленью, лежала Дионисия в одежде ундины.

Нищие до того были удивлены этою оригинальною роскошью, что впились взорами, точно пред ними явилось видение, и забыли просить милостыню. Они потянулись к танцовщице, когда она уже была на верху лестницы.

Дионисия ласково кивнула певцу, как знакомому, и ушла в дом.

Носилки из слоновой кости с бронзой были принесены неграми в полосатой, богатой одежде; из носилок величаво вышла Росция и тихо пошла наверх в сопровождении двух рабынь. Ее розовое платье случайно задело по руке невольника. Он тихо позвал: «Росция!»

Актриса отвернулась, взглянув на него.

– Она не хочет меня узнать! – сказал довольно громко молодой человек и заплакал.

Потом в скором времени пришла не богато, но очень модно одетая высокая женщина в черном парике, перевитом бусами.

– Катуальда! – позвал невольник.

– Чего тебе? – отозвалась галлиянка пренебрежительно.

– Скажи мне…

– Некогда мне болтать с разными рабами, – отозвалась актриса, отвернувшись, и ушла.

– С разными рабами! – с горькой усмешкой повторил бедняк, – не так болтала ты со мною год тому назад!.. загордилась!.. не хочешь помочь тому, кто когда-то щедрой рукой платил тебе за услуги.

Гости являлись одни за другими пешком и на носилках.

– Мои носилки! – вскричал невольник, закрыв глаза руками, чтоб не видеть, кто вышел на Лестницу, – мои носилки, купленные по его же коварному совету… забыл ты, Лентул-Сура, минуты, когда мы оба шли рядом в цепях и плаха виднелась вдали!.. о, Судьба!.. почему он качается, развалясь на моих носилках, а я сижу тут, голодный, забытый всеми друзьями?

– Потому что он ловкий плут, а ты, верно, простак, – ответил громогласный бас гладиатора, – многих он обобрал, кто попался на его удочки.

Захохотав, силач перешел на другое место и стал разговаривать с нищими, уверяя их, что может сдвинуть с места льва или сфинкса.

Гости все собрались, и из дома послышались звуки музыки.

Одни из нищих уснули в ожидании конца пира, чтобы просить милостыню, когда гости станут расходиться, другие ушли, довольные или недовольные полученными деньгами.

Гладиатор важно разлегся на нижней ступеньке, покинутой стариком, и громко захрапел.

Певец удалился наверх в сени и начал болтать с рабами гостей, подзадоривая их плясать с ним от скуки под слышимую музыку.

Из дома робко выскользнула женская фигура и подсела к молодому человеку.

– Там весело пируют, – сказала она с горькой язвительностью.

– Все, кроме нас, – ответил молодой человек.

– Уж мы напировались!.. досыта напировались!

– Пора нам идти спать, Фульвия… в могилу!

– Фламиний, ты мужчина; ты можешь работать.

– Зачем?.. разве для меня есть что-нибудь впереди?.. все прошло, все кончилось…

– А я хочу работать, да не могу; ты можешь убежать, скрыться, а куда пойду я с ребенком?.. жизнь – одни беды, а умереть нельзя.

– Умереть нельзя!

– Мой бедный, маленький Кай!.. злодеи похитили меня, когда я его кормила… лишили дитя груди матери… все, все согласилась я исполнить, чего они от меня требовали, все перенесла, чему они меня подвергли, лишь бы мне возвратили моего сына, или меня ему… меня ему возвратили, – мертвому.

– И мое дитя умерло… убитое матерью с горя.

– Проклятье злодеям!.. на горе родился мой второй сын… они его убьют иль развратят.

– Рабами мы стали!.. рабами тех, кто льстил и рабствовал пред нами!

– Но неужель Люцилла…

– Умерла! – произнес Фламиний с глухим стоном и, припав к лестнице, зарыдал.

– Умерла? – спросила Фульвия, – отчего? давно ли?

– Утопилась.

– Кто сказал тебе это, несчастный человек?

– Сервилия-Катуальда. Она сегодня утром, встретив меня на рынке, передала мне последнюю волю моей жены.

Он подал Фульвии маленький сверток. Она прочла: «Люцилла – мужу. Я умираю; прощай, мой милый; живи, чтоб отмстить за меня».

– Умереть нельзя, – сказал Фламиний, получив обратно письмо, – а отмстить я не могу, не умею.

– Утопилась! – промычал гладиатор спросонок, – какая красотка прибавилась к сонму нереид? где? в Тибре?

– В море, – ответила Фульвия.

– Плохо в море топить горе! – продолжал силач, громко зевнув, – вздумает женщина утонуть, а корсар ее за косу цап! – и на мышиную лодку.

Повернувшись на другой бок, Аминандр захрапел громче прежнего.

