Текст книги "Над бездной"

Автор книги: Людмила Шаховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц)

Глава X
Причуды старого богача

Аврелия застала отца в его спальне. Это была довольно большая и высокая комната, с выбеленными стенами и потолком, без всяких украшений; у окна стоял письменный стол, полный разных бумажных и кожаных свертков, пузырьков с различными чернилами, заостренных палочек для писанья, которые тогда употреблялись вместо перьев, пакетов с семенами и т. п., все это было разложено в строгом порядке; над всем этим, точно кумир божества на пьедестале, красовались, на маленькой деревянной подставке, старые, простые водяные часы с головкою египетского сфинкса на крышке. Перед столом стояло широкое деревянное кресло, когда-то имевшее мозаические и бронзовые украшения, которые теперь уже отвалились, о чем свидетельствовали пустые впадины на ножках и спинке. У одной из стен, в углу, было прилажено широкое каменное возвышение, служившее кроватью. Там, под легким пологом, защищавшим от мух и комаров, лежал отец Аврелии.

Старому Котте было около семидесяти лет; он был подобие египетской мумии, – до того был худ и бледен. На его голове только кое-где торчали клочки коротких седых волос; нос, на подобие ястребиного клюва, был крючковат, а черные, блестящие глаза зловеще сверкали из своих глубоких впадин. Перед приходом дочери он, в досаде на то, что она не мигом является, шевелил своими беззубыми челюстями, уже будучи не в силах кусать губы, и теребил своими костлявыми руками толстое шерстяное одеяло, в которое плотно закутался, не взирая на жару и духоту летнего вечера.

Наконец, заслышав приближающиеся шаги своей дочери, старик повернул голову к двери. Портьера из грубой льняной ткани распахнулась, и Аврелия тихо подошла к постели отца.

– Сегодня это твое третье ослушание, Аврелия, – торопливо заговорил старик, – третье неповиновение воле родительской… что нам велят наши предки? – в первый раз побрани, во второй накажи плетью, в третий – палкой!.. да, дочь, тебя надо палкой, только я устал теперь, никак не поднимусь; вместо палки я тебя по-другому накажу за то, что ты не скоро пришла: пересчитай, сколько в большом мешке горошин! да чтоб к утру это было сосчитано и записано!.. слышишь?

– Слышу, батюшка, – тяжело вздохнув, ответила Аврелия, – только в целую ночь не сосчитать мне этого… лучше прибей меня.

Она тихо заплакала.

– Я знаю, что тебе это хуже, чем прибить, оттого и не буду бить; иди горох считать!

Аврелия пошла к двери, отирая слезы.

– Дочь! – окликнул ее старик.

Молодая девушка возвратилась к постели.

– Что ж ты меня не спросила, зачем я тебя звал?

– Я думала, что тебе было угодно только испытать, скоро ли я явлюсь.

– А вот и неправда. Я тебя звал, чтоб… чтоб… а ведь я забыл, дочь, зачем я тебя звал… что-то нужное… ты должна отгадать, зачем я тебя звал!

– Как же я могу это знать, батюшка?

– Ты должна знать, что может желать твой отец: покорная, почтительная дочь должна жить как бы единой душой, единой мыслью с отцом… говори, зачем я мог тебя звать?

– Чтоб спросить о чем-нибудь по хозяйству: может быть, отнесли ли барбунов к Сервилию для Люциллы? Отнесли батюшка: Сервилий кланяется и…

– Не за этим я тебя звал, я это помню, – перебил старик.

– Может быть, ты хотел спросить, поставила ли я в воду прекрасный букет, который тебе прислала Люцилла?

– Люцилла будет мне хорошей женой; она не будет бегать от меня, как ты, – ищут целый час, не найдут… хороша дочь! елец уж успеет даже забыть, зачем ее звал, покуда она явится на зов!

– Не хотел ли ты меня спросить о той лекарственной мази, которую ты сам изобрел, а мы с Эвноей сварили вчера утром? Она уже остыла и готова, батюшка.

– Вот ты меня и навела на мысль… я тебя звал, чтоб ты прочла мне рецепт Катона, как делать от ревматизма заговор над больною ногой. Верно, гроза собирается: у меня ноет левое колено; я говорю: huac, huac… а дальше забыл. Достань книги Катона и отыщи место, где он советует эту симпатию.

Аврелия достала из высокого, некрашеного кипарисного шкафа объемистый железный цилиндр с крышкой, поставила на письменный стол, открыла, достала один, из длинных свертков старой, порыжелой пергаментной бумаги и начала просматривать. Долго она копалась, не зная достоверно, в каком томе и в какой главе сочинения знаменитого автора находилась эта чудодейственная формула.

Из-за портьеры высунулась рыжая голова Катуальды.

– Мудрый Катон от вывихов, а не от ревматизма советует приговаривать над больным местом: «hauat hauat hauat ista pista sista damia bodannaustra», а что значит эта тарабарщина, он и сам не знал.

Проговорив это скороговоркой, молодая невольница исчезла с живостью движений, свойственною непоседливому племени галлов.

– Я тебя палкой, дрянная! – закричал Котта, грозя кулаком на дверь.

– Дочь, – окликнул он Аврелию, – девчонка-то правду сказала: от вывихов эта формула, а не от ревматизма; не ищи; я теперь припомнил. От ревматизма, я слышал, надо прикладывать мазь из толченой собачьей кости с жиром. Какая ты незаботливая! нет у нас ничего, о чем ни спросишь, где я теперь возьму этой мази? ох, как болит нога! ох!.. ох!.. Аврелия, пошли к соседям за этой мазью.

Старик хлопнул в ладоши.

Из-за тонкой перегородки, отделявшей спальню от маленького чулана, вышел молодой человек с умным, приятным лицом и, едва удерживая зевоту, почтительно сказал:

– Господин изволил звать меня; что угодно?

– Барилл, ступай и разбуди Бербикса, – сказал Котта.

– Батюшка, – возразила Аврелия, – теперь четвертый час по закате; скоро полночь; все соседи спят давно.

– Не рассуждай! Сервилий, верно, еще стихи свои пишет. Барилл, приведи Бербикса!

Молодой невольник ушел, а Котта продолжал бранить свою дочь за ее недоглядки по хозяйству и непочтение к отцу. Он мог заставить своего слугу искать рецепт Катона, не тревожа дочь без надобности, но это был один из его многочисленных капризов старости: он звал дочь за всякими пустяками и приказывал именно ей делать то, что всякий слуга мог исполнить. Аврелия терпеливо и покорно молчала, зная, что возражения не убедят, а только хуже разгневают старика, которого она любила горячею любовью нежной дочери, несмотря на все муки, которые переносила от него. Отец был уже на краю могилы и впал умом почти в детство.

Аврелия знала, что ей не придется в наказание считать горошины, потому что отец через минуту забыл об этом, но она плакала, стоя поодаль от постели, о том, что и в сегодняшнюю ночь ей едва ли больше двух часов выпадет на долю сна и покоя.

Старик вел беспорядочный образ жизни, требуя порядка во всем только от своих подчиненных. Не взирая на то день теперь или ночь, вечер или утро, он приказывал то есть ему давать, то пить, то вести его под руки в какой-нибудь амбар, то готовить носилки, чтоб осматривать огород, поля или виноградники. Он очень мало спал, ложась, когда вздумается, раз по пяти и больше в сутки, но на короткое время.

Котта не был жестокосерд, но, тем не менее, каждый невольник в его доме был мучеником, не исключая и его дочери. Несчастный молодой Барилл, родом сириец, по характеру веселый шутник и говорун, похожий на Катуальду, к которой давно был не равнодушен, целый день и всю ночь должен был неотлучно находиться при ворчливом старике, ежеминутно грозившем ему побоями, хоть эти угрозы и ограничивались почти всегда одною фразой: «А вот я тебя палкой!»

Он должен был то одевать старика, то раздевать и укладывать в постель, читать ему, писать, петь, звать кого-нибудь, приносить ему кушанье, водить его под руки, идти рядом с его носилками, – нельзя пересчитать всего, что был обязан делать этот человек без всякого вознаграждения за одну только скудную пищу, плохую одежду и тесный, темный чулан с соломенной постелью.