– Фульвия, ты слышала, что сказал тот человек? – спросил Фламиний. – Люциллу могли спасти.

– Могли, – ответила Фульвия с глубоким вздохом, – горе твое еще хуже, если это так.

– Если б они ее спасли! – вскричал молодой человек, всплеснув руками.

Надежда упала в его измученное сердце, как солнечный луч в безотрадный мрак темницы.

– Не желай этого, – продолжала Фульвия, – я знаю, что такое мышиная лодка: не легче застенка палачей.

– Отец ее выкупит.

– Никогда! ее могут продать в такое место, откуда нет возврата, – в гарем.

– Она может бежать; ее верное сердце, я знаю, не изменит мне, но… ах, она умерла!.. зачем этот гладиатор сказал такие странные слова?! я теперь не знаю, как о ней думать, – умерла она или нет.

Певец, вдоволь наговорившись со слугами, опять сел на свое место у колонны и заиграл.

– Пытка такая жизнь, – продолжал Фламиний, – и меня и тебя они увлекли, разорили, а потом выгнали из своей среды, выкинули на улицу, как ненужный хлам. Потомки знаменитых людей сидят голодные между нищими.

– Да… сидят, покуда их не кликнут в комнаты на работу. Ты – рассыльный; я – ключница; взяли нас обоих в рабство и ни суда, ни защиты не сыщешь. О, деньги!

– О, деньги!.. если б добыть хоть один динарий!.. невыразимо опротивело есть то, что я ем уж целый месяц. И чем покорнее, чем смирнее человек, тем хуже его обижают. Никто не скажет доброго слова; даже мальчишки-поварята, – и те меня дразнят и гонят, а за что – не знаю. Фульвия, ведь, я потомок освободителя Греции! о, стыд!.. потомок героя сидит среди нищих!

– А вам-то, рабы, что за дело, где бы я ни сидел!.. – сказал Аминандр с досадой.

– Мы не о тебе говорим, молодец, – отозвалась Фульвия.

– Как не обо мне!.. я вас проучу за насмешки над потомком Леонида.

– Не один Леонид был освободителем греков; они сто раз попадали в беду, – возразил Фламиний.

– Попадали, да вылезали из всех тенет и петель, а вот уж вы, насмешники, не вылезете!

– Зачем ты вмешиваешься в наш разговор? – сказала Фульвия, – спи, молодец; мы не про тебя говорим; хоть бы ты был потомком самого Юпитера, нам нет до тебя дела, как и тебе до нас.

– Спи, а как спать, если вы мешаете вашим говором?

– Мы перестанем, – сказала Фульвия и ушла в дом.

– Мне нет покоя даже здесь! – сказал Фламиний ей вслед и прилег на лестнице.

Только что он задремал, как гладиатор опять сердито заворчал: – Певец, брось твою бренчалку!.. довольно тебе ее теребить!.. ты мне спать не даешь… я думал, что это кошка мяучит, хотел ее поймать да разбить оземь. Берегись, чтоб вместо кошки я не разбил твою лютню: бац! – и кончено.

– А если бы кто отрубил твою руку, чем бы ты стал хлеб добывать? – возразил певец, – я в домах пою и играю, а на улице повторяю для упражнения; уходи отсюда, если я мешаю тебе спать.

– Я старше и сильнее тебя; я могу сбросить тебя с лестницы, а ты меня – нет. Поэтому и уйти должен ты, а не я.

– А я не уйду; у меня в этом доме есть знакомые; они меня защитят.

– Эх, веселый горемыка!.. говоришь ты бойко, а самому, вижу, плохо тебе… никто тебя не нанял. Бросил бы ты твою бренчалку да занялся другим делом. Нанялся бы куда-нибудь.

– Я был хористом, да надоело. Я люблю свободу.

– Всяк ее любит. А деньги у тебя есть?

– Нет.

– А хлеб есть?

– И хлеба нет.

– А у меня есть. Как тебя зовут? сойди сюда!

Певец слез со своего места и подошел.

– Много у меня имен, – десяток наберется; зови, как хочешь! – сказал певец.

– И у меня также. Послушай, ты всех гостей здешний знаешь?

– Всех.

– Молодой Фламиний здесь?

– Здесь.

– Ты можешь мне его наверное указать?

– Зачем?

– Надо… а денег тебе надо?

– Аминандр! – вскричал певец, схватив за руку богатыря, я знаю, зачем ты Здесь!.. я знаю, зачем тебе нужен Фламиний; у знаю, кто внушил тебе эту мысль. Две недели слежу я за тобой. Десять тысяч обещано тебе за его голову Семпронием. Вот еду отец сдерживает клятву, данную дочери!.. вот как отец исполняет ее последнюю волю, последнюю мольбу!

– А ты?

– А ты?

Они смерили друг друга взором недоумения.