Барилл скоро возвратился вместе с другим невольником. Этот последний был высокий, атлетического сложения человек, в чертах лица которого с первого взгляда можно было узнать брата Катуальды. У него были такие же рыжие волосы, только нечесаные, всклокоченные, полные набившегося в них сена, на котором он имел обыкновение спать.

Короткая, густая, рыжая борода не украшала, а еще хуже безобразила его физиономию с оловянно-голубыми глазами, толстыми губами и красным курносым носом.

Вся фигура этого человека была нечто отвратительное, звероподобное.

Несмотря на свою богатырскую силу и крепкое здоровье, Бербикс был ужасно ленив и целые дни спал, стараясь свалить свое дело другому. Он считался кузнецом и кучером в доме своего господина, но в сущности был только пьяницей, лежебокой и ужасным драчуном, которого боялись не только сослуживцы, но и соседи, мелкопоместные пахари.

Нередко, застав Бербикса днем спящим на сеновале, господин приказывал бывшим тут невольникам жестоко бить его, что всегда вело к их общему горю, потому что разъяренный галл вымещал побои на них после вдвое и втрое; все его ненавидели и боялись, а господин не хотел его сбыть из дома именно по этой причине.

Одной из причуд старого богача было обожание сочинений Катона, во многом очень мудрых, но в некоторых отношениях не менее того диких. Он, подражая Катону, старался постоянно поддерживать несогласия, ссоры, сплетни и всякие дрязги в своей прислуге, отдавая невольниц замуж, женя рабов на тех, кого они терпеть не могли, и продавая тех из них, кого все в доме любили. При всей своей скупости, он изредка дарил мелкую монету или старое платье невольнику в присутствии других, чтоб возбудить зависть.

Все это Аврелий Котта делал вовсе не от жестокости, а по советам того же Катона, который некогда заставил своими советами римлян разрушить Карфаген и этим затмил добрую славу своего отечества на веки.

– Бербикс, – сказал Котта полусонному галлу, который протирал свои глаза кулаками, стоя у двери и прислонясь к притолоке, – ступай немедленно в дом высокопочтенного моего соседа Кая Сервилия и от моего имени передай ему искренний привет и уверение в дружбе.

Невольник хотел уйти.

– Батюшка, – сказала Аврелия, – разве за одним этим ты его посылаешь?

– Постой, Бербикс!.. попроси у него еще… чего, дочь? – я забыл… эти негодяи так долго не являются на мой зов, что я успею почти всегда забыть мое желание, прежде чем они придут… я тебя палкой отваляю, Бербикс!.. Барилл, прибей его!..

– Ты хотел, батюшка, послать его попросить мази из толченых собачьих костей с жиром.

– Теперь некогда его бить, господин, – сказал Барилл, – если я его стану бить, господин Сервилий заснуть успеет.

– Ты, негодный, мне всегда противоречишь!.. молчать!.. ступай, Бербикс, и принеси мази из толченых собачьих костей с жиром… слышишь?.. повтори, что я сказал.

Господин велит принести мази из собачьих костей, – повторил галл и, не стесняясь, зевнул.

– Если ты переврешь, принесешь мне не того, что велено, то я тебя палкой!

Галл ушел.

– Батюшка, могу ли я теперь идти спать? – спросила Аврелия.

– Лентяйка! – воскликнул старик, – ты только и думаешь, что о сне да еде!.. спать бы тебе, да есть, да сидеть, сложа руки на коленах, без дела!.. отец болен, отец слаб, а дочь ни минутки побыть с ним не хочет!.. какая ты мне дочь, Аврелия? – самая плохая, самая непочтительная. Оставайся здесь и читай мне стихи.

Сервилия все время, пока этот неповоротливый дурак, Бербикс, не вернется.

– Какие стихи, батюшка, прикажешь мне читать? – спросила Аврелия, глотая слезы.

– Читай мне его лучшую поэму «Курций»; она не длинна, но Бербикс непременно должен вернуться домой прежде, чем ты кончишь; если он не вернется, – я его палкой!.. читай не торопясь, а то я недослышу.

Аврелия достала маленький сверток тонкого белого пергамента, лежавший на полке около письменного стола ее отца, исписанный мелким, красивым, женским почерком с изящно нарисованными арабесками и картинками на полях и между каждым отделом стихов, села на стул около столика у постели и, подвинув к себе лампу, начала читать:

 
В неожиданной тревоге
Ужаснулся славный Рим,
Потому что гнев свой боги
Изъявили перед ним…
 

– Не это место! – прервал старик нетерпеливо, – читай третью главу.

Аврелия, раскатывая пергамент с одного конца и скатывая с другого, нашла, что ей было приказано.

Ее глаза слипались от непреодолимой дремоты; строчки, мелко написанные красавицей Люциллой, подарившей поэму с иллюстрациями своего рисования своему старому жениху, – эти строчки представлялись Аврелии перепрыгивающими одна через другую; ее челюсти неудержимо стремились к зевоте.

Она стала читать со слезами и таким страдальческим голосом, что можно бы подумать, что тут не древнего героя ожидает смерть, а читательницу этой поэмы:

 
Вдруг препятствие явилось
Продолжать геройский путь;
Сердце Курция забилось
И тоской заныла грудь…
 

– И с тоской заныла грудь… Непорочностью чиста… Юных дней его мечта… – тихо повторял старик свои любимые строфы, выбивая ритм по одеялу пальцами и не слушая чтения.

 
С добротою голубиной
Смотрят кроткие глаза,
Из которых жемчужиной
Льется… горь… ка… я сле… за… —
 

продолжала Аврелия читать нараспев, едва в силах будучи сидеть, усталая и измученная, и физически и нравственно. В эти минуты она готова была проклинать и своего жениха, сочинившего стихи, и ненавистную ей насмешницу Люциллу, переписавшую их для ее отца в знак своей любви, и самого Курция, давшего Сервилию фабулу для его поэмы.

– Как плохо ты читаешь, дочь! – заворчал старик, оторвавшись от своих грез о Люцилле, – ты читаешь, точно по складам… если ты будешь так мне читать, я завтра тебя заставлю при себе прочесть эти стихи без отдыха десять раз.

– Мне очень спать хочется, батюшка… уже полночь… я встала сегодня на заре, целый день работала… на заре ты меня опять разбудишь…

– Лентяйка!.. а как же я-то целый день работаю и никогда не хочу спать?! иди спать!.. Барилл, ты продолжай!..

Аврелия ушла, а невольник, не смея сесть, прислонился к стене около столика и, наклоняясь к тусклой лампе, продолжал чтение:

 
Покрывала тканью нежной
Ветер утренний играл,
Косу девичью небрежно
За плечами разметал.
Дева с горькою тоскою
Говорит: «Остановись,
Милый мой, и здесь со мною
Перед гибелью простись!»
 

– Садись вон туда на пол, чтоб я мог видеть твое лицо и узнать по его выражению, сочувствуешь ли ты этим милым строкам, или смеешься над тем, кто их сочинил, над той милой рукой, которая их переписала для меня, и надо мной самим, который в восторге от этой поэмы.

Барилл сел на указанное место, поставив лампу также на пол, и продолжал свое чтение:

 
Не дождавшися ответа,
Дева просит между слез:
«Ведь священного обета
Ты еще не произнес;
Воротись!»…
 

– Милая! – вскричал старик, забывшись, – никакой священный обет не заставил бы меня огорчить ее… Аврелий и Люцилла – какое дивное сочетание имен!.. это симпатия душ, определение Рока!.. она сказала, что сами Парки свили наши жизненные нити во единую неразрывную нить!.. Аврелий, происходящий от золота, Люцилла – от луча света, от солнца[5]5
  Aurum – золото; lux – луч, блеск, свет.


[Закрыть]… Золото впотьмах – простой темный металл… оно блестит от луча… да, эта девочка – яркий луч солнца, озаривший мой жизненный закат, согревший мое хладеющее сердце… читай, Барилл, дальше!

Барилл читал; глаза влюбленного старика долго сияли огнем его поздней любви, но мало-помалу их блеск потух, веки смежились; руки Котты, отбивавшие по привычке такт по одеялу, ослабели, он задремал, погрузившись в сладкие грезы о своем близком браке с красавицей Люциллой. Барилл ушел в свой чулан, чтоб воспользоваться этим промежутком отдыха, который, как он очень хорошо знал, будет весьма краток.

Глава XI
Плутни рабов

Вышедши из спальни своего господина, Бербикс направился в атриум – комнату, которая некогда была священной в жилище каждого римлянина, но в эту эпоху снизошла до значения простой кухни, потому что, когда хозяева строго разграничились со слугами в своих привычках, то разграничились также и в обстановке жизни. В богатых домах роль атриума занял триклиний – комната, названная так от стоявшего в ней трехстороннего стола, в виде буквы П; господский атриум обратился в обыкновенную залу, хоть там все еще, в некоторых домах, помещался домашний очаг, но на нем уже ничего не варили и не жарили, а видели в нем только род жертвенника в честь домашних богов и предков, статуи которых симметрично стояли вдоль стен, на высоких пьедесталах. Но в доме Котты был только один атриум – людская кухня, несмотря на то, что дом был очень велик.

– Так я и пошел для старого скряги бродить по ночам за всякими пустяками! – ворчал дикарь, переступая порог кухни.

Там он скоро нашел свою сестру, спавшую на лавке, со связкой соломы под головой.

– Катуальда, поднимайся, долговязая! – закричал он, схватив ее за руку и грубо тряхнув.

– А? что? – отозвалась девушка, испуганно тараща свои заспанные глаза.

Она только что заснула после целого дня трудов и беготни. Увидев, при свете догорающих углей, облик фигуры брата, Катуальда оттолкнула его от себя прочь и, снова улегшись, не менее его грубо, спросила:

– Это ты, неугомонный? чего тебе надо? пошел прочь! ни днем, ни ночью от тебя никому нет покоя!

– Не я виноват, что старый филин не спит по ночам, как добрые люди, а посылает чуть не за Геркулесовы Столбы, когда ему вздумается, за разною дрянью… иди, говорит, сейчас к соседу Сервилию, да принеси мне мази из собачьих костей… так я и пойду по ночам болтаться по дорогам, да царапать мои ноги о камни!.. есть и помимо меня тут, в доме, слуги, которым нечего делать, которые день и ночь только, по лавкам валяются… ступай, долговязая, вместо меня за этою проклятою мазью, да живее!.. не то мне за твои мешканья-то все бока отколотят.

Девушка издала странный, громкий звук – смесь зевоты с горестным стоном, но, не ответив ни слова, вышла торопливо из кухни.

Ночной, горный ветерок освежил Катуальду, когда она, выйдя за ворота усадьбы, очутилась в поле. Уже давно привыкнув спать очень мало, – когда, где и сколько придется, – она очень скоро отогнала свою дремоту и бодро пошла скорым шагом по пешеходной тропинке, извивавшейся среди полей и виноградников через пригорок, по направлению к границе соседских владений.

Сервилий, однако, не писал в этот вечер стихов, как полагал его приятель, а давно уже спал после хозяйственных трудов, многочисленных, но благоразумно-рациональных; спали и все его слуги.

Не одной Катуальде казался этот величественно-красивый, пожилой помещик, похожим на Юпитера. Когда он изредка приезжал по делам в Рим, немало женщин вздыхало о нем. Девушка из каждой аристократической семьи сочла бы за счастье его сватовство, а гордый сенатор с радостью назвал бы его зятем. Но он ни за кого не сватался. Любезный и приветливый в обращении, Сервилий, однако, держался в стороне от всякой фамильярности с женами и дочерьми своих друзей, и все думали, что он обрек себя на одинокую, холостую жизнь.

Отношения его к Аврелии никто не подозревал в Риме.

Его сон, прежде всегда крепкий и спокойный, после принятия в дом Люциллы сделался чутким и кратким.

Не легкую обузу навязал своему другу Семпроний, поручив ему свою неукротимую. Покровитель напрасно старался, и лаской и строгостью, приручить этого красивого зверка, возбудить в молодой красавице склонность к мирным занятиям сельской хозяйки. С глубокою грустью размышлял он о том дне, когда возвратится его друг и он сдаст ему дочь такой же неукротимою, как получил ее.

Чрезвычайно радостное согласие Люциллы на брак с семидесятилетним Коттою сначала обрадовало, но потом смутило ее опекуна. Мечты Люциллы о ее «милом Аврелии» были до того восторженны и страстны, что переходили в не совсем приличную приторность и невольно возбуждали подозрение, что тут кроется не то, что этот восторг с поминутными возгласами: «о, мой божественный Аврелий!» не больше как маска, ловкая, но все-таки заметная.

Кай Сервилий недоумевал, что могло таиться под этой маской. По соседству не было ни одного молодого человека, могшего пленить его приемную дочь. Сыновья помещиков были грубые пахари, преимущественно солдатского закала, потому что эти земли были розданы Суллой своим сподвижникам взамен отнятых у них и их родных Марием.

У Сервилия не было ни малейшего подозрения на Фламиния, потому что друг при передаче дочери ничего ему не сказал о их знакомстве.

Несколько странных случаев окончательно убедили старика, что не все ладно в его доме. В первый раз это было в тот вечер, когда он застал Люциллу с Аминандром у ручья, в парке. Он ясно видел в сумерках, что его воспитанница жмет руку, прощаясь с мужчиной, который затем быстро скрылся.

– Люцилла, кто здесь был? – спросил старик.

– Сосед Петрей, – не заикнувшись, ответила красавица.

– Отчего же волосы-то его стали черны?

– Это тебе показалось.

Сервилий бранился, плакал и произнес длинную увещательную речь, могшую понравиться народу на форуме Рима, но вызвавшую только смех неукротимой девушки.

Часто по ночам в комнате Люциллы слышна была музыка, беготня и смех, но раз голос, певший романс Анакреона, показался Сервилию незнакомым и не могшим ни в каком случае быть женским, потому что это был приятный баритон. Испугавшись, что это опять забавляется тайком Рамес, старик вышел из своей комнаты и нашел слугу спящим на его месте. Он пошел во второй этаж, но, никого не застав у Люциллы, кроме ее рабынь, мог сделать ей выговор только за шум, мешавший ему спать.

Бродя ночью по саду, Сервилий видел фигуру, быстро пробиравшуюся по направлению к границе его владений; кустарник скрывал одежду и стан, но рост убедил старика, что то не женщина. Оглянувшись, он заметил веревку с узлами, висевшую из окна Люциллы: ее быстро втянули наверх.

На выговоры старика Люцилла со смехом возразила, что все это ему пригрезилось.

Много было и еще кое-каких мелочей, вроде обрывка плаща, найденного в саду, следов полусапожек городского фасона, пуговицы, очутившейся около террасы, и т. п. Эти мелочи сделали старого холостяка подозрительным; он плохо спал, нередко прохаживаясь ночью под окном Люциллы, в надежде застать врасплох и наказать ее вместе с ее соблазнителем, не зная того, что этим только облегчал вход в свой дом то тому, то другому из новых знакомых Люциллы, имевших возможность, в отсутствие хозяина, войти через дверь крыльца, не лазая в окно по веревке. Он не знал, что ловкая девушка давно уж не скучала, составив себе новое знакомство, за неимением в глуши прежнего, – знакомство, состоявшее из людей, которых он ненавидел. Приходила туда Мелхола с тюками товаров; вздыхал там Фламиний, насмешливо философствовал Аминандр и показывал Люцилле свое искусство и силу, поднимая одною рукою тяжеловесные столы и разбивая камни кулаком. Бывала там и Хризида, жена гладиатора. Сервилий не знал, что раз была там даже Росция, некогда любимая, а теперь презираемая им. Все слуги были подкуплены и втихомолку посмеивались над простаком господином. Что Люцилла не любит своего жениха, а только дурачит этою комедиею и его, и весь околоток, – в этом Сервилий был вполне убежден и остерегал соседа, но старик ничему не внимал, влюбившись до безумия.

Сервилий видел в этой любви одну гибель для старого скряги, но не нашел в себе достаточно сил для самопожертвования, чтобы спасти его. Полюбив Аврелию, он получил согласие ее отца с непременным условием, что их свадьба состоится в один день со свадьбой его и Люциллы, которую назначили после праздника Консуалий и Вакха.

В ту ночь, когда Катуальда пришла за мазью, Сервилию также вздумалось сделать обход около дома. Веревка не висела, но внутри комнаты был слышен громкий говор со смехом и беготней.

– Медузка, здравствуй, разбойница! – шепотом обратилась Катуальда к черной, мохнатой собаке, прикованной на цепь к конуре у ворот усадьбы Сервилия, – тише, дура!.. вот тебе, возьми обычную плату за пропуск.

Она сунула в рот ласкавшейся к ней собаки кусок лепешки.

– И ты, Горгона, не ворчи!.. и тебе дам.

Собаки пропустили без всякого лая девушку.

В кухне спал на лавке старик, немедленно проснувшийся от шороха.

– Спи, дедушка Клеоним, это я, – сказала Катуальда.

– И сегодня притащилась, рыжая сова! Удивляюсь, как это вам не спится по ночам, греховодники!.. от которого ты нынче: от старого или от молодого?

– Послал-то старый, не тайком иду; доложи, если хочешь, своему стихоплету, только и от молодого у меня есть кое-что с собой. Вот твоя доля.

Порывшись в своем широком, плетеном поясе, Катуальда вынула динарий и подала лежавшему старику дворнику.

– Не очень нынче расщедрился! – брюзгливо проворчал Клеоним, спрятав монету под тюфяк и повернувшись на другой бок.

– Плохо бедняге, дед!.. он ведь за деньги только и любит-то!.. очень уж прожился. Жаль, жаль мне Люциллу!.. щедрая госпожа, только беспорядочная, неразборчивая… связалась она векселями с этой жидовкой с берега; оплетет она ее хуже, чем рыбу неводом!.. выбрала она себе жениха – мота, игрока… ох, дед!.. будь это наша Аврелия, то хоть давай они мне полприданого, не стала бы я помогать этим плутням. Не смею я взглянуть в лицо доброму Каю Сервилию… бедный! как они его морочат!.. как насмешничают!.. иное дело – ему помогать; я бы рада, зато трудно: Аврелия его терпеть не может, слышать о нем не хочет.

Катуальда присела на лавку к старику.

– Дедушка, – продолжала она голосом, прерывающимся от волнения, – милый дедушка, знаешь ли, какая беда-то случилась? ах!.. я даже вымолвить боюсь. Она, кажется, любит… любит Аминандра!.. посоветуй, дед, что мне делать?

– Аминандра… женатого… с чего это ты забрала в голову, глупая? довольно болтать: ступай наверх!

– Успею, ведь я теперь не тайком пришла. Аврелия очень легко могла влюбиться, потому что Аминандр был ее учителем, а кроме него она молодых людей никогда вблизи не видала, разве только наших дуралеев-рабов да пахарских сыновей, что не пересчитают пяти пальцев. Продать в каменоломню образованного, умного человека за то только, что он стал не нужен и дали хорошую плату, ах, как это жестоко! как жестоко!

– Ну, ну, полно, не плачь!.. ведь он уж теперь не в каменоломне.

– Знаю, дед. Но если б его не продали, не разлучили с женою, он не сделался бы разбойником.

– А может быть, это и к лучшему.

– К лучшему?! что ты говоришь, дед?

– А то говорю, что бабьему уму разуметь не следует.

– Не понимаю твоих слов. Ты знаешь, что Аминандр – все для меня: он мой избавитель, учитель, друг! если он похитит Аврелию, как хочет Фламиний похитить Люциллу, то… ах, какое будет горе!.. бедная Хризида!..

– Начнет баба языком молоть, так усталости на это нет!.. видно, язык-то не жернов!.. ступай наверх; я спать хочу.

– Не упрекай, дед!.. я и жерновом мелю почти каждый день, вместо старой Эвнои.